Песнь седьмая

Долина земных властителей

И трижды, и четырежды успело

Приветствие возникнуть на устах,

Пока не молвил, отступив, Сорделло:

«Вы кто?» – «Когда на этих высотах

Достойные спастись еще не жили,

Октавиан^[612] похоронил мой прах.

Без правой веры был и я, Вергилий,

И лишь за то утратил вечный свет».

Так на вопрос слова вождя гласили.

Как тот, кто сам не знает – явь иль бред

То дивное, что перед ним предстало,

И, сомневаясь, говорит: «Есть… Нет…» –

Таков был этот; изумясь сначала,

Он взор потупил и ступил вперед

Обнять его, как низшему пристало.

«О свет латинян, – молвил он, – о тот,

Кто нашу речь вознес до полной власти,

Кто город мой почтил из рода в род,

Награда мне иль милость в этом счастье?

И если просьбы мне разрешены,

Скажи: ты был в Аду? в которой части?»

«Сквозь все круги отверженной страны, –

Ответил вождь мой, – я сюда явился;

От неба силы были мне даны.

Не делом, а неделаньем лишился^[613]

Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;

Его я поздно ведать научился.^[614]

Есть край внизу,^[615] где скорбь – от темноты,

А не от мук, и в сумраках бездонных

Не возгласы, а вздохи разлиты.

Там я, – среди младенцев, уязвленных

Зубами смерти в свете их зари,

Но от людской вины не отрешенных;

Там я, – средь тех, кто не облекся в три

Святые добродетели и строго

Блюл остальные, их нося внутри.^[616]

Но как дойти скорее до порога

Чистилища? Не можешь ли ты нам

Дать указанье, где лежит дорога?»

И он: «Скитаться здесь по всем местам,

Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.

Насколько в силах, буду спутник вам.

Но видишь – время позднее настало,

А ночью вверх уже нельзя идти;

Пора наметить место для привала.

Здесь души есть направо по пути,

Которые тебе утешат очи,

И я готов тебя туда свести».

«Как так? – ответ был. – Если кто средь ночи

Пойдет наверх, ему не даст другой?

Иль просто самому не станет мочи?»

Сорделло по земле черкнул рукой,

Сказав: «Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,

И ты замрешь пред этою чертой;

Причем тебе не даст наверх стремиться

Не что другое, как ночная тень;

Во тьме бессильем воля истребится.

Но книзу, со ступени на ступень,

И вкруг горы идти легко повсюду,

Пока укрыт за горизонтом день».

Мой вождь внимал его словам, как чуду,

И отвечал: «Веди же нас туда,

Где ты сказал, что я утешен буду».

Мы двинулись в дорогу, и тогда

В горе открылась выемка, такая,

Как здесь в горах бывает иногда.

«Войдем туда, – сказала тень благая, –

Где горный склон как бы раскрыл врата,

И там пробудем, утра ожидая».

Тропинка, не ровна и не крута,

Виясь, на край долины приводила,

Где меньше половины высота.^[617]

Сребро и злато, червлень и белила,

Отколотый недавно изумруд,

Лазурь и дуб-светляк превосходило

Сияние произраставших тут

Трав и цветов и верх над ними брало,

Как большие над меньшими берут.

Природа здесь не только расцвечала,

Но как бы некий непостижный сплав

Из сотен ароматов создавала.

«Salve, Regina,»^[618] – меж цветов и трав

Толпа теней,^[619] внизу сидевших, пела,

Незримое убежище избрав.

«Покуда солнце все еще не село, –

Наш мантуанский спутник нам сказал, –

Здесь обождать мы с вами можем смело.

Вы разглядите, став на этот вал,

Отчетливей их лица и движенья,

Чем если бы их сонм вас окружал.

Сидящий выше, с видом сокрушенья

О том, что он призваньем пренебрег,

И губ не раскрывающий для пенья, –

Был кесарем Рудольфом, и он мог

Помочь Италии воскреснуть вскоре,^[620]

А ныне этот час опять далек.^[621]

Тот, кто его ободрить хочет в горе,

Царил в земле, где воды вдоль дубрав

Молдава в Лабу льет, а Лаба в море.

То Оттокар; он из пелен не встав,

Был доблестней, чем бороду наживший

Его сынок, беспутный Венцеслав.^[622]

И тот курносый, в разговор вступивший

С таким вот благодушным добряком,

Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

И как он в грудь колотит кулаком!

А этот, щеку на руке лелея,

Как на постели, вздохи шлет тайком.

Отец и тесть французского злодея,

Они о мерзости его скорбят,

И боль язвит их, в сердце пламенея.^[623]

А этот кряжистый, поющий в лад

С тем носачом, смотрящим величаво,

Был опоясан, всем, что люди чтят.^[624]

И если бы в руках была держава

У юноши^[625], сидящего за ним,

Из чаши в чашу перешла бы слава,

Которой не хватило остальным:

Хоть воцарились Яков с Федериком,

Все то, что лучше, не досталось им.^[626]

Не часто доблесть, данная владыкам,

Восходит в ветви; тот ее дарит,

Кто может все в могуществе великом.

Носач изведал так же этот стыд,

Как с ним поющий Педро знаменитый:

Прованс и Пулья стонут от обид.^[627]

Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,

Как и Костанца мужем пославней,

Чем были Беатриче с Маргеритой.^[628]

А вот смиреннейший из королей,

Английский Генрих, севший одиноко;

Счастливее был рост его ветвей.^[629]

Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,

Маркиз Гульельмо подымает взгляд;

Алессандрия за него жестоко

Казнила Канавез и Монферрат».^[630]