Психологические особенности Русской 2 страница

У яги в русских волшебных сказках есть несколько осо­бенностей. Вот некоторые из них. Во-первых, это реакция яги на героя, когда он только входит в избушку. «Фу, фу, фу! Прежде русского духу слыхом не слыхано, видом не видано; нынче русский дух на ложку садится, сам в рот катится». Яга, принадлежащая к миру мертвых, чует запах Ивана, за­пах живого человека. В мифах многих народов, как указывает Пропп, существует различение живых и мертвых по запаху. «Этот запах живых в высшей степени противен мертвецам. По-видимому, здесь на мир умерших перенесены отношения мира живых с обратным знаком. Запах живых так же проти­вен и страшен мертвецам, как и запах мертвых страшен и про­тивен живым. Как говорит Фрезер, живые оскорбляют мерт­вых тем, что они живые» [6, с. 66]. Тем самым показывается, что запах Ивана есть запах живого человека, старающегося проникнуть в царство мертвых.

На языке аналитической психологии мы могли бы сказать,

эти два мира: мир реальный, живых людей и мир внутренний,

294 _____________________________________________________ Н. А Смирнова

иной — это два разных, противоположных мира, мир жизни и смерти. В момент их встречи бессознательное, имеющее глубо­кое, сущностное представление о человеке (ведь арехетип яги — архетип Духа, Знания), не может вынести (на дух не перено­сит) человека из мира живых, поскольку человек, не соприка­сающийся со своим глубинным, бессознательным миром, спо­собен предъявить себя лишь в качестве персоны или маски. Желание снять маску, освободиться от персоны при переходе к работе с бессознательными содержаниями можно обнару­жить в следующем отрывке: «... герои, желающие проникнуть в иной мир, иногда предварительно очищаются от запаха. «Два брата пошли в лес и остались там скрытыми в течение месяца. Каждый день они купались в озере и мылись сосно­выми ветками, пока не стали совсем чистыми и нисколько не распространяли запаха человека. Там они поднялись на гору Куленас и нашли там дом бога грома» [6, с, 66].

Остановимся несколько подробнее на обозначении мира иного как загробного мира, населенного мертвецами. Пропп находит здесь связи с обрядом посвящения, где необходимым условием являлось прохождение через временную смерть и последующее возрождение: «... весь ход развития сказки и в особенности начало (отправки в страну мертвых) показывает, что яга может иметь какую-то связь с царством мертвых». Пропп указывает на то, что следы представлений о смерти, обнаруженные в сказке, тесно связаны с обрядом посвящения, в котором атрибут смерти был необходимым условием. «Пред­полагалось, что мальчик во время обряда умирал и затем вновь воскресал уже новым человеком. Это — так называемая временная смерть. Смерть и воскресение вызывались дейст­виями, изображавшими поглощение, пожирание мальчика чу­довищным животным и, пробыв некоторое время в желудке чудовища, возвращался, т. е. выхаркивался или извергался. <...> Другая форма временной смерти выражалась в том, что мальчика символически сжигали, варили, жарили, изрубали на куски и вновь воскрешали» [6, с. 56]. Психологически, действие заключалось в кардинальном изменении человека, он умирал и возрождался другой личностью.

Когда Юнг говорил о процессе индивидуации, то часто для описания душевных процессов прибегал к образам из алхимии и упоминал три мира: черный — нигредо, белый — альбедо и красный — рубедо, которые связаны с процессом трансформа­ции. Вход в мир иной через темный дремучий лес как раз и

Психологические особенности русской волшебной сказки 295

ассоциируется с этим черным миром нигредо. Анализируя сны своих пациентов, нжгианский аналитик Р. Боснак показывает связь между образами сновидений и стадиями личностного роста. Нам представляется, что его анализ имеет прямое от­ношение к нашему сказочному материалу. «Кажущееся на первый взгляд бессмысленным гниение (которое необходимо для того, чтобы застойный процесс завершился полным раз­ложением), как правило, происходит в мрачной и часто оттал­кивающей обстановке, в преисподней. Наше первое знакомст­во с жизнью на задворках того, что мы привычно зовем созна­нием, неизменно сопровождается зловонием, распадом, уны­нием и отвращением. Немудрено, что в отношении этого мира с сомнительной репутацией мы пользуемся такими ни к чему не обязывающими словами как бессознательное» [1, с. 50]. Эта первичная стадия разложения, нигредо, являлась началом любой трансформации. «Сначала все должно основательно пе- ' регнить, как компост, распасться на разрозненные частицы — ' исходный материал для свободного творчества созидательной! силы.... Всякий процесс превращения сначала ведет к распа­ду или начинается с него. В нигредо человеку кажется, что на J его глазах мир разваливается на части, особенно болезненно \ он переживает кажущуюся нескончаемость нигредо. Будущее видится смутным и беспросветным, без надежды на избавле­ние от пустоты и одиночества. Жизненный ритм сбивается,; сознание опустошается. В бездонной пропасти нигредо единст-i венной реальность для человека становится смерть» [1, с. 52]. В сказке не дается это описание, она свободна от него в силу своей жанровой специфики (сказка — не литература пережи­вания, это литература действия), но как показал Пропп, именно с царством смерти мы имеем дело.

Вторая типичная особенностью яги заключается в том, что она кормит, угощает героя. «Баба-яга напоила, накормила их, в баню сводила». Кроме того, он отказывается говорить, пока Не будет накормлен. Сама яга говорит: «Вот дура я, стала у голодного и холодного выспрашивать». Пропп показывает, что данный мотив кормления героя ягой свидетельствует о том, «... что приобщившись к еде, назначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсю­да запрет прикасания к этой пище для живых. Мертвый не только чувствует отвращения к этой еде, он должен приоб­щиться к ней, так как подобно тому, как пища живых дает живым физическую силу и бодрость, пища мертвых придает

296 Н. Л, Смирнова

им специфическую волшебную магическую силу, нужную мертвецам», С точки зрения внутреннего развития, это описа­ние символизирует встречу с иным миром, миром бессозна­тельного и приобщение к нему.

Следующие особенности яги касаются ее облика — это ее костяная нога и подчеркнутые признаки пола. «На нечке ле­жит баба-яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос». «Яга Ягишна, Овдотья Кузьмшшшка, нос в потолок, титьки через порог, сопли через грядку, языком сажу загреба­ет». Или: «На печи, на девятом кирпичи лежит баба-яга, кос­тяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, тить­ки на крюку замотаны, сама зубы точит» [6, с. 75]. Костяная нога яги говорит о ее переходном состоянии от животного к человеку. «Анализ яги как хозяйки над царством леса и его животных, покажет нам, что ее животный облик есть древ­нейшая форма ее», а ее признаки материнства говорят, что «яга — мать не людей, она мать и хозяйка зверей лесных» [там же]. Таким образом, яга ломимо того, что она является охранительницей входа в царство мертвых, она еще оказыва­ется и хозяйкой животных. Юнг в работе «Феноменология ду­ха в сказке» обращает внимание на то, что одной из персони­фикаций архетипа Духа в сказках является яга. «Архетип ду­ха в образе людей, гномов и животных возникает, в зависи­мости от обстоятельств, в тех ситуациях, когда крайне необхо­димы благоразумие, понимание, добрый совет, решимость, за­мысел и т. п., которые, однако не могут быть компенсированы собственными силами» [16, с. 92]. Звериный аспект яги ука­зывает на ее способности «во внечеловеческой области, т. е. по ту сторону человеческого сознания* [16]. Связь животного с природой, естественной жизнью гораздо глубже, чем у челове­ка и в этом отношении «животное превосходит человека: оно еще не запуталось в своем сознании, не противопоставляет свое своенравное Я той силе, которой оно живет и которая в нем господствует, оно беспрекословно исполняет ее волю едва ли не наилучшим образом» [16, с. 102]. Здесь мы встречаемся с проявлением архетипа Духа в его позитивной функции: яга — как мудрый советчик и проводник в мир бессознательного.

Герой у яги испытывается трудными задачами, причем, в основном это касается женских сказок. Мужчине задачи за­даются гораздо реже или награждение следует сразу после диалога. «Едва ли достанешь! Разве я помогу» — и дает ему своего коня». «Накормила его, напоила и дала Кобылицу-

Психологические особенности русской волшебной сказки 297

Золотицу» [6, с. 79]. Пропп показывает, почему герою доста­ются волшебные помощники без испытаний: «...герой уже вы­держал ряд испытаний. Он знал магию открытия дверей. Он знал заклинание, повернувшее и открывшее избушку, знал магию жестов: окропил дверь водой. Он принес умилостиви­тельную жертву зверям, охранявшим вход. И, наконец, самое важное: он не испугался пищи яги, он сам потребовал ее, и этим навсегда приобщил себя к сонму потусторонних существ. За испытанием следуют расспросы, за расспросами награда. Этим же объясняется уверенность, с которой герой себя дер­жит. В том, что он видит, не только нет ничего неожиданного, наоборот — все как будто давно известно герою, и есть то са­мое, что он ожидал. Он уверен в себе в силу своей магической вооруженности. Сама же эта вооруженность действительно ни­чем не мотивирована.... Герой все это знает, потому что он герой. Геройство его и состоит в его магическом знании, в его силе» [6, с. 79]. Таким образом, произошла «проверка магиче­ской силы умершего и передача ему помощника для дальней­шего следования по царству мертвых» [6, с. 80]. Здесь опять подчеркивается знание героем «правильного» поведения.

Среди же задач, которые яга все-таки задает герою, отно­сится условие не уснуть, т. е. испытание сном. Чаще всего за­прет сна связан с мотивом гуслей. «Пожалуй, подарю тебе (гусли), только с одним уговором: как стану я гусли настраи­вать, чтоб никто не спал*. «Ты теперь сиди и не дремли, а то не получишь гусли-самогуды». Засыпание в избушке яги не­медленно влечет за собой смерть. «Смотри же, — говорит ему волк-самоглот, — чур не спать! Если уснешь — сейчас тебя проглочуfr. Запрет сна встречается и вне связи с гуслями. Са­мый лес — волшебный и вызывает неодолимую дремоту. «Шли они, шли и пришли в дремучий густой лес. Только взошли в него, сильный сон стал одолевать их» [6, с. 80]. Проппом был исследован мотив запрета сна на разном мате­риале. Он показал, что у юго-восточных африканских народов, у которых мальчики подвергаются обрезанию в возрасте 14 лет, мальчикам запрещено спать, пока не заживет рана. У ев­реев ночь перед обрезанием называлась «ночью бодрствова­ния», так как в эту ночь нельзя спать, потому что «шедим», злые духи, пытаются овладеть мальчиком до обрезания. Как мы видим, запрет сна часто предшествует важному, значи­тельному моменту в жизни человека. Что же все это означает для внутреннего развития человека? Для того, чтобы пройти

298 _____________________________________________________ Н. Л. Смирнова

все испытания в царстве мертвых, герою нужно очень много силы, энергии. Запрет сна — это испытание силы героя, в про­тивном случае (при недостатке ее) — он засыпает и остается в мире бессознательных содержаний, т. е. не может вернуться в реальный мир, тогда невозможно и достижение цели — целост­ности личности. Засыпание — символическое выражение уста­лости, по мнению Юнга, один из наиболее распространенных симптомов потери энергии или либидо в тот момент, когда она особенно необходима. «В целом этот процесс представляет нечто очень типичное, имеющее название неудача в распознавании момента решающей важности — мотив, который встречается в самых разнообразных мифических формах» [15, с. 279].

Как указывалось выше, яга в сказке существует в разных формах. До сих пор яга рассматривалась как охранительница входа в тридесятое царство. Обратимся теперь к образу яги-похитительницы. Яга-похитительница возникает в связи с из­гнанием детей в лес. Сами формы отправки детей в лес раз­личны: увод детей родителями, инсценированное похищение детей в лес, самостоятельная отправка в лес без участия роди­телей.

«В сказке увод детей в лес всегда есть акт враждебный, хотя в дальнейшем для изгнанника или уведенного дело оборачи­вается весьма благополучно». Пропп подчеркивает двойствен­ность сказочной семьи, «с одной стороны, хотят и ждут ребен­ка, и когда он появляется, то о нем трогательно заботятся: «И вместо колодочки стал рость в пеленочках сынок Терешечка, настоящая ягодка». С другой стороны, в семье ощущается глухая и открытая вражда. «Как бы его со света сбыть» — постоянная сказочная формула. Эти слова могут сказать все члены семьи относительно друг друга, но с одним только ис­ключением: их никогда не произносит лицо младшего поколе­ния по отношению к старшим, т. е. никогда не скажет сын или дочь об отце или матери. Извести, со света сбыть хотят всегда только старшие младших. Это желание извести знает только одну преобладающую форму: «нежеланного =» мальчика или девочку или брата и сестру изгоняют или заводят или по­сылают в лес: «Тот страшно рассердился, взял сестру и отвез в дремучий лес». «Давайте, дети, поедим в лес, я — драва ру­бить, а вы — яготки собирать» [6, с. 83].

Из изложенного выше, становится понятным, что уход де­тей в лес был уходом на смерть. Также как и герой сказочные дети проходят через ряд испытаний. Именно в сказках об из-

Психологические особенности русской волшебной сказки _________________ 299

главных детях, по мнению Проппа, наиболее полно прослежи­вается обряд посвящения, в котором детей истязали, подверга­ли пыткам голодом, жаждой, темнотой, что должно было вы­звать то состояние, которое посвящаемый считал смертью. «Они вызывали временное сумасшествие (чему способствовало приня­тие различных ядовитых напитков), так что посвящаемый за­бывал все на свете. У него отшибало память настолько, что по­сле своего возвращения он забывал свое имя, не узнавал роди­телей и т. д. и, может быть, вполне верил, когда ему говорили, что он умер и вернулся новым, другим человеком* [б, с. 89].

*В сказке точно также <...> истязаются герои. Яга «схва­тила толкач, начала бить Усынюшку; била, била, под лавку забила, со спины ремень вырезала, поела все дочиста и уеха­ла». То же касается и безумия: «А если выслушаешь ты их три часа, не выигрыша из ума — получишь гусли-самопевцы даром, выиграешша — голова долой... Солдат не мог выслу­шать четверти часа и выигрался из ума: значит безумным стал» [6, с. 90]. Эти эпизоды позволяют зафиксировать определен­ный момент внутренней эволюции, момент тотального распа­да, когда сознательное Я уступает потоку бессознательных со-

| держаний.

Волшебные дарители и волшебные помощники. Помимо

!яги в роли дарителей выступают и иные сказочные персона­жи, они также как и яга связаны с иным миром. Для героя — это фигура умершего отца. Так в сказке «Сивко-Бурко» гово­рится: «Отец стал умирать и говорит: *Дети! Как я умру, вы каждый поочередно ходите на могилу ко мне спать по три но­чи» — и умер. Старика схоронили. Приходит ночь; надо большому брату ночевать на могиле, а ему кое лень, кое боит­ся, он и говорит малому брату: «Иван-дурак! Подика-тьг к от­цу на могилу, ночуй за меня, Ты ничего же не делаешь!» Иван-дурак собрался, пришел на могилу, лежит; в полночь могила вдруг расступилась, старик выходит и спрашивает: «Кто тут? Ты большой сын? — «Нет батюшка! Я, Иван-дурак». Старик узнал его и спрашивает: «Что же больш-от сын не пришел?» — «А он меня послал батюшка!» — «Ну, твое счастье!» Старик свистнул, гайкнул богатырским посви­стом: «Сивко-Бурко, вещий воронко!» Сивко бежит, только земля дрожит, из очей искры сыплются, из ноздрей дым стол­бом, «Вот тебе, сын мой, добрый конь! А ты, конь, служи ему, как мне служил!» Проговорил это старик, лег в могилу» [цит. по 6, с. 147]. В сказках, где героем является девушка, этого

300 Н. Л. Смирнова

помощника передает мать. «Умирая, купчиха призвала к себе дочку, вынула из-под одеяла куклу, отдала ей и сказала: «Слушай, Василисушка! Помни и исполни мои последние сло­ва. Я умираю и вместе с родительским благословением остав­ляю тебе вот эту куклу; береги ее всегда при себе и никому не показывай; а когда приключится тебе какое горе, дай ей по­есть и спроси у нее совета. Покушает она и скажет тебе, чем помочь несчастью» [там же]. Волшебные дарители так же как и яга принадлежат иному царству.

Еще один вид волшебных дарителей — это благодарные животные. Они являются комбинированными персонажами, выступая, с одной стороны, как дарители, а, другой, как вол­шебные помощники. Часто они оказываются хозяевами своего животного царства. Вот, что пишет Юнг о символическом зна­чении этих волшебных помощников. «Зачастую в сказке мы встречаем мотив услужливых зверей. Они ведут себя по-человечески, говорят человеческим языком, обнаруживают ум и знания, в которых даже превосходят человека. В этом слу­чае с полным правом можно говорить, что в облике животного выражается архетип духа» [16, с. 102].

Итак, от дарителей герой получает волшебных помощни­ков или волшебный предмет. Это переломный момент в ска­зочном действии. * Давая в руки героя волшебное средство, сказка достигает вершины. С этого момента конец уже пред­видится. Между героем, вышедшим из дома и бродящим «куда глаза глядят», и героем, выходящим от яги, — огром­ная разница. Герой теперь твердо идет к своей цели и знает, что он ее достигнет.... В дальнейшем герой играет чисто пас­сивную роль. Все делают за него его помощник или он дейст­вует при помощи волшебного средства. Помощник доставляет его в дальние края, похищает царевну, решает ее задачи, по­бивает змея или вражеское воинство, спасает его от догони. Тем не менее он все же герой. Помощник есть выражение его силы и способности» [6, с. 166]. Обсуждая функцию волшеб­ных помощников, Пропп указывает, что они являлись посред­никами между двумя царствами, доставляя героя в тридесятое царство. Наиболее часто встречающимися помощниками в сказке является орел, волк и конь.

Встреча со змеем. Волшебный помощник помогает герою пройти по царству мертвых и достичь тридесятого царства. Но прежде, чем попасть в тридесятое царство, героя ждет еще од­но испытание — встреча со змеем. Змей в русских сказках

Психологические особенности русской волшебной сказки _________________ 301

представляется властителем стихий, он связан с огнем и с во­дой. «Змей пламенем палит, когтями рвет». Постоянная угро­за змея: «Я твое царство огнем сожгу, пеплом развею». Когда он подымается из воды, то за ним и воды подымаются *Тут утка крякнула, берега звякнули, море взболталось, море вско­лыхнулось, — лезет чуда-юда мосйльская губа». «Вдруг змей начал выходить, вода за ним хлынула на три аршина» [6, с. 217] Змей имеет и другое происхождение — он «Змей-Горыныч*, живет в горах. Змей выполняет в сказке две функ­ции: он похититель женщин и охранитель границ. Похитите­лем женщин может фигурировать и Кощей Бессмертный, что сближает этих двух персонажей. Как охранитель границ змей сближается с ягой, она тоже охраняла вход. Только *яга ох­раняет периферию, змей охраняет самое сердце тридесятого царства» [6, с. 219]. В сказке подчеркивается роль змея, кото­рый всех пожирает. «Прощайся теперь с белым светом, да по­лезай скорее сам в мою глотку — тебе же легче будет» [там же, с. 220]. Даже после боя опасность не уходит. На место убитого змея встает мать или теща змея, с угрозой проглотить героя. Змеиха преследует героя «поспешает за ним третья змея, и пустила свою пасть от земли до неба... как спастись? Он бросает ей в пасть трех коней, потом трех соколов и трех хортов (борзых). Она все же нагоняет. Он бросает ей в пасть двух товарищей. Наконец, он доходит до кузнецов, которые хватают ее горячими клещами за язык и тем спасают его»[гам же, с. 220]. Анализируя образ змея в сказке, Пропп указывает на его раздвоение, змей выступает в двух ипостасях — муж­ской (и тогда герой с ним борется) и женской (змей* поглотитель). Он показывает, что мотив змея-поглотителй хронологически более ранний и выводит*из него мотив змее­борства. Сам же мотив поглощения тесно связан с обрядом по­священия, во время которого посвящяемый пролезал через сооружение, имевшее форму чудовищного животного. Пребы­вание в желудке давало вернувшимся магические способности, в частности власть над зверем; быть проглоченным означало приобщение к иному царству, к его силе. К этому же мотиву относится и пророк Иона, проглоченный и извергнутый китом. На языке аналитической психологии это выглядит как борьба с бессознательным содержанием, которое выглядит разру­шающим и вызывает страх быть им поглощенным. Вот как описывает этот символический смысл этого мифа Юнг. «Герой (например, Иона), как правило в ходе решительной схватки

302 _____________________________________________________ И Л Смирнова

оказывается проглоченным чудовищем. <...> Однако внутри чудовища герой начинает на свой лад разбираться с бестией, покуда эта тварь плывет вместе с героем на восток, к восходу солнца, он отрезает у этого чудовища какую-нибудь жизненно важную часть внутренностей, к примеру, сердце (это как раз та ценная энергия, которая активизировала бессознательное). Таким образом он убивает чудовище, которое затем выбрасы­вается на берег, где герой рожденный заново после так назы­ваемого путешествия по ночному морю (трансцендентная функ­ция) — выбирается наружу, зачастую вместе со всеми теми, кого чудовище проглотило еще раньше. Таки образом опять восстанавливается предыдущее нормальное состояние, потому что бессознательное уже не занимает никакой преобладающей позиции, — у него отобрана его энергия» [16, с. 145].

Комплекс змееборства тесно связан с мотивом рождения. При обряде выход из чрева змеи представлялся собственно вторым рождением героя. Змей в этом случае выступает в ма­теринской функции. Как мы видели выше, в сказке в этой ро­ли может выступать змеиха — мать змея. В сказке же есть указание на то, что между «героем и змеем есть связь от рож­дения, это в русской сказке прямо не сказано, но сквозит в мотиве «супротивника». Змей еще никогда не видел героя, но каким-то образом не только знает о его существовании, но и знает, что он погибнет от его руки» [6, с. 274]. Таким образом, герой сам есть змей (что показано Проппом на различном фольклорном материале), и сражается он с собственным двой­ником, со своей тенью. Побеждая змея, герой становится об­ладателем его энергии, силы, заключенной в теневой, деструк­тивной части личности. Символически сказка сообщает нам о том, что на пути внутреннего развития необходимо не подав­лять теневую сторону личности, а вступить с ней в поединок. Змей олицетворяет теневую сторону маскулинности: неконтро­лируемую агрессию, стремление к насилию (вспомним действия змея в сказке). Задача героя заключается в овладении своей маскулинной энергией, сделать ее сознательной частью собст­венной личности. Для этого он побеждает змея, но, вместе с тем, ему необходимо справиться с негативным материнским комплексом (женская ипостась змея), стать независимым от ма­теринского влияния, в противном случае он будет им поглощен.

В тридесятом царстве. «Царство, в которое попадает ге­рой, отделено от отцовского дома непроходимым лесом, морем, огненной рекой с мостом, где притаился змей, или пропастью,

Психологические особенности русской волшебной сказки 303

куда герой проваливается иди спускается, Это — «тридесятое*-или «иное» или «небывалое» государство. В нем сидит гордая и властная царевна, в нем обитает змей. Сюда герой приходит за похищенной красавицей, за диковинками, за молодильными яблоками и живущей и целющей водой, дающими вечную юность и здоровье». [6, с. 281]. Царство это может помещаться под землей: «Долго ли, коротко ли, набрел Иван на подземный ход. Тем ходом спустился в глубокую пропасть и попал в под­земное царство, где жил и царствовал шестиглавый змей. Уви­дал белокаменные палаты, вошел туда». «Долго шли они под­земным ходом, вдруг забрезжил свет — все светлей да светлее, и вышли они на широкое поле под ясное небо; на том поле ве­ликолепный дворец выстроен, а во дворце живет отец красной девицы, царь той подземельной стороны» [цит. по 6, с. 282].

Царство это может располагаться на горе: «Вдруг лодка поднялась по воздуху и мигом, словно стрела, из лука пущен­ная, привезла их к большой каменистой горе. Или: «Они сели, и царь-медведь принес их под такие крутые да высокие горы, что под самое небо уходят; всюду здесь пусто, никто не жи-! вет». Гора может быть хрустальной: «... и полетел в тридеся­тое царство, а того государства больше чем на половину втя­нуло в хрустальную гору». — «Ехали, ехали, приехали. Гля-[дит — стеклянная гора». Оно может также находиться и под водой: «А Иван-царевич отправился в подводное царство; ви­дит: и там свет такой же, как у нас: и там поля и луга, и ро­щи зеленые, и солнышко греет» [там же].

В этом царстве имеются прекрасные луга, «Птица вылете­ла на луга зеленые, травы шелковые, цветы лазоревые, и пала наземь. Иван-царевич встал, идет по лугу, разминается». В сказке о молодильных яблоках имеются сады, большей частью на островах: «И увидел дурак, что они были на весьма пре­красном острове, на котором было премножество разных де­ревьев со всякими плодами» [там же].

С одной стороны, подчеркивается пустынность тридесятого Царства: «Приехали к такой горе: ни взойти, ни въехать на эту гору; ни строенья, ничего нету, только одна гора». С дру­гой стороны, если там есть постройки, то это всегда дворцы, причем золотые, мраморные или хрустальные: «Живет она в большом золотом дворце». Архитектура этого дворца совер­шенно фантастическая: «А дворец тот золотой, и стоит на од-Ном столбе на серебряном, а навес над дворцом самоцветных каменьев, лестницы перламутровые, как крылья в обе стороны

304 _____________________________________________________ Н. Л. Смирнова

расходятся... Лишь только вошли они, застонал столб сереб­ряный, расходились лестницы, засверкали все кровельки, весь дворец стал повертываться, по местам передвигаться». Этот дворец неприступен. *И усмотрели вдали дворец хрустальный, обнесен такой же стеною вокруг». Эта неприступность, однако, не составляет препятствий для героя. Через стену он перелезает. В других случаях герой пролезает через щель, обратившись в муравья. Через стену он иногда перелетает, обратившись в ор­ла. Очень часто этот дворец охраняется животными, чаще все­го львами или змеями. Но эти змеи не похожи на Змея-Го-рыныча. Их легко усмирить. «Долго ли, коротко ли, увидел — золотой дворец стоит, как жар горит; у ворот кишат страшные змеи, на золотых цепях прикованы, а возле колодезь, у коло­дезя золотой корец на золотой цепочке висит, Иван-царевич почерпнул корцом воды и напоил змей. Они улеглись». Ино­гда тридесятое царство описывается как город или государст­во. «За этим столбом стоит золотой город на сто верст». Или: «Приезжают в невиданное царство, в небывалое государство» [цит до б, с. 283].

Царство зто имеет связь с солнцем и небом. «Убил царе­вич чудище и едет к алмазному дворцу, в котором жила его матушка, Настасья Золотая Коса, у 12-голового змея. Алмаз­ный дворец, словно мельница, вертится, и с того дворца вся вселенная видна — все царства и земли, как на ладони». «Стрелец-молодец сел на своего богатырского коня и поехал за тридевять земель; долго ли коротко ли, приезжает он на край света, где красно солнышко из синя моря восходит* [там же].

Все, что связано с тридесятым царством, имеет золотую окраску. Во первых, это сам дворец. Проппом собран огром­ный материал на тему золота в тридесятом царстве. Это и предметы, которые нужно достать из тридесятого царства: свинка — золотая щетинка, утка — золотые перышки, золо­торогий олень, золотохвостый олень, золотогривый и золото-хвостый конь. В сказке о Жар-птице сидит Жар-птица в золо­той клетке, конь имеет золотую узду, а сад Елены прекрасной обнесен золотой оградой. В сказке о Финисте-Ясном Соколе девушка, прибыв в иное царство к своему возлюбленному, по­купает себе три ночи за серебряное донце-золотое веретенце, серебряное блюдо и золотые яички и золотое пялечко с иго­лочкой. Обитательнице этого царства, царевне, присущ какой-нибудь золотой атрибут. Она сидит в высокой башне с золотым верхом. Она летит в золотой колеснице. Если упомянуты воло-

Психологические особенности русской волшебной сказки?Q.

сы, то они всегда золотые. «Золотая окраска есть печать иного царства» [6]. Пропп убедительно доказывает, что золотая ок­раска является синонимам огненности этого царства и выра­жает его солнечную природу. Так, например, герой добыл чу­десную уточку: * Запер хозяин свою уточку в темный сарай: ночью она снесла золотое яичко. Пошел туда мужик, увидел великий свет и, думая, что сарай горит, закричал во всю глот­ку: «Пожар! Пожар! Жена, хватай ведра, беги заливать!» От­крыли сарай — ни дыму, ни пламени, только светится золотое яичко». Вывод Проппа следующий: «Зная, что тридесятое царство есть вместе с тем очень часто небесное, солнечное цар­ство, мы легко можем заключить, что небесная окраска пред­метов есть выражение их солнечности. В некоторых случаях это высказано совершенно ясно. Так, в пермской сказке читаем: «Видишь: вот в этой стороне вроде солнца огонь? — «Вижу», — говорит. — «Это не вроде солнца огонь, а это ее дом, он весь на золоте, — говорит». [6, с. 286].

Можно сказать, что все в описании тридесятого царства на­полнено выражением архетипа самости. Это и дворец, и дра­гоценные камни, и город, который «символизирует тотальность человека, состояние нерушимой целостности» [12, с. 125]. Прибытие в тридесятое царство символизирует второе рожде­ние героя, рождение новой личности, вот почему «в мифоло­гическом смысле рождение героя или символическое возрож­дение совпадают с восходом солнца: ведь становление лично­сти равнозначно приращению сознания. По этой причине большинство подобных героев обладают солнечными атрибу­тами, а момент рождения их великой личности называется просветлением* [16, с. 218].