Глава 11. — Ой, восхитительно, Тим, — выкрикнула Клер Дагдейл своим пронзительным голосом эпохи поздне­го тэтчеризма

— Ой, восхитительно, Тим, — выкрикнула Клер Дагдейл своим пронзительным голосом эпохи поздне­го тэтчеризма, когда я позвонил ей из телефонной будки и сказал, что оказался неподалеку. — Саймон будет рад до чертиков. Ему неделями не с кем потрекать. Заваливайся к нам пораньше, мы двинем по рюмашечке, и ты поможешь мне загнать детей в кро­вать, как в добрые старые времена. Ты не узнаешь Петронеллу. Она у меня потрясная. Против рыбы ты не возражаешь? У Саймона новости о его сердце. Ты придешь один, Тим, или с кем-нибудь?

Я пересек мост и увидел под собой нашу белую гостиницу, посеревшую при экономическом спаде. Прибрежные лужайки заросли. На двери бара, в ко­тором я когда-то ждал ее, мелом было написано «Дис­ко». Игральные автоматы мигали своими огоньками в когда-то чинном обеденном зале, где мы ели биф­штекс с кровью и она ногой в чулке обследовала мою промежность, прежде чем решить, что мы гото­вы отправиться в кровать, к чему мы приступали так скоро, как это позволяли приличия, потому что в четыре утра она уже крутилась перед зеркалом, поп­равляя свою косметику перед тем, как отправиться домой.

— Я не должна заставлять детей волноваться без меня, ведь правда, милый, — говорит она, — а бедный Саймон вполне может захотеть разбудить меня своим звонком из Вашингтона. Он всегда плохо спит в корот­ких командировках.

— Он ничего не подозревает? — спрашиваю я, как я теперь понимаю, больше из человеческого любопыт­ства, чем из чувства конкретной вины.

Пауза, во время которой она проводит черту тюби­ком своей губной помады.

— Не думаю. Сай — берклианец [20]. Он отрицает существование того, что не может потрогать руками.

— Прежде чем взвалить на свои плечи тяжкое бремя жены дипломата, Клер получила степень по филосо­фии в Кембридже. — А поскольку мы не существуем, мы можем вытворять все, что нашей душеньке угодно, разве не так? А мы все еще не прочь заняться этим, да?

В Мейденхеде я оставил машину возле вокзала и с портфелем Бэйрстоу в руке изловил такси до района страшных, образца пятидесятых годов, бараков, в кото­ром они жили. Полуразрушенная рама для живой изго­роди украшала собой садик перед фасадом. Видавший виды «рено» Клер был брошен поперек ведущей ко входу дорожки, начавшей зарастать травой. Поблекшая табличка возле звонка гласила: «CHIEN MECHANT» [21]. Как я понял, это был трофей визитов Саймона в брюс­сельскую штаб-квартиру НАТО в качестве эксперта по России. Дверь открылась, и au pair [22] лениво воззрилась на меня.

— Анна-Грета, Боже, вы все еще здесь. Как мило.

Обойдя ее, я оказался в прихожей, где мне при­шлось лавировать между детскими колясками, детски­ми велосипедами и вигвамом. Пока я был занят этим, Клер сбежала с лестницы и бросилась мне на шею. На ней была подаренная мной янтарная брошь. Саймон считал, что она досталась ей в наследство от дальней родственницы. Во всяком случае, так она ему сказала.

— Анна-Грета, дорогая, ты не могла бы заняться салатом и поставить блюда на плиту, — распорядилась она, беря меня за руку и увлекая наверх по лестнице. — Ты жутко моложав, Тим. И Сай говорит, что ты подце­пил молоденькую, совершенно клевую деваху. Я думаю, это жутко правильно с твоей стороны. Петронелла, посмотри, кто пришел!

Она завела мою руку мне за спину и ущипнула меня.

— Будет не рыба, а утка. Я решила, что один раз сердце Сая это выдержит. Дай мне еще раз посмот­реть на тебя.

Петронелла с хмурым видом появилась из ванной, одетая в мохнатое полотенце и непромокаемую ша­почку. Теперь она была угловатым десятилетним под­ростком с проволочным устройством для выравнива­ния зубов и отцовской блуждающей улыбкой.

— Почему ты целуешь мою маму?

— Потому что мы очень старые друзья, Пэт, доро­гая, — со смехом ответила Клер. — Не будь глупыш­кой. Я уверена, тебе понравилось бы, если бы тебя обнял кто-нибудь такой же аппетитный, как Тим.

— Нет, не понравилось бы.

Братья-близнецы хотели «Медвежонка Руперта», соседская девочка по имени Хабби — «Черную краса­вицу», и в качестве компромисса я предложил «Кроли­ка Питера». Мы добрались до происшествия с отцом Питера в саду Макгрегора, когда я услышал шаги спускавшегося по лестнице Саймона.

— Привет, Тим, рад видеть тебя, — в одно слово сказал он, протягивая мне свою безжизненную руку. — Привет, Пэт, привет, Клайв, привет, Марк. Привет, Хабби.

— Привет, — ответили все.

— Привет, Клер.

— Привет, — сказала Клер.

Я продолжал читать, а Саймон стал слушать, стоя в дверях. В своем легкомысленном настроении я поду­мал, что мог бы нравиться ему больше сейчас, когда мы оба стали рогоносцами. Но по его виду сказать этого было нельзя, хотя внешность бывает обманчива.

Утка, по-видимому, была заморожена, потому что некоторые ее части так и остались неоттаявшими. Мы прокладывали себе путь сквозь ее кровоточащие ко­нечности, а я припомнил, что так мы ели всегда, когда ели вместе: картошка была разварена до состояния киселя, а капуста плавала зеленой ряской. Приносило ли такое самоистязание утешение их католическим душам? Чувствовали ли они себя ближе к Богу и дальше от толпы?

— Как ты здесь оказался? — спросил Саймон сво­им сухим, слегка гнусавым голосом.

— Навещал одинокую тетку, — ответил я.

— Еще одна несметно богатая старушка, Тим? — сказала Клер.

— Где она живет? — спросил Саймон.

— Нет, это бедная тетка, — ответил я Клер. — В Марлоу, — сказал я Саймону.

— В каком приюте? — спросил Саймон.

— В «Саннимидс», — произнес я вычитанное из адресной книги название, от души надеясь, что приют еще существует.

— Это тетка с отцовской стороны? — спросил Саймон.

— Нет, она кузина моей матери, — сказал я, взве­шивая вероятность того, что Саймон позвонит в «Сан­нимидс» и выяснит, что никакой тетки у меня там нет.

Скажите, пожалуйста, а урожай винограда у вас большой? — пропела Анна-Грета, сегодня повышен­ная в статусе до гостьи.

— Ну, не небывалый, Анна-Грета, — ответил я, — Но порядочный. И первые пробы вполне хороши.

— Неужели! — воскликнула Анна-Грета, словно эта новость ее поразила.

— Сказать по правде, с имением я унаследовал и некоторую проблему. Мой дядя Боб, затеявший это дело из любви к нему, полагался больше на Создателя, чем на науку.

Клер не удержалась от смешка, но Анна-Грета слушала меня с открытым ртом. Не знаю почему, но меня понесло:

— Сначала он посадил не тот сорт не в том месте, потом он молился о солнце, а получил заморозки. К несчастью, срок жизни лозы двадцать пять лет. Это значит, что я должен либо учинить геноцид, либо сражаться с природой еще десять лет.

Я не мог остановиться. Поиздевавшись над своими собственными усилиями, я расхвалил успехи моих английских и валлийских конкурентов и поскорбел о тяжком налоговом бремени, взваленном на них нера­зумным правительством. Я нарисовал широкую карти­ну Англии как одной из старейших винодельческих держав мира. Все это время рот Анны-Греты так и не закрылся.

— Мне тебя жаль, — сказал Саймон.

— Расскажи лучше об этой несовершеннолетней девочке, с которой ты живешь, — довольно развязно вмешалась Клер. После двух стаканов румынского кларета она уже не вполне владела языком. — Ты такой старый пес, Тим. Саймон позеленел от зависти, когда узнал. Ведь так, Сай?

— Ничего подобного, — сказал Саймон.

— Она красива, она музыкальна, она не умеет готовить, и я обожаю ее, — весело продекламировал я, радуясь возможности превознести добродетели Эммы. — Еще она отзывчива и очень умна. Что вас еще интересует?

Дверь распахнулась, и в столовую ворвалась Петронелла с распущенными по ее халату русыми волосами и со взглядом голубых глаз, гневно устремленных на мать.

— Вы так шумите, что я не могу спать, — заявила она, топая ногой. — Вы делаете это нарочно!

Клер повела Петронеллу обратно в кровать. Анна-Грета задумчиво собирала тарелки.

— Саймон, у меня к тебе небольшой разговор, касающийся Конторы, — сказал я. — Мы не могли бы на четверть часа уединиться?

Саймон мыл, а я вытирал. На нем был голубой передник. Посудомоечной машины у них не было. Мы мыли, кажется, по несколько тарелок сразу.

— Так что ты хотел? — спросил Саймон.

Такого рода разговоры у нас были и прежде, в его скучном кабинете в Форин оффис, где больные уайт-холловские голуби разглядывали нас через грязные окна.

— Ко мне обратился некто, желающий получить кучу денег за некую информацию, — сказал я.

— А я думал, что ты в отставке.

— Я в отставке. Но это старое дело, которое вдруг всплыло вновь.

— Не стоит ворошить старые дела, они уладятся сами собой, — сказал Саймон. — Так что же он хочет тебе продать?

— Сведения о готовящемся вооруженном восста­нии на Северном Кавказе.

— Кто хочет восстать против кого? Спасибо, — сказал он, принимая от меня грязную кастрюлю. — Они восстают без передышки. Это их главное занятие.

— Ингуши против русских и осетин. С некоторой поддержкой со стороны чеченцев.

— Это они пытались сделать в девяносто втором и потерпели неудачу. У них нет оружия. Только то, что им удалось украсть или купить с черного входа. А осетины, спасибо Москве, вооружены до зубов. Еще и сейчас.

— А что, если ингушам удалось раздобыть себе приличное вооружение?

— Они не могут. Они раздроблены и пали духом, и, что бы они ни достали, у осетин этого будет больше. Оружие — это конек осетин. Вот на прошлой неделе к нам поступили сведения, что они скупают оставлен­ное Красной Армией в Эстонии вооружение и с по­мощью русской разведки переправляют его сербам в Боснию.

— Мой источник настаивает, что на этот раз ингу­ши настроены серьезно.

— Вот как, он так говорит?

— Он утверждает, что их не удержать. У них новый вождь. Человек по имени Башир Хаджи.

— Башир — вчерашний герой, — сказал Саймон, яростно отдраивая с кастрюли засохшую грязь. — Храбр, как лев. Великолепный наездник. Суфист с черным поясом. Но, когда дело дойдет до встречи с русскими ракетами и вертолетами, больше духового оркестра я бы ему не доверил.

У нас и раньше бывали такие разговоры. Разобла­чать некомпетентность разведки было любимым заня­тием Саймона Дагдейла.

— Если верить этому человеку, Башир достал са­мое современное западное оружие и собирается пос­лать русских и осетин туда, откуда они пришли.

— Послушай! — Саймон бросил свою кастрюлю в раковину и мокрой рукой махнул в сторону моего лица, успев, к счастью, остановить ее в нескольких дюймах от него. — В девяносто втором ингуши труби­ли во все трубы и шли вооруженным маршем на Пригородный район. У них было несколько танков, несколько противотанковых комплексов и немного артиллерии, все русского производства, купленное или украденное, но немного. Против них были выставлены, — он загнул большой палец своей незанятой ру­ки, — внутренние войска Северной Осетии, — он загнул указательный палец, — русские специальные части ОМОН, республиканские гвардейцы, терские казаки, — он добрался до мизинца, — и так называе­мые добровольцы из Южной Осетии, переброшенные русскими по воздуху, чтобы перерезать им глотки и заселить Пригородный район. Единственными со­юзниками ингушей оказались чеченцы, которые при­слали им так называемых добровольцев и немного оружия. Чеченцы дружат с ингушами, но у них свои задачи, о которых русские прекрасно знают. Поэтому русские используют ингушей как средство давления на Чечню. И если твой человек серьезно убеждает тебя, что Башир или кто-нибудь еще затевает организован­ное массовое нападение на врагов Ингушетии, то либо это ему приснилось, либо Башир не в своем уме.

Высказавшись, он снова опустил руки в раковину.

Я попытался зайти с другого конца. Возможно, мне хотелось вытянуть из него что-то, что, как я подозревал, он знал. Мне хотелось еще раз услышать что-то в подтверждение эмоциональной логики Ларри.

— А как насчет справедливости всего этого? — предположил я.

— Справедливости чего?

Я явно выводил его из себя.

— Ингушского дела. Справедливость на их сторо­не?

Он с размаху бросил дуршлаг в раковину.

— Справедливость? — возмущенно повторил он. — Ты имеешь в виду, как в абсолютных понятиях вроде справедливости и несправедливости история обошлась с ингушами?

— Да.

Он схватил поддон и атаковал его металлической мочалкой. Саймон Дагдейл никогда не мог устоять перед искушением выступить в роли лектора.

— Триста лет их мордовали цари. Частенько полу­чая сдачи. Пришли красные. Сначала была тишь да гладь, а потом все пошло по-прежнему. В сорок чет­вертом Сталин выселил их и объявил нацией преступ­ников. Тринадцать лет в диких краях. Указом Верхов­ного Совета были реабилитированы, и им было позво­лено питаться с помоек. Пытались мирно протесто­вать. Не помогло. Восставали. Москва не пошевелила задницей. — Под яростным напором мочалки поддон возмущенно взвизгивал. — Коммунистов спустили в унитаз, пришел Ельцин. Были сладкие речи. Русский парламент принял туманное постановление о восста­новлении прав репрессированных народов.

Он продолжал скрести поддон.

— Ингуши поверили. Верховный Совет принял закон о льготах для Ингушской республики в рамках Российской Федерации. Ура. Пять минут спустя Ель­цин подложил под него тормоза, запретив изменение границ на Кавказе. Уже не так ура. Последний план Москвы предусматривает заставить осетин допустить возвращение ингушей в согласованном числе и на оговоренных условиях. Опять какая-то надежда. С моральной точки зрения, какой бы смысл в это поня­тие ни вкладывать, ингушский случай не допускает двух толкований, но в этом мире конфликтующих интересов, где мы имеем несчастье жить, это означает примерно: ну и зае...сь вы все. С точки зрения закона, хотя о каком законе можно говорить в дурдоме, именуемом постсоветским пространством, двух точек зре­ния быть не может. Осетины нарушают закон, требо­вания ингушей абсолютно законны. Но когда это хоть что-нибудь меняло?

— А какова позиция Америки по этому вопросу?

— Позиция кого-кого? — Его вопрос должен был означать, что, будучи экспертом по Северному Кавказу, он никогда не слышал о такой вещи, как Соеди­ненные Штаты Америки.

— Дяди Сэма, — сказал я.

— Мой дорогой, — никогда прежде он не гово­рил мне, что я ему дорог, — слушай сюда, не воз­ражаешь?

В его речи появился американский акцент, кото­рый я определил бы как нечто среднее между речью плантатора с крайнего Юга и жаргоном уличного тор­говца овощами из лондонского Ист-Энда.

— Какие ингуши, парень? Из ирокезов, что ли, парень? Амерингуши?

Я изобразил должную улыбку, и, к моему облегче­нию, Саймон вернулся к своему обычному тусклому языку.

Если у Америки там и есть постсоветская поли­тика, то она заключается в том, чтобы не иметь ника­кой политики. Могу добавить, что это относится и ко всем остальным местам. Запланированное равноду­шие — это самое мягкое определение, которое прихо­дит мне в голову: поступать так, словно ничего не происходит, и отворачиваться в сторону, пока этни­ческие чистильщики делают свою грязную работу и сохраняют то, что у политиков называется нормаль­ным положением. На практике это означает, что в Вашингтоне говорят «о’кей» на все, что делает Моск­ва, — при условии, что никто не пугает лошадей. Вот и вся политика.

— Так на что же остается надеяться ингушам? — спросил я.

— Только на Господа Бога, — выразительно отве­тил Саймон Дагдейл. — Там в Чечне порядочные нефтяные месторождения, пусть даже и попорченные неправильной эксплуатацией. Руды, древесина, всякие блага природы. Там есть Военно-Грузинская дорога, и Москва хочет, чтобы она была открыта, какого бы мнения ни держались на этот счет чеченцы и ингуши. И русская армия не собирается входить в Чечню, оставив Ингушетию на сладкое. А, черт!

Он плеснул чем-то на свой передник, и пятно прошло до брюк. Схватил другой передник и увидел, что он даже грязнее того, что был на нем.

— Попробуй поставить себя на место Кремля, — обвиняющим тоном произнес он. — Кого бы ты пред­почел: кучку кровожадных горцев-мусульман или осовеченных, окрещенных, лижущих тебе задницу осе­тин, каждое утро и каждый вечер молящихся о возвра­щении Сталина?

— Так что бы ты стал делать на месте Башира?

— Я не на месте Башира. И даже во сне не могу на нем оказаться.

Внезапно, к моему изумлению, он заговорил так, как говорил Ларри, когда его темой были модные и немодные войны.

— Сперва я купил бы себе одного из этих самодо­вольных вашингтонских лоббистов с париками из син­тетики. Это миллион долларов коту под хвост. Потом я обзавелся бы мертвым ингушским ребенком, предпочтительно женского пола, и показал бы его в самое ходовое телевизионное время на руках рассопливившегося телекомментатора, предпочтительно мужского пола и также в парике из синтетики. Я организовал бы запросы в конгрессе и в Объединенных Нациях. И потом, когда из этого, как всегда, абсолютно ни хрена не вышло бы, я послал бы все это ко всем чертям и, если к тому времени у меня еще остались бы деньги, поселился бы с семьей на юге Франции и видел бы все это в гробу и в белых тапочках.

— Или начал бы воевать, — предположил я.

Нагнувшись, он укладывал кастрюли в кухонный стол.

— Насчет тебя поступило предупреждение, — ска­зал он. — И я думаю, мне лучше сказать тебе о нем. Всякий, кто встретит тебя, должен сообщить об этом в отдел кадров.

— И ты это сделаешь? — спросил я.

— Не думаю, что я должен это делать. Ты друг Клер, а не мой.

Я подумал, что разговор окончен, но на душе у него, видимо, накопилось.

— Сказать по совести, ты мне, скорее, не нра­вишься. И твоя сраная Контора. Я никогда не верил ни одному твоему или твоих коллег слову, если только до этого не прочел его в газетах. Я не знаю, что ты хочешь разузнать сейчас, но я был бы благодарен тебе, если бы ты не стал разузнавать это здесь.

— Я только хочу, чтобы ты сказал мне, правда ли это.

— Что?

— Что ингуши затевают что-то серьезное. Они способны на это? У них есть оружие?

Было уже поздно, и я спрашивал себя, не слишком ли он уже пьян. Было похоже, что он теряет контроль над собой. Но я ошибался. Эта тема его интересовала.

— Вопрос интересный, — согласился он, проявляя чисто детский энтузиазм по поводу всего, что связано с катастрофами. — Судя по поступающим к нам све­дениям, Башир, похоже, собирает заметные силы. Воз­можно, в твоих подозрениях что-то есть.

Я представил себе, что я Эмма, и попытался изо­бразить из себя святую невинность.

— Может ли кто-нибудь предотвратить взрыв? — спросил я.

— Разумеется. Могут русские. Они могут сделать то, что сделали в прошлый раз: спустить на них осе­тин. Обрушить ракеты на их селения. Выкалывать им глаза. Согнать их всех в долины, устроить для них гетто. Выслать их.

— Я говорю про нас. Про НАТО без американцев. В конце концов, все это происходит в Европе. Это наш двор.

— Превратить это в еще одну Боснию, ты хо­чешь сказать, — сказал он тем торжествующим то­ном, который у Саймона Дагдейла означал попада­ние в тупик. — На русской земле? Прекрасная идея. И попросим к себе несколько частей русского спец­наза, чтобы привести в чувство наших британских футбольных болельщиков, пока мы разбираемся там.

Злость, которую я возбуждал в нем, наконец нашла выход.

— Предполагается, — продолжал он более высоким голосом, — что Англия, как и всякая цивилизованная страна, обязана вставать между любыми двумя шайка­ми бандитов, которым взбрело в голову истребить друг друга, я подумал, что он произносит мои мысли, — следить за порядком во всем мире и посредничать между дикарями, которые только что слезли с дерева. Что, начнем прямо сейчас?

— Что такое лес?

— Ты в своем уме? — поинтересовался он.

— С какой стати ингуш может предупреждать кого-нибудь о лесе?

Его лицо еще раз прояснилось.

— Осетинский Ку-Клукс-Клан. Серая толпа, под­кармливаемая и инфильтрированная КГБ и его на­следниками. Если завтра утром ты проснешься со своими яйцами во рту, что, с моей точки зрения, не самое страшное в этом мире, то это, скорее всего, будет делом рук «Леса».

Клер сидела в гостиной с журналом на коленях, глядя на экран черно-белого телевизора поверх своих очков.

— Ой, Тим, дорогой, позволь мне проводить тебя до вокзала, мы совсем не поговорили.

— Я вызову ему такси, — сказал Саймон от теле­фона.

Пришло такси, она взяла меня под руку и отвела к нему, а Саймон-берклианец остался дома, отрицая существование всего, что он не мог потрогать руками. Я припомнил все случаи, когда оказывал подобную же услугу Эмме, слоняясь по дому и строя гримасы своим отражениям в зеркалах, пока она прощалась с Ларри у крыльца.

— Я всегда считала тебя человеком дела, — шепну­ла Клер мне в ухо. — А бедняжка Сай так академичен.

Я не чувствовал к ней ничего. С ней спал какой-то другой Крэнмер.

Машину вел я, а Ларри сидел со мной рядом.

— Ты безумец, — сказал я ему, вынимая осенний лист из книги Саймона Дагдейла. — Опасный убеж­денный безумец.

Он помедлил с ответом, взвешивая мои слова, как он всегда делал перед тем, как дать отпор.

— Мое определение безумца, Тимбо, это человек, владеющий всеми фактами.

Была полночь. Я приближался к Чизвику. Съехав с главной дороги, я поплутал по проселочным и въехал в частную усадьбу. Перегруженный украшениями дом был в эдвардианском стиле. За ним чернела Темза, в поверхности которой отражались городские огни. Я припарковался, выудил из портфеля свой 0,38 и сунул его за пояс. Неся портфель в левой руке, я обошел сломанные ступеньки и остановился на тропинке. Реч­ной воздух был влажен и липок. На скамейке обнима­лась парочка, она сидела у него на коленях. Я медлен­но пошел, стараясь не ступать в лужи, вспугивая нут­рий и птиц. По другую сторону живой изгороди гости прощались с хозяевами:

— Спасибо, дорогие, все было изумительно, чест­ное слово.

Это напомнило мне один из голосов Ларри. Я снова приблизился к дому, на этот раз с задней стороны. У заднего входа и у гаража горел свет. Выбрав самое низкое место изгороди, я пригнул вниз прово­локу, бросил через нее свой портфель и перебрался сам, едва не кастрировав себя при этом. Приземлился я на подстриженном газоне рядом с розовой клумбой. На меня смотрели, протянув ко мне руки, два голых ребенка, но я направился к ним, потому что это были фарфоровые купидоны. Гараж был слева от меня. Я поспешил в его тень, прокрался к окну и заглянул в него. Машины не было. Он ужинает в городе. Его призвали на военный совет. Караул, караул, Крэнмер сбежал из клетки!

Я прокрался дальше вдоль стены, не спуская глаз с въездных ворот. Так я мог ждать часами. О мою ногу потерлась кошка. Я чувствовал зловонный запах лиси­цы. Потом я услышал машину и увидел ее фары, приближающиеся ко мне по грунтовой дороге. Я плот­нее прижался к стене гаража. Машина проехала мимо и остановилась ярдах в пятидесяти дальше по дороге. Появилась вторая, получше: поярче фары, двухмест­ная, потише мотор. Лучше без сопровождающих, Джейк, предупредил я его. Не загоняй меня в угол. Мне не нужна Еще Одна Шишка. С меня хватит одного тебя.

Отполированный до блеска «ровер» Мерримена резво вкатил в ворота и под уклон съехал к своему гаражу. За рулем был Джейк Мерримен, и кроме него в нем не было никого, ни шишек, ни нешишек, ни того, ни другого пола. Он въехал в гараж и погасил огни своей машины. Потом последовала одна из тех пауз, которые ассоциируются у меня с одинокими мужчинами определенного возраста: он сидел на во­дительском месте и при свете лампочки салона тере­бил что-то, чего я не мог видеть.

— Не поднимай шума, Джейк, — сказал я.

Я открыл для него дверцу и держал револьвер в нескольких дюймах от его головы.

— Не буду, — сказал он.

— Свет в салоне переключи на постоянный. Клю­чи от машины дай мне. Ладони положи на руль. Как закрыть ворота гаража?

Он вынул пульт управления.

— Закрой их, — сказал я.

Ворота закрылись.

Я сел за ним. Держа револьвер у его затылка, я левым локтем обвил его шею и осторожно притянул его голову к себе, пока наши щеки не оказались рядом.

— Манслоу сказал мне, что ты ищешь Эмму, — сказал я.

— Тогда он несчастный идиот.

— Где она?

— Нигде. Мы ищем и Петтифера, если ты заметил. Мы и его не нашли. А с сегодняшнего вечера будем искать и тебя.

— Джейк, я это сделаю. Ты ведь знаешь это, прав­да? И я застрелю тебя, если потребуется.

— Меня не надо убеждать. Я на все согласен. Я трус.

— Ты знаешь, что я вчера сделал, Джейк? Я все написал в письме главному констеблю Сомерсета с копией в газету «Гардиан». Я описал, как кое-кто из работников Конторы решил обобрать русское посоль­ство с любезной помощью Чечеева. И я взял на себя смелость упомянуть и твое имя.

— Тогда ты глупый ублюдок.

— Не в качестве заправилы, но в качестве челове­ка, относительно которого можно быть уверенным, что в нужный момент на нужные вещи он посмотрит сквозь пальцы. Пассивный сообщник, вроде Зорина. Письмо будет отправлено завтра в девять утра, если я не скажу пароля. А я не скажу этого пароля, если ты не скажешь мне, где Эмма.

—Я уже сказал тебе все, что нам известно про Эмму. Она шлюха. Что еще ты хочешь знать о ней?

Пот катился с него крупными каплями. Пот был на стволе 0,38.

Мне нужны последние данные. И, пожалуйста не называй ее шлюхой, Джейк. Называй ее милой леди или как-нибудь еще, но не шлюхой.

— Она была в Париже. Звонила из телефонное будки на Северном вокзале. Ты хорошо ее выучил.

— Это Ларри, подумал я.

— Когда?

— В октябре.

— У нас сейчас октябрь. Когда в октябре?

—В середине. Двенадцатого. Какого черта ты заду мал? Успокойся. Приди с повинной. Вернись домой

— Откуда ты знаешь, что это было двенадцатого.

— Американцы случайно засекли ее во время вы­борочного прослушивания.

— Американцы? С какой стати в этом деле замеша­ны американцы?

— Компьютерный век, милочка. Мы дали им обра­зец ее голоса. Они прокрутили свои перехваты между­народных телефонных переговоров и выудили твою драгоценную Эмму, говорившую с фальшивым шот­ландским акцентом.

— С кем она говорила?

— С каким-то Филиппом.

Я не помнил никакого Филиппа.

— И что сказала?

— Что у нее все хорошо и что она в Стокгольме. Это была ложь, она была в Париже. Она хотела, чтобь все мальчики и все девочки знали, что она счастлива и что она собирается начать новую жизнь. С трид­цатью семью миллионами любой согласился бы.

— Ты сам ее слышал?

— А ты думаешь, я поручил это какому-нибудь сопливому цэрэушнику?

— Повтори мне точно ее слова.

— «Я возвращаюсь туда, откуда я пришла. Я начинаю новую жизнь». На это наш Филипп ответил: «Лады, лады», как представители низших классов говорят те­перь. Лады, лады. И еще: «Не подскажете, сколько вре­мя?» Она ждет тебя, тебе, наверное, будет приятно об этом узнать. Она будет верна тебе до гробовой доски. Я тобой горжусь.

— Ее слова, — сказал я.

— «Я буду ждать его, сколько потребуется» — это было сказано с восхитительной убежденностью. «Я буду ждать его, как Пенелопа, даже если придется ждать годы. Я буду прясть днем и распускать ночью, пока он не вернется ко мне».

С револьвером в одной руке и с портфелем в другой я бросился к своей машине. Я ехал на юг, пока не оказался в предместьях Борнмута, где в мотеле снял домик с завыванием ветра в коридорах и с тусклыми лампочками, обозначающими пожарные выходы. Я иду за тобой, повторял я ей. Держись. Ради Бога, держись.

Она до смерти замерзла и вся дрожала от холода. Я словно вытащил ее из ледяной воды. Она жалась ко мне, и ее холодная кожа прилипала к моей. Ее лицо так крепко прижималось к моему, что у меня не было сил сопротивляться.

— Тим, Тим, проснись.

Она вбежала в мою комнату нагишом. Она сдерну­ла с меня одеяло и обвилась вокруг меня своим замер­зшим телом, шепча: «Тим, Тим», что означало в ее устах «Ларри, Ларри». Она дрожала и напрасно изви­валась на мне, но я был не ее любовником, а просто телом, за которое она ухватилась, чтобы не утонуть, ближайшим, по которому она может добраться до Ларри.

— Ты тоже любишь его, — сказала она. — Ты должен.

И она ускользнула назад в свою спальню.

В Париже, сказал Мерримен. Звонила из телефон­ной будки на Северном вокзале. Ты хорошо ее выучил.

В Париже, подумал я. Начать новую жизнь.

— Там живет Ди, — сказала она, — там я заново родилась.

— Кто такая Ди? — спросил я.

— Ди — святая. Ди спасла меня, когда я лежала на дороге, как раздавленный червяк.

«Я начинаю новую жизнь», сказал Мерримен своим фальшивым голосом, повторяя слова Эммы. «Я возвра­щаюсь туда, откуда я пришла».

Серое утро без солнца. Длинная дорожка подни­малась к дому, чайки и павлины встречали меня не­довольными криками. Я назвал свое имя, железные ворота раздвинулись, словно я сказал «Сезам, открой­ся», и из стелющегося над лужайками тумана передо мной вырастал дом в стиле пародии на тюдоровскую эпоху, теннисный корт, на котором никто никогда не играл, и бассейн, в котором никто не плавал. На высокой белой мачте безжизненно висел Юнион Джек. За домом поле для гольфа. Еще дальше — на полпути к небу — похожий на призрак старинный боевой корабль. Он уже был там, когда я впервые отважился подняться на этот холм пятнадцать лет назад и робко предложил Оки Хеджесу, чтобы он, если соблаговолит, рассмотрел возможность нена­долго спуститься на землю и помочь нам в опреде­ленных делах, не совсем не имеющих отношения к торговле оружием.

— Помочь каким образом, сынок? — спросил Оки из-за своего наполеоновского стола. Некоторое время официально он занимался торговлей на острове Уайт, позже область его предпочтений по части занятий бизнесом переместилась на борнмутский холм.

— Ну, сэр, — сказал я, смущаясь. — Мы знаем, что вы вели переговоры с министерством обороны, и мы подумали, что вы могли бы побеседовать и с нами тоже.

— Побеседовать о чем, сынок? — уже более раз­драженно. — Выкладывай начистоту. В чем суть?

— Русские используют западных дилеров для тай­ных поставок оружия.

— Конечно, используют.

— Некоторые из этих дилеров знакомы вам по бизнесу, — сказал я, воздерживаясь от того, чтобы назвать их его партнерами по бизнесу. — Мы хотели бы, чтобы вы были нашей станцией прослушивания, чтобы вам можно было задавать вопросы, чтобы мы беседовали на регулярной основе.

Последовало долгое молчание.

— Ну и? — спросил наконец он.

Что «ну и»?

— Ну и что вы предлагаете, сынок? Какую конфет­ку?

— Никакой. Речь идет о вашей родине.

— Пусть меня лучше черти в аду будут поджари­вать, — с чувством сказал Оки Хеджес.

Тем не менее после нескольких прогулок по ухо­женному парку Оки Хеджес, потерявший детей вдовец и один из самых крупных воротил незаконной торгов­ли оружием, решил, что ему пора присоединиться к сонму праведников.

Высокий молодой человек в форменной тужурке провел меня в гостиную. У него были широкие плечи и короткая стрижка, что Оки предпочитал видеть у своих высоких молодых людей. Двойную дверь отделанного деревянными панелями кабинета Оки сторо­жили два бронзовых воина с луками и стрелами.

— Джейсон, пожалуйста, принесите нам поднос славного чая, — сказал он, одновременно пожимая мою кисть и предплечье. — И, если найдется упитан­ный телец, заколите его. Мистер Крэнмер заслуживает только самого лучшего. Как ты поживаешь, сынок? Я сказал им, что ты остаешься поужинать.

Он коренаст, силен, ему под семьдесят, этому ма­ленькому диктатору в коричневом костюме от хоро­шего портного, с золотой часовой цепочкой на дву­бортной жилетке, закрывающей плоский брюшной пресс. Когда он здоровается с вами, его неширокую грудь наполняет гордость; он словно назначает вас своим солдатом. Когда он жмет вам руку, ваша кисть тонет в его боксерском кулачище. Широкое окно открывает вид на парк и на море за ним. Кабинет увешан полированными трофеями, наиболее дороги­ми сердцу хозяина: из крикетного клуба, где он председатель, и из полицейского клуба, где он по­жизненный президент.

— Нет никого, с кем мне поговорить приятней, чем с тобой, Тим, — сказал Оки. Его манера общения позаимствована у стюардов «Британских авиалиний»: тон меняется от собеседника к собеседнику и от клас­са к классу. — Затрудняюсь сказать, сколько раз я почти снимал трубку вот этого телефона, чтобы ска­зать тебе: «Тим, приезжай сюда и давай потолкуем, как разумные люди». От того молодого человека, которому ты меня представил, проку, как от козла молока. На­чать с того, что ему нужен хороший парикмахер.

— Ну что ты, Оки, — сказал я со смехом. — Он не так уж плох.

— Да, ты так думаешь? А по-моему, он даже не просто плох. Он фантастически плох.

Мы сели, и я покорно выслушал перечень упуще­ний моего неудачливого преемника.

— Ты открыл передо мной двери, Тим, и мне удалось хоть кое-что сделать для тебя. Пусть ты не масон, но ты поступаешь, как они. На протяжении череды лет у нас возникло взаимопонимание, и это было прекрасно. Мне жаль только одного — я так и не познакомил тебя с Дорис. Но этот твой новый юноша, которого ты навязал на мою голову, просто какая-то канцелярская крыса. И от кого вы слышали вот это, и кто сказал вам вот то, и почему они сказали то, что сказали, и повторите-ка все это еще раз. В жизни так не бывает, Тим, жизнь течет. Ты это знаешь, я это знаю, так почему же он этого не знает? У него нет ощущения времени. Все, что ты знаешь, относится уже ко вчерашнему дню. Но я так понимаю, что ты не собираешься сообщить мне, что снова впрягся в эту телегу, ведь так?

— Ну, во всяком случае, надолго не впрягся, — сказал я осторожно.

— А жаль. Ну ладно, так в чем твоя проблема? Я ведь знаю, что без нужды ты никогда не приходил, и я никогда не отпускал тебя с пустыми руками.

Я бросил взгляд на дверь и понизил голос:

— Дело касается Конторы… и не совсем, если ты понимаешь меня.

— Нет, не понимаю.

— Это все не для протокола. Вопрос сверхделикат­ный. Им нужны ты, я и никто больше. Если тебя это беспокоит, скажи мне это сейчас.

— Меня беспокоит? Ты шутишь. — Он подхватил мой тон. — Если хочешь моего совета, им надо прове­рить этого парня. Он пацифист. Чего стоят одни толь­ко его кричащие брюки.

— Мне нужны дополнительные сведения кое о ком, кем мы уже занимались в недобрые старые вре­мена.

— О ком?

— Он наполовину британец, наполовину турок, — сказал я, играя на обостренном расовом чувстве Оки.

— Все люди равны, Тим. Все религии ведут к одним вратам. Как его зовут?

— Он был в хороших отношениях с некоторыми людьми из Дублина и в еще более хороших с русскими дипломатами в Лондоне. Он занимался перевозками оружия и взрывчатки на траулерах с Кипра в Север­ную Ирландию. Ты тоже тогда на этом заработал, помнишь?

Оки уже улыбался недоброй улыбкой.

— Через Берген, — сказал он. — Жирный ма­ленький торговец коврами по имени Айткен Мустафа Мей [23].

Перевести деньги на счет AM в Макклсфилде, поду­мал я, не забыв мысленно поздравить Оки с отменной памятью.

— Нам нужно, чтобы ты приложил ухо к земле, — сказал я. — Его личные адреса, деловые адреса и имя его сиамской кошки, если она у него есть.

У Оки имелся вполне установившийся ритуал при­кладывания уха к земле. Каждый раз, когда он это делал, перед моим мысленным взором возникала ог­ромная карта Англии, совершенно неизвестной для нас, бедных шпионов. На ней по секретным компь­ютерным каналам между посвященными происходил таинственный обмен сигналами и заключались зага­дочные договоры. Первым делом Оки вызвал к себе мисс Пуллен, женщину с каменным лицом, одетую в серый деловой костюм, которая стоя записала то, что он продиктовал ей. Ее другой заботой была автобиог­рафия, которой Оки собирался осчастливить замер­ший в нетерпеливом ожидании мир.

— Да, и еще произведите осторожный зондаж фир­мы «Прочные ковры» откуда-то с севера, принадлежа­щей мистеру Мею. Айткену М.Мею, кажется, — про­изнес он нарочито небрежным тоном, продиктовав ей список других поручений, имевших целью скрыть его истинное намерение. — У нас с ними была когда-то не очень большая сделка, но они теперь совсем не те, что были прежде. Я хочу знать их финансовое состояние, главных клиентов, личные адреса, номера домашних телефонов — все, как обычно.

Десятью минутами позже мисс Пуллен вернулась с отпечатанным листом, а Оки удалился в боковую ком­нату, закрыл за собой дверь и вел телефонные перего­воры, из которых до меня доносились только отдель­ные слова.

— Ваш мистер Мей решил скупить весь свет, — объявил он по возвращении.

— Для кого?

— Для мафии.

Я прикинулся изумленным.

— Для итальянской мафии? — воскликнул я. — Но, Оки, у нее и так все оружие на свете.

— Не прикидывайся дурачком. Для русской ма­фии. Ты что, газет не читаешь?

— Но Россия доверху набита оружием и всем ос­тальным. Военные там уже несколько лет распродают его всем желающим.

— Там мафий много, и все разные. Возможно, какой-нибудь захотелось чего-то особенного, и она не хочет, чтобы соседи заглядывали ей в кошелек. Воз­можно, завелись мафии с твердой валютой, которые хотят купить за нее что-то особенное.

Он изучил список мисс Пуллен, а потом свои записи.

— Мелкая сошка он, твой мистер Мей. Жуликоватый торгаш. Я удивился бы, если бы у него товара оказалось больше, чем одни демонстрационные образцы.

— Но какая мафия, Оки, ведь их десятки.

— Это все, что мне известно. Официально он посредник крупного государства, которое не желает фигурировать на сцене, поэтому его официальный кон­трагент — Иордания. А неофициально это мафия, и он вляпался в это дело по уши.

— Почему?

— Потому что он загреб больше, чем сможет про­глотить, вот почему. Он старьевщик, вот кто он, гряз­ный старьевщик. И вдруг ни с того ни с сего у него «стингеры», скорострельные пушки, противотанковые ракеты, крупнокалиберные минометы и новейшие штучки — вроде ночных прицелов. Куда он отправляет все это — отдельная история. Одни говорят, что на север Турции, другие — что в Грузию. Выскочка он. На днях он угощал моего друга ужином в «Кларидже», можешь себе представить? Я удивляюсь, как его пус­кают на порог. Вот, держи. И никогда не доверяй человеку, у которого столько адресов.

Он протянул мне листок, который я положил в свою папку. Приглашенные Джейсоном в столовую, мы поужинали за дубовым двадцатифутовым столом. Мы пили минеральную воду, и Оки Хеджес по очере­ди добродушно проклинал интеллектуалов, евреев, черных, желтых и голубых. А Тим Крэнмер улыбался своей дежурной улыбкой и жевал свою рыбу, потому что именно этим он занимался в угоду Оки Хеджесу уже пятнадцать лет: льстил тщеславию маленького человека, сносил оскорбления, пропускал мимо ушей его экстремистские высказывания ради блага и бе­зопасности Англии.

— Все это врожденные уроды, я так считаю. И удивляюсь, почему вы их всех не перестреляете.

— Проблема в том, Оки, что тогда никого не останется.

— Их не останется, да. Останемся мы. А больше ничего и не требуется.

После ужина мы любуемся парком, в котором ни листика нет на своем месте. И последними приобрете­ниями для его коллекции старинного оружия, которую он, как вино, хранит в камере с регулируемым клима­том, куда мы спускаемся на лифте, стилизованном под опускную решетку крепостных ворот. И уже только после четырех он стоит на своем крыльце со сложен­ными на груди руками. Я уже забрался в свой скром­ный «форд», Юнион Джек полощется за ним на своем флагштоке.

— И это все, чем родина тебя отблагодарила? — спрашивает он, выставив на меня свой подбородок.

— Теперь новые времена, Оки. Ни больших трат, ни сверкающих красивых машин.

— Заходи ко мне чаще, может быть, я куплю тебе красивую, — говорит он.

Я снова ехал, и движение на время погасило мои страхи. По дороге мне встречались мотели, но при мысли о прокуренных номерах и засаленных покрыва­лах у меня пропадало желание остановиться, и я ехал дальше, пока не устал смертельно. Начался дождь, небо впереди было темное. Внезапно мне, как Эмме, захотелось уюта, хотя бы в виде приличного ужина. В первой же деревне я нашел то, что мне было нужно: старую придорожную гостиницу, меню в рамке и мо­щенный булыжником двор. За конторкой дежурила девушка со свежим деревенским лицом. Я чувствовал запах жареного мяса и дым очага. Я был спасен.

— Если можно, на тихой стороне дома, — сказал я, пока она изучала свою регистрационную книгу.

Именно тогда мой взгляд упал на лежавший у ее голого локтя вверх ногами для меня листок с напечатан­ными на нем цифрами. Обычно у меня плохая память на цифры, но, если речь идет об опасности, мой нос натерт собакой. Имен на листке не было, только группы чисел, как в шифровальном блокноте: по четыре группы в строке и по четыре цифры в группе. Заголовок листа гласил: «СПИСОК ДЛЯ ПРОВЕРКИ», а под ним было название компании кредитных карточек, в которой Колин Бэйрстоу был старым клиентом.

Был, но больше не будет. Номер моей карточки на имя Бэйрстоу красовался в нижней части правого стол­бца под шапкой заглавными буквами: «РАЗЫСКИВА­ЮТСЯ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ».

— Как вы будете оплачивать счет, сэр? — спросила дежурная.

— Наличными, — сказал я и достаточно твердой рукой вписал в регистрационную книгу свои данные: Генри Портер, ул. Молтингс, 3, Шорем, графство Кент.

Я сидел в своей комнате. Машина, думал я. Изба­виться от машины. Снять номерные знаки. Мне хоте­лось успокоиться. Если «форд» в розыске, то он опасен. Но насколько активно его ищут? Насколько ак­тивно ищут меня? Насколько активно Пью и Мерримен могут позволить себе искать меня без того, чтобы раскрыть свои карты перед полицией? Иногда, гово­рил я обычно своим подопечным, приходится сделать глубокий вдох, закрыть глаза и прыгнуть.

Я принял ванну, побрился и надел чистую рубаш­ку. Я спустился в обеденный зал и заказал бутылку самого лучшего кларета. Потом я лежал в кровати и слушал голоса прорицательниц: «Не езди на север, Миша… Пожалуйста, Миша, не надо безрассудства… Если он уже поехал, он должен прервать поездку».

Но маршрут моей поездки я выбирать не мог. Меня волокло, и какая разница, Лес или целая долина теней следила за мной, проезжавшим мимо.

Склон холма был крутым, и дом, как крутая пожи­лая леди, твердо стоял на нем среди своих пожилых подруг. У него была внешность воскресной школы, и крыльцо с матовыми стеклами сияло в лучах утреннего солнца, как Престол Небесный. Его тюлевые занавес­ки были как кружевной воротничок набожной прихо­жанки, ее же тайная печаль была в его облике. Еще у него была живая изгородь, кормушка для птиц и каш­тан, роняющий золотые листья. Поросшая утесником вершина холма высилась за ним, как зеленый холм из псалма, а над ней раскинулись небеса: голубое небо солнечного света, черное небо Страшного Суда и чис­тое белое небо английского севера.

Я нажал кнопку звонка и услышал топот молодых сильных ног по лестнице. Было двадцать пять минут десятого. Дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с хорошенькой молодой женщиной в джинсах, клетчатой рубашке и босой. Она улыбалась, но ее улыбка угасла, когда она поняла, что перед ней не тот, кого она ждала.

— Ой, простите, — сказала она, смущаясь, — мы думали, что это мой друг с приятным сюрпризом. Правда, Али? Мы подумали, что это папка.

Ее акцент был похож на австралийский, но мягче. Я решил, что это новозеландский. Из-за ее спины выглядывал босоногий мальчик наполовину азиатской внешности.

— Миссис Мей? — спросил я.

Она снова заулыбалась.

— Почти.

— Простите, что я так рано. У меня встреча с Айткеном.

— С Айткеном? Здесь, дома?

— Меня зовут Пит Брэдбери. Я покупатель. У нас с Айткеном общие дела. На половину десятого он назначил мне встречу здесь.

Мой тон был деловой, но добродушный: так могли бы болтать двое на крыльце солнечным осенним ут­ром.

— Но он никогда не приводит покупателей до­мой, — возразила она, и в ее голосе промелькнула просительная, слегка недоверчивая нотка. — Все идут в магазин. Ведь правда, Али? Так заведено. Папка никогда не занимается делами дома, правда, малыш?

Мальчик взял ее за руку и потянул назад, в дом.

— Сказать по правде, я не совсем обычный поку­патель. У нас уже были сделки, и я знаю, что он, как правило, предпочитает беседы с глазу на глаз, но он сказал, что на этот раз хочет показать мне что-то особенное.

Мои слова произвели на нее впечатление.

— Так вы большой, крупный покупатель? Тот, кото­рый собирается сделать нас сказочно богатыми?

— Ну, я надеюсь. Я надеюсь, что и меня он сделает богатым.

Ее смущение усилилось.

— Он не мог позабыть о встрече, — сказала она. — Кто угодно, только не Айткен. О вашей сделке он думает день и ночь. Наверное, он уже едет сюда.

Ее сомнения вернулись:

— А вы уверены, что не ошиблись и что встреча у вас не в магазине? Я хочу сказать, что из аэропорта он вполне может поехать туда. Иногда он ведет себя странно.

— Я никогда не был у него в магазине. Мы всегда встречались в Лондоне. Я даже не знаю, как найти его магазин.

— Я тоже. Али, перестань. Я хочу сказать, что он никогда так не поступал. Видите ли, он был за грани­цей, но должен вот-вот вернуться. Я хочу сказать, что он уже должен был бы вернуться.

Я подождал, пока она выговорится.

— Послушайте, почему бы вам не пройти в дом и не выпить чаю, пока он не появится? Он ужасно расстроится. Когда заставляют ждать его, он просто выходит из себя. В этом смысле он ни капли не восточный человек. Меня зовут Джули, кстати.

Я прошел за ней в дом, снял туфли и поставил их на полку возле двери рядом с обувью всей семьи.

Гостиная была кухней, детской и общей комнатой одновременно. В ней поместились старый кукольный домик, плетеная мебель и расположенные в приятном беспорядке книжные полки с наложенными в них как попало книгами на английском, турецком и арабском. В ней нашли себе место блестящий самовар, коран и вышивки по шелку. Я узнал коптский крест и отто­манскую гвоздику. Зелено-золотой волшебный глаз висел над дверью, отгоняя злых духов. На резном бюро богиня языческого матриархального культа ска­кала, свесив ноги набок, на вполне очевидном жереб­це. А на телевизоре стоял цветной студийный снимок Джули и бородатого мужчины, сидящих среди розовых роз. По телевизору шел детский мультфильм. Джули убавила звук, но Али запротестовал, и она снова сде­лала его громким. Она заварила чай и поставила на стол печенье. У нее были длинные ноги, длинная поясница и манерная походка манекенщицы.

— Как это необычно, как глупо, как не похоже на него. Вы проделали такой путь из Лондона — и только вот ради этого.

— Никакой трагедии не случилось. Он давно в отъезде?

— Неделю. А на чем вы специализируетесь?

— Простите?

— Из какой области ваши сделки?

— О, все подряд: хамаданы, белуджи, килимы. И самое лучшее, когда я могу себе это позволить. А вы участвуете в бизнесе?

— Не совсем. — Она улыбнулась, в основном окну, с которого она не спускала глаз. — Я преподаю в школе, где учится Али. Ведь так, Али?

Она вышла в соседнюю комнату, мальчик побе­жал за ней. Я услышал, что она звонит по телефону. Воспользовавшись моментом, я подробнее рассмот­рел снимок счастливой парочки. Фотограф предусмотрительно снял их сидящими, потому что стоя мистер Айткен Мустафа Мей запросто мог оказаться на голову короче своей дамы, даже несмотря на высокие каблуки своих начищенных туфель с мод­ными пряжками. Но его улыбка была гордой и счаст­ливой.

— Вечно приходится довольствоваться автоответ­чиком, — сказала она, вернувшись в гостиную. — Одно и то же всю неделю. Там в магазине есть прода­вец и секретарша. Но почему же они не выключили автоответчик и не снимают трубку сами? Они должны быть там с девяти.

— А вы не можете сходить к ним домой?

— Айткен нарочно нанял этих посторонних лю­дей! — пожаловалась она, качая головой. — Он зо­вет их «странной парочкой», она — бывшая библио­текарша или что-то в этом духе, он — отставной во­енный. Они живут в коттедже на пустоши и ни с кем не общаются, кроме своих коз. Поэтому он и нанял их, ей-Богу.

— И у них нет телефона?

Она снова встала у окна, расставив босые ноги.

— Вместо водопровода — колодец, — возмущенно сказала она, — ни канализации, ни телефона, ничего. А вы точно уверены, что он не назначил вам встречу в магазине? Простите, я не хочу выглядеть дурочкой или невежливой, но он никогда, никогда не назначал своих деловых встреч дома.

— Куда он ездил?

— В Анкару, в Багдад, в Баку. Вы знаете, какой он. Когда он чует носом возможность заработать, его ни­что не остановит.

Она побарабанила пальцами по стеклу.

Эти его мусульманские привычки, — сказала она. — Не допускать женщин к делам. А вы давно его знаете?

— Лет шесть-семь.

— Я предпочла бы, чтобы он рассказывал о людях, с которыми встречается. Я уверена, что среди них есть очень, очень интересные.

На холм поднялось такси и проехало мимо, не останавливаясь. Оно было свободно.

—И за что только он платит им деньги? — с отчаянием воскликнула она. — Двое взрослых людей должны сидеть, как идиоты, и разговаривать с дурац­кой машиной. Мне просто неловко перед вами. Айткен убьет их, просто убьет.

— О, Боже.

— И у него просто смешное предубеждение против того, чтобы сообщать мне номер своего рейса, — сказала она. — Он боится, что они взорвут его или что-нибудь в этом духе. Я хочу сказать, что порой он ведет себя странно. Я иногда спрашиваю себя, не стану ли я похожей на него, или он станет похож на меня?

— А какая у него машина?

— «Мерседес». Голубой с отливом. Новенький. Двух­дверный. Его гордость и его радость. Он купил его на доход от вашей сделки, — добавила она.

— Где он оставляет ее, когда летит за границу?

— Иногда в аэропорту, иногда у магазина. Когда как.

— Он поехал не с Терри?

— А кто это?

— В некотором смысле компаньон мой и Айткена. Терри Олтмен. Занятный такой парень. Много гово­рит. У него новая красивая подружка по имени Салли. Салли Андерсон. Но друзья по некоторым соображе­ниям зовут ее Эммой.

— Если они имеют отношение к бизнесу, то я не могу знать их.

Я встал.

— Послушайте, что-то явно напутано. Нам не стоит ждать его здесь. Я поеду в магазин и попробую найти там секретаршу. Если я что-нибудь разузнаю, я позвоню вам. Адрес у меня есть, не волнуйтесь. Я пешком спущусь с холма и возьму такси.

Я взял свои туфли с полки, надел их, завязал шнурки и вышел на улицу. В горле у меня стоял ком, но моя душа пела.