Песнь двадцать шестая

Круг восьмой – Восьмой ров – Лукавые советчики

Гордись, Фьоренца, долей величавой!

Ты над землей и морем бьешь крылом,

И самый Ад твоей наполнен славой!

Я пять таких в собранье воровском

Нашел сограждан, что могу стыдиться,

Да и тебе немного чести в том.

Но если нам под утро правда снится,

Ты ощутишь в один из близких дней,

К чему и Прато^[343], как и все, стремится;

Поэтому – тем лучше, чем скорей;

Раз быть должно, так пусть бы миновало!

С теченьем лет мне будет тяжелей.

По выступам, которые сначала

Вели нас вниз, поднялся спутник мой,

И я, влекомый им, взошел устало;

И дальше, одинокою тропой

Меж трещин и камней хребта крутого,

Нога не шла, не подсобясь рукой.

Тогда страдал я и страдаю снова,

Когда припомню то, что я видал;^[344]

И взнуздываю ум сильней былого,

Чтоб он без добрых правил не блуждал,

И то, что мне дала звезда благая

Иль кто-то лучший, сам я не попрал.

Как селянин, на холме отдыхая, –

Когда сокроет ненадолго взгляд

Тот, кем страна озарена земная,

И комары, сменяя мух, кружат,^[345] –

Долину видит полной светляками

Там, где он жнет, где режет виноград,

Так, видел я, вся искрилась огнями

Восьмая глубь, как только с двух сторон

Расщелина открылась перед нами.

И как, конями поднят в небосклон,

На колеснице Илия вздымался,

А тот, кто был медведями отмщен,

Ему вослед глазами устремлялся

И только пламень различал едва,

Который вверх, как облачко, взвивался,^[346] –

Так движутся огни в гортани рва,

И в каждом замкнут грешник утаенный,

Хоть взор не замечает воровства.

С вершины моста я смотрел, склоненный,

И, не держись я за одну из плит,

Я бы упал, никем не понужденный;

И вождь, приметив мой усердный вид,

Сказал мне так: «Здесь каждый дух затерян

Внутри огня, которым он горит».

«Теперь, учитель, я вполне уверен, –

Ответил я. – Уж я и сам постиг,

И даже так спросить я был намерен:

Кто в том огне, что там вдали возник,

Двойной вверху, как бы с костра подъятый,

Где с братом был положен Полиник?»^[347]

«В нем мучатся, – ответил мой вожатый, –

Улисс и Диомед,^[348] и так вдвоем,

Как шли на гнев,^[349] идут путем расплаты;

Казнятся этим стонущим огнем

И ввод коня, разверзший стены града,

Откуда римлян вышел славный дом,^[350]

И то, что Дейдамия в сенях Ада

Зовет Ахилла, мертвая, стеня,^[351]

И за Палладий^[352] в нем дана награда».

«Когда есть речь у этого огня,

Учитель, – я сказал, – тебя молю я,

Сто раз тебя молю, утешь меня,

Дождись, покуда, меж других кочуя,

Рогатый пламень к нам не подойдет:

Смотри, как я склонен к нему, тоскуя».

«Такая просьба, – мне он в свой черед, –

Всегда к свершенью сердце расположит;

Но твой язык на время пусть замрет.

Спрошу их я; то, что тебя тревожит,

И сам я понял; а на твой вопрос

Они, как греки, промолчат, быть может».

Когда огонь пришел под наш утес

И место и мгновенье подобало,

Учитель мой, я слышал, произнес:

«О вы, чей пламень раздвояет жало!

Когда почтил вас я в мой краткий час,

Когда почтил вас много или мало,

Слагая в мире мой высокий сказ,^[353]

Постойте; вы поведать мне повинны,

Где, заблудясь, погиб один из вас».^[354]

С протяжным ропотом огонь старинный

Качнул свой больший рог; так иногда

Томится на ветру костер пустынный,

Туда клоня вершину и сюда,

Как если б это был язык вещавший,

Он издал голос и сказал: «Когда

Расстался я с Цирцеей^[355], год скрывавшей

Меня вблизи Гаэты,^[356] где потом

Пристал Эней, так этот край назвавший, –

Ни нежность к сыну, ни перед отцом

Священный страх, ни долг любви спокойный

Близ Пенелопы с радостным челом

Не возмогли смирить мой голод знойный

Изведать мира дальний кругозор

И все, чем дурны люди и достойны.

И я в морской отважился простор,

На малом судне выйдя одиноко

С моей дружиной, верной с давних пор.

Я видел оба берега, Моррокко,^[357]

Испанию, край сардов,^[358] рубежи

Всех островов, раскиданных широко.

Уже мы были древние мужи,

Войдя в пролив, в том дальнем месте света,

Где Геркулес воздвиг свои межи,

Чтобы пловец не преступал запрета;^[359]

Севилья справа отошла назад,

Осталась слева, перед этим, Сетта^[360].

«О братья, – так сказал я, – на закат

Пришедшие дорогой многотрудной!

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, их остаток скудный

Отдайте постиженью новизны,

Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!^[361]

Подумайте о том, чьи вы сыны:

Вы созданы не для животной доли,

Но к доблести и к знанью рождены».

Товарищей так живо укололи

Мои слова и ринули вперед,

Что я и сам бы не сдержал их воли.

Кормой к рассвету, свой шальной полет

На крыльях весел судно устремило,

Все время влево уклоняя ход.^[362]

Уже в ночи я видел все светила

Другого остья, и морская грудь

Склонившееся наше заслонила.^[363]

Пять раз успел внизу луны блеснуть

И столько ж раз погаснуть свет заемный,^[364]

С тех пор как мы пустились в дерзкий путь,

Когда гора^[365], далекой грудой темной,

Открылась нам; от века своего

Я не видал еще такой огромной.

Сменилось плачем наше торжество:

От новых стран поднялся вихрь, с налета

Ударил в судно, повернул его

Три раза в быстрине водоворота;

Корма взметнулась на четвертый раз,

Нос канул книзу, как назначил Кто-то,^[366]

И море, хлынув, поглотило нас».