Песнь одиннадцатая

Круг первый (продолжение)

И наш отец, на небесах царящий,

Не замкнутый, но первенцам своим

Благоволенье прежде всех дарящий,

Пред мощью и пред именем твоим

Да склонится вся тварь, как песнью славы

Мы твой сладчайший дух благодарим!

Да снидет к нам покой твоей державы,

Затем что сам найти дорогу к ней

Бессилен разум самый величавый!

Как, волею пожертвовав своей,

К тебе взывают ангелы «Осанна»^[670],

Так на земле да будет у людей!

Да ниспошлется нам дневная манна,^[671]

Без коей по суровому пути

Отходит вспять идущий неустанно!

Как то, что нам далось перенести,

Прощаем мы, так наши прегрешенья

И ты, не по заслугам, нам прости!

И нашей силы, слабой для боренья,

В борьбу с врагом исконным не вводи,

Но охрани от козней искушенья!

От них, великий боже, огради

Не нас, укрытых сенью безопасной,

А тех, кто там остался позади».

Так, о себе и нас в мольбе всечасной,

Шли тени эти и несли свой гнет,

Как сонное удушие ужасный,

Неравно бедствуя и все вперед

По первой кромке медленно шагая,

Пока с них тьма мирская не спадет.

И если там о нас печаль такая,

Что здесь должны сказать и сделать те,

В ком с добрым корнем воля есть благая,

Чтоб эти души, в легкой чистоте,

Смыв принесенные отсюда пятна,

Могли подняться к звездной высоте?

«Скажите, – и да снидут благодатно

К вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,

Вы вознеслись отсюда безвозвратно, –

Где здесь тропа, которая бы шла

К вершине? Если же их две иль боле,

То где не так обрывиста скала?

Идущего со мной в немалой доле

Адамово наследие гнетет,

И он, при всходе медлен поневоле».

Ответ на эту речь, с которой тот,

Кто был мой спутник, обратился к теням,

Неясно было, от кого идет,

Но он гласил: «Есть путь к отрадным сеням;

Идите с нами вправо: там, в скале,

И человек взберется по ступеням.

Когда бы камень не давил к земле

Моей строптивой шеи так сурово,

Что я лицом склонился к пыльной мгле,

На этого безвестного живого

Я бы взглянул – узнать, кто он такой,

И вот об этой ноше молвить слово.

Я был латинянин; родитель мой –

Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;

Могло к вам имя и дойти молвой.

Рожден от мощных предков, в древнем блеске

Из славных дел, и позабыв, что мать

У всех одна,^[672] заносчивый и резкий,

Я стал людей так дерзко презирать,

Что сам погиб, как это Сьена знает

И знает в Кампаньятико вся чадь.^[673]

Меня, Омберто, гордость удручает

Не одного; она моих родных

Сгубила всех, и каждый так страдает.^[674]

И я несу мой груз, согбен и тих,

Пока угодно богу, исполняя

Средь мертвых то, что презрел средь живых».

Я опустил лицо мое, внимая;

Один из них, – не тот, кто речь держал, –

Извившись из-под каменного края,

Меня увидел и, узнав, позвал,

С натугою стремясь вглядеться ближе

В меня, который, лоб склонив, шагал.

И я: «Да ты же Одеризи, ты же

Честь Губбьо,^[675] тот, кем горды мастера

«Иллюминур», как говорят в Париже!»^[676]

«Нет, братец, в красках веселей игра

У Франко из Болоньи,^[677] – он ответил. –

Ему и честь, моя прошла пора.

А будь я жив, во мне бы он не встретил

Хвалителя, наверно, и поднесь;

Быть первым я всегда усердно метил.

Здесь платят пеню за такую спесь;

Не воззови я к милости Владыки,

Пока грешил, – я не был бы и здесь.

О, тщетных сил людских обман великий,

Сколь малый срок вершина зелена,

Когда на смену век идет не дикий!

Кисть Чимабуэ^[678] славилась одна,

А ныне Джотто^[679] чествуют без лести,

И живопись того затемнена.

За Гвидо новый Гвидо высшей чести

Достигнул в слове; может быть, рожден

И тот, кто из гнезда спугнет их вместе.^[680]

Мирской молвы многоголосый звон –

Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;

Меняя путь, меняет имя он.

В тысячелетье так же сгинет слава

И тех, кто тело ветхое совлек,

И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;

А перед вечным – это меньший срок,

Чем если ты сравнишь мгновенье ока

И то, как звездный кружится чертог.^[681]

По всей Тоскане прогремел широко

Тот, кто вот там бредет, не торопясь;

Теперь о нем и в Сьене нет намека,

Где он был вождь, когда надорвалась

Злость флорентийцев, гордая в те лета,^[682]

Потом, как шлюха, – втоптанная в грязь.

Цвет славы – цвет травы: лучом согрета,

Она линяет от того как раз,

Что извлекло ее к сиянью света».

И я ему: «Правдивый твой рассказ

Смирил мне сердце, сбив нарост желаний;

Но ты о ком упомянул сейчас?»

И он в ответ: «То Провенцан Сальвани;

И здесь он потому, что захотел

Держать один всю Сьену в крепкой длани.

Так он идет и свой несет удел,

С тех пор как умер; вот оброк смиренный,

Платимый каждым, кто был слишком смел».

И я: «Но если дух, в одежде тленной

Не каявшийся до исхода лет,

Обязан ждать внизу горы блаженной, –

Когда о нем молитвы доброй нет, –

Пока срок жизни вновь не повторился,

То как же этот – миновал запрет?»

«Когда он в полной славе находился, –

Ответил дух, – то он, без лишних слов,

На сьенском Кампо сесть не постыдился,

И там, чтоб друга вырвать из оков,

В которых тот томился, Карлом взятый,

Он каждой жилой был дрожать готов.

Мои слова, я знаю, темноваты;

И в том, что скоро ты поймешь их сам,

Твои соседи будут виноваты.^[683]

За это он и не остался там».^[684]