Глава 14. Известий от Сергея не было

Известий от Сергея не было.

Канделябры еще царских времен освещали огром­ный холл, гипсовые русалки плескались в подсвечен­ном фонтане, и их лоснящиеся торсы бесконечно отражались в карусели зеркал в золоченых рамах. Тан­цовщица с одного плаката приглашала меня посетить казино на третьем этаже, стюардесса с другого желала приятно провести день. Сказали бы они это лучше сгорбленным женщинам-попрошайкам на уличных перекрестках, или целеустремленно шныряющим под светофорами детям с неживыми глазами, или спящим наяву двадцатилетним старикам в подъездах домов, или унылой армии пешеходов, куда-то спешащей за крохами со стола долларовой экономики, которые можно купить на их тающие рубли.

Но известий от Сергея все не было.

Моя гостиница была в десяти минутах ходьбы от настоящей Лубянки, на темной ухабистой улице, мо­щенной камнями, которые звякали друг о друга, когда я наступал на них, выдавливая из-под них желтую жижу. Обороной входных дверей гостиницы были за­няты шестеро: страж в голубой униформе со строгим взглядом, дежуривший снаружи, и парочка молодых людей в штатском, интересовавшихся подъезжающи­ми и отъезжающими машинами, и вторая троица в черных костюмах в холле, настолько мрачных, что сначала я принял их за гангстеров: оглядывая меня с головы до ног, они словно прикидывали, какого раз­мера гроб мне понадобится.

Но от Сергея они мне ничего не передали.

Я бродил по широким улицам, ничего не анализи­руя и всего опасаясь, зная, что у меня нет прибежища, где я мог бы укрыться, нет телефонного номера, по которому я мог бы позвонить в случае чего, что я гол, что я под фальшивым именем живу на территории того, кто всю жизнь был моим врагом. Семь лет про­шло с тех пор, когда я последний раз был здесь, официально в качестве мелкого чиновника министер­ства иностранных дел, присланного в двухнедельную служебную командировку в посольство, а на самом деле для тайной встречи с высокопоставленным тех­нократом, готовым продать свои секреты. И, хотя я пережил несколько неприятных моментов, проскаль­зывая из машины в темную подворотню и обратно, самым неприятным было разоблачение и высылка из страны с последующим бесславным возвращением в Лондон, несколькими неточными строчками в газетах и натянутыми приветствиями коллег в столовой для руководящих работников Конторы. Если бы раньше меня спросили, кем я себя чувствую, глядя на несчас­тные лица вокруг себя, я ответил бы, что тайным посланцем иного, высшего мира. Сейчас таких возвы­шающих мыслей у меня не было. Я стал их частью, мое прошлое не оставляло мне выбора, как и их прошлое им, и своего будущего я тоже не знал. Я был бездомным беглецом без роду и племени.

Я бродил по городу, и всюду на глаза мне попада­лись гримасы истории. В старом здании ГУМа, неког­да торговавшего самой уродливой в мире одеждой, плотные жены «новых русских» примеривали дорогие платья от «Гермеса» и покупали духи от «Эсти Лаудер», Пока их шоферы и телохранители ждали их снаружи в роскошных лимузинах. И все же, если на улице пос­мотреть по сторонам, повсюду увидишь разбросанные среди серости и грязи приметы вчерашнего дня: же­лезные звезды, ржавеющие на виселицах кронштей­нов, вырезанные в камне крошащихся фасадов серпу и молоты, обрывки партийных лозунгов под дождли­вым небом. И всюду с наступлением сумерек зажига­ются маяки новых завоевателей, яркими вспышками выкрикивающие свои псалмы: «Купи нас, съешь нас, выпей нас, надень нас, сядь за наш руль, закури нас, умри из-за нас! Мы — это то, что ты получил взамен рабства!» Я вспоминал Ларри. Я часто его вспоминал. Может быть, из-за того, что Эмму вспоминать было слишком больно. «Пролетарии всех стран, соединяй­тесь!» — говорил он, когда хотел позлить меня. «Нам нечего продать, кроме своих цепей».

Я вернулся в свой номер и увидел коричневый конверт, смотревший на меня с роскошных подушек моей королевской кровати.

«Пожалуйста, приходите по этому адресу завтра в 1.30 пополудни. Седьмой этаж, комната 609. У вас должен быть букет цветов. Сергей».

Это был узкий дом на грязной улице на восточной окраине города. О его назначении ничто не говорило. Я купил букет завернутых в газету гвоздик без запаха. Добирался я на метро, нарочно делая лишние пересад­ки. Я вышел на одну остановку раньше и с полмили прошел пешком. День был мрачный, даже березки на бульваре выглядели серыми. «Хвоста» за мной не было.

Номер дома был 60, но об этом приходилось дога­дываться по номерам домов на противоположной сто­роне, потому что на этом доме номера не было. Перед невзрачным подъездом стоял «ЗИЛ», в котором сиде­ли двое, один из них за рулем. Они оглядели меня и мой букет и отвернулись. Русский вариант Брайанта и Лака, подумал я. Я нажал кнопку звонка, стоя на пороге, и через щели двери на меня потянуло камфор­ной вонью, напомнившей мне склеп Айткена Мея. Открыл мне старик; женщина в белом халате, сидев­шая близ входа за письменным столом, не обратила на меня ни малейшего внимания. На скамейке сидел мужчина в кожаной куртке. Поверх своей газеты он оглядел меня, затем вернулся к своему чтению. Я находился в высоком неопрятном холле с мраморны­ми колоннами и неработающим лифтом.

Ковров на мраморных ступенях лестницы не было. Звуки были тоже враждебными: стук каблуков по кам­ню, скрип больничных тележек и грубые голоса жен­щин-врачей, перекрывающие бормотание их пациен­тов. Некогда привилегированное заведение, больница переживала свои не лучшие времена. На седьмом эта­же лестничную площадку освещало окно с матовыми стеклами. Под ним робко жался бородатый человечек в очках, одетый в черный костюм. В руках у него был букет желтых лилий.

— Ваш друг Питер посещает мисс Евгению, — то­ропливо сказал он мне. — Охранники отпустили его на полчаса. Пожалуйста, будьте кратки, мистер Тимоти.

И он протянул мне свой букет лилий.

Мой друг Сергей — закоренелый христианин, при­знался мне однажды Зорин, и, если я спасу его от тюрьмы, он возьмет меня с собой в рай.

Мисс Евгения была продолговатым белым холми­ком под накрывающей ее не очень чистой простыней. У нее было маленькое желтое личико, и она дышала отрывисто и хрипло, а Зорин сидел возле нее, выпрямившись, как солдат на посту, отведя плечи назад и выпятив вперед грудь, словно она была увешана орде­нами. На чеканных чертах его лица лежала печать скорби. Он следил за мной глазами, пока я наливал воду в кувшин и ставил в нее цветы. Потом я протис­нулся к его стороне койки, чтобы пожать его протяну­тую руку. Он встал, и наши ладони пошли сначала влево, потом вправо, как ладони борцов, и после поцелуя он позволил мне сесть возле койки напротив него на то, что было, по-видимому, столиком для кормления больного.

— Спасибо, что ты приехал, Тимоти. Извини за неудачную обстановку.

Он взял в руку ладонь мисс Евгении и подержал ее некоторое время. Эта ладонь могла быть ладонью и ребенка, и старика. Он вернул ее на грудь Евгении, но потом положил рядом, словно из страха, что она слиш­ком тяжела для нее.

— Она твоя жена? — спросил я.

— Должна была бы быть.

Мы неловко смотрели друг на друга, и ни один не решался заговорить первым. Под глазами у него были темные круга. Я, наверное, выглядел не лучше.

— Ты должен помнить Чечеева, — сказал он.

Этика моей профессии требовала, чтобы я порылся в памяти.

— Константин. Ваш атташе по культуре. А что?

Он нетфпеливо нахмурился и посмотрел на дверь. По-английски он говорил быстро, но тихим голосом.

— Культура была прикрытием. Думаю, тебе это отлично известно. Он был моим заместителем в резидентуре. У него был друг по фамилии Петтифер, бур­жуазный интеллектуал-марксист. Думаю, что и его ты знаешь.

— Отдаленно.

— Давай не будем играть в эти игры сегодня, Тимоти. У Зорина на это нет времени, да и у мистера Бэйрстоу тоже. Этот Петтифер в сговоре с Чечеевым украл у русского правительства огромные деньги, поль­зуясь лондонским посольством как ширмой. Если ты помнишь, официально я был коммерческим предста­вителем. Чгчеев подделал мою подпись на нескольких документах. Сумма, которую они украли, превосходит любое воображение. Возможно, это пятьдесят милли­онов. Тебе это известно?

Слуха дошли до меня, — сказал я и подумал, что в свои пятьдесят пять Зорин еще говорит на изысканном английском своей шпионской школы, отмечен­ном педантизмом и обилием старомодных идиом. Я вспомнил, как, слушая его на явочной квартире на Шепард-маркет, я пытался представить себе его учи­телей, язвительных фабианцев с неизлечимой любо­вью к Бернарду Шоу.

— Моему правительству нужен козел отпущения. Выбрали меня. Зорин сговорился с черножопым Чече­евым и с английским диссидентом Петтифером. Зори­на надо судить. Какую роль сыграла в этом твоя быв­шая служба?

— Никакой.

— Ты клянешься?

— Клянусь.

— Но тебе известно об этом деле. Они советова­лись с тобой.

Частота и интенсивность его вопросов, серьезность, с которой он их задавал, заставили меня отбросить в сторону осторожность.

— Да, — сказал я.

— Чтобы узнать твое мнение?

— Чтобы допросить и обвинить меня. Они отвели мне аналогичную роль, роль твоего сообщника. Мы с тобой вели секретные переговоры, следовательно, и воровали вместе.

— И поэтому ты Бэйрстоу?

— Да.

— Где Петтифер?

— Здесь, наверное. А Чечеев?

— Мои друзья сказали мне, что он исчез. Возмож­но, он в Москве, возможно, в горах. Эти идиоты ищут его повсюду, они схватили нескольких его друзей. Однако ингушей не так просто допрашивать. — Его лицо исказила невеселая усмешка. — Добровольного признания пока ни один из них не сделал. Чечеев умный мужик, он мне нравится, но в душе он черножопый, а мы давим таких, как вшей. Он украл деньги, чтобы помочь своему народу. Ваш Петтифер ему по­могал — может быть, за деньги, кто знает? А может быть, даже по дружбе.

— Ваши идиоты тоже думают так?

— Конечно, нет! Они идиоты, но не настолько!

— А почему же?

— Потому что они не в силах переварить гипотезу, подразумевающую их некомпетентность! — ответил он, с трудом сдерживая гнев и стараясь не кричать. — Если Чечеев ингушский патриот, то они не должны были посылать его в Лондон. Ты же не думаешь, что Кремль хочет, чтобы весь мир узнал о национальных устремлениях племени дикарей? Ты же не думаешь, что они рвутся сообщить мировому сообществу банки­ров, что простой черножопый может через русское посольство выписать себе чек на пятьдесят миллионов фунтов?

Евгения закашлялась. Он обнял ее своими ручища­ми и усадил прямо, безнадежно глядя в ее лицо. Я никогда не думал, что на его лице может быть столько боли и обожания. Она издала тихий извиняющийся стон. По его знаку я поправил изголовье, и он осто­рожно положил ее голову на подушку.

— Найди мне Чечеева, Тимоти, — приказал он. — Скажи ему, чтобы он на весь мир объявил о своем деле, о том, что он честный человек, о том, что и почему он сделал. И пусть он скажет всем, что Володя Зорин невиновен и что ты невиновен. Скажи ему, чтобы он пошевеливал своей черной жопой, пока эти идиоты не всадили мне пулю в спину.

— Как найти его?

— Черт возьми, Петтифер же твой агент! Он напи­сал нам это. Написал нам. Написал в КГБ, или как там нас теперь называют. Он полностью сознался в своих преступлениях. Он сказал, что сначала его завербовали вы и уж потом мы. Но что теперь он не хочет служить никому. Ни нам, ни вам. К несчастью, письмо у этих идиотов и света оно не увидит никогда. Все, чего он побился, это превратил себя в мишень. Если этим кретинам удастся убить и Петтифера, и Чечеева, они будут в восторге.

Зорин вынул из кармана коробок английских спи­чек и положил его передо мной.

— Поезжай к ингушам, Тимоти. Скажи им, что ты друг Петтифера. Он подтвердит это. Подтвердит и Чечеев. Тут телефоны представителей их движения здесь, в Москве. Скажи им, чтобы переправили тебя к нему. Они могут. Они могут и убить тебя, но в этом не будет ничего личного. Черножопый есть черножопый. И, если встретишь Чечеева, отрежь ему за меня яйца.

— Есть одна проблема.

— Проблем сотни. Какая?

— Если бы я был твоим начальством, и если бы я хотел поймать Чечеева, и если бы ты сидел у меня под домашним арестом, то первым делом мне в голову пришло бы приказать тебе сказать Крэнмеру, когда он войдет в эту комнату, именно то, что ты сказал мне. — Он открыл было рот, чтобы возразить мне, но я про­должал говорить, не обращая на него внимания: — И потом я подождал бы, пока Крэнмер выведет меня на Чечеева. И на своего друга Петтифера, естественно…

Едва сдерживая гнев, он оборвал меня:

— Ты думаешь, я не воспользовался бы малейшим шансом, если бы он был? Боже мой, да я пошел бы к этим кретинам сам! «Послушайте, кретины, ко мне едет английский шпион Крэнмер! Он, лопух, думает, что я ему друг. Я заманил его. Дайте мне проводить его к ингушам. Мы вместе выследим их, как раненого зверя по пятнам крови. И тогда мы раздавим их бан­дитское гнездо и оставим с носом их английских хозя­ев». Я сделал бы все это и многое еще, чтобы вернуть свое честное имя и свое положение. Всю свою жизнь я верил в наше дело. «Да, — говорил я, — мы ошиба­емся, мы выбираем неправильные пути, мы только люди, мы не ангелы. Но наше дело справедливое, в наших руках будущее человечества. За нами правда истории». Когда началась перестройка, я ее поддер. жал. Моя служба тоже. «Только не сразу, — говорили мы, — по ложечке. Каждый раз по капельке свободы». Но они не хотели по ложечке. Они опрокинули тарел­ку и сожрали все сразу. И что мы теперь имеем?

Он не отрываясь смотрел на Евгению. Казалось, он обращался к ней, потому что его голос понизился и звучал теперь даже нежно.

— Да, мы расстреливали людей, — сказал он. — Мы расстреляли много людей. Среди них были и хорошие люди, которых не надо было расстреливать. Другие были подонки, которых и десять раз расстре­лять мало. Но скольких убил Бог? И за что? Он не­справедливо убивает каждый день, убивает без при­чин, без объяснений, без сострадания. А мы были только люди. И у нас были причины.

Уже на полпути к двери я оглянулся. Он склонился к ней, напряженно вслушиваясь в ее дыхание, и на его великолепном лице были слезы.

В моем номере два телефона, красный и черный. Красный, если верить глянцевой листовке на столе рядом с ними, моя Личная Прямая Связь со Всем Миром. Но в два часа ночи из моей дремоты меня пробудил черный…

— Скажите, пожалуйста, вы мистер Бэйрстоу? — спросил мужской голос на хорошем английском, но с акцентом.

— Кто говорит?

— Говорит Исса. Скажите, пожалуйста, что вы хотели от нас, мистер Бэйрстоу?

Исса с автоответчика Эммы на Кембридж-стрит, подумал я.

— Я друг Миши, — сказал я.

Я уже два дня повторял это из уличных будок и кафе автоответчикам и немногословным дежурным на телефонах на своем доморощенном, как Ларри назызал его, русском, звоня по телефонным номерам, по­дученным от Зорина: я здесь, я Бэйрстоу, я друг Миши, это срочно, пожалуйста, свяжитесь со мной, вот мой номер телефона в гостинице. И мне было немного странно, должен признаться, наблюдать себя, хотя бы частично, в роли агента Зорина.

— Простите, какого Миши, мистер Бэйрстоу?

— Миша — английский джентльмен, как и я, Исса, — весело ответил я, потому что не хотел, что­ бы наш разговор выглядел сговором заговорщиков для двадцати других наших слушателей.

Пауза, во время которой Исса переваривал сказан­ное мной.

— Простите, а чем этот Миша занимается?

— Он торгует коврами. Он покупает их за границей и поставляет своим постоянным клиентам. — Я подо­ждал, но реакции не последовало. — К несчастью, тот конкретный экспортер, услугами которого Миша пользовался…

Исса не дал мне закончить.

— Простите, по какому делу вы в Москве, мистер Бэйрстоу?

— По долгу дружбы. У меня для Миши очень важное сообщение.

Разговор оборвался. Как и Ларри, лишь немногие русские считают нужным попрощаться по телефону. Я молча смотрел в темноту. Десятью минутами позже телефон зазвонил снова. На этот раз Исса говорил на фоне других голосов.

— Простите, как ваше имя, мистер Бэйрстоу?

— Колин, — ответил я. — Но иногда мои знакомые зовут меня Тим.

— Тим?

— Это сокращенное от Тимоти.

— Колин Тимоти?

— Колин или Тимоти. Тимоти — вроде клички. — Я повторил слово «кличка» по-русски. Я повторил имя «Тимоти» сначала по-английски, потом по-русски.

Исса исчез. Через двадцать минут он снова объ­явился.

— Мистер Колин Тимоти?

— Да.

— Это Исса.

— Да, Исса.

— У дверей гостиницы вас будет ждать машина. Это будет белая «Лада». Ее номер, — он прикрыл рукой трубку, видимо, советуясь с кем-то, — ее номер 686.

— Кто в ней будет? Она заберет меня?

— Голос в трубке стал повелительным и настойчи­вым, словно он сам получал распоряжения, разговари­вая со мной.

— Она уже у подъезда вашей гостиницы. Водитель — Магомед. Пожалуйста, выходите немедленно. Выходи­те сейчас же.

Я торопливо оделся. В коридоре была выставка кошмарных картин, изображающих счастливых рус­ских крестьян, пляшущих на заснеженной лесной поля­не. В казино два угрюмых финна играли против цело­го зала крупье и девиц. Я вышел на улицу. Стайка проституток со своими сутенерами бросилась на меня. Я крикнул им «нет!» более энергично, чем следовало бы, и они отошли от меня. Хлопья мокрого снега падали вперемежку с ледяным дождем. Шляпы на мне не было, только тонкий макинтош. Желает ли герр такси, по-немецки спросил швейцар. Такси герр не желал. Герр желал Ларри. Над люками канализации клубился пар. Тени прохожих мелькали мимо.

«Лада» стояла между двумя грузовиками посреди дороги, была не белая, а зеленая, и с номером не 686, а 688. Но это была «Лада», и это была Москва. Широ­коплечий мужчина с озорными глазами, ростом не больше пяти футов, улыбаясь мне, держал дверь ма­шины открытой. На нем была вязаная шапочка с кисточкой, тренировочный костюм и жилетка на подкладке, и он имел вид печального клоуна. Второй человек терялся в полумраке заднего сиденья, его уз­кое лицо почти целиком закрывала шляпа. Но на его светло-синюю рубашку время от времени падал свет уличных фонарей, и, поскольку в напряженные мо­менты человек видит все или ничего, я обратил вни­мание, что у его рубашки не было воротника в западном смысле слова, что сшита она была из плотной домотканой материи, высоко облегала шею и вместо пуговиц имела свернутые в трубочку кусочки ткани.

— Мистер Тимоти? — спросил клоун, пожимая мне руку. — Меня зовут Магомед, сэр, как и пророка, — объявил он по-русски так же серьезно, как и я ответил ему. — Мне жаль, что большинство моих друзей убиты.

Я сел на место рядом с водителем, прикидывая, имел ли он в виду, что и мой друг убит тоже. Он обошел машину спереди, чтобы поставить дворники. Потом он осторожно сел на водительское сиденье, хотя оно было явно широко для него. Он повернул ключ зажигания раз, потом еще несколько раз. Он покачал своей шапочкой с кистью, словно и не ждал, что мотор заведется, и попробовал еще раз. Мотор завелся, мы тронулись, объезжая ухабы на дороге, и я видел, что Магомед делал именно то, чего я ждал от него: все время поглядывал в зеркало заднего вида.

Человек на заднем сиденье бормотал что-то в ра­диотелефон на языке, которого я не понимал. Время от времени он прерывал это занятие, чтобы дать Ма­гомеду указания, куда нам ехать, а минуту спустя отменял их, так что наша поездка представляла собой серию ложных бросков и торопливых возвращений к прежнему курсу. Наконец мы остановились у длинной вереницы лимузинов с дежурившими возле них муж­чинами. Из подъезда вышли крепкие молодые люди в норковых шапках, укутанные шарфами и в ковбойс­ких сапогах. Один из них был с автоматом и с золотой цепью на кисти. Магомед что-то спросил его и через некоторое время получил неторопливый ответ. Он лениво бросил взгляд влево и вправо по улице и потом тронул меня за локоть, показывая, куда нам идти. Магомед направился в проход между двумя складами, соединенными балками. Он широко шагал, выставив вперед свою огромную грудь, откинув назад голову и торжественно прижимая руки к бокам. Двое или трое молодых людей следовали за нами.

Мы прошли под арку и по каменным ступеням спустились к красной металлической двери на огром­ных петлях и с горящим над ней фонарем. Магомед постучал, и мы стали ждать, ежась под дождем. Дверь открылась, и облако сигаретного дыма окутало нас. Я услышал громыхание рок-музыки и увидел перед со­бой на лиловой кирпичной стене белые лица мертвых друзей Магомеда. Потом лиловая стена превратилась в оранжевую, и я увидел под лицами одетые в черное тела, блеск оружия и напряженные руки, готовые пус­тить его в ход. Передо мной был отряд из семи или восьми вооруженных людей в маскировочной форме. На их поясах висели гранаты. Дверь за мной закры­лась. Магомед и его друзья ушли. Двое провели меня по малиновому коридору на затемненный балкон, с которого через дымчатое стекло открывался вид свер­ху на ночной клуб московских богачей, тут и там сидевших в его бархатных альковах. Среди них мед­ленно передвигались официанты, несколько пар тан­цевали. На искаженных перспективой тумбах в ритме рок-музыки бездумно крутились голые танцовщицы. Атмосфера была столь же эротична, как атмосфера зала ожидания аэропорта, и столь же напряженна. Балкон обогнул угол и превратился в проекционную и в офис. У стены рядом с ящиками патронов и гранат стояли «Калашниковы». Двое молодых людей занимали наблюдательную позицию у окна, третий, с рацией у уха, — перед линейкой видеомониторов, на которых была аллея, припаркованные лимузины, каменная лес­тница и холл.

В дальнем углу комнаты на стуле сидел прикован­ный к нему наручниками лысый мужчина в нижнем белье. С опущенной головой он наклонился вперед, словно интересуясь лужей собственной крови. За письменным столом не далее чем в четырех футах от него сидел пухленький живой человечек в коричневом кос­тюме и пропускал стодолларовые купюры через элек­тронный детектор валюты, откладывая результаты своих трудов на деревянных счетах. Время от времени он качал головой или сдвигал свои очки на нос и поверх них заглядывал в бухгалтерскую книгу. Иногда он прерывал свои занятия, чтобы с важным видом сде­лать глоток кофе.

И господствуя над комнатой, обозревая каждую ее часть неподвижным, лишенным выражения взглядом, стоял атлетического телосложения мужчина лет соро­ка в темно-зеленой куртке с позолоченными пугови­цами, пальцы которого были сплошь в золотых коль­цах и на запястье которого красовался золотой «Ролекс» с алмазами и мелкими рубинами. Он был широ­коскул и широкоплеч, я ясно представил себе, как мускулиста его шея.

— Вы Колин Бэйрстоу, которого зовут Тимоти? — спросил он на английском, который я слышал в теле­фонных записях.

— А вы Исса, — ответил я.

Он пробормотал распоряжение. Мужчина справа от меня положил свои руки мне на плечи. Второй встал передо мной. Я почувствовал, как их четыре руки обследуют мою грудь, спину, промежность, бед­ра, лодыжки. Из внутреннего кармана моего пиджака они извлекли мой бумажник и передали его Иссе, который принял его двумя пальцами, словно боясь об него испачкаться. И я обратил внимание на его запон­ки: большие, как старый пенс, и с выгравированным на них, по-моему, волком. После бумажника они передали ему мою авторучку, носовой платок, ключ от номера, пропуск в гостиницу и мелочь. Исса аккурат­но сложил все это в коричневую картонную коробку.

— Где ваш паспорт?

— В гостинице забирают его, когда вы вселяетесь.

— Оставайтесь на месте.

Из кармана своей куртки он извлек небольшой фотоаппарат и нацелил его на меня с расстояния в ярд. Дважды сработала вспышка. Неторопливым хо­зяйским шагом он обошел меня. Он сфотографировал меня с обеих сторон, прокрутил пленку в камере, вытряхнул кассету себе в ладонь и передал ее моему стражу, который поспешил с ней из комнаты. Человек на стуле коротко вскрикнул, запрокинул назад голову, и из его носа полилась кровь. Исса пробормотал еще один приказ, и двое молодых людей разомкнули на­ручники и увели человека по коридору. Кассир в ко­ричневом костюме невозмутимо продолжал пропус­кать сотенные бумажки через свою машинку и откла­дывать костяшки на счетах.

— Сядьте сюда.

Сам Исса сел за стол. Я сел с другой его стороны. Он выудил из своего кармана листок бумаги и развер­нул его. Потом вынул карманный диктофон и по­ложил его между нами, заставив меня вспомнить Лака, Брайанта и полицейский участок. Руки Иссы были велики, уверенны и странным образом элегантны.

— Как полное имя человека, которого вы называ­ете Мишей?

— Доктор Лоуренс Петтифер.

— Каковы склонности этого человека?

— Простите?

— Его способности, его достоинства? Что не так со «склонностями»?

— Нет, ничего. Я просто не сразу понял. Он иссле­дователь революций.

Он друг малых наций, Он лин­гвист. Как вы.

— Что еще вы можете сказать об этом человеке?

— Он бывший агент КГБ, но в действительности он агент британской секретной службы.

— Каково сейчас в Великобритании официальноз положение этого человека?

— Он в розыске. Англичане подозревают его в хищении большой суммы денег из русского посольст­ва. Как и русские. И они правы, он совершил это.

Исса изучал свою бумагу, не давая мне разглядеть ее.

— Когда была ваша последняя встреча с человеком по имени Миша?

— Восемнадцатого сентября этого года.

— Опишите ее обстоятельства.

— Она произошла ночью, в местности с названием Придди, на Мендипских холмах графства Сомерсет. Мы были одни.

— Что на ней обсуждалось?

— Личные проблемы.

— Что обсуждалось?

Среди русских чиновников бытует выражение, ко­торое я не без успеха иногда употребляю и которое некстати вспомнил сейчас:

— Не надо мне хамить. Если я говорю личные, значит, личные.

В школе я получал пощечины, и довольно часто. Мне давали их женщины, правда, второго шанса они никогда не получали. Я занимался боксом. Но те две пощечины, которые закатил мне Исса, перегнувшись через стол, были совершенно новой для меня цвето­вой и звуковой гаммы. Он почти одновременно ударил меня сначала левой, а потом правой рукой, и это было похоже на удары металлической трубой из-за золотых колец, унизывавших пальцы. И, когда он бил меня, я видел между его руками его карие глаза охотника, устремленные на меня так пристально, что я испугал­ся, что он решил забить меня до смерти. Однако он остановился, потому что его позвали из другого конца комнаты. Отодвинув кассира, он взял рацию, протяну­тую ему оператором видеомониторов. Он выслушай и что-то спросил кассира, который покачал головой, не прекращая считать сотенные бумажки.

— Шутники, — пожаловался он по-русски. — Они называют это третью, а тут и десятой части трети нет. Тут кот наплакал, а не наша доля. Если они такие кретины, то зачем они подались в рэкетиры?

Одним движением локтей он сгреб деньги в кучу, передал ее Иссе, еще несколько раз щелкнул костяш­ками счетов, взял линейку и красный карандаш и провел линию под каждой из четырех страниц своей бухгалтерской книги. Потом он снял очки, уложил их в железный очешник и спрятал его во внутренний карман своего коричневого костюма. Тотчас же вся наша группа — кассир, боевики, Исса и я — по малиновому коридору поспешила к выходу. Железная дверь была открыта, каменные ступени свободны, во­оруженные молодые люди маячили повсюду. Свежий воздух пахнул на меня дыханием свободы. В бледном утреннем небе мерцали последние звезды. У верхней ступени лестницы стояла длинная машина. Худоща­вый товарищ Магомеда сидел за рулем, положив на него ладони в кожаных перчатках. А у задней дверцы стоял сам Магомед с шарфом в горошек, которым он с молчаливой тщательностью няньки стал завязывать мне глаза.

Я перехожу в Зазеркалье, сказал я себе в наступив­шей тьме. Тону в пруду Придди. Я берклианец. Я не могу видеть, следовательно, я не могу дышать. Я кри­чу, но все вокруг глухи и слепы. Последним виденным мной предметом, когда Магомед медленно затягивал мою повязку, были элегантные итальянские туфли Иссы. У них были коричневые плетеные кожаные шнурки и пряжки с золотой цепью.

Чего они хотят?

Чего мы ждем?

Что-то пошло не так. Их планы нарушены.

Мне снится, что на рассвете меня должны расстре­лять, и, когда я просыпаюсь, светает, и я слышу шаги и тихие голоса за своей дверью.

Мне снится, что Ларри сидит у моей кровати, смотрит на меня сверху вниз и ждет, когда я проснусь. Я просыпаюсь и вижу склонившегося надо мной Зо­рина, который вслушивается в мое дыхание, но это только мои юные стражи принесли мне завтрак.

Я слышу, как Эмма играет Питера Максвелла Дэ-виса в ханибрукской церкви.

Моя камера представляла собой гимнастический зал со старинными гимнастическими снарядами у стен, а табличка на двери гласила: «ЗАКРЫТО НА РЕ­МОНТ». Он находился в подвале жилого дома в форме уродливого бруска в часе езды с завязанными глазами от самой Москвы, в конце ухабистой первобытной дороги среди запахов мусора, бензина, гниющих де­ревьев, и был самым неуютным местом на земле или его подземельем. Сырой воздух был полон зловония. Вода всю ночь журчала в трубах и капала с них. Трубы были проложены по потолку и уходили в растрескав­шийся цементный пол, сточные трубы, трубы для хо­лодной и горячей воды, трубы отопления и трубы с электропроводкой и телефонными проводами. И еще маленькие серые крысы, в основном спешащие по своим делам куда-то еще. Если я не ошибся в арифме­тике, я пробыл там девять дней и десять ночей, но время в заключении ведет себя по-особому: когда вы впервые в темнице, между несколькими движениями секундной стрелки ваших часов могут пройти годы, а расстояние между двумя кормежками равно переходу через всю пустыню вашей жизни. Одну ночь вы про­водите со всеми известными вам женщинами, а когда просыпаетесь, то все еще ночь и вы все еще дрожите в одиночестве.

Окон в моем подвале не было. Две решетки под потолком предназначались, видимо, для вентиляции, но сейчас они были наглухо задраены. Взобравшись на изъеденного крысами гимнастического коня и осмот­рев их, я обнаружил, что их железные рамы сплошь покрыты слоем ржавчины. В первый день зловоние моей темницы было невыносимым, на второй день оно стало волновать меня меньше, а на третий исчезло совсем, и я знал, что стал его частью. Но доносивши­еся сверху запахи были целым театром запахов: тут было и подсолнечное масло, и лук, и чеснок, и жаре­ная баранина, и цыплята — одинаковая по всему свету симфония запахов тесных конур, битком набитых боль­шими семьями.

— Башир Хаджи!

Вздрогнув, я проснулся от этого то ли радостного, то ли горестного вопля моих стражей посреди ночи.

Сначала зазвонил их радиотелефон. А потом этот крик то ли муки, то ли восторга.

Они что, приветствовали его?

Они клялись ему в верности, выкрикивая его имя горным вершинам? Или посылали ему проклятья? Или оплакивали его?

Я лежал с отрытыми глазами, ожидая следующего акта. Его не последовало. Я уснул.

Пленнику ингушей может быть одиноко, но он никогда не будет один.

Бездетного мужчину, меня одолели дети. Они бе­гали над моей головой, прыгали по ней, колотили ее, смеялись и вопили в ней, и их матери в ответ кричали на них. То и дело раздавался звучный шле­пок, за которым следовало горькое, обиженное мол­чание, после чего крики начинались снова. Я слы­шал скулеж собак, но только с улицы. Я мечтал о том, чтобы оказаться снаружи, а им хотелось внутрь. Отовсюду я слышал кошек. Я слышал, как самоуве­ренно талдычат что-то включенные весь день теле­визоры. Я слышал переведенные на русский мекси­канские сериалы и прерывающие их срочные сооб­щения о крахе очередного финансового афериста. Я слышал шлепки белья при стирке, слышал ссоры сердитых мужчин, слышал пьяных мужчин, слышал взбешенных женщин. Я слышал плач.

Из музыки я слышал дешевую русскую танцеваль­ную музыку и безмозглый американский рок, преры­ваемый чем-то более глубоким и более человечным: медленными ритмичными гортанными звуками, возбуждающими и настойчивыми, призывающими меня встать, бодро встретить новый день, призывающими добиваться своего и не сдаваться. Я знал, что это тот род музыки, который нравился Эмме, музыки, ро­жденной в родных горах и долинах изгнанников, слу­шавших ее. А по ночам, когда большая часть этих звуков утихала, я слышал похожий на гул моря ровный гул разговоров у походных костров.

Так я во всех смыслах приобщился к подпольной жизни, потому что и мои хозяева были далеко от родного дома и презираемы, и если я был их узником, то одновременно я был и удостоен чести быть их почетным гостем. Когда каждое утро мои стражи с угрюмыми лицами вели меня по коридорам здания в крохотный туалет со свежеоторванными кусками га­зетной бумаги умываться, приложенными к губам паль­цами призывая меня к молчанию, я чувствовал себя скорее их сообщником, чем пленником.

Я слушал Петтифера со страхом. Это была не длин­ная лекция и уж точно не воскресный семинар. Нащ отель был в Хьюстоне, штат Техас, и он только что провел десять дней в кубинской тюрьме по сфабрико­ванному обвинению в хранении наркотиков, но в дей­ствительности, как он подозревал, ради того, чтобы служба безопасности получила возможность как сле­дует разглядеть его. Сначала они не давали ему спать. Потом они сутки продержали его без воды. Потом они привязали его к четырем вмурованным в стену коль­цам и предложили сознаться, что он американский шпион.

— И тут я разозлился как следует, — уверял меня Ларри, развалясь возле гостиничного бассейна, раз­глядывая проходящие мимо бикини и потягивая через соломинку ананасный сок. — Я сказал им, что из всех оскорблений, которые только можно обрушить на го­лову английского джентльмена, самым тяжким явля­ется обвинение в том, что он шпионит для янки. Я сказал, что это хуже, чем назвать мою мать шлюхой. Потом я сказал, что их матери шлюхи, и примерно на этом месте беседы ввалился Рогов и приказал им отвязать меня, дать мне ванну и отпустить.

Рогов — резидент КГБ в Гаване. Я подозревал, что допрос был организован им.

Я задал ему совершенно неожиданный для меня самого вопрос: на что это было похоже? Ларри при­творился тоже удивленным.

— После Винчестера? На детские игры. Да я день в колледже променял бы на месяц в кубинской тюрь­ме. Послушай, Тимбо, — он тронул меня за локоть, — как она? Сменила меня на тебя, сознавайся?

У меня двое стражей, и у них нет других обязан­ностей, кроме как сторожить меня. Днем и ночью они всегда вместе. У обоих походка слегка на цыпочках, которую я подметил у их товарищей из ночного клуба. Оба говорят с мягким южнорусским акцентом, но русский у них второй, а теперь даже, наверное, третий язык, потому что они оба первокурсники Исламского университета в Назрани, где они изучают арабский, коран и историю ислама. Они отказались назвать мне свои имена, как я полагаю, тоже по приказу, и, пос­кольку их вера запрещает им лгать, на эти десять дней они вообще без имен.

Как они с гордостью сказали мне, они мюриды, они посвятили себя Богу и своим духовным наставни­кам, посвятили себя праведной и достойной жизни и стремлению к священным знаниям. Мюриды, сказали они, моральный стержень дела ингушей, вооруженно­го и политического сопротивления России. Они дают клятву быть примером благочестия, правдивости, храб­рости и самопожертвования. Более высокий и более начитанный — я не дал бы ему больше двадцати — был родом из Экажево, большого поселка на окраине Назрани, его менее рослый товарищ — из Джайраха, аула высоко в горах вблизи Военно-Грузинской доро­ги, на южной окраине знаменитого Пригородного рай­она, занимающего, по их словам, половину исконной территории Ингушетии.

Все это они рассказали в первый же день моего заключения, когда они робко стояли в дальнем углу моей камеры, одетые в кожаные куртки и с автомата­ми в руках, и смотрели, как я поглощаю завтрак, состоящий из того же крепкого черного чая, что я обнаружил в приемной конторы Айткена Мея, дольки драгоценного лимона, хлеба, сыра и сваренных вкру­тую яиц. С самого начала моя кормежка была торжес­твенной церемонией. Мои мюриды по очереди тор­жественно вносили поднос, чрезвычайно гордые своей щедростью. И поскольку я быстро обнаружил, что их собственная еда была куда более скромной и состояла, по их словам, из тех продуктов, которые они привезли с собой из Назрани, чтобы не нарушать религиозных запретов, то я старался всем своим видом показать что наслаждаюсь едой. Со второго дня стали показы­ваться сами поварихи, заглядывавшие в мою темницу через дверной проем женщины со скромными глазами и платками на волосах. Та, что помоложе, была более скромной, а та, что постарше, сверкнула на меня своими любопытными глазами. Только раз, и то по недоразумению, я столкнулся с менее приятной сто­роной наших отношений. Я спал на своей кровати, и мне, вероятно, что-то приснилось, потому что, когда я открыл глаза и увидел над собой моих мюридов, одно­го, гордо держащего кусок туалетного мыла и поло­тенце, а другого — поднос с моим ужином, я с воинственным криком попытался вскочить с постели. Мне удалось только опустить на пол ноги, и я собирался встать на них, когда почувствовал приставленное к своей шее маслянистое дуло пистолета. Оставшись один, я услышал писк их рации и их спокойные голо­са, докладывавшие о происшествии. Потом они вер­нулись, чтобы наблюдать, как я ем. Забрав поднос, они приковали меня наручниками к кровати.

Ради своего спасения я оставил всякую мысль о физическом или духовном сопротивлении. Вялый и безразличный ко всему, я убеждал себя, что величай­шая в мире свобода — это когда ты не властен над своей судьбой.

И все же утром, когда мои стражи расковали меня, мои запястья кровоточили, а мои лодыжки так свело, что нам пришлось отмачивать их в холодной воде.

Магомед приехал с бутылкой водки. Его глаза были красными от усталости, а круглое лицо под шапочкой поросло щетиной. Что его заботило? Или его улыбка всегда была такой печальной, как сейчас? Он налил мне водки, но сам пить отказался. Спросил меня, доволен ли я. Я ответил: «Королевский прием». Он рассеянно улыбнулся и повторил: «Королевский». Мы обсуждали без всякой видимой системы Оскара Уайль­да, Джека Лондона, Форда Мэдокса Форда и Булгако­ва. Он заверил меня, что разговор на такие темы был для него редкостью, и спросил, часто ли такие разго­воры случаются у меня в Англии.

— Только с Ларри, — ответил я, тайно надеясь перевести разговор на него.

Но в ответ он только улыбнулся еще одной печаль­ной улыбкой, которая ни признавала существование Ларри, ни отрицала его. Он спросил, как я лажу с мюридами.

— Они вежливы?

— Идеально.

— Их родители погибли, — еще одна печальная улыбка, — возможно, они считают вас орудием в Божь­их руках.

— А почему они могут думать так?

— Было пророчество, широко известное в суфистс­ких кругах с прошлого века, когда имам Шамиль писал письма вашей королеве Виктории, о том, что Российская империя однажды рухнет и что Северный Кавказ, включая Ингушетию и Чечню, отойдет под правление британской короны.

Я выслушал эту новость столь же серьезно, как он сообщил ее.

— Многие из наших стариков говорят об английс­ком мессии, — продолжал он. — И если часть проро­чества, касающаяся Российской империи, вот-вот сбу­дется, то где же второе знамение, говорят они.

Откуда-то из дальнего уголка моей памяти всплы­ло, что что-то подобное Ларри говорил мне.

Но я нигде не читал, — сказал я осторожно, взвешивая свои слова не менее тщательно, чем Маго­мед свои, — что королева Виктория когда-либо посы­лала оружие имаму Шамилю, чтобы помочь ему свер­гнуть русских угнетателей.

— Возможно, — согласился Магомед без особого интереса. — Имам Шамиль был не из нашего народа и, следовательно, не является величайшим из наших героев.

Он провел широкой ладонью сначала по своим бровям, потом по бороде, словно хотел стереть с себя неудачную мысль.

— Есть также предание, что основатели чеченской и ингушской наций были вскормлены волчицей. Воз­можно, вы сталкивались с этой легендой в другом контексте.

— Да, — сказал я, вспомнив волка на золотых запонках Иссы.

В более практической плоскости среди нас всег­да существовало мнение, что Великобритания может умерить русскую решимость поработить нас. Как вы думаете, это очередное наше бесплодное мечтание или мы можем надеяться, что вы замолвите за нас слово на тех совещаниях, на которые нас не допускают? Я спрашиваю вас об этом совершенно серьезно, мистер Тимоти.

У меня не было оснований сомневаться в этом, но и ответить ему мне было трудно.

— Если Россия нарушит договоры со своими сосе­дями… — начал я осторожно.

— Да?

— Если она введет танки в Назрань, как она ввела их в Прагу в шестьдесят восьмом…

— Но они уже сделали это, мистер Тимоти. Вы, наверное, проспали этот момент. Ингушетия окку­пирована Россией. Здесь, в Москве, мы парии. Нам не доверяют и нас не любят. Мы — жертвы тех же предрассудков, которые существовали еще в царские
времена. Коммунисты не дали нам ничего нового. Сейчас в правительстве Ельцина полно казаков, а казаки ненавидят нас испокон веку. У него генера­лы-казаки, шпионы-казаки, казаки в комитетах, где определяются наши новые границы. Можете быть уверены, что они не упустят случая свести с нами счеты. Для нас за последние двести лет мир не из­менился ни на каплю. Нас подавляют, на нас клеве­щут, нас вынуждают к сопротивлению. И мы ярос­тно сопротивляемся. Вам, наверное, стоило бы рас­сказать об этом вашей королеве.

— Где Ларри? Когда я смогу его увидеть? Когда вы выпустите меня отсюда?

Он уже поднялся, чтобы уйти, и я подумал снача­ла, что он решил оставить без ответа мои вопросы, в которых, к моему сожалению, прозвучало отчаяние, несовместимое с хорошими манерами. Помедлив, он молча обнял меня, пристально посмотрел мне в глаза и пробормотал что-то, чего я не понял, но что было, как я опасался, молитвой о моей безопасности.

— Магомед — лучший борец во всей Ингушетии, — гордо сказал старший из мюридов. — Он великий су­фист и доктор философии. Он отважный боец и духов­ный вождь. Он убил многих русских. В тюрьме они мучили его, и, когда его освободили оттуда, он с трудом ходил. А сейчас у него самые сильные ноги на Кавказе.

— Магомед — ваш духовный вождь? — спросил я.

— Нет.

— А Башир Хаджи?

Я снова коснулся запретной темы. Мои стражи умолкли, а потом удалились в свою комнатушку е конце коридора. Оттуда не доносилось ни звука, лишь изредка слышался шепот. Полагаю, что дети мучени­ков молились.

Появился Исса, выглядевший огромным в своей новенькой топорщившейся и блестевшей кожаной кур­тке. В руках у него были мой чемодан и дипломат из гостиницы. Его сопровождали двое его вооруженных молодых людей. Как и Магомед, он был небрит и имел озабоченный, серьезный вид.

— У вас есть жалобы? — спросил он, набрасываясь на меня так энергично, что я заподозрил, что он решил надавать мне еще пощечин.

— Со мной обращались достойно и с уважением, — ответил я тоже с вызовом.

Но, вместо того чтобы бить меня, он взял мою руку и притянул к себе в том же самом однократном объ­ятии, которым меня удостоил Магомед, и так же дру­жески похлопал меня по спине.

— Когда меня выпустят отсюда?

— Посмотрим. Может быть, через день или два, в зависимости от обстоятельств.

— Каких обстоятельств? Чего мы ждем? — Мои разговоры с мюридами придали мне уверенности. — Я ничего не имею против вас. У меня нет никаких злых умыслов. Я здесь по уважительной причине: я хочу увидеться со своим другом.

Его сердитый взгляд озадачил меня. Его щетина и его опустошенные глаза придавали ему вид человека, видевшего что-то страшное. Он мне не ответил. Вмес­то ответа он повернулся и вышел, сопровождаемый своими боевиками. Я открыл дипломат. Бумаг Айткена Мея в нем не было, не было и записной книжки Эммы. Я спрашивал себя, расплатился ли Исса за меня в гостинице, и если да, то не объявленной ли в розыск кредитной карточкой Бэйрстоу?

В голосе Петтифера из трубки междугородного те­лефона я слышу одиночество шпиона. Одна его по­ловина жалуется, другая довольна. Он сравнивает свое существование со скалолазанием, которое он обожает.

— А над тобой в темноте нависшая одна чертова скала. Одно мгновение ты гордишься, что ты добрался сюда в одиночку. Минутой спустя ты полжизни отдал бы за еще пару блоков на веревке. А бывают случаи, когда хочется просто вынуть нож, протянуть руку, к чертовой матери перерезать веревку и навеки уснуть.

Дни шли, и мои самые интересные — и самые поучительные — часы проходили в беседах с моими мюридами.

Иногда безо всякого смущения они начинали мо­литься при мне после того, как помолились в уедине­нии. Обычно они приходили в мою комнату в своих шапочках, садились и, отвернувшись от меня в сторо­ну и закрыв глаза, начинали перебирать четки. Мю­рид, объяснили они, никогда не берет пальцами буси­ну четок, не произнося имя Божие. А поскольку у Бога девяносто девять имен, бусин тоже девяносто девять, и упомянуть Бога надо как минимум девяносто девять раз. Однако некоторые суфийские секты — они име­ли в виду свою собственную — требуют, чтобы четки были перебраны много раз. Перед тем, как пройти посвящение, мюрид должен многократно доказать свою верность. Иерархия мюридов сложна и децентрализо­вана. Каждое селение делится на несколько кварталов, и в каждом квартале имеется свой небольшой кружок, возглавляемый тургком, или руководителем кружка, который подчинен тамаде, который в свою очередь подчиняется векилю, или заместителю шейха… Слу­шая их, я испытывал сострадание к несчастным офи­церам русской разведки, получавшим невыполнимое задание проникнуть в их организацию. Пять раз в день мои мюриды исполняли обязательные молитвы, стоя на коленях на ковриках, которые они хранили в своей комнатушке. Молитвы, которые они совершали в моем присутствии, были дополнительными молитвами, посвященными отдельным святым и особым случаям.

— А Исса мюрид? — спросил однажды я, и мой вопрос вызвал у них веселый смех.

Исса очень светский человек, ответили мне они между двумя приступами смеха. Исса очень нужный для нашего дела бандит! Он отдает нам деньги, добы­тые его рэкетом! Без Иссы у нас не было бы оружия! У Иссы много друзей в мафии, он из нашей деревни, он лучший стрелок во всей деревне, лучший дзюдоист, лучший футболист и…

Потом они успокоились, а я стал обдумывать роль Иссы как сообщника Чечеева и, возможно, организатора кражи тридцати семи миллионов русских фун­тов...

Я, наверное, не стал бы задавать им вопросы, если бы не их жгучий интерес ко мне. Едва успев поставить передо мной свой поднос, они усажива­лись за мой стол и выпаливали свою очередную се­рию вопросов: кто самый храбрый в Англии? Кто лучший воин, борец, драчун? Элвис Пресли — ан­гличанин или американец? Власть королевы — абсо­лютная? Она может разрушать деревни, казнить людей, распускать парламент? Высокие ли горы в Англии? В парламенте заседают только старейшины? Есть ли у христиан тайные ордены, секты, святые, шейхи и имамы? Кто учит англичан сражаться? Ка­кое у них оружие? Правда ли, что христиане убива­ют животных, не выпустив предварительно из них кровь? И — поскольку я сказал им, что веду сельс­кий образ жизни, — сколько у меня гектаров земли, сколько голов скота, сколько овец?

Мое семейное положение чрезвычайно их озадачи­ло. Если я мужчина, как все, то почему у меня нет ни жены, ни детей, которые утешили бы меня в старости? Я тщетно пытался объяснить им, что я разведен. Раз­вод был для них мелкой деталью, процедурой, которая не занимает больше нескольких часов. Почему я не обзавелся новой женой, которая родила бы мне сыно­вей?

В расчете на ответную откровенность я отвечал им на вопросы с полной серьезностью.

— Что привело вас обоих в Москву? Ведь вы долж­ны быть сейчас в Назрани и посещать занятия, не так ли? — спросил я их однажды вечером за одной из бесконечных чашек черного чая.

Они посоветовались между собой, решая, кому достанется честь говорить первым.

— Нас выбрал наш духовный руководитель, чтобы охранять важного английского пленника, — с гор­достью заявил парень из долины.

— Мы — двое лучших воинов Ингушетии, — ска­зал горец, — нам нет равных, мы самые храбрые, мы лучше всех воюем, мы самые твердые и самые верные.

— И самые самоотверженные! — добавил его друг.

Но тут они, видимо, вспомнили, что их вера не поощряет хвастовство, потому что их лица вдруг стали серьезными и они заговорили спокойнее.

— Мы приехали в Москву, сопровождая большую сумму денег для знакомого моего дяди, — сказал пер­вый юноша.

— Эти деньги были зашиты в две красиво вышитые подушки, — сказал второй. — Это потому, что кавказ­цев всегда обыскивают в аэропортах. Но глупые рус­ские не обратили внимания на наши подушки.

— Мы думаем, что деньги, которые мы везли, были фальшивыми, но мы не уверены в этом, — честно признался первый. — Ингуши всегда были прекрасны­ми фальшивомонетчиками. В аэропорту к нам подо­шел человек, назвал себя и увез наши подушки на джипе.

Некоторое время у них заняла напряженная дис­куссия на тему, что они купят на деньги, полученные за эту услугу: стерео, разные шмотки, еще золотых колец или краденый «мерседес», контрабандой выве­зенный из Германии. Я не спешил. Я мог хоть всю ночь ждать своей очереди.

— Магомед сказал мне, что вы дети мучеников, — сказал я, когда тема была исчерпана.

Юноша-горец стал очень серьезным.

— Мой отец был слепым, — сказал он. — Он зарабатывал на жизнь, читая наизусть Коран. Осетины пытали его на глазах у всей деревни, а потом русские солдаты связали ему руки и ноги и танком раздавили его. А когда жители деревни попытались унести его тело, русские солдаты открыли по ним огонь.

— Мой отец и двое моих братьев тоже сейчас с Богом, — тихо сказал парень из долины.

— Когда нам придет время умереть, мы будем готовы, — сказал его друг с тем же спокойствием, с которым рассказывал о своем отце, — мы отомстим за наших отцов, братьев и друзей, и мы умрем.

— Мы поклялись вести газават, — в том же тоне сказал его товарищ. — Это священная война, которая освободит нашу родину от русских.

— Мы должны спасти наш народ от несправедли­вости, — добавил горец. — Мы сделаем его сильным и благочестивым, и он не будет больше добычей невер­ных.

Он встал, вынул из-за спины большой кривой нож и протянул его мне.

— Вот мой кинжал. Если у меня не будет другого оружия, если я буду окружен и если у меня не будет патронов, я выбегу из своего дома и убью первого русского, которого увижу.

Нужно было некоторое время, чтобы разговор при­нял более мирный характер. Но слово «неверный» дало мне шанс, которого я ждал весь вечер.

— А может ли мюрид помолиться за неверного? — спросил я.

Парень из долины явно считал себя более компе­тентным в вопросах веры.

— Если неверный — человек высоких достоинств и морали и если он служит нашему делу, мюрид будет за него молиться. Мюрид будет молиться за всякого, кто служит орудием в руках Бога.

— А может ли неверный высоких достоинств и морали жить среди вас? — спросил я, втайне спраши­вая себя, подходит ли Ларри под это описание.

— Когда неверный является нашим гостем, его зовут хашах. Хашах для хозяев священен. Если ему причиняют вред, то для хозяина это такое же оскор­бление, как если бы этот вред был причинен роду, под покровительством которого хашах находится. Смерть хашаха требует кровной мести, которая смыла бы по­зор с чести рода.

— А сейчас какой-нибудь хашах живет среди вас? — спросил я и, ожидая их ответа, добавил: — Англичанин, быть может? Человек, который служит вашему делу и говорит на вашем языке?

Только одно счастливое мгновение я надеялся, что моя терпеливая тактика себя оправдает. Они возбуж­денно глядели друг на друга, их глаза горели, они переговаривались между собой короткими, отрывис­тыми предложениями, дававшими мне не передавае­мую словами надежду. Но потом я постепенно понял, что горец хотел бы ответить на мой вопрос, но его друг с равнины приказывал ему хранить молчание.

Той же ночью мне приснился Ларри в роли совре­менного лорда Джима, коронованного монарха всего Кавказа, и Эмма в роли его несколько перепуганной супруги.

Они пришли за мной на рассвете, в час, когда приходят палачи. Сначала они снились мне, а потом оказались явью. Магомед, его худощавый товарищ и те двое молодых людей, которые в ночном клубе наблю­дали, как я получал пощечины. Мои мюриды исчезли. Вероятно, их отослали в Назрань. Возможно, они пред­почли бы не участвовать в том, что должно было произойти. У ножки моей кровати лежала папаха и кинжал, и они, вероятно, положили их, когда я спал. Щетина Магомеда превратилась в полноценную боро­ду. На нем была норковая шапка.

— Пожалуйста, мистер Тимоти, мы должны ехать немедленно, — объявил он. — Пожалуйста, приго­товьтесь к отъезду и ни о чем не спрашивайте.

После этого он по-хозяйски расположился в моем кресле с антенной рации, торчащей из кармана его жилета, и стал наблюдать, как его спутники торопливо помогают мне собраться: кинжал в мой чемодан, папа­ху мне на голову, одновременно прислушиваясь к доносившимся из коридора звукам.

Рация Магомеда пискнула; он пробормотал в нее приказ и похлопал меня по плечу, словно приглашая чемпиона на беговую дорожку. Один из молодых лю­дей сгреб мой чемодан, другой — дипломат. В другой руке каждый из них держал по автомату. Я шагнул за ними в коридор. Там меня встретил морозный воздух, напомнивший мне о моем легком плаще и заставив­ший с благодарностью подумать о папахе. Худощавый прошипел по-русски: «Быстрей, черт тебя побери» и дал мне тычка. Я поднялся по двум коротким проле­там лестницы и на последних ступенях второго увидел падающий снег. Через пожарный вход я выбрался на засыпанный снегом балкон, где меня ждал человек с пистолетом. Он знаком показал мне на железную лес­тницу. Я поскользнулся и получил ниже спины дово­льно болезненный пинок. Человек прикрикнул на меня. Я огрызнулся на него и неловко двинулся вперед.

Подо мной двое парней с моим багажом почти исчезали за завесой падающего снега. Я находился на задворках здания посреди куч земли, канав и бро­шенных тракторов. Я увидел ряд деревьев и за ними несколько стоящих машин. Снег набивался мне в бо­тинки и под штаны. Я соскользнул в канаву и вы­брался из нее с помощью локтей и пальцев. Снег слепил меня. Вытирая его с лица, я с удивлением увидел, как впереди меня Магомед резко продвигал­ся прыжками, наполовину как клоун, наполовину как олень. Худощавый не отставал от него. Я поспешил вперед по протоптанному ими следу. Но снег был таким глубоким, и я с каждым шагом словно погру­жался все глубже в трясину Придди, с трудом отры­ваясь от одной мысли и переволакивая себя к следу­ющей.

Магомед и его товарищ несколько раз возвраща­лись ко мне. Дважды они грубо поднимали меня на ноги, пока наконец Магомед, недовольно рявкнув, не сгреб меня в охапку и не потащил через снег между деревьями к микроавтобусу-вездеходу с грузовой пло­щадкой сзади, закрытой тентом. Вскарабкиваясь в ка­бину, я видел, как второй страж из ночного клуба забирался под этот тент. Магомед сел за руль, худоща­вый — по другую сторону от меня с «Калашниковым» между коленями и запасными обоймами на полу. Мотор вездехода возмущенно взвыл, и заснеженный пейзаж поплыл мимо. Сквозь покрытое хлопьями снега ветро­вое стекло я видел фантастическую картину, на кото­рую только теперь обратил внимание: мрачные дома, словно из фильмов о войне, и пар из разбитых окон, клубящийся, словно дым.

Мы выбрались на широкую улицу; кругом тесни­лись грузовики и легковые машины. Магомед положил руку на гудок и не снимал ее до тех пор, пока перед нами не образовался просвет. Его товарищ справа от меня внимательно разглядывал каждый автомобиль, обгонявший нас. В руке у него была рация, и по его смеху и поворотам головы я понял, что он переговари­вался с молодыми людьми под тентом. Дорога виляла, и мы виляли вместе с ней. Впереди нас возник крутой поворот. Мы уверенно вошли в него, но наш вездеход, словно упрямый конь, отказался вписаться в него, проскользил прямо, взобрался на сугроб у обочины и благополучно завалился на него боком. В один момент Магомед и трое его людей были снаружи и дружным усилием поставили машину на колеса, так что мы продолжили путь еще до того, как я успел испугаться.

Теперь вдоль дороги тянулись дачи в пышных шап­ках выпавшего снега с накрытыми белоснежной про­стыней крохотными участками. Потом дачи кончи­лись. Мимо нас проплывали ровные поля и опоры линии электропередачи, сменившиеся высокими дере­вянными и трехметровыми сетчатыми заборами, ого­раживающими дворцы сверхбогачей. Мы были, к об­щему облегчению, в лесу — частично сосны, частично березы с поникшими ветками обступали со всех сторон прямую, как стрела, дорогу, по обочинам которой попадались сваленные стволы деревьев и загадочные обгорелые останки автомобилей. Дорога сузилась, ста­ла темнее. Хлопья морозного тумана проносились над капотом вездехода. Мы выехали на опушку и остано­вились. Сначала Магомед не выключал мотора, так что печка продолжала работать. Потом он заглушил мотор и опустил стекло дверцы. Мы вдыхали пахну­щий сосной и свежестью воздух и вслушивались в таинственные шлепки и шорохи языка, на котором говорит заснеженный лес. Мой промокший во время падений плащ стал сырым, тяжелым и холодным. Я начал беспокоиться о людях под тентом. Потом я услышал свист, три мягкие ноты. Я посмотрел на Магомеда, но глаза праведного человека были закры­ты, а голова в раздумье откинута назад. В руке он держал зеленую гранату, в кольцо которой был встав­лен его мизинец. Это был единственный палец, кото­рый мог пройти туда. Я услышал второй свист, одну ноту. Я осмотрел деревья слева и справа, потом перед собой и позади на дороге, но не увидел ничего. Маго­мед издал ответный свист из двух нот. Никто не двинулся с места. Я снова повернулся к Магомеду и в раме окна увидел наполовину заросшее бородой лицо Иссы.

Один из стражей остался в микроавтобусе, все остальные отошли от него. Я слышал, как он отъез­жал, и видел, как следом за ним на дорогу обрушилась настоящая лавина снега. Исса шел впереди, Магомед шагал рядом с ним, как пара охотников, и «Калашни­ков» каждого смотрел в свою сторону леса по бокам. Худощавый боевик и двое молодых парней замыкали шествие. Магомед дал мне варежки и бахилы на по­вязках, с помощью которых я смог чувствовать себя не так уж неуютно в снегу.

Наша группа спустилась по крутому склону. Де­ревья над нами сомкнулись в плотный свод, и небо проглядывало через него серыми клочьями. Снег сменился мхом и кустарником. Мы проходили мимо разбросанного мусора и старых автопокрышек, потом мимо деревянных скульптур оленя и белок. Наконец мы вышли на поляну, уставленную столами и скамьями, в дальнем углу которой стояло несколько дере­вянных домиков. Мы были в летнем лагере. В центре поляны был кирпичный сарай. На его двери с висячим замком зеленой защитной краской было написано «КЛУБ».

Исса двинулся вперед. Магомед стоял под деревом с поднятой рукой, приказывая нам оставаться там, где мы были. Я бросил взгляд вверх и увидел три неподвижные фигуры над нами на склоне холма. Исса условным сигналом постучал в дверь, потом еще раз. Дверь открылась. Исса кивнул Магомеду, и тот знаком позвал меня к себе. Одновременно худощавый нелюбезно толкнул меня в спину. Магомед отступил на шаг, приглашая меня войти первым. Я вошел в сарай и в дальнем конце комнаты увидел единственного человека, одиноко сидевшего на сцене с темной головой, безнадежно опущенной в ладони. На рваном занавесе героические крестьяне со своими лопатами бодро шагали к победе. Дверь за мной закрылась, и на этот звук он поднял голову, словно очнувшись ото сна, и посмотрел на меня. В тусклом свете, проникавшем через занесенные снегом окна, я узнал изможденное, заросшее бородой лицо Константина Абрамовича Чечеева, которое выглядело на десяток лет старше, чем на его первой, сделанной тайком, фотографии.