Песнь восьмая

Долина земных властителей (продолжение)

В тот самый час, когда томят печали

Отплывших вдаль и нежит мысль о том,

Как милые их утром провожали,

А новый странник на пути своем

Пронзен любовью, дальний звон внимая,

Подобный плачу над умершим днем, –

Я начал, слух невольно отрешая,^[631]

Следить, как средь теней встает одна,

К вниманью мановеньем приглашая.

Сложив и вскинув кисти рук, она

Стремила взор к востоку и, казалось,

Шептала богу: «Я одним полна».

«Te lucis ante»,^[632] – с уст ее раздалось

Так набожно, и так был нежен звук,

Что о себе самом позабывалось.

И, набожно и нежно, весь их круг

С ней до конца исполнил песнопенье,

Взор воздымая до верховных дуг.^[633]

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;

Покровы так прозрачны, что сквозь них

Уже совсем легко проникновенье.^[634]

Я видел: сонм властителей земных,

С покорно вознесенными очами,

Как в ожиданье, побледнев, затих.

И видел я: два ангела, над нами

Спускаясь вниз, держали два клинка,

Пылающих, с неострыми концами.

И, зеленее свежего листка,

Одежда их, в ветру зеленых крылий,

Вилась вослед, волниста и легка.

Один слетел чуть выше, чем мы были,

Другой – на обращенный к нам откос,

И так они сидевших окаймили.

Я различал их русый цвет волос,

Но взгляд темнел, на лицах их почия,

И яркости чрезмерной я не снес.

«Они сошли из лона, где Мария, –

Сказал Сорделло, – чтобы дол стеречь,

Затем что близко появленье змия».

И я, не зная, как себя беречь,

Взглянул вокруг и поспешил укрыться,

Оледенелый, возле верных плеч.

И вновь Сорделло: «Нам пора спуститься

И славным теням о себе сказать;

Им будет радость с вами очутиться».

Я, в три шага, ступил уже на гладь;

И видел, как одна из душ взирала

Все на меня, как будто чтоб узнать.

Уже и воздух почернел немало,

Но для моих и для ее очей

Он все же вскрыл то, что таил сначала.

Она ко мне подвинулась, я – к ней.

Как я был счастлив, Нино благородный,^[635]

Тебя узреть не между злых теней!

Приветствий дань была поочередной;

И он затем: «К прибрежью под горой

Давно ли ты приплыл пустыней водной?»

«О, – я сказал, – я вышел пред зарей

Из скорбных мест и жизнь влачу земную,

Хоть, идя так, забочусь о другой».

Из уст моих услышав речь такую,

Он и Сорделло подались назад,

Дивясь тому, о чем я повествую.

Один к Вергилию направил взгляд,

Другой – к сидевшим, крикнув: «Встань, Куррадо^[636]!

Взгляни, как бог щедротами богат!»

Затем ко мне: «Ты, избранное чадо,

К которому так милостив был тот,

О чьих путях и мудрствовать не надо, –

Скажи в том мире, за простором вод,

Чтоб мне моя Джованна^[637] пособила

Там, где невинных верный отклик ждет.

Должно быть, мать ее меня забыла,

Свой белый плат носив недолгий час,

А в нем бы ей, несчастной, лучше было.^[638]

Ее пример являет напоказ,

Что пламень в женском сердце вечно хочет

Глаз и касанья, чтобы он не гас.

И не такое ей надгробье прочит

Ехидна, в бой ведущая Милан,

Какое создал бы галлурский кочет».^[639]

Так вел он речь, и взор его и стан

Несли печать горячего порыва,

Которым дух пристойно обуян.

Мои глаза стремились в твердь пытливо,

Туда, где звезды обращают ход,

Как сердце колеса, неторопливо.

И вождь: «О сын мой, что твой взор влечет?»

И я ему: «Три этих ярких света,

Зажегшие вкруг остья небосвод».

И он: «Те, что ты видел до рассвета,

Склонились, все четыре, в должный срок;

На смену им взошло трехзвездье это».^[640]

Сорделло вдруг его к себе привлек,

Сказав: «Вот он! Взгляни на супостата!» –

И указал, чтоб тот увидеть мог.

Там, где стена расселины разъята,

Была змея, похожая на ту,

Что Еве горький плод дала когда-то.

В цветах и травах бороздя черту,

Она порой свивалась, чтобы спину

Лизнуть, как зверь наводит красоту.

Не видев сам, я речь о том откину,

Как тот и этот горний ястреб взмыл;

Я их полет застал наполовину.

Едва заслыша взмах зеленых крыл,

Змей ускользнул, и каждый ангел снова

Взлетел туда же, где он прежде был.

А тот, кто подошел к нам после зова

Судьи, все это время напролет

Следил за мной и не промолвил слова.

«Твой путеводный светоч да найдет, –

Он начал, – нужный воск в твоей же воле,

Пока не ступишь на финифть высот!

Когда ты ведаешь хоть в малой доле

Про Вальдимагру и про те края,

Подай мне весть о дедовском престоле.

Куррадо Маласпина звался я;

Но Старый – тот другой, он был мне дедом;^[641]

Любовь к родным светлеет здесь моя».

«О, – я сказал, – мне только по беседам

Знаком ваш край; но разве угол есть

Во всей Европе, где б он не был ведом?

Ваш дом стяжал заслуженную честь,

Почет владыкам и почет державе,

И даже кто там не был, слышал весть.

И, как стремлюсь к вершине, так я вправе

Сказать: ваш род, за что ему хвала,

Кошель и меч в старинной держит славе.

В нем доблесть от привычки возросла,

И, хоть с пути дурным главой^[642] все сбито,

Он знает цель и сторонится зла».

И тот: «Иди; поведаю открыто,

Что солнце не успеет лечь семь раз

Там, где Овен расположил копыта,

Как это мненье лестное о нас

Тебе в средину головы вклинится

Гвоздями, крепче, чем чужой рассказ,

Раз приговор не может не свершиться».^[643]