Песнь четырнадцатая

Круг второй (продолжение)

Кто это кружит здесь, как странник некий,

Хоть смертью он еще не окрылен,

И подымает и смыкает веки?»

«Не знаю, кто; он кем-то приведен;

Спроси, ты ближе; только не сурово,

А ласково, чтобы ответил он».

Так, наклонясь один к плечу другого,

Шептались двое, от меня правей;

Потом, подняв лицо, чтоб молвить слово,

Один сказал: «Дух, во плоти своей

Идущий к небу из земного края,

Скажи нам и смущение развей:

Откуда ты и кто ты, что такая

Тебе награда дивная дана,

Редчайшая, чем всякая иная?»

И я: «В Тоскане речка есть одна;

Сбегая с Фальтероны,^[716] вьется смело

И сотой милей не утолена.

С тех берегов принес я это тело;

Сказать мое вам имя – смысла нет,

Оно еще не много прозвенело».

И вопрошавший: «Если в твой ответ

Суждение мое проникнуть властно,

Ты говоришь об Арно». А сосед

Ему сказал: «Должно быть, не напрасно

Названья этой речки он избег,

Как будто до того оно ужасно».

И тот: «Что думал этот человек,

Не ведаю; но по заслугам надо,

Чтоб это имя сгинуло навек!

Вдоль всей реки, оттуда, где громада

Хребта, с которым разлучен Пелор,^[717]

Едва ль не толще остального ряда,

Дотуда, где опять в морской простор

Спешит вернуться то, что небо сушит,

А реки снова устремляют с гор,

Все доброе, как змея, каждый душит;

Места ли эти под наитьем зла,

Или дурной обычай правду рушит,

Но жалкая долина привела

Людей к такой утрате их природы,

Как если бы Цирцея^[718] их пасла.

Сперва среди дрянной свиной породы,

Что только желудей не жрет пока,

Она струит свои скупые воды;^[719]

Затем к дворняжкам держит путь река,

Задорным без какого-либо права,

И нос от них воротит свысока.^[720]

Спадая вниз и ширясь величаво,

Уже не псов находит, а волков

Проклятая несчастная канава.^[721]

И, наконец, меж темных омутов,

Она к таким лисицам попадает,

Что и хитрец пред ними бестолков.^[722]

К чему молчать? Пусть всякий мне внимает!

И этому полезно знать вперед

О том, что мне правдивый дух внушает.

Я вижу, как племянник твой идет

Охотой на волков и как их травит

На побережьях этих злобных вод.

Живое мясо на продажу ставит;

Как старый скот, ведет их на зарез;

Возглавит многих и себя бесславит.

Сыт кровью, покидает скорбный лес^[723]

Таким, чтоб он в былой красе и силе

Еще тысячелетье не воскрес».^[724]

Как тот, кому несчастье возвестили,

В смятении меняется с лица,

Откуда бы невзгоды ни грозили,

Так, выслушав пророчество слепца,

Второй, я увидал, поник в печали,

Когда слова воспринял до конца.

Речь этого и вид того рождали

Во мне желанье знать, как их зовут;

Мои слова как просьба прозвучали.

И тот же дух ответил мне и тут:

«Ты о себе мне не сказал ни звука,

А сам меня зовешь на этот труд!

Но раз ты взыскан богом, в чем порука

То, что ты здесь, отвечу, не тая.

Узнай: я Гвидо, прозванный Дель Дука.

Так завистью пылала кровь моя,

Что, если было хорошо другому,

Ты видел бы, как зеленею я.

И вот своих семян я жну солому.

О род людской, зачем тебя манит

Лишь то, куда нет доступа второму?

А вот Риньер,^[725] которым знаменит

Дом Кальболи, где в нисходящем ряде

Никто его достоинств не хранит.

И не его лишь кровь^[726] теперь в разладе, –

Меж По и Рено, морем и горой,^[727] –

С тем, что служило правде и отраде;

В пределах этих порослью густой

Теснятся ядовитые растенья,

И вырвать их нет силы никакой.

Где Лицио, где Гвидо ди Карпенья?

Пьер Траверсаро и Манарди где?

Увы, романцы, мерзость вырожденья!

Болонью Фабро не спасет в беде,

И не сыскать Фаэнце Бернардина,

Могучий ствол на скромной борозде!

Тосканец, слезы льет моя кручина,

Когда я Гвидо Прата вспомяну

И доблестного Д'Адзо, Уголина;

Тиньозо, шумной братьи старшину,

И Траверсари, живших в блеске славы,

И Анастаджи, громких в старину;^[728]

Дам, рыцарей, и войны, и забавы,

Во имя благородства и любви,

Там, где теперь такие злые нравы!

О Бреттиноро, больше не живи!

Ушел твой славный род, и с ним в опале

Все, у кого пылала честь в крови.^[729]

Нет, к счастью, сыновей в Баньякавале^[730];

А Коньо – стыд, и Кастрокаро – стыд,

Плодящим графов, хуже, чем вначале.^[731]

Когда их демон^[732] будет в прах зарыт,

Не станет сыновей и у Пагани,

Но это славы их не обелит.

О Уголин де'Фантолин, заране

Твой дом себя от поношенья спас:

Никто не омрачит его преданий!^[733]

Но ты иди, тосканец; мне сейчас

Милей беседы – дать слезам излиться;

Так душу мне измучил мой рассказ!»

Мы знали – шаг наш должен доноситься

До этих душ; и, раз молчат они,

Мы на дорогу можем положиться.

И вдруг на нас, когда мы шли одни,

Нагрянул голос, мчавшийся вдоль кручи

Быстрей перуна в грозовые дни:

«Меня убьет, кто встретит!»^[734] – и, летучий,

Затих вдали, как затихает гром,

Прорвавшийся сквозь оболочку тучи.

Едва наш слух успел забыть о нем,

Раздался новый, словно повторенный

Удар грозы, бушующей кругом:

«Я тень Аглавры, в камень превращенной!»^[735]

И я, правей, а не вперед ступив,

К наставнику прижался, устрашенный.

Уже был воздух снова молчалив.

«Вот жесткая узда, – сказал Вергилий, –

Чтобы греховный сдерживать порыв.

Но вас влечет наживка, без усилий

На удочку вас ловит супостат,

И проку нет в поводьях и вабиле.^[736]

Вкруг вас, взывая, небеса кружат,

Где все, что зримо, – вечно и прекрасно,

А вы на землю устремили взгляд;

И вас карает тот, кому все ясно».