Песнь двадцать четвертая

Круг восьмой – Седьмой ров – Воры

Покуда год не вышел из малюток

И солнцу кудри греет Водолей^[308],

А ночь все ближе к половине суток

И чертит иней посреди полей

Подобье своего седого брата,^[309]

Хоть каждый раз его перо хилей, –

Крестьянин, чья кормушка небогата,

Встает и видит – побелел весь луг,

И бьет себя пониже перехвата;

Уходит в дом, ворчит, снует вокруг,

Не зная, бедный, что тут делать надо;

А выйдет вновь – и ободрится вдруг,

Увидев мир сменившим цвет наряда

В короткий миг; берет свой посошок

И гонит вон пастись овечье стадо.

Так вождь причиной был моих тревог,

Когда казался смутен и несветел,

И так же сразу боль мою отвлек:

Как только он упавший мост приметил,

Он бросил мне все тот же ясный взгляд,

Что у подножья горного^[310] я встретил.

Он оглядел загроможденный скат,

Подумал и, кладя конец заботам,

Раскрыв объятья, взял меня в обхват.

И словно тот, кто трудится с расчетом,

Как бы все время глядя пред собой,

Так он, подняв меня единым взметом

На камень, намечал уже другой

И говорил: «Теперь вот тот потрогай,

Таков ли он, чтоб твердо стать ногой».

В плаще^[311] бы не пройти такой дорогой;

Едва и мы, с утеса на утес,

Ползли наверх, он – легкий, я – с подмогой.

И если бы не то, что наш откос

Был ниже прежнего, – как мой вожатый,

Не знаю, я бы вряд ли перенес.

Но так как область Злых Щелей покатый

К срединному жерлу дает наклон,

То стены, меж которых рвы зажаты,

По высоте не равны с двух сторон.

Мы наконец взошли на верх обвала,

Где самый крайний камень прислонен.

Мне так дыханья в легких не хватало,

Что дальше я не в силах был идти;

Едва взойдя, я тут же сел устало.

«Теперь ты леность должен отмести, –

Сказал учитель. – Лежа под периной

Да сидя в мягком, славы не найти.

Кто без нее готов быть взят кончиной,

Такой же в мире оставляет след,

Как в ветре дым и пена над пучиной.

Встань! Победи томленье, нет побед,

Запретных духу, если он не вянет,

Как эта плоть, которой он одет!

Еще длиннее лестница предстанет;^[312]

Уйти от них – не в этом твой удел;^[313]

И если слышишь, пусть душа воспрянет».

Тогда я встал; я показать хотел,

Что я дышу свободней, чем на деле,

И молвил так: «Идем, я бодр и смел!»

Мы гребнем взяли путь; еще тяжеле,

Обрывистый, крутой, в обломках скал,

Он был, чем тот, каким мы шли доселе.

Чтоб скрыть усталость, я не умолкал;

Вдруг голос из расселины раздался,

Который даже не как речь звучал.

Слов я понять не мог, хотя взобрался

На горб моста, изогнутого там;

Но говоривший как бы удалялся.

Я наклонился, но живым глазам

Достигнуть дна мешала тьма густая;

И я: «Учитель, сделай так, чтоб нам

Сойти на вал, и станем возле края;

Я слушаю, но смысла не пойму,

И ничего не вижу, взор склоняя».

И он: «Мой отклик слову твоему –

Свершить; когда желанье справедливо,

То надо молча следовать ему».

Мы с моста вниз сошли неторопливо,

Где он с восьмым смыкается кольцом,

И тут весь ров открылся мне с обрыва.

И я внутри увидел страшный ком

Змей, и так много разных было видно,

Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.

Ливийской степи было бы завидно:

Пусть кенхр, и амфисбена, и фарей

Плодятся в ней, и якул, и ехидна, –

Там нет ни стольких гадов, ни лютей,^[314]

Хотя бы все владенья эфиопа

И берег Чермных вод прибавить к ней.

Средь этого чудовищного скопа

Нагой народ,^[315] мечась, ни уголка

Не ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа^[316].

Скрутив им руки за спиной, бока

Хвостом и головой пронзали змеи,

Чтоб спереди связать концы клубка.

Вдруг к одному, – он был нам всех виднее, –

Метнулся змей и впился, как копье,

В то место, где сращенье плеч и шеи.

Быстрей, чем I начертишь или О,

Он^[317] вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,

И тело, рухнув, утерял свое.

Когда он так упал и развалился,

Прах вновь сомкнулся воедино сам

И в прежнее обличье возвратился.

Так ведомо великим мудрецам,

Что гибнет Феникс, чтоб восстать, как новый,

Когда подходит к пятистам годам.

Не травы – корм его, не сок плодовый,

Но ладанные слезы и амом,

А нард и мирра – смертные покровы.^[318]

Как тот, кто падает, к земле влеком,

Он сам не знает – демонскою силой

Иль запруженьем, властным над умом,

И, встав, кругом обводит взгляд застылый,

Еще в себя от муки не придя,

И вздох, взирая, издает унылый, –

Таков был грешник, вставший погодя.^[319]

О божья мощь, сколь праведный ты мститель,

Когда вот так сражаешь, не щадя!

Кто он такой, его спросил учитель.

И тот: «Я из Тосканы в этот лог

Недавно сверзился. Я был любитель

Жить по-скотски, а по-людски не мог,

Да мулом был и впрямь; я – Ванни Фуччи,^[320]

Зверь^[321], из Пистойи, лучшей из берлог».

И я вождю: «Пусть подождет у кручи;

Спроси, за что он спихнут в этот ров;

Ведь он же был кровавый и кипучий».^[322]

Тот, услыхав и отвечать готов,

Свое лицо и дух ко мне направил

И от дурного срама стал багров.

«Гораздо мне больнее, – он добавил, –

Что ты меня в такой беде застал,

Чем было в миг, когда я жизнь оставил.

Я исполняю то, что ты желал:

Я так глубоко брошен в яму эту

За то, что утварь в ризнице украл.

Тогда другой был привлечен к ответу.

Но чтобы ты свиданию со мной

Не радовался, если выйдешь к свету,

То слушай весть и шире слух открой:

Сперва в Пистойе сила Черных сгинет,^[323]

Потом Фьоренца обновит свой строй.^[324]

Марс от долины Магры пар надвинет,

Повитый мглою облачных пелен,

И на поля Пиценские низринет,

И будет бой жесток и разъярен;

Но он туман размечет своевольно,

И каждый Белый будет сокрушен.^[325]

Я так сказал, чтоб ты терзался больно!»^[326]