Глава 1. Храбрецом не бывать тому, кто думает

John le Carre

Our Game

Джон Ле Карре

Наша Игра

Храбрецом не бывать тому, кто думает

О последствиях.

Ингушская пословица

Кто умножает познания, умножает скорбь.

Экклезиаст

Если б я жил на Кавказе, я писал бы сказки.

Чехов, 1888

Глава 1

Официально исчезновение Ларри было зарегис­трировано в десять минут двенадцатого второго поне­дельника октября, когда он не явился на свою первую лекцию нового учебного года.

Я в состоянии вспомнить все сопутствовавшее это­му весьма точно, потому что в этот день погода стояла такая же характерная для Бата, такая же гнусная, как и в тот день, когда я впервые затащил Ларри в эту провинциальную дыру. С этим днем у меня связаны грызущие мою совесть воспоминания об обитых гру­быми досками барачных стенах, сомкнувшихся над ним, подобно стенам его нового узилища. И о юно­шеской спине Ларри, делающего шаг на цементный пол университетского коридора подобно человеку, шагающему навстречу своей Немезиде. Думаю, будь у меня сын, я вот так же смотрел бы ему вслед, впервые отведя его в начальную школу.

— Знаешь, Тимбо, — шепчет он через плечо, как он может делать, даже зная, что ты в нескольких милях от него.

— Да, Ларри?

— Вот это оно и есть.

— Что оно?

— Будущее. Когда все кончается. Остаток жизни.

— Наоборот, это только начало, — произнес я лояльно.

Лояльно по отношению к кому? К нему? К себе? К Конторе?

— Придется смириться, — сказал я. — Смириться нам обоим.

День его исчезновения был во всех отношениях столь же удручающ. Пересыщенный влагой туман сте­лился по серому университетскому кампусу и лип к металлическим рамам окон мрачной аудитории Ларри. Два десятка студентов сидели за столами перед пустой сосновой кафедрой ядовито-желтого цвета, изрядно поцарапанной. Тема его лекции была написана мелом на доске неизвестной рукой, скорее всего, рукой фа­натично преданного ученика. «Карл Маркс в супер­маркете: революция и современный материализм». По аудитории время от времени пробегал смешок. Сту­денты одинаковы по всему миру. В первый день се­местра они готовы смеяться над чем угодно. Потом они притихли и только обменивались ухмылками, поглядывая на дверь в ожидании приближающихся шагов Ларри. Добросовестно прождав его ровно десять ми­нут, они с чувством исполненного долга собрали свои тетрадки и авторучки и по неровному цементному полу коридора затопали в буфет.

За чашкой кофе выяснилось, что новички, как и можно было ожидать, обескуражены первой встречей с непредсказуемостью Ларри. В школе такого с нами не случалось никогда! Как же нам заниматься? Нам дадут тезисы! О Боже! Но ветераны, фанаты Ларри, только смеялись. Это Ларри, радостно объясняли они, в следующий раз Ларри будет говорить без передышки три часа, и вы забудете про ленч. Они строили догадки о том, что же могло задержать Ларри: тяжкое пох­мелье, внезапное любовное приключение, которые без числа приписывали Ларри, потому что в свои сорок с лишним он выглядел так, что в него можно было влюбиться: так и не ставший взрослым поэт, потеряв­шийся маленький мальчик.

Университетские власти новость об отсутствии Ларри приняли так же спокойно. Не из самых дружес­ких побуждений о нарушении распорядка через час коллегами по преподавательской было доложено на­верх. Тем не менее администрация выждала до следу­ющего понедельника и только после следующей неяв­ки профессора на лекцию сочла необходимым позво­нить его квартирной хозяйке и, не получив от послед­ней удовлетворительных сведений, сообщить в поли­цию Бата. Потребовалось еще шесть дней, чтобы из полиции пришли ко мне, — можете себе представить, в воскресенье, в десять вечера. У меня был не самый легкий день — я сопровождал автобус наших местных старичков на экскурсию в Лонлит — и довольно утомительный вечер, который я провел у немецкого ви­ноградного пресса, прозванного моим покойным дя­дей Бобом «глупым Фрицем». И все же, когда я услы­шал их звонок в дверь, мое сердце упало, и я предста­вил себе, что это Ларри стоит на моем пороге, смотрит своими обвиняющими карими глазами, улыбается своей заискивающей улыбкой и говорит: «Слушай, Тимбо, налей нам по большому стакану виски, и к чертовой матери всех баб».

Их было двое.

Шел проливной дождь, и им пришлось жаться друг к другу на крыльце, ожидая, когда я открою. Они были в штатском нарочито узнаваемого покроя. На ведущей к моему крыльцу дорожке стояла их машина, 306-я модель «пежо» с дизельным двигателем, до блеска умытая дождем, с надписью «Полиция» и обычным набором зеркал и антенн. В дверной глазок я видел их обращенные ко мне лица (шляп на них не было), превращенные оптикой во вздутые лица утопленни­ков. Черты лица старшего были грубы, он был усат. Младший напоминал козла, а его продолговатый по­катый лоб был похож на крышку гроба с пулевыми отверстиями маленьких круглых глаз.

Не надо спешить, говорю я себе. Выдержи темп. Хладнокровие — это умение выдерживать темп. Это твой дом, и на дворе ночь. Только после паузы я снисхожу до того, чтобы открыть им дверь. Окован­ную железом в семнадцатом веке дверь весом в тонну. Ночное небо неспокойно. Деревья тревожно шумят под порывами ветра. Несмотря на темноту, с каркань­ем все еще летают вороны. Днем вдруг повалил снег, и его серые остатки еще лежат на дорожке.

— Здравствуйте, — говорю я, — не стоит мерзнуть на пороге. Входите.

Моя прихожая, пристроенная к дому еще дедом, обилием стекла и красного дерева наводит на мысль об огромной кабине лифта и служит преддверием боль­шого холла. С минуту мы все трое стоим в ней под бронзовой люстрой, не двигаясь ни вперед, ни назад и разглядывая друг друга.

— Это поместье Ханибрук, не так ли, сэр? — с улыбкой спросил усатый. — Снаружи мы не нашли таблички.

— Теперь оно называется Виньярд, — ответил я. — Чем могу быть полезен?

Хотя мои слова были вежливы, тон, которым они произнесены, вежливым не был. Это был тон, кото­рым я обычно обращаюсь к нарушителям чужого зем­левладения: «Простите, чем я могу помочь вам?»

— В таком случае вы, должно быть, мистер Крэнмер, не так ли, сэр? — предположил усатый, все еще улыбаясь. Почему я называю выражение его лица улыб­кой, сам не знаю: формально, будучи ласковым, оно было напрочь лишено и намека на юмор или доброже­лательность.

— Да, Крэнмер — это я, — ответил я, сохраняя, однако, в своем голосе вопросительную интонацию.

— Мистер Тимоти Крэнмер? С вашего позволения, простая формальность, сэр. Надеюсь, это не затруднит вас?

Из-под его усов проглядывал вертикальный белый шрам. Операция по исправлению «заячьей губы», ре­шил я. А может, кто-то пырнул горлышком разбитой бутылки: шрам был неровный и узловатый.

— Формальность? — повторил я с откровенным недоверием в голосе. — В это время суток? Только не говорите мне, что истек срок действия моих водитель­ских прав.

— Нет, сэр, речь не о ваших водительских правах.
Мы занимаемся делом доктора Лоуренса Петтифера из Батского университета.

Я снова позволил себе воспитательную паузу, по­том нахмурил лицо, придав ему выражение, среднее между интересом и досадой.

— Вы имеете в виду Ларри? Господи, что он натво­рил на этот раз?

Вместо ответа на меня молча смотрели, и я про­должил:

— Ничего плохого, я надеюсь?

— Нам сказали, что с доктором вы знакомы, если не сказать, близкие друзья. Это соответствует действи­тельности?

Даже, пожалуй, чересчур соответствует, подумал я.

— Близкие? — переспросил я, словно мысль о нашей близости была новостью для меня. — Не ду­маю, что мы продвинулись так далеко.

Разом они передали мне свои пальто и разгляды­вали меня, пока я пристраивал их на вешалку, а потом снова разглядывали, когда я открывал внут­реннюю дверь. Большинство впервые попавших в Ханибрук на этом месте делают невольную почти­тельную паузу, увидев перед собой огромный обе­денный зал с галереей для менестрелей, величествен­ным камином, портретами предков на стенах и по­лукруглым сводом с геральдической эмблемой. Но только не усатый. И только не гробоголовый, до сих пор мрачно наблюдавший за нашим обменом мнениями из-за плеча своего старшего товарища, но теперь решивший обратиться ко мне невыразительным, монотонным и раздраженным голосом:

— Мы слышали, что вы и Петтифер были нераз­лучными друзьями, — возразил он, — мы слышали, еще с Вестминстерского колледжа. Вы учились там вместе.

— Да, три года. В детстве это большой срок.

— Говорят, что дружба, начавшаяся в частной шко­ле, на всю жизнь. Кроме того, вы еще три года вместе учились в Оксфорде, — добавил он прокурорским тоном.

— Что случилось с Ларри? — спросил я.

Нахально оставленный ими обоими без ответа, мой вопрос повис в воздухе. Было похоже, что они колеба­лись, заслуживаю ли я ответа. Наконец ответил стар­ший, игравший, видимо, у них роль представителя по связям с общественностью. Его творческий метод, как я решил, заключался в том, чтобы строить из себя шута. А также в том, чтобы выдавать из себя сведения в час по чайной ложке.

— Да, ну, ваш друг доктор несколько пропал, сказать вам по правде, мистер Крэнмер, сэр, — сделал он при­знание тоном колеблющегося инспектора Плода. — Оснований подозревать розыгрыш нет, во всяком случае, на данном этапе. Тем не менее он отсутствует на своей квартире и на работе. И, как мы можем конста­тировать, — его нахмуренный лоб проиллюстрировал, насколько ему нравилось это слово, — он никому не написал прощальной писульки. Если, конечно, он не написал ее вам. Кстати, сэр, а он случайно не у вас? Наверху задает, так сказать, храпака?

— Разумеется, нет. Смешно даже подумать.

Его украшенные шрамом усы внезапно поднялись, продемонстрировав гнев и скверные зубы.

— Вот как? И чем же это я рассмешил вас, мистер Крэнмер, сэр?

— Если бы он был наверху, я сразу же сказал бы вам об этом. Зачем мне было бы тратить ваше и свое время, притворяясь, что его нет?

Снова он не удостоил меня ответом. Это у него хорошо получалось. Я начинал думать, что хорошо получались у него и другие вещи. Он сознательно играл на моем предубеждении относительно сотруд­ников полиции, которое я, правда, старался изжить. Частично это было классовое предубеждение, частич­но оно коренилось в моей прошлой профессии, где полицейских считали бедными родственниками. А час­тично оно было связано с самим Ларри, про которого в Конторе говорили, что ему не повезло оказаться в одном городишке с полицейским, которого следовало бы арестовать за воспрепятствование Ларри в испол­нении служебных обязанностей.

— Однако, видите ли, сэр, похоже, что у доктора нет ни жены, ни соседа по квартире, ни вообще кого-нибудь близкого. — В голосе усатого звучала непод­дельная скорбь. — Он пользуется высоким авторите­том у студентов, считающих его выдающейся лич­ностью, но, когда заговариваешь о нем с его коллега­ми-преподавателями, наталкиваешься на то, что я назвал бы стеной молчания, за которой могут быть и неприязнь, и зависть.

— Он вольнодумец, — сказал я, — а в ученой среде этого не любят.

— Простите, сэр?

— Он не делает секрета из того, что думает. Осо­бенно об ученой среде.

— К которой, однако, сам доктор принадлежит, — заметил усатый, с вызовом подняв брови.

— Он был сыном приходского священника, — неосторожно брякнул я.

— Был, сэр?

— Был. Его отец умер.

— Тем не менее он и сейчас сын своего отца, — с укором произнес усатый.

Его фальшивое благочестие начинало действовать мне на нервы. Вы считаете, словно говорил он мне, что такими мы, невежественные полицейские, долж­ны быть: так вот же, я такой и есть.

Длинный коридор с акварелями девятнадцатого века ведет в мою гостиную. Я шел впереди, слыша их шаги за своей спиной. На моем стереопроигрывателе стоял Шостакович, но я не счел его соответствующим слу­чаю и выключил. По долгу гостеприимства я налил три стакана нашего «ханибрукского красного» урожая 93-го года. Усатый пробормотал:

— Ваше здоровье, — выпил и сказал: — Просто поразительно, что это сделано прямо в этом доме, сэр.

Но его угловатый пристяжной протянул свой стакан к пылавшему в очаге огню, чтобы изучить цвет вина. Потом он сунул в него свой длинный нос и принюхался. После этого пригубил с видом знатока и пожевал губа­ми, разглядывая роскошный кабинетный «Бехштейн», купленный мной Эмме в припадке безумия.

— Похоже на пино, если я не ошибаюсь? — спро­сил он. — И очень много таннина, это уж точно.

— Это и есть пино, — сквозь зубы отозвался я.

— Я не знал, что пино вызревает в Англии.

— Он не вызревает. Разве что в исключительно благоприятных условиях.

— А у вас именно такой участок?

— Нет.

— Тогда зачем же вы выращиваете его?

— А я не выращиваю. Выращивал мой дядя. Он был неисправимый оптимист.

— Почему вы так говорите?

Я взял себя в руки. Почти.

— По нескольким причинам. Почва участка слиш­ком богата, он плохо дренирован и расположен слиш­ком высоко над уровнем моря. Мой дядя решил не обращать внимания на эти проблемы. Другие местные виноградники процветали, виноградник дяди нет, но он винил в этом случай и год за годом возобновлял свои попытки. — Я повернулся к усатому. — Возмож­но, мне будет позволено узнать ваши имена?

С должной степенью демонстрации замешатель­ства они протянули мне свои удостоверения, но я рукой отвел их. В прошлом я сам размахивал столькими удостоверениями, в большинстве случаев фаль­шивыми. Усатый сказал, что он пытался по телефо­ну предварительно договориться со мной о встрече, но обнаружил, что моего номера в телефонном спра­вочнике нет. Поэтому, оказавшись поблизости по дру­гому делу, они взяли на себя смелость обратиться ко мне лично. Я не поверил в эту историю. Номер их «пежо» лондонский. Туфли у них были городского фасона. Цвет лица у них был не сельский. Их звали, как они сообщили, Оливером Лаком и Перси Брайантом. Лак, гробоголовый, был сержантом, а Брайант, усатый, инспектором.

Лак произвел инвентаризацию моей гостиной: моих семейных миниатюр, моей мебели семнадцатого века в готическом стиле, моих книг — воспоминаний Гер­цена, военных трудов Клаузевица.

— А вы много читаете, — заметил он.

— Когда удается, — ответил я.

— А языки не являются для вас препятствием?

— Одни являются, другие нет.

— А какие не являются?

— Я знаю немецкий, русский.

— А французский?

— Читаю.

Их глаза, обе пары, все время устремлены на меня. Интересно, видят ли нас полицейские такими же, какими видим себя мы? Напоминает ли им что-нибудь в нас их самих? Месяцев, проведенных мной в отстав­ке, вдруг словно не стало. Я снова почувствовал себя агентом и задавался вопросом, видно ли это со сторо­ны. И какую роль здесь играет Контора? Эмма, спра­шивал я, нашли ли они тебя? Устроили тебе допрос? Заставили заговорить?

Четыре утра. Она сидит в своей студии на втором этаже за своим столиком розового дерева, еще одним моим экстравагантным подарком. Она печатает. Она печатала всю ночь, пианистка, пристрастившаяся к печатной машинке.

— Эмма, — умоляю ее я, стоя в дверном проеме, — зачем все это?

Ответа нет.

— Ты истязаешь себя. Пожалуйста, иди спать.

Инспектор Брайант трет ладони друг о друга между своими коленями, словно человек, отделяющий зерно от шелухи.

— Итак, мистер Крэнмер, — говорит он с улыб­кой-отмычкой на лице, — когда, осмелюсь спросить, вы в последний раз видели вашего друга доктора или беседовали с ним, сэр?

К ответу именно на этот вопрос я готовился день и ночь последние пять недель.

Но я ему не ответил. Твердо решив сбить его со следовательского ритма, я удержался в расслабленном тоне, так соответствовавшем атмосфере неторопливой беседы у камина.

— Вы сказали, что у него не было соседа, — начал я.

— Да, сэр?

— Так вот, кстати, — я рассмеялся, — у Ларри всегда был кто-нибудь под боком.

Лак вмешался. Грубо, невоспитанно. Он мог либо стоять на месте, либо мчаться сломя голову. Малого хода у него не было.

— Вы имеете в виду женщину! — выпалил он.

— Когда я знал его, у него всегда был их целый табун, — ответил я. — И не говорите мне, что к старости он дал обет безбрачия.

Некоторое время Брайант взвешивал мои слова.

— Да, именно такую репутацию он снискал себе сразу после переезда в Бат, мистер Крэнмер, сэр. Но сейчас ситуация, как мы обнаружили, несколько иная, не правда ли, Оливер? — Лак не стал отрывать взгляд от огня. — Мы подробно расспросили его квартирную хозяйку, и мы расспросили его коллег по университе­ту. Осторожно, без лишнего шума. Естественно, что на этой ранней стадии нашего расследования лишний шум ни к чему.

Он перевел дыхание, и меня тронуло, насколько точно он скопировал скорбную мину своего до идио­тизма успешного телевизионного прототипа.

— Начать с того, что первое время по переезде в Бат он вел себя именно так, как вы подразумеваете. Он часто посещал питейные заведения, он был нерав­нодушен к хорошеньким студенткам, и, похоже, ни одна из них не устояла перед его чарами. Со време­нем, однако, в его поведении мы видим перемену. Он становится серьезен. Он перестает ходить на вечерин­ки. Многие вечера он проводит вне дома. Иногда и ночи. Меньше пьет. Притих — слово, которое произ­носилось то и дело. Целеустремленность — еще одно. В новых привычках доктора появилась, мягко говоря, скрытность, за стену которой, похоже, нам не проникнуть.

Вот это профессионализм, подумал я.

— Возможно, он наконец повзрослел, — беззабот­но предположил я, но вложил, видимо, в эти слова больше чувства, чем собирался, потому что продолго­ватая голова Лака повернулась в мою сторону. На жилах его шеи переливались красные и оранжевые отблески огня камина.

— Насколько нам известно, последние двенадцать месяцев его единственным эпизодическим визитером был иностранный джентльмен, известный как «про­фессор», — продолжал Брайант. — Профессор чего и откуда — мы можем только гадать. Профессор никогда не гостил подолгу, он приезжал, похоже, без предва­рительного уведомления, но доктор всегда был рад ему. Обычно они брали из ресторана готовое мясо под соусом, упаковку пива. Виски тоже пользовалось успе­хом. Из квартиры доносился смех. Согласно нашему источнику, профессор явно был остроумен. Ночевал он обычно на диване и уезжал на следующий день. Весь багаж его состоял из одного небольшого чемода­на, он весьма неприхотлив. Кошка, которая ходит сама по себе, так она окрестила его. Его имя никогда не упоминалось, по крайней мере при хозяйке: просто профессор, познакомьтесь с профессором. Кроме того, он и доктор беседовали между собой на очень ино­странном языке и часто допоздна.

Я кивнул, стараясь продемонстрировать вежливый интерес вместо сжигавшего меня любопытства.

— Они говорили не по-русски, потому что квар­тирная хозяйка узнала бы этот язык: ее покойный муж, морской офицер, брал уроки русского, и она слышала русские слова. В университете мы навели справки, никто из официальных гостей университета этому описанию не отвечает. Профессор приезжал как частное лицо и как частное лицо уезжал.

Пятью годами раньше я иду по Хэмпстед-Хит, и Ларри идет рядом. Мы почти бежим. Когда мы вместе, мы ходим так всегда. И в лондонском парке, и по вы­ходным на норфолкской базе Конторы ходим так, слов­но мы два бегуна, соревнующиеся и на отдыхе.

— Чечеев совсем помешался на мясе с соусом, — объявляет мне Ларри, — шесть месяцев только и слышу от него, что ягненок — это ягненок и что соусы стали ни к черту. Вчера вечером мы ходили к вице-королю Индии, так он набросился на виндалу из цып­ленка и был на седьмом небе.

— Невысокого роста, на вид крепкого телосложе­ния, — рассказывает Брайант, — по ее мнению, пяти­десяти ему еще нет, с зачесанными назад черными волосами. Баки, густые усы с опущенными концами. Обычно в кожаной куртке и кроссовках. Цвет лица, по ее словам, смуглый, но кожа все же белая. Рябой, словно в детстве страдал от прыщей. Юмор у него какой-то сдержанный. Часто подмигивает. Словом, совсем не похож на профессоров, которых она видела. Как, никого вам это не напоминает?

— Боюсь, что нет, — отвечаю я, стараясь не слышать кричащий в голове голос: «Напоминает, напоминает!»

— И еще она назвала его интригующим, так, Оли­вер? Мы даже решили, что она, возможно, к нему неравнодушна.

Вместо ответа Лак неожиданно обратился ко мне:

— А какие конкретно языки Петтифер знает, кро­ме русского?

— Конкретно я не знаю. — Лаку это не понрави­лось. — Он специалист по славянским языкам. Язы­ки — его конек, особенно языки малочисленных народов. У меня сложилось впечатление, что он выучивал их шутя. Я думаю, что у него природный талант филолога.

— Он словно родился, уже зная их?

— Насколько я знаю, нет. Ему нравится их учить.

— Как и вам?

— Для меня это средство.

— А для Петтифера нет?

— У него нет нужды в нем. Я уже сказал, ему это нравится.

— Когда, по вашим сведениям, он последний раз ездил за границу?

— За границу? Господи, он путешествует не пере­ставая. Это его любимое занятие. И чем глуше место, тем больше оно ему нравится.

— Когда это было в последний раз?

18 сентября, подумал я. Когда еще? Когда была последняя, его самая последняя поездка, его самая послед­няя тайная встреча, его самый-самый последний смех?

— Когда он в последний раз путешествовал, вы имеете в виду? — уточнил я. — Боюсь, я не имею об этом ни малейшего представления. Если бы я отважился на догадку, я просто-напросто направил бы вас по ложному следу. А вы не можете проверить по спискам пассажиров? Мне казалось, что теперь такие сведения заносятся в компьютер.

Лак посмотрел на Брайанта. Брайант посмотрел на меня, и его улыбка затянулась до пределов, поставлен­ных ей его выносливостью.

— Ну что ж, мистер Крэнмер, сэр, с вашего позво­ления мы вернемся к моему первоначальному вопро­су, — с предельной вежливостью в голосе сказал он. — Когда — это, без сомнения, ключевой вопрос. И с вашей стороны было бы исключительно любезно от­крыть нам наконец секрет и сообщить, когда вы в последний раз контактировали с исчезнувшим человеком.

Второй раз правда почти выплыла на поверхность. Контактировал, хотелось мне сказать, контактировал, мистер Брайант! Пять недель тому назад, 18 сентября, у пруда в Придди, мистер Брайант! И контактировал так тесно, как вы и представить себе не можете!

— Полагаю, что это было спустя некоторое время после того, как университет предложил ему постоян­ную должность, — ответил я. — Он был в восторге. Ему осточертели временные лекции и случайные жур­налистские заработки. Бат предлагал ему уверенность в будущем, о которой он мечтал. Он ухватился за это предложение обеими руками.

— И? — спросил Лак, для которого, судя по всему, беспощадность была добродетелью.

— И он написал мне. Он считал своим долгом фиксировать свои заявления письменно. Это и был наш последний контакт.

— Что именно там было написано? — спросил Лак.

Что Батский университет в точности таков, каким он был, когда я впервые привел в него Ларри: серый, пронизывающе холодный и пахнущий кошачьей мочой. Я перелопатил в своем мозгу глубоко зарытую там прав­ду. Что он заживо гниет, начиная с головы, в этом мире без веры или антиверы. Что от Лубянки Батский уни­верситет отличается только тем, что в нем не смеют­ся, и что во всем, как всегда, он винит лично меня. Подпись: Ларри.

— Что он получил письмо с официальным пригла­шением, что его радости нет пределов и что он хотел бы, чтобы все разделили его счастье, — ответил я вежливо.

— И когда точно это произошло?

— Боюсь, я не очень силен в датах, как я уже сказал. Если только они не относятся к винам.

— Это письмо у вас сохранилось?

— Я не храню старых писем.

— И вы ему ответили?

— Тотчас же. Когда я получаю личное послание, я поступаю так всегда. Не выношу, когда в папке прихо­дящей корреспонденции накапливаются письма.

— Полагаю, что это закваска старого государствен­ного служащего?

— Думаю, да.

— Так вы сейчас на покое?

— Спасибо, мистер Лак, но это что угодно, толь­ко не покой. Более занятым я не был никогда в жизни.

В ответ Брайант еще раз продемонстрировал свою улыбку и шрам под усами.

— Я полагаю, что речь идет о разнообразной и полезной общественной деятельности. Мне говорили, что мистер Крэнмер-сэр среди соседей пользуется ре­путацией настоящего святого.

— Не соседей. Жителей деревни, — спокойно за­метил я.

— Не говоря уж о церковной общине. Помощь престарелым. Деревенские каникулы для наших обез­доленных детей городских кварталов. Дом и поместье открыты для нужд пациентов местного дома престаре­лых. Я был потрясен, ведь правда, Оливер?

— Очень, — отозвался Лак.

— Так когда в последний раз мы встречались с доктором, сэр, лицом к лицу — забудем о нашем вынужденном обмене письмами? — вернулся к своей теме Брайант.

Я помедлил. Помедлил нарочно.

— Месяца три назад... или четыре? Или пять? — Я давал ему свободу выбора.

— Это произошло здесь, сэр? В Ханибруке?

— Он бывал здесь, да.

— Как часто, вы не могли бы припомнить?

— О Господи, с Ларри вы собьетесь со счета: он забегает, вы на кухне варите ему яйцо и выпроважива­ете, и так за последнюю пару лет полдюжины раз. Может быть, восемь.

— А в самый последний раз, сэр?

— Вот я и пытаюсь вспомнить. В июле, вероятно. Мы решили устроить предварительную чистку винных бо­чек. Лучший способ избавиться от Ларри — дать ему работу. Он почистил бочки, съел хлеба с сыром, выпил четыре порции джина с тоником и был таков.

— Значит, в июле, — сказал Брайант.

— Думаю, да. В июле.

— А число не помните? Или день недели? Это было в выходной?

— Да, скорее в выходной.

— Почему вы так думаете?

— Не было рабочих.

— Мне показалось, что вы сказали «мы решили»?

— Дети некоторых из живущих в имении работ­ников за фунт в час помогали мне, — ответил я, деликатно избегая упоминания Эммы.

— Так говорим ли мы о середине июля или речь идет о его начале или конце?

— Середина. Думаю, это была середина. — Я встал, скорее всего, чтобы продемонстрировать, как я споко­ен, и устроил представление с исследованием календаря винодела, который Эмма повесила возле телефона. — Вот. Тетушка Мадлен, с двенадцатого по девятнадцатое. Моя старая тетушка гостила у меня. Ларри, по всему, приходил именно в этот уик-энд. Он заговорил мою тетку до головокружения.

Свою тетку Мадлен я не видел уже лет двадцать. Но, если они начнут разыскивать свидетелей, я пред­почел бы, чтобы они отправились к тете Мадлен, а не к Эмме.

— Так вот, мистер Крэнмер, — лукаво начал Брай­ант, — говорят, что доктор Петтифер также весьма неумеренно пользовался телефоном.

Я весело рассмеялся. Мы вступали на еще одну трясину, и мне требовалось все мое самообладание.

— Не сомневаюсь, что говорят. И не без основа­ний.

— Вы наверняка что-то припоминаете, не так ли, сэр?

— Боже, ну конечно же, конечно, припоминаю. Были случаи, когда Ларри при помощи телефона пре­вращал чью-нибудь жизнь в сущий ад. Он мог позво­нить вам в любое время дня и ночи. Причем не вам одному, он обзванивал всех, чьи номера были у него в записной книжке.

Я снова рассмеялся, и Брайант засмеялся со мной, а пуританин Лак продолжал созерцать огонь.

— Каждый из нас встречал такого типа, не правда ли, сэр? — сказал Брайант. — Я зову их доморощен­ными трагиками, не в обиду им будь сказано. Они сами придумывают себе трагедию — будь то ссора с другом или подругой или проблема, покупать ли им занятный дом, который они только что увидели с крыши автобуса, — и не успокаиваются до тех пор, пока не доведут вас ею до белого каления. Я думаю, сказать по правде, что в мой дом их приманивает моя жена. У меня никогда не хватает терпения выслуши­вать их. Так когда доктор Петтифер допек вас этим последний раз?

— Чем этим?

— Своей трагедией, сэр. Тем, что я называю чепу­хой на постном масле.

— А, уже довольно давно.

— Несколько месяцев назад, да?

Я снова притворился, что роюсь в памяти. Есть два золотых правила поведения на допросе, и я уже нару­шил их оба. Первое предписывает никогда не вдавать­ся в детали. Второе рекомендует прибегать к прямой лжи только в самых крайних случаях.

— Возможно, вы смогли бы припомнить сюжет этой «трагедии», сэр, чтобы мы легче могли датиро­вать это событие? — предложил он таким тоном, слов­ но в домашнем кругу приглашал сыграть партию в лото.

Передо мной стояла нешуточная дилемма. В моей предыдущей инкарнации считалось само собой разу­меющимся, что в отличие от нас полиция мало поль­зуется микрофонами и «жучками». В своих по недора­зумению именуемых тайными расследованиях они ог­раничивались расспросами соседей, продавцов и бан­ковских клерков, но воздерживались от применения средств электронной слежки, которыми пользовались мы. Или нам казалось, что это так. Я решил вести себя так, словно идиллические времена еще не миновали.

— Насколько я помню, в том случае Ларри устра­ивал своего рода публичное прощание с леворадикаль­ным социализмом и желал, чтобы в этой процедуре приняли участие и его друзья.

Сидевший у камина Лак держал свою длинную ладонь у щеки, успокаивая, очевидно, невралгическую боль.

— Мы говорим о русской разновидности социализ­ма? — спросил он угрюмо.

— Да о какой угодно. Ларри собирался дерадикализироваться — такой термин он употребил, — и ему было нужно, чтобы друзья наблюдали за тем, как он будет делать это.

— А вы не могли бы точно датировать это событие, мистер Крэнмер, сэр? — подал голос Брайант с моего другого фланга.

— Это было пару лет назад. Нет, еще раньше. Он тогда подчищал свою анкету перед тем, как подать заявление о желании занять университетскую дол­жность.

— Ноябрь девяносто второго, — сказал Лак.

— Прошу прощения?

— Если мы говорим о публичном отречении докто­ра от радикального социализма, то мы говорим о его статье «Смерть эксперимента», опубликованной в «Сошиалист ревью» в ноябре девяносто второго года. До­ктор связал свое решение с анализом того, что он обозначил как подпольный континуум русского эк­спансионизма, будь то под царским, советским или теперь федеративным флагом. Он также писал там о новоявленном моральном догматизме Запада, кото­рый сравнивал с ранними коммунистическими общес­твенными догмами, но лишенными идеалистического фундамента. Пара его леворадикальных ученых коллег сочла эту статью изменническим актом. Вы тоже были того же мнения?

— У меня не было никакого мнения о ней.

— Вы не обсуждали ее с ним?

— Нет. Я просто поздравил его.

— Почему?

— Потому что он ждал от меня именно этого.

— Вы всегда говорите людям то, чего они ждут от вас?

— Когда речь идет о том, чтобы ублажать смер­тельно надоевшего мне человека, мистер Лак, и когда мне и дальше придется иметь с ним дело, то, скорее всего, да, — сказал я и рискнул бросить взгляд на свои французские куранты в остекленном футляре. Но Лак был не из тех, кого легко смутить.

— И ноябрь 1992 года, когда Петтифер написал эту знаменитую статью, это примерно то время, когда вы оставили свои прежние занятия в Лондоне, я правиль­но понимаю?

Мне не понравились параллели, которые Лак про­водил между нашими с Ларри биографиями, и меня тошнило от его самоуверенного тона.

— Возможно.

— А вы одобрили его разрыв с социализмом?

— Вы спрашиваете о моих политических убежде­ниях, мистер Лак?

— Я просто подумал, что для вас знакомство с ним могло быть несколько рискованным во времена «хо­лодной войны». Вы были на государственной службе, а он тогда, как вы только что сказали, был революци­онным социалистом.

— Я никогда не делал секрета из своего знакомства с Петтифером. Не было никакого криминала в том, что мы вместе учились в университете, или в том, что ходили в одну школу, хотя вы, похоже, думаете иначе. Этот вопрос никогда не возникал у меня на работе.

— Вы когда-нибудь встречались с кем-нибудь из его друзей из советского блока? С кем-нибудь из рус­ских, поляков, чехов и так далее, с которыми он общался?

Я сижу в комнате на верхнем этаже здания на­шей базы на Шепард-маркет на прощальной выпивке с советником по экономическим вопросам рус­ского посольства Володей Зориным, в действитель­ности главным резидентом наскоро переформирован­ной русской разведывательной службы в Лондоне. Это последняя из наших полуофициальных встреч. Через три недели я ухожу из мира секретных служб и всех их секретных дел. Зорин — старый служака разведки времен «холодной войны» в звании полковника. Поп­рощаться с ним — для меня все равно что попро­щаться со своим прошлым.

— Тимоти, дружище, так чем ты будешь занимать­ся остаток своей жизни? — спрашивает он.

— Круг моих занятий я сильно сокращу, — отве­чаю я, — я буду читать Руссо. Меня не будут больше интересовать грандиозные идеи, я займусь своим ви­ноградником и постараюсь сделать что-нибудь при­личное в области миниатюры.

— Ты собираешься выстроить вокруг себя «берлин­скую стену»?

— К несчастью, Володя, она уже стоит вокруг меня. Мой дядя Боб разбил свой виноградник в саду, огороженном стеной еще в восемнадцатом веке. Она замечательно усиливает заморозки и создает питомник для болезней лозы.

— Нет, доктор Петтифер никогда не вводил меня в круг знакомств такого рода, — ответил я.

— А он рассказывал вам о них? Кто они? Что у него с ними общего? Что за делишки они вместе прокручивали? Какие услуги друг другу оказывали, что-нибудь в этом роде?

— Делишки? Разумеется, нет.

— Сделки, взаимные услуги. Поручения, — со зло­вещим нажимом пояснил Лак.

— Не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите. Нет, ничего подобного со мной он никогда не обсуждал. Нет, я не знаю, что они делали вместе. Трепались, скорее всего. Решали мировые проблемы между двумя стаканами.

— Вы не любите Петтифера, да?

— Я его ни люблю, ни не люблю, мистер Лак. В отличие, по-видимому, от вас я не испытываю пот­ребности судить людей. Он мой старый знакомый, и, если не злоупотреблять дозой общения с ним, он забавен. Мое отношение к нему всегда было таким.

— Были ли у вас с ним серьезные ссоры?

— Ни серьезных ссор, ни серьезной дружбы.

— Не пытался ли Петтифер когда-либо вовлечь вас в свои дела в обмен на какую-нибудь услугу? Вы государственный служащий. Или были им. Возможно, ему требовалась ваша протекция или он хотел, чтобы вы замолвили за него где-нибудь слово?

Если Лак поставил себе целью надоесть мне, то он в этом преуспел.

— Ваше предположение абсолютно неуместно, — парировал я. — С равным успехом я мог бы спросить вас, берете ли вы взятки.

И снова с тщательно выверенным намерением вы­вести меня из равновесия Брайант поспешил мне на помощь:

— Простите его, мистер Крэнмер, сэр, Оливер еще молод. — Брайант сложил ладони шутливо-умо­ляющим жестом. — Мистер Крэнмер, сэр, пожалуй­ста, если бы я осмелился, сэр.

— Да, мистер Брайант?

— Мне кажется, что мы еще раз отвлеклись, ушли в сторону, сэр. По-моему, с этим у нас не все бла­гополучно. Мы говорим о телефоне и вдруг оказыва­емся в прошлом, за двести лет от наших дней. Нельзя ли вернуться в настоящее, сэр? Когда состоялся ваш самый последний разговор с доктором Петтифером по электрическому телефону, употребим этот термин? Не затрудняйте себя темой разговора, просто скажите мне, когда он состоялся. Именно это меня интере­сует, и мне начинает казаться, что по каким-то причинам вы не хотите дать мне прямой ответ, из-за чего наш юный Оливер, собственно, и погорячился немного. Итак, сэр?

— Я все еще пытаюсь это вспомнить.

— В вашем распоряжении сколько угодно време­ни, сэр.

— С этим обстоит точно так же, как и с его визитами. О его звонках вы просто-напросто забывае­те. Для них он всегда выбирает время, когда вы по уши чем-нибудь заняты.

Любовью с Эммой, например, в те времена, когда любовь была в числе наших занятий.

— В какой газетной статье я встречал эту фами­лию? Где я раньше видел этого недоумка, который нагло лжет сейчас с телеэкрана? Вот что случается с друзьями студенческих лет. То, что очаровывало чет­верть века назад, сейчас хуже чумы. Вы повзрослели. Ваши друзья — нет. Вы приспособились. Они остались теми же. Сначала они превращаются во взрослых де­тей, потом начинают вызывать раздражение. Вот тог­да-то вы и отключаетесь.

Блеск в глазах Лака нравился мне не больше, чем процеженные через усы хитрости Брайанта.

— Об отключении, сэр, — сказал Брайант. — Сле­дует ли понимать вас буквально? Говорите ли вы об отключении вашего телефона? Вы не выдернули его вилку из розетки? Я спрашиваю об этом, мистер Крэн­мер, сэр, потому что именно это, мне кажется, вы сделали первого августа этого года и после этого не возобновляли контакта с внешним миром полные три недели. После чего оформили новый номер.

К этому вопросу я был готов и с ответным ударом не стал мешкать. Ударом по ним обоим.

— Ну вот что, инспектор Брайант, и вы, сержант Лак. С меня хватит. То вы разыскиваете пропавшего человека, то через минуту начинаете задавать не име­ющие к этому ровно никакого отношения вопросы о моих неэтичных контактах в то время, когда я был на государственной службе, о моих политических взгля­дах, о моей предполагаемой неблагонадежности и о причинах того, что я получил не включенный в спра­вочники телефонный номер.

— Так почему вы получили его? — спросил Лак.

— Я подвергался преследованию.

— Со стороны кого?

— Никого, кто мог бы заинтересовать вас.

Наступила очередь Брайанта.

— Но если это так, сэр, то почему вы не обрати­лись в полицию? Мы были бы рады помочь вам изба­виться от нежелательных телефонных звонков, будь то звонки с угрозами или с непристойными предложени­ями. При содействии «Бритиш телеком», разумеется. Не было никакой нужды отгораживаться от внешнего мира на целых три недели.

— Звонки, которые я счел нежелательными, не содержали ни угроз, ни непристойностей.

— Вот как? Так что же они содержали, сэр, с вашего позволения?

Их содержание вас не касается. Теперь они прекратились.

Я добавил второе объяснение там, где и одного было много:

— Кроме того, три недели без телефона — пре­красное лекарство для нервов.

Брайант порылся в своем нагрудном кармане и извлек из него блокнот в черном переплете, перехва­ченный резинкой. Сняв резинку, он развернул его у себя на коленях.

— Видите ли, сэр, мы с Оливером предприняли настоящее исследование телефонных звонков докто­ра, начиная еще с его появления в Бате, — объяснил он. — Нам очень повезло в том, что его телефон спарен с телефоном его квартирной хозяйки, а она настоящая шотландка. Каждый телефонный звонок с этого аппарата она фиксировала, записывая его время. Завел эту практику ее ныне покойный муж, коммандер Макартур, а она после его смерти продолжила его дело.

Брайант послюнявил палец и пролистал страницы.

— Что касается поступающих звонков, то доктору звонили много, и звонки, судя по звучанию голоса в трубке, часто были издалека и нередко прерывались на половине. Весьма часто доктор говорил на иностран­ном языке, определить который она также не может. Но с исходящими звонками положение совершенно иное. Если говорить об исходящих звонках, то, соглас­но миссис Макартур, самым главным телефонным собеседником доктора до первого августа этого года были вы. Только в мае и июне доктор протрепался с вами шесть часов двадцать минут.

Он сделал паузу, но я не стал прерывать его. Я отважился на блеф и проиграл. Я им льстил и кру­жился ужом, надеясь, что они удовлетворятся полу­правдой. Но против так тщательно спланированной осады средства защиты у меня не было. Оглядываясь вокруг в поисках козла отпущения, я видел только Контору. Если эти кретины из Конторы знали об исчезновении Ларри, то какого черта они не сооб­щили мне о нем заблаговременно? Они должны были знать, что полиция станет разыскивать его. Тогда почему они не остановили их? А если они не могли остановить их, то почему бросили меня болтаться на ветру в полном неведении о том, кому что известно и почему?

Я на моем последнем приеме у Джейка Мерримена [1] (См. прим.), начальника отдела кадров. Он сидит в своем устланном коврами кабинете с видом на Беркли-сквер и талдычит про Колесо Истории, откусывая по по­ловине жирного бисквита к чаю за раз. Мерримен так долго изображал из себя английского дурака, что те­перь ни он сам, ни кто-нибудь другой уже не сможет сказать, кто же он на самом деле.

— Ты выполнил свой долг, Тим, старина, — причи­тает он своим занудным, бесцветным голосом. — Ты выдержал бури своего времени. От кого можно требо­вать большего?

— Действительно, от кого? — отзываюсь я. Но Мерримен глух к чьей-либо иронии, кроме собствен­ной.

— Они были, и они были опасны, но ты разнюхал о них кучу вещей, и вот они позади. Я имею в виду, что мы не скажем, что не было смысла сражаться, только потому, что мы победили, ведь мы не скажем так? Гораздо правильнее сказать: ура, мы всыпали им, коммунистическая собака издохла и зарыта, пора дви­гать на следующую вечеринку! — Удачность найденно­го сравнения он подтвердил похожим на свинячье взвизгивание смешком. — Не на банкет, а именно на маленькую вечеринку.

Перед погружением в чашку кофе была отломлена очередная порция печенья.

— Но меня на новую вечеринку уже не приглаша­ют, не так ли? — заметил я.

Мерримен никогда не ошарашит вас плохой но­востью. Он предпочтет вытащить ее клещами из ва­шей глотки.

— Да, мне кажется, что так, Тим, — соглашается он, сочувственно кивая своей мясистой головой. — Я хочу сказать, что за двадцать пять лет службы мозги настраиваются на определенный лад, ведь так? Мне вот пришло в голову, что тебе было бы гораздо луч­ше согласиться с тем, что ты свое отпахал, и поис­кать себе новый лужок. В конце концов, ведь ты же не какой-нибудь босяк. В деревне у тебя отличное гнездышко, маленький кусочек твоей собственности. Твой дядя Роберт предусмотрительно умер, а не про всякого богатого дядюшку это можно сказать. Чего тебе еще?

В Конторе бытует поговорка, что с Меррименом следует быть осторожным, чтобы тебя не уволили по ошибке, вместо того чтобы дать ему время отловить тебя в его сачок.

— Я не считаю себя слишком старым для новых заданий, — заметил я.

— Сорокасемилетние участники «холодной войны» не подлежат вторичной переработке, Тим. Вы все че­ресчур натасканы на одно. Старые правила игры слиш­ком крепко сидят у вас в голове. Ты скажешь об этом и Петтиферу, ладно? Будет лучше, если он узнает об этом от тебя.

— Скажу ему конкретно что?

— Ну, я думаю, то, что я тебе сказал. Ведь ты не считаешь, что мы можем бросить его на борьбу с терроризмом, не так ли? Ты знаешь, кстати, во что он мне обходится? Одни только счета его адвокатов? Не говоря уже о его расходах, о которых ходят анекдоты?

— Поскольку его расходы оплачивает моя секция, да.

— И позволь тебя спросить, за что ему платить дальше? Черт побери, когда тебе надо убедить людей вступать в «Багдадское братство» или во что-нибудь в том же роде, тебе понадобится каждый закатившийся под шкаф пенни. А Петтиферы — это динозавры в сегодняшнем мире, согласись со мной.

Как обычно, я начинаю выходить из себя слишком поздно:

— На Верхнем Этаже так не думали на последнем обсуждении его дела. Все сошлись на том, что нам следует подождать и посмотреть, какую новую роль Москва придумает для него.

— Мы ждали, и нам надоело ждать. — Через стол он протянул мне вырезку из «Гардиан». — Петтиферу нуж­на легенда, иначе с ним нас ждут неприятности. Я говорил с людьми из отдела трудоустройства. Батскому университету требуется лингвист, который также мог бы читать курс чего-то с названием «глобальная без­опасность», что для меня сущая тарабарщина. Должность временная, но может стать постоянной. Главный у них работал раньше в Конторе и по отношению к Петтиферу настроен вполне благожелательно при условии, что тот подчистит свою репутацию.

— Я не знал, что в Бате есть университет, — проворчал он, словно об этом ему должны были доло­жить. — Наверное, один из бывших политехнических колледжей.

Это самый тягостный момент за двадцать с лиш­ним лет нашей общей оперативной работы. Судьбе нравилось, чтобы мы сидели в машине, припаркован­ной на вершине холма. На этот раз это стоянка на вершине холма над Батом. Ларри сидит рядом со мной, погрузив лицо в свои ладони. За стволами де­ревьев мне видны серые стены университета, который мы только что осмотрели, и пара грязных круглых металлических дымовых труб, служащих его мрачным ориентиром.

— Так какие радости нам остались теперь в жизни, Тимбо? Шерри за ужином у декана и обшарпанная сосновая мебель?

— Это мирная жизнь, за которую ты воевал, — сдержанно говорю я.

Его молчание, как всегда, хуже его брани. Он поднимает руки, но вместо вольного воздуха они встре­чают железную крышу машины.

— Это же крыша над головой, — говорю я. — Полгода ты занят, но вторую половину можешь хоть на голове ходить. И это гораздо лучше, чем большин­ство других занятий на свете.

— Я не в состоянии подчиняться расписанию, Тимбо.

— А тебя никто и не просит.

— Я не хочу крыши над головой. И никогда не хотел. К черту это болото. К черту преподавателей, привязанную к инфляции пенсию и мытье машины по воскресеньям. К черту и тебя тоже.

— К черту историю, к черту Контору, к черту жить и к черту взрослеть, — продолжаю я за него его список.

И все же я не могу отрицать, что в моем горле стоит комок. Я кладу руку на его дрожащее горячее и потное плечо, хотя между нами не принято касаться друг друга.

— Послушай, — говорю я ему, — ты меня слы­шишь? Отсюда до Ханибрука тридцать миль. Каждое воскресенье ты можешь приезжать ко мне на ленч и чай и рассказывать мне про свою кошмарную жизнь.

Менее удачного приглашения мой язык еще не произносил.

Пришпиливая меня к стенке сведениями о теле­фонных беседах Ларри, Брайант обращался к своей записной книжке:

— Я вижу, что мистер Крэнмер-сэр фигурирует и в списке поступающих звонков. Тут не только наши занятные иностранцы. Образованный джентльмен, всегда очень вежлив, говорит так, как говорят скорее на Би-би-си, а не простые люди, — так квартирная хозяйка описывает вас. Что ж, именно так и я описал бы вас с полным уважением. — Он послюнявил палец и весело перелистал страницы. — А потом вдруг вы заявляетесь лично и оставляете доктора без единого шиллинга. Ну и ну. Ни входящих, ни исходящих звон­ков на целые три недели. То, что называется радио­молчанием. Вы захлопнули дверь перед его носом, вот что вы сделали, мистер Крэнмер, сэр, и мы с Оливе­ром ломали себе голову над тем, почему вы так с ним поступили. Мы спрашивали себя, что происходило до того, как вы отгородились от него, и что прекратилось, как только вы это сделали. Ведь мы спрашивали себя об этом, Оливер?

Он продолжал улыбаться. Будь это моими послед­ними шагами к петле, он, наверное, улыбался бы так же. И мой гнев против Мерримена я с удовольстием выплеснул на Брайанта.

— Инспектор, — начал я, собирая в кулак весь свой запал, — вы называете себя слугой общества. И тем не менее в воскресенье в десять вечера вы имеете наглость без ордера и без предписания заявиться ко мне в дом… вы двое…

Брайант уже поднялся с кресла. Его шутовской тон свалился с него, словно маска.

— Вы были очень любезны, сэр, и мы злоупотреби­ли вашим гостеприимством. Я думаю, нас увлекла беседа с вами. — Он бросил свою визитную карточку на мой кофейный столик. — Вы позвоните нам, сэр, ладно? В любом случае: если он позвонит, напишет, объявится лично, вы услышите о нем что-нибудь от третьих лиц... — Его двусмысленную улыбку я готов был впечатать в его физиономию кулаком. — Да, и на случай, если доктор появится, не могли бы вы дать нам новый номер вашего телефона? Благодарю вас.

Пока он писал под мою диктовку, Лак еще раз огляделся по сторонам.

— Отличный рояль, — сказал Лак. Внезапно он оказался стоящим слишком близко ко мне и слишком высоким.

Я ничего не ответил.

— Вы играете, да?

— Когда-то про меня это говорили.

— Ваша жена в отъезде?

— У меня нет жены.

— Как и у Петтифера. Так в какой области, вы сказали, вы работали? В каком учреждении государ­ственной службы? Я запамятовал.

— Я не называл учреждения.

— А что это было за учреждение?

— Я работал при казначействе.

— В качестве лингвиста?

— Не совсем.

— И вам это нравилось? Казначейство? Урезать государственные расходы, ограничивать пособия, от­казывать в деньгах больницам? Мне, я думаю, это не понравилось бы.

Я снова оставил его слова без ответа.

— Вам следует завести собаку, мистер Крэнмер. Уединенное место, в случае чего никого не дозовешь­ся.

Ветер стих. Дождь прекратился, оставив после себя низко стелящийся туман, в котором задние огни «пежо» казались праздничной иллюминацией.