V. Евразийско-русский культурный мир

В эпоху начавшейся вместе с императорским периодом острой европеизации России русское национальное сознание под­верглось коренному извращению. Религиозно-культурная и на­циональная идея Москвы, как наследницы Византийского цар­ства и потому действительного средоточие христианского мира, как оплота христианства в борьбе с язычеством я с западной ере­тической культурой, утратила именно религиозный свой смысл и религиозное, т. е. абсолютное, обоснование. На место ее выдви­нулась европейская позитивно-политическая идея империя и империализма; культурная задача формулировалась обедненно и чисто эмпирически — как рост государственной территории и государственной мощи. Это случилось в то самое время, Когда активная борьба с Востоком сменилась неудержимым и относи­тельно мирным распространением России на Восток и когда з обороне своей от еще активного, по уже утратившего свой рели­гиозный пафос Ислама Русская Империя оказалась неожидан­ным союзником вчерашнего врага — Европы. Прежняя разгра­ничительная линия между русской в азиатско-языческой куль­турами перестала ощущаться потому, что она просто исчезла: безболезненно и как-то незаметно границы русского государства почти совпали с границами монгольской империя, и не от кого стало с этой стороны защищаться. В связи с религиозным упад-ном Турции и под влиянием Европы борьба с турками восприни­малась уже по-новому — в категориях европейской политики и в системе этой политики. С другой стороны, победоносный пово­рот России к Европе и вызванное им затишье в наступлении Европы на Россию, как и процесс самой европеизации, затушевали исконный антагонизм и способствовали помутнению националь­ного самосознания. Утрачивалось сознание и западной границы. И так проблема русского национального самосознания ставилась во всей ее широте, во всем своеобразии ее, которое чуждо опреде­ляющему себя близкими и резкими границами любому из евро­пейских народов. Не замечая своего легкого, но органического расширения в Азии, не углубляясь в собственное свое существо, Россия в лице своего европеизовавшегося правящего слоя начала считать себя частью Европы. Русские люди гордились не тем, чем они были, а тем, что хотели стать аванпостом Европы и европейской культуры в борьбе с иными культурами, в том числе и со своей собственной. Они стали стыдиться своего, как варварско­го. Правда, факта русской мощи они отрицать не могли, как не могли подавить в себе и самое стихию национального самосозна­ния; н тому же национальное самосознание значилось и в катего­риях европейской культуры. И вот а замену старой московской Идеологии создается по европейскому образцу новая, ложно­классическая и романтическая генеалогия русской культуры, чему способствуют остатки старого религиозного миросозерца­ния и факт Православной Церкви. Оказывается, что основа рус­ской культуры — культура великоросская — связана со славян­ством (от слова "слава"), в пользу чего, конечно, свидетельствует язык (хотя никто, например, не считает евреев арамейцами, нем­цами или испанцами), но что совершенно несправедливо по отно­шению к финской и туранской вообще крови. Неясность была на­столько велика, что даже пробуждение русского национального самосознания увлекло частью на ложные пути и получило на­именование "славянофильство". Только К. Леонтьев решился формулировать выводы своего богатого и непредвзятого опыта и мужественно выступить против растворения русской культуры в отвлеченном и романтическом панславизме. Но на его слова так­же никто не обращал внимания, как и на — пускай часто даже поверхностные, но все же непредвзятые — впечатления ино­странцев. А иностранцы не смешивают русскую культуру ни с европейской, ни со славянством. Они воспринимают Москву, русский быт, русское искусство, русский психический уклад как "Азию", хотя, конечно, и отличают эту "Азию" от Индии или Ки­тая. Для иранцев же русские — преемника Турана.

Это предисловие нам кажется небесполезным для правильной постановки проблемы и для правильного ее разрешения. К ней надо подойти непредвзято и прежде всего освободиться от шабло­нов и ложных традиций. В прошлом лучше всего ее чувствовали все-таки славянофилы, и наша критика стремится лишь освобо­дить здоровое зерно славянофильства от всего ему чужеродного и наносного. Славянофилы правы, поскольку связывают проблему. культуры с религией и русскую культуру — с судьбами Право­славия. Но как раз с этой точки зрения надо отнести к европей­ской культуре не только поляков, но и чехов и все славянское инославие. Далее следует поставить вопрос: насколько Православие славян южных является существом и двигательной силой •'Да культуры и насколько умирающим их прошлым. Наконец, во

всяком случае, нет оснований говорить о славяно-русском мире как о культурном целом, но самое большее — об островах родст­венной нам славянской культуры в море культуры европейской. С религиозной идеей славянофилы сочетали — и притом не­сколько внешне — идею этнического родства. Это родство не так велико, как казалось им и их ложно-классическим предшествен­никам. По крови и этническому типу нам ближе болгары, чем сербы, и сами мы, т. е, господствующие наши народности этно­логически относимся к славянам с большой натяжкой. Надо осознать факт: мы не славяне я ив туранцы (хотя в ряду наших биологических предков есть и те и другие), а — русские. Этноло­гически сопоставляя населяющие территорию России народно­сти, мы можем построить некоторый ряд, в середине которого окажутся великороссы и между двумя последовательными чле­нами которого переход будет неуловим. Мы должны констатиро­вать особый этнический тип, на периферия сближающийся как с азиатским, так и с европейским и, в частности, конечно, более всего славянским, но отличающийся о» них резче, чем отличают­ся друг от друга отдельные, "соседние" в нашем ряду его предста­вители. Этническое единство русской территории становится еще очевиднее, когда мы сосредоточиваемся на формах быта, на основных тенденциях народного искусства и особенно на ти­пичном психическом укладе. Но оно усматривается даже в дан­ных сравнительного языкознания, которое позволяет уловить некоторую общую потенцию в далеко отстоящих друг от друга по своему происхождению и структуре языках России.

Было бы очень плохо, если бы мы пытались противопоста­вить одностороннему отожествлению русской культуры со сла­вянской или славяно-греческой столь же одностороннее отожествление ее с туранской. Тогда бы мы оставались в одной плоскости с нашими противниками — внизу. Только в порядке критика и указания на их односторонность имеет смысл говорить о "туранском элементе" в русской культуре, вовсе не в порядке ее сущест­венного истолкования. Так же можно говорить и об элементе славянском, иранском, даже об элементе европейском, хотя практически о туранском говорить и нужнее. Культура России не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других. Она — совер­шенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшей самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейская и азиатские. Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную, евразийскую культуру. Этот тер­мин не отрицает за русским народом первенствующего значения в ней, но освобождает от ряда ложных ассоциаций, вскрывая вместе с тем зерно правды, заключенное в раннем славянофиль­стве и заглушенное его дальнейшим развитием. Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбро­сив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго.

Культура не есть случайная совокупность разных элементов и не может быть такой совокупностью. Культура — органическое и специфическое единство, живой организм. Она всегда предпо­лагает существование осуществляющего себя в ней субъекта, особую симфоническую личность. И этот субъект культуры (культуро-личность), как всякая личность, рождается, развива­ется, умирает. Но рождается он в какой-нибудь среде — в среде другой культуры, других культур или обломков и элементов раз­ных культур. Возникая, он осваивает, т. е. преобразует и делает собой, эти элементы: и это и есть его рождение и развитие. Новую культуру можно смешать со старыми и счесть простой комбина­цией их элементов только в том случае, если мы, стремясь ее по­знать, смотрим не на ее субъекта, а на еще не освоенный им строительный материал — на окружающую его среду и на еще не переваренные им инородные тела. Когда мы говорим об "элемен­тах" культуры, о ее "заимствованиях" и о "влияниях" на нее, мы делаемся жертвой поверхностных наблюдений, принимая за свойственное культуре то, что еще ею не освоено, или называя чужим то, что когда-то было чужим, но зато и совсем другим. С внешней точки зрения нет самостоятельных культур, ибо ни од­на из известных нам не свалилась готовой с неба, но все родились в какой-то уже существовавшей среде других культур. Но по су­ществу всякая культура в собственном смысле этого слова само­бытна и рождается как нечто абсолютно новое и специфическое, что мы и выражаем, когда говорим об "идее" или "духе" данной культуры.

Весь смысл и пафос наших утверждений сводится к тому, что мы осознаем и провозглашаем существование особой евразийско-русской культуры и особого ее субъекта, как симфонической личности. Нам уже недостаточно того смутного культурного са­мосознания, которое было у славянофилов, хотя мы и чтим их как наиболее нам по духу близких. Но мы решительно отвергаем существо западничества, т. е. отрицание самобытности и, в кон­це концов, самого существования нашей культуры. Нам стыдно за русских людей, которым приходится узнавать о существова­нии русской культуры от немца Шпенглера. Отметая лукавые попытки западнического духа, заразившего и славянофилов, растворить проблему евразийско-русской культуры в рас­плывчатом учении о племенном родстве, мы полемически подчеркиваем "туранские элементы" и, отрицая мнимонаучный механический подход к вопросу, выдвигаем единство и орга­ничность, целостность культуры, ее личное качество. Культура рождается и развивается как органическое целое. Она сразу ("конвергентно") проявляется в формах политических и соци­ально-хозяйственных, и в бытовом укладе, и в этническом типе, и в географических особенностях ее территории.

Именно с географической целостностью и определенностью русско-евразийской культуры стоит в связи наименование ее ев­разийской, причем давно уже утвердившийся в науке и обоз­начавший Европу и Азию как один материк термин получает бо­лее узкое и точное значение. Евразия в старом смысле слова под­разделяется уже не на Европу и Азию, а на 1) срединный конти­нент или собственно Евразию и два периферических мира; 2) ази­атский (Китай, Индия, Иран) и 3) европейский, граничащий с Евразией примерно по линии: реки Неман-Западный Буш-Сан-Устье Дуная. Эта последняя граница является и водоразделом двух колонизационных волн, идущих одна на Восток, а другая на Запад и сталкивающихся на берегах Берингова моря. Таким образом, в общем и целом, с отклонениями в обе стороны, грани­цы Евразии совпадают с границами Русской Империи, "естест­венность" которых засвидетельствована в последнее время тем, что они уже более или менее восстановились, несмотря на страш­ные потрясения войны и революции. Представляя собой особую часть света, особый континент, Евразия характеризуется как не­которое замкнутое и типичное целое и с точки зрения климата, и с точки зрения других географических условий. Ограниченная с севера полосой тундр, на юге она окаймляется горными цепями и лишь в малой степени соприкасается с океаном и дающими к нему свободный выход морями. Этим и величиной ее определя­ются и ее экономические возможности. Для Евразии исключено активное участие в океаническом хозяйстве, характерном для Европы. Зато естественные богатства Евразии и их распределение открывают ей путь к экономическому самодовлению и пре­вращают ее как бы в континент-океан. Единство этого океана-континента отличается весьма своеобразными чертами, которые соответствуют этническому типу евразийца и явственно сказа­лись в истории Евразии. Тогда как почти все ее реки текут в на правлении меридиональном, непрерывная полоса степей, не пе­ресекаемая трудно преодолимыми естественными преградами, прорезает и объединяет ее с Запада на Восток. Степная полоса —. становой хребет ее истории. Объединителем Евразии не могло быть государство, возникшее и оставшееся на том или другом из речных ее бассейнов, хотя как раз водные пути и способствовали тому, что на них⁴ культура Евразии достигала своего высшего развития. Всякое речное государство всегда находилось под уг­розой со стороны перерезавшей его степи. Напротив, тот, кто владел степью, легко становился политическим объединителем всей Евразии. И в связи со степью находится тот факт, что един­ство Евразии обладает несравнимо большей силой и потому боль­шим стремлением и внешне себя выразить, чем единство других континентов. Конечно, степь, как таковая, больше сказывается в прошлом Евразии. Но во-первых, прошлым определяется на­стоящее, а во-вторых — здесь империя оказалась на высоте рус­ской исторической задачи: постройкой великого сибирского пу­ти она транспонировала степную идею в условия современной по­литической и хозяйственной жизни. Природа Евразии нашла и выразила себя в совершенно новой обстановке.

Естественные условия равнинной Евразии, ее почва и особен­но ее степная полоса, по которой распространилась русская на­родность, определяют хозяйственно-социальные процессы евра­зийской культуры и, в частности, характерные для нее колони­зационные движения, в которых приобретает оформление ис­конная кочевническая стихия. Все это возвращает нас к основ­ным чертам евразийского психического уклада — к сознанию ор­ганичности социально-политической жизни и связи ее с приро­дой, к "материковому" размаху, к "русской широте" и к извест­ной условности исторически устаивающихся форм, к "материко­вому" национальному самосознанию в безграничности, которое для европеизованного взгляда часто кажется отсутствием пат­риотизма, т. е. патриотизма европейского. Евразийский тради­ционализм совсем особенный. Он является верностью своей ос­новной стихии и тенденции и неразрушимой уверенностью в ее силе и окончательном торжестве. Он допускает самые рискован­ные опыты и бурные взрывы стихии, в которых за пустой трес­котней революционной фразеологии ощутимы старые кочев­нические инстинкты, и не связывает себя, как на Западе, не ото-

жествляет себя с внешней формой. Ему ценна лишь живая и аб­солютно значимая форма. А есть ли такие формы вне истинной религии? И не знает ли евразиец по опыту своего необозримого континента, что подлинно ценное в своих формах многообразно и что за всякой живой формой скрывается нечто подлинное и важное? Он и ценит традицию, как родственный ему туранец, определенный и примитивный, и остро ощущает ее относитель­ность, и ненавидит ее деспотические границы, как другой его близкий родственник — иранец. Он до наивности прост и элемен­тарен, как Л. Толстой, и вместе с тем сложен, изощрен и диалек­тичен, как Достоевский, и еще — хотя и редко — гармоничен, как Пушкин или Хомяков.

Так Евразия предстает перед нами как возглавляемый Росси­ей особый культурный мир, внутренне и крепко единый в беско­нечном и часто, по видимости, в противоречивом многообразии своих проявлений. Евразия-Россия — развивающаяся своеобраз­ная культуре- личность. Она, как и другие многонародные куль­турные единства, индивкдуализует человечество, являя его единство во взаимообщении с ними, и потому, осуществляя себя, осуществляет свою общечеловеческую, "историческую" миссию. Но она притязает еще и на то и верит в то, что ей в нашу эпоху принадлежит руководящая и первенствующая роль в ряду чело­веческих культур. Она верит в это, вопреки видимости выражая свою веру в наивных и младенческих еще мечтах о себе, как о "третьем Риме", и в отвлеченной тарабарщине "третьего интер­национала". Но обосновать свою веру она может только религи­озно. Как индивидуация общечеловеческой культуры, которая как отвлеченно и общеобязательно общая совсем не существует, евразийская культура связана, конечно, с другими. Однако ей V ближе и родственнее культуры азиатские. Она в Азии у себя до­ма. И для ее будущего необходимо восполнить и закончить дело, начатое Петром, т. е. вслед за тактически необходимым поворо­том к Европе совершить органический поворот к Азии.