Песнь девятая

Долина земных властителей (окончание) – Врата Чистилища

Наложница старинного Тифона

Взошла белеть на утренний помост,

Забыв объятья друга, и корона

На ней сияла из лучистых звезд,

С холодным зверем сходная чертами,

Который бьет нас, изгибая хвост;^[644]

И ночь означила двумя шагами

В том месте, где мы были, свой подъем,

И даже третий поникал крылами,^[645]

Когда, с Адамом в существе своем,^[646]

Я на траву склонился, засыпая,

Там, где мы все сидели впятером^[647].

В тот час, когда поет, зарю встречая,

Касатка, и напев ее тосклив,

Как будто скорбь ей памятна былая,^[648]

И разум наш, себя освободив

От дум и сбросив тленные покровы,

Бывает как бы веще прозорлив,

Мне снилось – надо мной орел суровый

Навис, одетый в золотистый цвет,

Распластанный и ринуться готовый,

И будто бы я там, где Ганимед,

Своих покинув, дивно возвеличен,

Восхищен был в заоблачный совет.^[649]

Мне думалось: «Быть может, он привычен

Разить лишь тут, где он настиг меня,

А иначе к добыче безразличен».

Меж тем, кругами землю осеня,

Он грозовым перуном опустился

И взмыл со мной до самого огня.^[650]

И тут я вместе с ним воспламенился;

И призрачный пожар меня палил

С такою силой, что мой сон разбился.

Не меньше вздрогнул некогда Ахилл,

Водя окрест очнувшиеся веки

И сам не зная, где он их раскрыл,

Когда он от Хироновой опеки

Был матерью на Скир перенесен,

Хотя и там его настигли греки,^[651] –

Чем вздрогнул я, когда покинул сон

Мое лицо; я побледнел и хладом

Пронизан был, как тот, кто устрашен.

Один Вергилий был со мною рядом,

И третий час сияла солнцем высь,

И море расстилалось перед взглядом.

Мой господин промолвил: «Не страшись!

Оставь сомненья, мы уже у цели;

Не робостью, но силой облекись!

Мы, наконец, Чистилище узрели:

Вот и кругом идущая скала,

А вот и самый вход, подобный щели.

Когда заря была уже светла,

А ты дремал душой, в цветах почия

Среди долины, женщина пришла,

И так она сказала: «Я Лючия;

Чтобы тому, кто спит, помочь верней,

Его сама хочу перенести я».

И от Сорделло и других теней

Тебя взяла и, так как солнце встало,

Пошла наверх, и я вослед за ней.

И, здесь тебя оставив, указала

Прекрасными очами этот вход;

И тотчас ни ее, ни сна не стало».^[652]

Как тот, кто от сомненья перейдет

К познанью правды и, ее оплотом

Оборонясь, решимость обретет,

Так ожил я; и, видя, что заботам

Моим конец, вождь на крутой откос

Пошел вперед, и я за ним – к высотам.

Ты усмотрел, читатель, как вознес

Я свой предмет; и поневоле надо,

Чтоб вместе с ним и я в искусстве рос.

Мы подошли, и, где сперва для взгляда

В скале чернела только пустота,

Как если трещину дает ограда,

Я увидал перед собой врата,

И три больших ступени, разных цветом,

И вратника, сомкнувшего уста.

Сидел он, как я различил при этом,

Над самой верхней, чтобы вход стеречь,

Таков лицом, что я был ранен светом.

В его руке был обнаженный меч,

Где отраженья солнца так дробились,

Что я глаза старался оберечь.

«Скажите с места: вы зачем явились? –

Так начал он. – Кто вам дойти помог?

Смотрите, как бы вы не поплатились!»

«Жена с небес, а ей знаком зарок, –

Сказал мой вождь, – явив нам эти сени,

Промолвила: «Идите, вот порог».

«Не презрите благих ее велений! –

Нас благосклонный вратарь пригласил. –

Придите же подняться на ступени».

Из этих трех уступов первый был

Столь гладкий и блестящий мрамор белый,

Что он мое подобье отразил;

Второй – шершавый камень обгорелый,

Растресканный и вдоль и поперек,

И цветом словно пурпур почернелый;

И третий, тот, который сверху лег, –

Кусок порфира, ограненный строго,

Огнисто-алый, как кровавый ток.

На нем стопы покоил вестник бога;

Сидел он, обращенный к ступеням,

На выступе алмазного порога.

Ведя меня, как я хотел и сам,

По плитам вверх, мне молвил мой вожатый:

«Проси смиренно, чтоб он отпер нам».

И я, благоговением объятый,

К святым стопам, моля открыть, упал,

Себя рукой ударя в грудь трикраты.

Семь Р^[653] на лбу моем он начертал

Концом меча и: «Смой, чтобы он сгинул,

Когда войдешь, след этих ран», – сказал.

Как если б кто сухую землю вскинул

Иль разбросал золу, совсем такой

Был цвет его одежд. Из них он вынул

Ключи – серебряный и золотой;

И, белый с желтым взяв поочередно,

Он сделал с дверью чаемое мной.

«Как только тот иль этот ключ свободно

Не ходит в скважине и слаб нажим, –

Сказал он нам, – то и пытать бесплодно.

Один ценней; но чтоб владеть другим,

Умом и знаньем нужно изощриться,

И узел без него неразрешим.

Мне дал их Петр, веля мне ошибиться

Скорей впустив, чем отослав назад,

Тех, кто пришел у ног моих склониться».

Потом, толкая створ священных врат:

«Войдите, но запомните сначала,

Что изгнан тот, кто обращает взгляд».

В тот миг, когда святая дверь вращала

В своих глубоких гнездах стержни стрел

Из мощного и звонкого металла,

Не так боролся и не так гудел

Тарпей,^[654] лишаясь доброго Метелла,

Которого утратив – оскудел.

Я поднял взор, когда она взгремела,

И услыхал, как сквозь отрадный гуд

Далекое «Те Deum»^[655] долетело.

И точно то же получалось тут,

Что слышали мы все неоднократно,

Когда стоят и под орган поют,

И пение то внятно, то невнятно.