Глава 15. Его голос был голосом бесконечно уставшего чело­века

— Вы Крэнмер, — сказал он. — Друг Ларри. Его второй друг. Тим, великий английский мастер шпио­нажа. Его мелкобуржуазная судьба.

Его голос был голосом бесконечно уставшего чело­века. Он провел ладонью по подбородку, заставив меня вспомнить моих мюридов.

— О, Ларри все рассказал мне о вас. Всего не­ сколько месяцев назад, в Бате. «ЧЧ, ты крепко сидишь на стуле? Тогда хлебни виски, я сейчас сделаю призна­ние». Я был удивлен, что ему еще есть в чем призна­ваться. Вам знакомо это чувство?

— Даже слишком знакомо.

— И он сделал признание. Я был потрясен. Я был идиотом, конечно. Что тут удивительного? Если я предал свою страну, почему он не мог предать свою? Я выпил еще виски, и потрясение прошло. Хорошее было виски. «Глен Грант» от «Берри бразерс энд Радд». Очень старое. Потом я рассмеялся. И смеюсь до сих пор.

Но ни его изможденное лицо, ни его бесцветный голос не свидетельствовали об этом: я видел перед собой смертельно уставшего и, я сказал бы, ненавидя­щего себя человека.

— Кто Бэйрстоу? — спросил он.

— Это псевдоним.

— Откуда его паспорт?

— Я украл его.

— У кого?

— Из своей бывшей Конторы. Он был изготовлен для одной операции несколько лет назад. Я сберег его до своей отставки.

— Зачем?

— Для подстраховки.

— От чего?

— От неудачного стечения обстоятельств. Где Лар­ри? Когда я смогу увидеть его?

Его рука снова погладила подбородок, но на этот раз выразительным жестом недоверия.

— Вы серьезно пытаетесь убедить меня, что вы здесь по личному делу?

— Да.

— И что никто не подослал вас? Что никто не сказал: привези нам голову Петтифера, и мы наградим тебя? Привези нам две головы, и мы наградим тебя вдвойне? Вы действительно здесь один и разыскиваете своего друга и шпиона?

— Да.

— Ларри сказал бы, что это чушь собачья. Поэтому и я скажу то же. Чушь собачья. В моей стране не очень принято клясться. Мы слишком серьезно воспринимаем оскорбления, чтобы верить клятвам. Но все равно это чушь собачья. Бред сивой кобылы.

Он сидел за столом, выставив вперед одну ногу, одинокой фигурой на пустой сцене, и смотрел в сто­рону от меня на плакаты с фигурами рабочих на стене. На столе стояла зажженная свеча. Другие све­чи горели на полу на некотором расстоянии друг от друга. Я увидел двигающуюся тень и понял, что мы не одни.

— Как поживает великий и добрый полковник Зорин? — спросил он.

— Он здоров и шлет вам привет. Он хочет, чтобы вы сделали какое-нибудь публичное заявление о том, что это вы украли эти деньги для вашего дела.

— Так вас, наверное, послали они все, и англича­не, и русские? В духе новой великой Антанты?

— Нет.

— А может быть, вас послала единственная на­стоящая сверхдержава? Мне это пришлось бы по душе, Америка — большой полицейский с большой дубинкой. Он карает воров, подавляет восстания, вос­станавливает порядок, сохраняет мир. Войны не бу­дет, будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется. Помните этот анекдот времен «холод­ной войны»?

— Я не помнил, но сказал, что помню.

— Русские просят у Запада денег на сохранение мира. А этот анекдот слышали?

— Кажется, я читал что-то в этом роде.

— Это правда. Это анекдот из жизни. И Запад дает их. Это анекдот еще похлеще. На сохранение мира в бывшем Советском Союзе. Запад дает эти деньги, Москва дает солдат и обеспечивает этнические чист­ки. И на кладбище все спокойненько, все довольны. Сколько вам заплатили?

— Кто?

— Те, кто вас послал?

— Меня никто не посылал. Соответственно, ниче­го и не заплатили.

— Значит, вы на свой страх и риск. Свободный охотник в духе свободного препринимательства. Вы здесь представляете рыночную стихию. И сколько же мы двое стоим на свободном рынке, Ларри и Чечеев? Контрактом вы запаслись? Ваш адвокат оформил сделку?

— Никто мне не платит, и никто меня не посылал. Никто мной не командует, и отчетов я никому не даю. Я приехал сюда по своей воле, чтобы найти Ларри. Я не стал бы продавать вас, даже если бы я смог это сделать. Я — агент на свободе.

Он вытащил из кармана фляжку и отхлебнул из нее. Она была невзрачна и потерта, но по виду это была такая же фляжка, как и та, что подарил мне Зорин, с той же самой алой эмблемой его бывшей службы.

— Я ненавижу свое имя. Свое грязное, проклятое имя. Если бы они выжгли его на мне каленым желе­зом, я не ненавидел бы его больше.

— Почему?

— «Эй, черножопый, как насчет Чечеева?» «Нет проблем», сказал я. «Это имя черножопого, но не слишком. И звучит отлично». Любой другой ингуш, если назвать его черножопым, убьет вас на месте. А я? Я наемник, я шут. Их белый негр. Я произношу их оскорбления еще до того, как они откроют рот. «А как насчет Константина?», спрашивают они. «Нет про­блем», отвечаю я. «Великий император, знаменитый блядун». Но особой потехой для них было отчество. «Слушай, черножопый, давай-ка мы сделаем тебя не­много евреем, — сказали они, — это собьет их со следа. У Абрама было много сыновей. Одним больше, одним меньше — он не заметит». Поэтому я черножо­пый, и я еврей, и я все еще улыбаюсь.

Но он не улыбался. Он был в яростном отчаянии.

— Что вы сделаете, если я найду его? — спросил он, вытирая горлышко фляжки рукавом.

— Скажу ему, что он пошел по дороге несчастий и увлек за собой свою девушку. Скажу ему, что в Англии из-за него уже убиты три человека.

Он оборвал меня.

— Три? Уже три? Помните любимый анекдот Ста­лина? Когда в автокатастрофе погибают трое, это на­циональная трагедия. Но когда целый народ выслан и половина его погибла, это статистика. Сталин был великий мужик. Куда до него Константину.

Но я решительно продолжал:

— Они совершили грандиозное мошенничество они занялись незаконной торговлей оружием, они пос­тавили себя вне закона…

Он поднялся и с заложенными за спину руками встал посреди сцены.

— Какого закона?— спросил он. — Какого закона скажите на милость? Какой закон, скажите мне, Ларри нарушил?

Я начинал терять терпение. Холод делал меня от­чаянным.

— Каким законом вы тычете мне в нос? Британским законом? Русским законом? Американским законом? Международным законом? Законом Объединенных Наций? Законом тяготения? Законом джунглей? Я не понимаю этих законов. За этим послали вас они — ваша Контора, моя Контора, такой чувствительный и такой добрый полковник Зорин, — чтобы читать мне лекции о законе? Они нарушили все свои законы, которые сами же и написали! Они не сдержали ни одного своего обещания нам. Любое их похлопывание по плечу за последние триста лет было ложью! Они убивают нас в деревнях, в горах, в долинах, и они хотят, чтобы вы рассказывали мне о законе?

Его гнев подхлестнул мой собственный.

— Никто не посылал меня, вы слышите? Это я нашел дом на Кембридж-стрит, это я услышал, что вы посещали Ларри в Бате, это я все это сопоставил, это я отправился на север и обнаружил трупы. И это мне потом пришлось бежать за границу.

— Почему?

— Из-за вас. Из-за ваших интриг. И Ларри. И Эммы. Из-за того, что меня заподозрили в пособни­честве ЧЧ. Меня едва не арестовали, как Зорина. Из-за вас. Мне нужно его видеть. Я люблю его. — И, как настоящий англичанин, я поспешил уточнить: — Я ему обязан.

Обернуться меня заставил шорох из тени, а может быть, просто желание отвести глаза от его яростного взгляда. У двери сидели Магомед и Исса, наклонив головы друг к другу и наблюдая за нами. Двое других сторожили у окна, а третий на примусе готовил чай. Я снова посмотрел на Чечеева. Его усталый взгляд был все еще устремлен на меня.

— Вам, наверное, не давали пощечин, — пред­положил я, опасаясь, что могу спровоцировать его на действия. — Могу я поговорить с кем-нибудь, кто может мне сказать «да» вместо «нет»? Может быть, вы отведете меня к вашему главному вождю? Может быть, вы отведете меня к Башир Хаджи и позволите мне поговорить с ним?

Произнеся это имя, я почувствовал, что в комнате сразу возникло напряжение, словно воздух разом сгус­тился. Уголком глаза я заметил, что страж у окна повернул в нашу сторону голову, и ствол его «Калаш­никова» повторил это движение.

— Башир Хаджи мертв. С ним убиты многие наши люди. Мы не знаем, кто. У нас траур. Похоже, это не делает нас добрее. Возможно, что у вас траур тоже.

Смертельная усталость овладела мной. Казалось, что дальше бороться с холодом бесполезно. Чечеев стоял, прислонившись к стене в углу сцены с руками в карманах, и его бородатая голова тонула в воротнике его длинного пальто. Магомед и Исса впали в своего рода транс. Только молодые люди у окон не казались заснувшими. Я попытался заговорить, но язык не слу­шался меня. Но я, наверное, все-таки сказал все, потому что я услышал ответ Чечеева, не помню, по-английски или по-русски.

— Мы не знаем, — повторил он. — Это случилось в деревне высоко в горах. Сначала говорили, что двад­цать, теперь говорят, что двести. Трагедия стала ста­тистикой. Русские применили оружие, о котором мы прежде не слышали. Это все равно что с ружьем против бомбардировщика. Ты не успеваешь даже выстрелять, а они уже изжарили тебя. Люди кругом так напуганы, что разучились считать. Хотите?

Он протянул мне фляжку. Я сделал долгий гло­ток.

Как-то неожиданно наступили сумерки, и мы си­дели вокруг стола, ожидая продолжения поездки. Чечеев сидел во главе стола, а я рядом с ним, озадачен­ный охватившими меня чувствами.

— А все его дивные субагенты, — сказал он, — это вы придумали их?

— Да.

— Вы лично? Это была ваша профессиональная выдумка?

— Да, — сказал я.

— Неплохо. Для мелкобуржуазного обывателя со­всем неплохо. Возможно, что в душе вы художник больше, чем думаете сами.

Я вдруг ощутил близость Ларри.

Магомед возился с армейским приемником. Он оживал только ненадолго и торопливой скороговор­кой. Исса сидел, положив руки на свой «Калашников». Чечеев сидел, обхватив голову ладонями и вглядыва­ясь в темноту полузакрытыми глазами.

— У нас вы не найдете исламских демонов, — сказал он по-английски, обращаясь не то к себе, не то ко мне. — Если вас прислали за нами, забудьте про это. У нас нет ни фундаменталистов, ни сумасшед­ших, ни бомбометателей, ни мечтающих об исламском сверхгосударстве. Спросите Ларри.

— А что Ларри делает у вас?

— Вяжет носки.

На некоторое время он, казалось, погрузился в свои мысли.

— Хотите еще одну шутку? Мы — мирный народ.

— Случайного наблюдателя можно извинить за то, что он, однако, этого не заметил.

— Евреи живут среди нас сотни лет, спросите Константина Абрамовича. Им рады. Просто еще один род. Еще одна секта. Я не хочу сказать, что нас нужно благодарить за то, что мы не преследуем их. Я говорю, что мы мирный народ и в нашей истории масса тому примеров, хотя никто не ставит нам этого в заслугу.

Мы наслаждались достигнутым перемирием, как два вымотанных боксера.

— И вы никогда не имели подозрений относитель­но Ларри, — спросил я, — в глубине души?

— Я был чиновником. Ларри был первосортным товаром. Половина маразматиков Президиума ЦК КПСС читала его отчеты. Вы что, хотите, чтобы я первым пошел к ним и сказал, что Петтифер бяка и что бяка он уже двадцать лет, — я, черножопый, которого едва терпят?

Он вернулся к своим отрывочным размышлениям.

— Ладно, пусть мы злобные дикари. Но не такие же злобные, как казаки? Казаки — звери. Но не такие плохие, как грузины. Грузины хуже казаков. И уж точно не такие плохие, как русские. Скажем так: у ингушей избирательный подход к добру и злу. Мы религиозны, но не настолько, чтобы не быть миря­нами.

Он клюнул носом, но резко вздернул голову.

— И если какой-нибудь сумасшедший полицейский попытается утвердить среди нас Уголовный кодекс, то половина из нас окажется в тюрьме, а другая половина будет с автоматами Калашникова в руках пытаться ос­вободить их. — Он отпил из фляжки. — Мы — горстка непокорных горцев, которые любят Бога, пить, воевать, хвастать, красть, немного подделывать деньги, немного приторговывать золотишком, исполнять кровную месть, и нас не организовать в группу, где больше одного человека. Хотите еще?

Я снова взял у него фляжку.

— Союзы, политика — забудьте о них. Вы можете сегодня обещать нам что угодно, завтра нарушить свое слово, и послезавтра мы поверим вам снова. У нас неслыханная диаспора и мучения, которых вам не покажут по телевизору даже со специальной антенной. Мы не любим сыщиков, у нас нет потомственных лордов, и за тысячу лет мы не породили ни одного деспота. За Константина!

Он выпил за Константина, и некоторое время мне казалось, что он уснул, но вдруг его голова снова вздернулась, и он показал на меня пальцем.

— И когда ваши западные беложопые решат разда­вить нас — а вы решите, мистер Тимоти, решите, потому что вы суете свой английский нос во все, — то часть из вас умрет. Потому что у нас есть то, за что вы не раз сражались, когда были мужчинами. Спросите у Ларри.

Радио вдруг заверещало, Магомед вскочил на ноги, Исса отдал приказ молодым людям у окна. Чечеев повел меня к двери.

— Ларри все знает. Или знал.

Автобус вез нас: Магомеда, Иссу, двух мюридов, Чечеева и меня. Армейский автобус с маленькими окошками и чьим-то багажом на крыше. Таблички спереди и сзади говорили, что это автобус маршрута 964. Вел его толстяк в армейской форме, мюриды в кожаных куртках сидели за ним, опустив свои «Калаш­никовы» в проход между сиденьями. В нескольких рядах за ними сидели Магомед и Исса, перешептыва­ясь по-воровски. Толстяк гнал машину и, казалось, получал удовольствие, прижимая другие машины к обочине обледенелой сельской дороги.

— Для черножопого я был смышленым малым, — признался мне Чечеев, неуверенно протягивая мне свою видавшую виды фляжку и снова забирая ее. Мы

сидели на самой задней скамейке. Мы говорили по-английски, и только по-английски. У меня было ощу­щение, что русский он воспринимал как язык врага. — А вы были смышленым малым для беложопого.

— Не слишком-то смышленым.

В освещавшем салон синем свете его изможденное лицо казалось посмертной маской. Его устремленные на меня глаза в глубоких глазницах выражали ярост­ную зависимость.

— Вы когда-нибудь были на грани потери рассуд­ка? — спросил он.

Я не ответил. Он отпил из фляжки. Я передумал и отпил тоже, чувствуя себя на этой грани.

— Знаете, что я сказал ему, когда мой шок про­шел? Ему, Ларри? После того, как он сказал мне: «Я дитя Крэнмера, а не твое»?

— Нет.

— Почему я рассмеялся?

Он и сейчас рассмеялся отрывистым сухим смехом.

— Знаешь, сказал я ему, до октября девяносто второго я не помнил, что я ненавижу русских. А сегодня всякий, кто шпионит за Москвой, — мой друг.

Ларри мертв, подумал я. Убит вместе с Баширом Хаджи. Застрелен при попытке к бегству от своей мелкобуржуазной судьбы.

Он лежит в воде, и уже неважно, лицом вверх или вниз.

Его смерть — трагедия, а не статистика. Он нашел свою байроническую смерть.

Чечеев произносит еще один свой горький моно­лог. Он поднял воротник и обращается к сиденью перед собой.

— Когда я вернулся в родное селение, мои друзья и родные все еще любили меня. Ладно, я был гэбэшником. Но я не был гэбэшником дома, в Ингушетии. Мои братья и сестры гордились мной. Ради меня они забыли, что ненавидят русских. — Он печально усмех­нулся. — Возможно, это другие русские выслали нас в Казахстан, говорили они. Возможно, они никогда не стреляли в нашего отца. И потом посмотрите, они выучили нашего великого брата, они сделали его за­падным человеком. Меня тошнило от такой доброты. Разве они не слушали проклятого радио, не читали проклятых газет? Почему они не забросали меня кам­нями, не застрелили, не зарезали, почему они не кричали мне в лицо: «Предатель!» Кто захочет, чтобы его любили, если он предал свой народ? Вы можете это понять? Кого предали вы? Всех. Но вы англича­нин, и все в порядке.

Он говорил возмущенно.

— И, когда великая советская империя шлепну­лась на свою белую задницу, вы знаете, что они стали делать, мои друзья и родные? Они стали утешать меня! Они просили меня не переживать! «Этот Ель­цин, он хороший парень, ты увидишь. Теперь, когда нет больше коммунистов, Ельцин вернет нам спра­ведливость».

Он снова отпил, шепча себе какие-то оскорбления.

— И знаете что? Я сказал им, что это те же глупые сказки, которыми они тешили себя, когда к власти пришел Хрущев. Сколько раз можно быть такими идиотами? Вы собираетесь слушать их. Зорина. Всех этих Зориных. Сидят в столовой. Переходят на шепот, когда белый негр оказывается слишком близко. Совет­ская империя еще не сдохла, а Российская уже выкарабкивается из могилы. Украина золотая — ушла! Наше бесценное Закавказье — ушло! Наша любимая При­балтика — ушла! Смотрите, смотрите, зараза пошла на юг! Наша Грузия — уходит! Нагорный Карабах — уходит. Армения, Азербайджан — уходят! Чечня — ушла! Весь Кавказ уходит! Уходят наши ворота на Ближний Восток! Уходит наш путь к Индийскому океану! Наш турецкий фланг оголен! Все насилуют матушку-Россию! — Автобус замедлил ход. — Притво­ритесь, что спите. Наклоните голову и закройте глаза. Покажите им вашу красивую папаху.

Автобус остановился. Через распахнутую дверь до­хнуло морозным воздухом. Чечеев рванулся вперед. Из-под опущенных век я увидел, как в автобус во­шел человек в длинном сером пальто и крепко об­нял Чечеева. Я слышал тихий шепот и видел, как толстый пакет перешел из рук в руки. Человек в пальто исчез, дверь захлопнулась, и автобус тронул­ся. Чечеев остался стоять рядом с водителем. Мы проехали мимо бараков и через залитое светом фут­больное поле. Люди в тренировочных костюмах на снегу играли в футбол. Мы миновали столовую, и в окнах я видел русских солдат, ужинающих под лам­пами дневного света. Для меня они были теперь врагами в совершенно новом смысле. Водитель вел автобус не спеша, мы ни от кого не бежали и нику­да не спешили. Чечеев стоял возле выхода с рукой, опущенной в карман. Впереди возник контрольный пост. Красно-белый шлагбаум перегораживал нам дорогу. Двое мюридов положили свои «Калашнико­вы» на колени. Шлагбаум поднялся.

Резко прибавив скорость, мы двинулись к темному краю летного поля, двигаясь по черной колее в снегу. У меня было ощущение, что в любой момент по автобусу могли начать стучать пули. В свете наших фар вдруг возник старенький двухмоторный транспор­тный самолет с открытой дверцей и опущенной на землю лесенкой. Наш автобус затормозил рядом с ним, и мы выпрыгнули в морозную ночь. Пули не летели нам вдогонку. Винты самолета вращались, по­садочные огни горели. Из кабины на нас в ожидании смотрели три белые физиономии. Я поспешил наверх по хлипкой лесенке, по привычке запомнив номер на хвосте, но тут же обозвал себя идиотом. Кузов самоле­та был пуст, если не считать нескольких коричневых картонных коробок, перевязанных шпагатом, и сталь­ных чашек сидений, прикрепленных к боковым стой­кам. Самолет пробежал по земле, взлетел, потом мото­ры сбавили обороты, и мы снизились. За окном в призрачном лунном свете я увидел на склоне холма трехглавую церковь. Самая большая ее луковка была позолочена, остальные две стояли в лесах. Мы снова набрали высоту и заложили такой крутой вираж, что я подумал, что мы перевернемся.

— Магомед травил вам эти байки про английское пророчество? — выкрикнул Чечеев, плюхаясь на си­денье рядом со мной и протягивая мне фляжку.

— Да.

— Эти лопухи верят любым сказкам.

Ларри, подумал я. Это путешествие в твоем вкусе. Долетел до Баку. Пешочком по берегу, потом поворачи­ваешь налево. Проще пареной репы. Опасность вселила в меня спокойствие. Если Ларри пережил эту дорогу, то он вынесет все.

Скорчившись в своей стальной чашке, Чечеев рас­сказывал о той осени, два года назад.

— Мы думали, что русские стрелять не будут, что такое не повторится. Ельцин не Сталин. Конечно, он не Сталин. Он Ельцин. У осетин были танки и вертолеты, но русские все равно пришли, чтобы уж наверняка осе­тин никто не тронул. Пропагандистская машина у них что надо. Ингуши — кровожадные дикари, русские и осетины — добрые полисмены, хорошие ребята. Думаю, я мог бы назвать великих ученых, которые писали все это. Осетины показали нам небо с рогожку, а русские стояли рядом и посмеивались, когда шестьдесят тысяч ингушей бежали, спасая свою жизнь. Большинство рус­ских были терскими казаками, и они особенно злорадствовали. Русские привезли еще осетин с юга, где они уже подвергались этнической чистке со стороны грузин, так что они знали, как такие чистки делаются. Русские блокировали весь район танками и объявили в Ингуше­тии чрезвычайное положение. Не в Осетии, а в Ингушетии, потому что осетины культурные ребята, старые помощники Кремля, христиане.

Он отпил и снова предложил мне фляжку. Я от­странил ее, но он этого не заметил.

— Именно тогда вы и ушли из разведки, — пред­положил я, — и вернулись домой.

— Ингуши обращались ко всему миру, но мир чертовски занят, — продолжал он, словно не слыша меня. Он перечислил причины, по которым мир ока­зался так занят. — И кто, в конце концов, эти ингуши? А, да это задворки России. Потом, послушайте, все это дробление России зашло слишком далеко. Пока мы ломаем экономические границы, эти этнические психи воздвигают национальные границы. Это дисси­денты, разве не так? Они мусульмане, ведь правда? И уголовники. И речь не о русских уголовниках, а об уголовниках настоящих, черножопых. Они не знают, что значит законность для больших стран? Так пусть Борис покажет им это.

Моторы нерешительно закашлялись и продолжили на более низкой ноте. Мы стали снижаться.

— Они справятся с этим, — сказал он. — За пол­года. Никаких проблем. Будут военные действия. Нес­колько голов отлетят дальше своих тел. Будут сведены кое-какие старые счеты. Если бы не русские, этим пришлось бы заниматься нам.

— Мы идем на посадку или падаем? — спросил я.

У меня время от времени повторялся кошмарный сон: я лечу ночью в самолете, который петляет между зданиями во все сужающемся коридоре. Сейчас этот сон я видел наяву, только на этот раз мы петляли между маяками, направляясь к черному склону холма. В этом склоне возник пробел, мы летели в освещенном посадочными огнями туннеле, и посадочные огни были выше нас. По одну сторону от нас бежала доро­жка красных, по другую сторону — зеленых огней. За ними лежала неглубокая бетонированная котловина со стоящими за проволочным ограждением истребителя­ми, пожарными машинами и бензовозами.

Отрешенное настроение Чечеева сразу покинуло его. Он протрезвел еще до того, как мы начали выру­ливать по летному полю. Он открыл дверцу самолета и выглянул наружу. Двое мюридов стояли за его спиной. Магомед сунул мне в руку пистолет. Я засунул его за пояс. Мирянин Исса стоял по другую сторону от меня. Летчики напряженно смотрели перед собой. Моторы нетерпеливо ревели. Из темноты нам дважды мигнули две фары. Чечеев спрыгнул на бетон, мы последовали за ним и рассыпались веером, образовав наконечник стрелы, острием которого был Чечеев, а краями — мюриды. Мы торопливо продвигались вперед, и мю­риды держали под прицелом наши фланги. У основа­ния длинного склона нас ждали два грязных джипа. Когда Магомед и Исса подсаживали меня под локти через заднюю стенку второго джипа, я увидел, как наш потрепанный транспортный самолет выруливал на взлет. Джипы взобрались по склону и мимо безлюдно­го контрольного поста направились по бетонной доро­ге. На перекрестке мы пересекли заезженный остро­вок безопасности и свернули на то, что я по местным меркам назвал бы главной дорогой. Дорожный указа­тель сообщал по-русски, что до Владикавказа 45, а до Назрани 20 километров. В воздухе пахло навозом, сеном и Ханибруком. Я вспомнил, как Ларри в своей широкополой шляпе и деревенской блузе собирал ви­ноград и распевал «Зеленые рукава» к восторгу девиц Толлер и Эммы. Я вспомнил его плавающим не то лицом вверх, не то лицом вниз. И подумал, что он снова жив после того, как я убил его.

Наше убежище представляло собой два домика на огороженном белой стеной дворе. В стене было двое ворот, одни на улицу, другие на открытое пастбище. За пастбищем поднявшаяся на звездное небо луна освещала склоны холмов. Над холмами высились горы и снова горы. На склонах холмов тут и там мерцали огоньки далеких селений.

Мы были в гостиной с коврами на полу и на­крытым клеенкой столом в центре. На стол собирали две женщины с платками на головах, как я догадался, мать и дочь. Хозяин, плотный мужчина лет шестиде­сяти, что-то серьезно говорил, пожимая мою руку.

— Он говорит, что приветствует вас, — сказал Чечеев без своего обычного цинизма. — Он говорит, что очень польщен вашим присутствием здесь и что вы должны сесть рядом с ним. Он говорит, что мы сами сражаемся за себя и что нам не нужно посторон­ней помощи. Но если англичанин хочет нам помочь, то мы признательны ему и благодарим Бога. Он искре­нен в каждом своем слове, поэтому улыбнитесь и примите вид английского короля. Он суфист, и его авторитет здесь непререкаем.

Я сел рядом с ним. Пожилые заняли места за столом, молодые остались стоять, а женщины по­давали хлеб, мясо с чесноком, чай. На сте­не висела фотография Башира Хаджи. Такая же, как на Кембридж-стрит, только без надписи чернилами в углу.

Молодые в почтительном молчании слушали, а Чечеев переводил слова нашего хозяина:

— На селение напали ночью. Оно пустовало мно­гие годы с тех пор, как русские ворвались в дома и переселили жителей в долину. Раньше мы всегда мог­ли спастись в горах, но сегодня у них техника. Они обстреляли селение ракетами, а потом высадились из вертолетов. Не знаю, были это русские или осетины, скорее всего, и те, и другие. — От себя Чечеев доба­вил: — Осетины ублюдки, но это наши ублюдки. Мы всегда сочтемся с ними по-своему.

Он продолжал переводить:

— Люди из соседних деревень рассказывают, что слышали громовые раскаты и видели вспышки в небе. Он говорит, это были бесшумные вертолеты. Крестьян­ские сказки. Тот, кто придумает бесшумный вертолет, станет хозяином мира.

Он не изменил ни голоса, ни темпа рассказа, от перевода перейдя к своим собственным мыслям:

— Суфисты здесь единственная сила, способная противостоять русскому вызову. Они — хранители мес­тного сознания. Но, когда дело доходит до оружия и выучки, они беспомощны, как перевернутая черепаха, вот почему им и нужны Исса, я и Ларри.

Он вернулся к переводу:

— Одна женщина была на похоронах своей мате­ри в десяти километрах отсюда. Возвратясь, она нашла всех мертвыми. Она повернулась и пошла снова в селение, где она похоронила свою мать. На следую­щий день оттуда пришла группа мужчин. Они омы­ли останки тех, кого смогли разыскать, произнесли над ними положенные слова и похоронили, как ве­лят наши обычаи. Башир был обезображен ножами, но они узнали его. Наш хозяин говорит, что мы были преданы.

— Кем?

— Он говорит, что предателем. Осетинским шпио­ном. Это все, что ему известно.

— А вы что об этом думаете?

— Выслежены со спутника? Сняты тайной каме­рой? Подслушаны тайными микрофонами? Я могу назвать целый список современных средств, с по­мощью которых мы могли быть преданы.

Я открыл рот, чтобы спросить, но он опередил мой вопрос.

— Других подробностей нет. И было бы невежливо вытягивать их из него.

— Да, но европейца… — Я осекся, вспомнив чер­ный вихор Ларри, не отличавшийся от вихров, кото­рые я видел сейчас вокруг, и его кожу, ставшую на солнце коричневой, а не розовой, как у меня.

Магомед произносил вечернюю молитву.

— Мы убьем каждого из них, — переводил мне Чечеев среди тихого одобрительного хора окружаю­щих во главе с нашим хозяином. — Мы узнаем имена пилотов вертолетов, тех, кто планировал эту опера­цию, того, кто командовал ею, тех, кто участвовал в ней, и с Божьей помощью убьем их всех. Мы будем убивать русских до тех пор, пока они не сделают то, что обещал Ельцин: выведут свои танки, и орудия, и вертолеты, и ракеты, и солдат, и чиновников, и шпи­онов за Терек и дадут нам самим решать наши пробле­мы и управлять собой в мире. Такова воля Божья. Знаете что?

— Да?

— Я ему верю. Я был идиотом, на двадцать лет взяв отпуск от самого себя. Теперь я вернулся до­мой, и мне жаль, что я вообще уезжал отсюда.

Гостиная напоминала лазарет нашего колледжа во время эпидемии кори в Винчестере: у всех стен кой­ки, на полу циновки и ночные горшки. Один мюрид стоял у окна, следя за дорогой, пока другой спал. Вокруг меня один за другим мои спутники засыпа­ли. Иногда Ларри что-то говорил мне, но я не вслу­шивался в его слова, потому что слишком хорошо знал их. Черт тебя возьми, просто останься живым для меня, предупредил я своего агента. Просто ос­танься живым, это приказ. Ты жив для нас, пока я не узнал, что ты умер. Однажды ты уже пережил смерть. Сделай это теперь еще раз, и заткнись, по­жалуйста.

Часы шли, я слышал крики петухов, блеяние овец и гнусавое пение муэдзина по громкоговорителю. Я слышал, как мимо прогоняли стадо. Я встал, подошел к дежурившему у окна мюриду и снова увидел горы и над ними еще горы, и вспомнил, как Ларри в письме к Эмме поклялся, что бросил свою бурку здесь, по дороге на Владикавказ, и что будет сражаться здесь до конца. Я видел, как в предрассветной мгле женщины вели коров по двору. Мы быстро позавтракали, и по настоянию Чечеева я дал по десять долларов каждому ребенку, вспомнив при этом черного мальчишку, выслеживавшего меня на Кембридж-стрит.

— Если вы собрались играть роль английского пророка, то вам лучше оставить о себе хорошие воспо­минания, — сухо пошутил он.

Было еще темно. Мы ехали сначала по главной дороге, потом по расширяющейся долине, пока дорога наконец не превратилась в усеянное валунами поле. Передний джип остановился, и мы подъехали к нему. В свете фар я видел пешеходный мостик через реку и круто поднимающуюся вверх тропинку на том берегу. Возле самой реки нас ждали восемь уже оседланных лошадей, старик в высокой папахе, сапогах и бриджах и стройный мальчик-горец с глазами, горящими ожи­данием. Я снова вспомнил письма Ларри к Эмме и помолился, вслед за Негли Фарсоном, чтобы мне было позволено взять Кавказ под свою защиту.

В сопровождении одного из мюридов первым от­правился в путь мальчик. Мы дождались, пока стук копыт их коней не растворился в темноте. Следующим двинулся вперед наш проводник, за ним Чечеев, по­том я. Исса, Магомед и второй мюрид замыкали ко­лонну. К пистолету, который дал мне Магомед, он добавил ремень для патронов с кобурой и металличес­кими кольцами для гранат. Я было отказался от гра­нат, но Чечеев сердито скомандовал:

— Возьмите эти чертовы штуки и прицепите их. Мы рядом с осетинской границей, рядом с Военно-Грузинской дорогой и рядом с русскими лагерями. Здесь вам не Сомерсет.

Он наклонился к нашему старику-проводнику, и тот что-то прошептал ему на ухо.

— Он сказал, что надо говорить тихо и только при необходимости. Без нужды не стрелять и не останав­ливаться, не зажигать огня и не ругаться. Вы справи­тесь с лошадью?

— Справлялся, когда мне было десять.

— Не бойтесь грязи и крутых мест. Лошадь знает дорогу, на нее можно положиться. Не наклоняйтесь. Если испугаетесь, не смотрите вниз. Если на нас нападут, сдаваться никто не будет. Это традиция, так что, уж пожалуйста, не нарушайте ее. В крикет мы здесь не играем.

— Благодарю.

Они снова пошептались с проводником, и оба мрачно рассмеялись.

— А если захотите помочиться, потерпите, пока мы не убьем парочку русских.

Мы ехали четыре часа, и, если бы я не боялся того, что ждало меня впереди, дорога испугала бы меня. Спустя десять минут после начала пути внизу, в тысяче футов под нами показались огни деревень, а рядом с нами высилась черная стена горы. Стояв­шие у меня перед глазами истерзанные тела порож­дали у меня странное чувство самоотречения: неваж­но было все, что могло случиться со мной на моем пути к ним. Небо посветлело, среди облаков возни­кли черные пики, над ними возвышались снеговые шапки, и мое сердце взволнованно забилось при виде этой величественной картины. Обогнув скалу, мы увидели стадо овец с черной густой шерстью, пас­шееся на склоне ниже нас. Двое пастухов сидели под грубым навесом, греясь у костра. Глубоко сидящими глазами они оценивающе оглядели наше ору­жие и наших коней. Мы подъехали к перепутанному лианами лесу, но он был по одну сторону от нас, а по другую в пропасти лежала долина, полная клубя­щегося утреннего тумана, дуновений ветра и птичь­их криков. От высоты у меня кружится голова, и я должен был бы падать в обморок при каждом взгля­де в бездну между скользящими шагами моей лоша­ди, при каждом взгляде в узкое извилистое дно до­лины, при каждом взгляде на осыпающуюся каме­нистую тропу шириной в несколько дюймов, а иног­да и меньше, мою единственную опору на горном склоне, и при неземных и удивительно прекрасных звуках водопада, которые можно было, казалось, не только слушать, но и вдыхать и пить. Но молился я не о своем спасении, а о спасении Ларри, и сияю­щее, ни с чем не сравнимое величие гор влекло меня вверх.

Погода менялась так же неожиданно, как и лан­дшафт, гигантские насекомые гудели возле моего лица, шлепались о мои щеки и весело утанцовывали прочь. Вот веселые белые облачка приветливо проплывают по голубому альпийскому небу, а минутой позже я тщетно пытаюсь спастись от проливного дождя под сенью огромных буков. А потом я попадаю в знойный июньский Сомерсет с запахами первоцвета, скошенной травы и теплым запахом скота, принесен­ным из долины.

Все эти внезапные перемены действовали на меня, как перемены в настроении любимого и легкомыс­ленного друга, и иногда этим другом был Ларри, а иногда Эмма. Я буду вашим защитником, вашим другом, вашим союзником, я буду волшебником, осу­ществившим ваши сны, шептал я про себя про­плывающим мимо скалам и лесам. Только сохраните мне живым Ларри, когда я перевалю через гребень последнего холма, и я никогда не буду снова тем, кем был раньше.

Мы въехали на открытое место, и старик-провод­ник велел нам остановиться и собраться под нависаю­щей скалой. Яростное солнце жгло наши лица, птицы кричали и вились в восторге. Магомед спешился и стал поправлять свою седельную сумку, не спуская глаз с дороги. Исса сидел спиной к нему, прижимая к груди автомат и держа под прицелом дорогу, по кото­рой мы только что поднялись. Лошади стояли с опу­щенными головами. Из-за деревьев впереди нас подъ­ехал мальчик-горец. Он что-то прошептал старику, и тот коснулся края своей папахи, словно ставя на нее метку.

— Мы можем ехать дальше, — сказал Чечеев.

— А из-за чего мы стояли?

— Из-за русских.

Сначала я не понял, что мы въехали в селение. Я видел широкое плато, похожее на спиленную гору, но оно было покрыто разбитыми камнями, которые напомнили мне вид из моего убежища в Ханибруке. Я видел четыре осыпающиеся башни с вьющимся над ними голубым дымком, и по своему невежеству я решил, что это старинные печи, — на эту мысль меня навели следы копоти на башнях, которые я принял за свидетельство того, что печи топились древесным углем или чем там еще могли топить сто или больше лет назад сложенные из камня печи в забытых Богом горных селениях на высоте восемь тысяч футов над уровнем моря. Но потом я вспом­нил, что эти места знамениты своими древними каменными сторожевыми башнями; вспомнил я и рисунок Эммы, на котором они с Ларри смотрят из окон верхнего этажа.

Я увидел разбросанные по плато темные фигурки, приняв их сначала за пастухов возле своих отар, потом за сборщиков чего-то, потому что, когда мы подъехали ближе, я обратил внимание, что они наклонялись, потом выпрямлялись, потом снова наклонялись, и я подумал, что они одной рукой поднимают что-то, а другой прячут собранное.

Потом в шуме ветра — а ветер на этом диком открытом месте дул с яростной силой — я услышал настойчивый высокий носовой звук, похожий на вой, то более громкий, то тихий, который я попытался приписать какому-то горному животному, то ли полу­дикой овце, то ли козе, то ли шакалу, а может быть, волку. Я обернулся и увидел силуэт рыцаря в широких черных доспехах, но это была только бородатая фигура Магомеда на коне, который был выше моего на не­сколько ладоней. На Магомеде была местная меховая папаха, расширяющаяся кверху, и, к моему изумле­нию, традиционная черкеска с широкими плечами и кармашками для патронов на груди. Из-за спины, как большой лук, торчал его «Калашников».

Вой стал громче, и дрожь пробежала по мне, когда я понял, откуда он: это был плач женщин по мер­твым. Каждая выла по своему мертвецу, и голоса сливались в страшном диссонансе. Я слышал запах горящего дерева и видел два костра на полпути к склону передо мной, возле которых возились жен­щины и играли дети. Я смотрел по сторонам, отча­янно надеясь увидеть знакомую позу или знакомый жест, чисто английскую позу Ларри с выставленной вперед ногой и заложенными за спину руками или смахивающее вихор на сторону движение его руки, когда он отдавал приказ или приводил довод в спо­ре. Я надеялся напрасно.

Я видел поднимающийся над кострами дым, кото­рый ветер сносил вниз по склону ко мне. Я видел мертвую овцу, висящую головой вниз на дереве. И вслед за запахом костра я услышал запах смерти и понял, что мы прибыли именно туда, куда шли. Слад­коватый, навязчивый запах крови и обожженной зем­ли, обращенной к небу. С каждым нашим шагом ветер становился крепче, а завывание громче, словно ветер и женщины заключили между собой союз, и чем силь­нее дул ветер, тем больше звука извлекал он из жен­щин. Мы ехали тесной группой, Чечеев впереди, а Магомед рядом со мной, вселяя в меня уверенность своей близостью. За Магомедом ехал Исса. Исса, ве­ликий безбожник, мошенник и мафиозо, по этому случаю надел траурную одежду: кроме высокой папахи на нем была тяжелая накидка, превращавшая его фи­гуру в пирамиду, но не совсем скрывавшая позолоченные пуговицы его зеленой куртки. Как и у Магомеда, глаза у него свирепо сверкали между кромкой папахи и черной бородой.

Я начал различать функции бродящих среди кам­ней фигур. Не все были в черном, но у всех головы были накрыты. У края плато, на пятачке, равноуда­ленном от двух самых дальних башен, я разглядел грубо сложенные продолговатые кучи камней в форме гробов, возвышающихся над поверхностью земли и расширяющихся к голове. Я увидел, что передвигавшиеся между ними женщины по очереди наклонялись к этим кучам, припадали к камням, положив на них ладони, и что-то говорили тем, кто был внутри. Гово­рили тихо, словно боясь разбудить их. Дети держались от них на расстоянии.

Другие женщины чистили овощи, носили воду для котлов, резали хлеб и ставили его на переносные столы. Я понял, что прибывшие раньше нас принесли с собой баранину и другие продукты. Но самая боль­шая группа женщин стояла отдельно плотной группой вокруг того, что было, видимо, разрушенным сараем, и они встречали каждую новую делегацию криками горя и ненависти. Примерно в пятидесяти ярдах от сарая и ниже по склону от него были остатки дома с обгоревшей оградой. Над ним возвышалась опора кры­ши, и в него вел проем двери, хотя ни двери, ни самой крыши не было, а его стены были так изрешечены, что трудно было назвать их стенами. Тем не менее каждый из вновь прибывших мужчин входил в эту дверь, при­ветствовал находившихся внутри, здоровался за руку и обнимался с каждым, молился, потом садился и гово­рил с хозяевами. Потом выходил из дома с серьез­ностью, освященной столетиями. Все, подобно Маго­меду и Иссе, были одеты согласно традиции: мужчины в высоких папахах и бриджах фасона двадцатых годов, мужчины с широкими кавказскими ремнями, в сапо­гах по колено и с золотыми часовыми цепочками, мужчины в шапочках с белыми или зелеными полоса­ми, мужчины с кинжалами на боку, бородатые священники и один старец, блиставший своей буркой, огромной войлочной попоной, больше напоминаю­щей не плащ, а палатку, под которой по традиции его дети прячутся от непогоды или от опасности. Но, как ни старался, я так и не увидел высокого англичанина с озорным вихром на лбу, с непринужденными мане­рами и с пристрастием к чужим шапкам.

Чечеев спешился. Сзади меня Магомед и Исса легко соскочили на землю, но Крэнмер после столь­ких лет пешей ходьбы словно влип в седло. Я попы­тался освободиться, но мои ступни застряли в стреме­нах. Я так барахтался, пока Магомед, еще раз придя мне на помощь, сперва поднял меня в воздух, потом наклонил в своих руках и поставил на ноги. И поддержал, когда я начал падать. Молодые ребята приняли наших лошадей.

Мы вошли в дом, первым Чечеев и за ним рядом Исса и я. Войдя, мы сразу услышали приветствие по-арабски и увидели, что сидевшие мужчины поднялись навстречу нам, а те, кто стоял, подтянулись, словно по стойке «смирно». Все собрались около нас полукру­гом, старшие справа от нас. Слева стоял мужчина гигантского роста в свободной куртке и бриджах, который говорил от имени всех. Я понял, что это самый близкий родственник погибших и что у него погибло больше родных, чем у других, хотя на его лице было написано мрачное отрицание печали, напомнившее мне Зорина у койки его умирающей любовницы. И я знал, что как здесь нет приветствий, так не должно быть и проявлений слабости или неуместной печали и что сейчас время стоицизма, мужества, безмолвного единения и мести, но не женских слез.

ЧЧ заговорил снова, и на этот раз я знал, что он призывал к молитве, и, хотя молитва не была прочи­тана, все мужчины вокруг меня сложили руки чашей и воздели их в причащении, а примерно через минуту опустили глаза, пошевелили губами и одновременно пробормотали «аминь». После молитвы они соверши­ли жест омовения, с которым я теперь был знаком, словно втирая молитву в лицо и одновременно умывая его для следующей. Наблюдая за ними, я осознал, что мои собственные руки повторяют их движения — час­тично из духовной вежливости, а частично оттого, что эти люди приняли меня, как приняла меня сегодня природа, и я не мог больше сказать, какой их жест мне знаком, а какой нет.

Справа от меня старик сказал что-то по-арабски, что каждый из присутствующих воспринял по-своему, и не как слова, а как движение губ, подтверждающее «аминь». Я услышал, как Исса заговорил совсем рядом со мной по-английски своим обычным голосом.

— Они благославляют его мученичество, — сказал он.

— Чье? — прошептал я, хотя почему я говорил тихо, когда никто вокруг не понижал голоса?

— Башира Хаджи, — ответил он. — Они просят Бога простить его, быть к нему милостивым и благос­ловить его газават. Они клянутся отомстить. Месть — это наше дело, а не Бога.

— А Ларри — тоже мученик? — спросил я, но не вслух.

Чечеев говорил с великаном и через великана обра­щался ко всем.

— Он говорит, что наша жизнь или смерть в Божь­их руках, — твердо перевел Исса на английский.

Был еще один момент, когда все тихо пробормота­ли что-то и потом омыли лица. Кому жить? — спро­сил я. — Кому умереть? Но опять не вслух.

— Что еще он сказал? — спросил я, потому что слово Ларри, которое произнес Чечеев и на которое отреагировали все от гиганта слева до самых старых и уважаемых справа, кинжалом пронзило меня. Некото­рые кивали мне, другие качали головами и выражали дружеские чувства, а гигант смотрел на меня с поджа­тыми губами.

— Он сказал им, что вы друг англичанина Ларри, — сказал Исса.

— Что еще? — настаивал я, потому что гигант сказал несколько слов Чечееву и я услышал «аминь» в цепочке людей.

— Они говорят, что Бог берет к себе самых дорогих и самых лучших, — ответил Исса. — И мужчин, и женщин.

— Так значит, Бог принял к себе Ларри? — вы­крикнул я, хотя мой голос прозвучал не громче голо­сов остальных.

Чечеев повернулся и обратился ко мне. На его искаженном лице были и гнев, и предупреждение. И я понял, что если я не оказал Ларри чести убить его раньше, то я сделал это здесь, в месте, которое дальше от земли, чем Придди, и ближе к небу.

В голосе Чечеева был приказ:

— Они ожидают от вас, что вы будете мужчиной и будете говорить, как мужчина. Скажите по-английски. Всем им. Пусть они услышат ваше мужество.

И я обратился на английском к великану, очень громко, что совершенно против моего характера и привычек. Обратился ко всем вокруг него. Чечеев переводил, а Магомед и Исса стояли за мной. Я ска­зал, что Ларри был англичанин, любивший свободу больше всего. Он любил храбрость ингушей и разделял их ненависть к убийцам. И что Ларри будет жить, потому что он любил, а умирают те, кто не любит. И что поскольку храбрость всегда идет рука об руку с честью, а обе они — с верностью, то нужно отметить, что в мире, где все труднее сказать, что такое вер­ность, Ларри пытался остаться человеком чести, даже когда для этого нужно было встать и встретить смерть, как воин. Мне пришло в голову, пока я говорил, — хотя я и старался не говорить так много слов, — что если Ларри и вел неправедную жизнь, то он, по край­ней мере, встретил праведную смерть.

Я никогда не узнаю, перевел ли Чечеев мои слова верно. И если да, то как их приняла моя аудитория, потому что прибыла еще одна делегация и повторение всего ритуала уже началось.

По пути вверх по склону нас сопровождала ватага маленьких ребятишек, цеплявшихся за руки шагающе­го Магомеда, в восхищении смотревших на великого героя и в некотором замешательстве — на меня. Когда мы подошли к сараю, Чечеев вошел в него, а осталь­ные остались стоять на пронизывающем ветру. Здесь, среди женщин, некоторое проявление чувств было, по-видимому, позволительно, потому что, когда Чече­ев вернулся к нам с белолицей женщиной и тремя ее детьми и сказал, что это дети Башира, на его глазах я увидел слезы, объяснить которые ветром было нельзя.

— Скажите ей, что ее муж умер смертью мучени­ка, — резко приказал он мне.

Именно так я и сказал, и он перевел. Потом, вероятно, он сказал ей, что я друг Ларри, потому что я снова услышал слово «Ларри». При его упоминании она торопливо обняла меня и так разрыдалась, что мне пришлось поддержать ее. Она все еще плакала, когда он увел ее обратно в сарай.

Нас вел молодой парень. Магомед нашел его на дворе и привел к нам. Мы шагали за ним, проклады­вая себе путь среди развалин домов и разбитой мебе­ли, мимо груды обгоревших циновок и ванны из оцин­кованного железа, пробитой пулями. Я вспомнил га­лечный пляж в Сент-Лое в Корнуолле, на который дядя Боб иногда брал меня в каникулы и где я собирал обломки дерева, пока он читал газету.

Несколько мужчин резали овцу, и дети наблюдали за этим. Они связали ей попарно передние и задние ноги, и теперь она лежала на земле головой, я думаю, к Мекке, потому что был спор о том, как ее положить. Потом последовала краткая молитва и ловкий удар ножом. Овца была мертва, и ее кровь стекала по камням на землю, смешиваясь с уже пролитой на нее кровью. Мы прошли мимо костра, на котором в огром­ном железном котле кипела вода. Мы подошли к сторожевой башне на дальнем конце плато, и я вспом­нил страсть Ларри к удаленным местам.

Наш молодой проводник был в длинном дождеви­ке, но он не был ни зеленым, ни австрийским. Когда мы подошли к башне и остановились, он жестом экскурсовода поднял руку к возвышавшимся над нами развалинам и через Чечеева сообщил: он сожалеет, что в результате нападения башня лишилась половины своей первоначальной высоты. Потом он дал красоч­ное описание битвы, которое Чечеев перевел, но я не очень внимательно слушал рассказ о том, что все сражались до последнего патрона и до последнего удара кинжалом, что Бог милостиво взглянет на пав­ших здесь героев и мучеников и что со временем здесь будет место поклонения. Я подумал, как это понрави­лось бы Ларри: стать святым, имя которого произно­сят в месте поклонения.

Наконец мы вошли внутрь, но, как часто бывает с величественными монументами, внутри смотреть было особенно не на что, разве что на вещи, упавшие с верхних этажей, потому что первый этаж, по традиции предназначенный под стойло для скота и лошадей, был пуст. Хотя на рисунке Эммы, помнится, в нем была корова. Валялись несколько тарелок, кухонная плита, кровать, несколько лоскутков ткани. Никаких книг, да и трудно было бы ожидать увидеть их здесь. Как и радиоприемник, насколько я понимаю. Скорее всего, нападавшие, окружив селение, расстреляв его и позаботившись, чтобы живых в нем не осталось нико­го, в том числе и Ларри, затем разграбили его. А может быть, и грабить было особенно нечего. Я поискал себе на память какую-нибудь маленькую вещицу, но здесь действительно не было ничего, что можно было бы сунуть в карман, чтобы скрасить себе когда-нибудь одинокую минуту. Наконец я нашел обгорелый кусо­чек лакированной соломы пары дюймов длиной и с одним закругленным концом. Солома была отбелена и покрыта лаком. Возможно, что это были остатки ка­кой-то плетеной вещи — корзинки для фруктов, на­пример, или чего-нибудь еще в том же роде. Но я все равно оставил ее себе в тайной надежде, что это подлинный фрагмент винчестерской плетеной шляпы Ларри.

Здесь же была куча камней, возможно, надгробие, и она находилась на почетном удалении от остальных и на небольшом основании. Ветер свистел над ней, бросая на нее жесткие снежинки, и она, казалось, уменьшалась под моим взглядом. Крэнмер был каме­рой, куда попал Петтифер, повторил я, но все было так оттого, что на эту могилу я смотрел, как на свою собственную. Чечеев нашел мне пару кусков дерева, а Магомед — кусок проволоки. Не без сомнений, пос­кольку я столько слышал о том, как Ларри, сын свя­щенника, поносил своего Создателя, я соорудил само­дельный крест и попытался укрепить его в изголовье могилы. У меня, конечно, ничего не вышло, потому что земля была тверда, как камень. Магомеду при­шлось вырубить мне ямку своим кинжалом.

Мертвец хуже живого врага, подумал я.

Ты ничего не можешь сделать с его властью над тобой.

Ты ничего не можешь сделать со своей любовью или со своим чувством вины.

И уже слишком поздно просить его о прощении.

Он обыграл тебя по всем статьям.

Потом я вспомнил то, что сказала мне Ди в Пари­же и что я постарался не услышать: возможно, вы хотите не найти своего друга, а стать им.

На ровном месте возле уцелевшего дома мужчины образовали кольцо и стали танцевать, произнося имя Бога. К ним присоединились юноши, и вокруг них столпились люди. Старики, женщины и дети пели, молились и омывали лица руками. Танец становился все более быстрым и все более диким, перенося лю­дей, казалось, в иное время и в иное место.

— Что вы будете делать теперь? — спросил я Чечеева.

Этот вопрос мне следовало бы адресовать себе, потому что Чечеев, конечно, знал, что ему делать. Он отпустил нашего проводника и вел нас быстрым ша­гом по узкой тропе, ведшей с края плато прямо в бездну. Я осознал, что мы идем по таким теснинам и опасным местам, какие не встречались нам в поездке верхом. Ниже нас, но настолько ниже, что, казалось, на совсем другом уровне земли, возможно, даже со­всем не связанном с нашим, крохотная серебристая река текла среди идиллических зеленых лугов, на ко­торых пасся скот. Но здесь, на склоне горы, где завы­вал ветер и скалы нависали над нами, где место, куда ставилась нога, всегда было меньше ступни, мы были в небесном Гадесе, царстве мертвых, и рай располагался под нами.

Мы обогнули скалу, и еще одна ждала нас. Мы все молча и сознательно шли, я был уверен, к нашей смерти. Мы готовились занять наши места среди му­чеников и героических неверных. Я огляделся еще раз и увидел, что мы стоим на поросшей травой площад­ке, защищенной со всех сторон настолько, что это делало ее похожей на огромную комнату в скале с видом на Апокалипсис из широкого окна. И на траве были те же выжженные пятна, которые я видел на плато, а также следы сапог и вмятины от тяжелых предметов. Неподвижный воздух пещеры пах снова гарью и взрывами.

Мы прошли дальше в глубь пещеры и увидели останки целого арсенала: взорванные и лежащие на боку противотанковые орудия, пулеметные стволы, разорванные пополам умелым взрывом, раздавленные пусковые установки для ракет. А ведущие к обрыву многочисленные отпечатки ног напомнили мне ферму Айткена Мея, на которой большая часть его легких ковров шутки ради была свалена в одну кучу.

Ветер на плато стих, оставив после себя пронизы­вающий альпийский холод. Кто-то дал мне пальто, кажется, Магомед. На склоне нас стояло трое: Маго­мед, Крэнмер и Чечеев. Во дворе уцелевшего дома ниже нас горел костер, вокруг него сидели мужчины всех возрастов и совещались. Исса и наши мюриды были среди них. Вот на ноги вскочил какой-то моло­дой парень, и Чечеев сказал, что он говорит о мести. Потом бесстрастно говорил старик, и Чечеев сказал, что он рассказывает о высылке и о том, что ничего, ничего не изменилось.

— Вы ей расскажете? — спросил я.

— Кому?

Он действительно, кажется, забыл о ней.

— Эмме. Салли. Его девушке. Она в Париже, ждет его.

— Ей скажут.

— А сейчас о чем они говорят?

— Они обсуждают достоинства покойного Башира. Называют его великим учителем, настоящим мужчи­ной.

— А он и был таким?

— Когда здесь человек умирает, мы очищаем наши умы от плохих мыслей о нем. Советую и вам делать так же.

До нас донесся голос старика. Чечеев перевел:

— Месть священна, об этом не может быть споров. Но достаточно ли будет убить пару осетин или пару русских? Нам нужен новый вождь, который спасет нас от порабощения.

— А они знают, кого бы они хотели? — спросил я.

— Об этом он их и спрашивает.

— А вы?

— Вы хотите, чтобы шлюха возглавила монастырь?

Мы прислушались, и он снова перевел:

— Кто у нас достаточно велик, достаточно умен, достаточно храбр, достаточно предан, достаточно скро­мен?

Почему они не скажут: достаточно безумен, хвати­ло бы этого.

— Так кто же? — настаивал я.

— Это называется тауба. Эта церемония называет­ся тауба. Это значит покаяние.

— А кто кается? Что они сделали плохого? В чем каяться?

Некоторое время казалось, что он не слышал мое­го вопроса. У меня было ощущение, что я раздражаю его. А возможно, что его мысли, как и мои, были далеко отсюда. Он отхлебнул из фляжки.

— Им нужен мюрид, который знает суфистские каноны и получил религиозное образование, — отве­тил он наконец, глядя вниз по склону. — А это десять лет работы. Может быть, двадцать. В резидентурах КГБ этому не научишься. Это должен быть мастер медитации. Птица высокого полета. И первоклассный воин.

Голоса становились громче и переходили в крик. Исса стоял близко к центру круга. Пламя костра отра­зилось в его бородатой щеке, когда он повернулся к нам и подал сигнал. В нескольких шагах ниже нас за ним следил Магомед, на широкой спине которого черкеска собралась складками.

Другие голоса присоединились к голосу Иссы, вы­ражая ему поддержку. Двое мюридов выбежали из круга и бросились к нам. Я слышал, как имя Магомеда стало повторяться, пока наконец все не стали распе­вать его. Оставив нас с Чечеевым, Магомед медленно двинулся навстречу мюридам.

Началась новая церемония. Магомед сидел в цен­тре круга, где для него был расстелен ковер. Мужчи­ны, старые и молодые, образовали вокруг него кольцо, с закрытыми глазами снова и снова в унисон распевая одно и то же слово. Мужчины в кольце хлопнули в ладоши и в такт пению стали медленно кружиться в танце.

— Сейчас что, говорит Магомед? — спросил я, потому что я мог поклясться, что слышал его голос, возвысившийся над хлопками в ладоши, над молитвой и над топаньем ног.

— Он призывает Божью милость на мучеников, — сказал Чечеев. — Он говорит им, что впереди еще много битв с русскими. И он чертовски прав.

Здесь, не сказав больше ни слова, он повернулся ко мне спиной, словно ему осточертела моя западная никчемность или своя, и направился вниз.

— Подождите! — крикнул я ему.

Но то ли он не слышал меня, то ли не хотел слышать, только он продолжал спускаться, не повора­чивая головы.

С наступлением темноты ветер стих. Над горными вершинами засияли огромные белые звезды, вторя земным огням. Я приложил ладони рупором ко рту и снова крикнул:

— Подождите!

Но пение толпы снова стало таким громким, что он не смог бы услышать меня, даже если бы захотел. Еще минуту я постоял один, обращенный в ничто, ни во что не верящий. У меня не было мира, куда бы я мог вернуться, и не к кому было бежать, кроме меня самого. Рядом со мной лежал «Калашников». Закинув его за плечо, я поспешил вниз.