Война и революция в Европе 1905 -1956

Редактор Л.Ю. Пантина

Художественный редактор А.К. Сорокин

Художественное оформление А.В. Кубанов

Компьютерная верстка ВТ. Верхозин

Л.Р. № 066009 от 22.07.1998. Пописано в печать 29.08.2005

Формат 60x90 1/16. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная.

Усл.-печ. л. 18,0. Тираж 700 экз. Заказ № 4836

Издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН)

117393, Москва, ул. Профсоюзная, д. 82. Тел. 334-81-87 (дирекция);

Тел./факс 334-82-42 (отдел реализации)

Отпечатано во ФГУП ИПК «Ульяновский Дом печати» 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14

Что требуется объяснить и как это сделать

Первые интерпретации

Тоталитаризм и советская история

Исторический фон: 1789-1905

Великие перемены

Особенности Восточной Европы

Война-революция, 1905-1956

Акт I: 1905-1923

Акт II: Война в мирное время

Акт III: 1939-1956

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я никогда не помышлял и не планировал написать эту книгу. Она явилась на свет как бы сама собой, когда я решил на­бросать краткий очерк на английском языке с изложением неко­торых выводов относительно тех проблем, которым в основном были посвящены мои исследования, и назвал его - отчасти шут­ливо, отчасти вызывающе: «Что произошло в Европе», а затем, пе­реезжая в новый дом, несколько месяцев провел без своих бумаг, книг и карточек.

Однако над упомянутыми проблемами я бился не один год, подстегиваемый любопытством и политическими по сути вопро­сами, которые изучение советского опыта со временем помогло переформулировать, выделив те из них, что представляются мне краеугольными камнями, необходимыми для построения удовле­творительных ответов.

Первые шаги в указанном направлении я сделал в работе 1991 г., где, пытаясь охарактеризовать основные проблемы, с которыми пришлось столкнуться на своем жизненном пути видному боль­шевистскому руководителю Г.Л.Пятакову, вдруг осознал, что имею дело с частными и — в силу их «крайнего» характера — осо­бенно показательными случаями, раскрывающими некоторые ве­ликие общие темы сюжета исторической драмы, разыгрывавшей­ся практически на всем нашем континенте. Вскоре после этого я воспользовался предложением написать предисловие к итальян­скому изданию необыкновенной книги Людвига фон Мизеса «Го­сударство, нация и экономика», чтобы отточить отдельные поня­тия и категории. Структура книги Мизеса послужила мне отправной точкой для того, чтобы впервые охватить взглядом всю европейскую историю, в которой история советского опыта, по-прежнему оставаясь фундаментальным явлением, все же станови­лась лишь частью более обширного целого, где на первый план выходили многонациональные территории Восточной Европы. Совсем недавно я попробовал сделать набросок интерпретации

истории этого региона в главе, написанной для учебника новей­шей истории¹.

Так что на протяжении определенного времени я занимался одними и теми же проблемами, и это объясняет, почему в данной книге, особенно во второй части, там и сям попадаются кусочки вещей, написанных мною в прошлом, которые я теперь использо­вал в качестве материала для построения новой конструкции, бо­лее масштабной и, надеюсь, более убедительной. Прошу за это прощения, но менять то, что я не считаю ошибкой, было бы бес­смысленно; меня интересовала новизна всей конструкции в це­лом, в основу которой на этот раз легла попытка с помощью выяв­ленных проблем и выработанных категорий показать историю восточной части нашего континента как отправную точку для ин­терпретации всей европейской истории XIX и XX вв. в ее единстве.

В 1997—1999 гг. мне выпало счастье обсуждать эти вопросы с аспирантами Йеля и Европейского университетского института, которым я благодарен за множество жарких дискуссий и перед ко­торыми чувствую себя в долгу. Впоследствии я говорил на ту же тему с друзьями и коллегами из Центра русских исследований «Эколь дез От Этюд», Гарвардского института Украины и проекта Intas «Критическое издание источников для изучения советского государства и общества»; их поддержка помогла мне решиться опубликовать столь нетипичную, чуть ли не подозрительную, на взгляд профессионального историка, книгу.

Но больше всего я обязан всем тем, кто читал, комментировал, критиковал различные варианты текста. Это: Бруна Соравиа, Марко Буттино, Джованна Чильяно, Джованни Федерико, Витто-рио Фоа, Карло Фумиан, Сальваторе Лупо, Паоло Макри, Анто-нио Меннити, Рафаэле Романелли, Теодоро Тальяферри и Анто-нелло Вентури. Разумеется, все гипотезы, выдвинутые в работе, которую я писал с таким удовольствием, и все допущенные в ней ошибки остаются на моей совести.

Андреа Грациози Рим, сентябрь 2001

¹ Graziosi A. G.L.Pjatakov (1890-1937). A Mirror of Soviet History // Harvard Ukrainian Studies. 1992. Vol. XVI (теперь также: Graziosi A. Stato e industria in Unione sovietica. Napoli: Esi, 1993. P. 73-142); Idem. Alle radici del XX secolo europeo // Mi-ses L. von. Stato, nazione ed economia. Torino: Bollati Boringhieri, 1994 (итальянское из­дание книги: Mises L. von. Nation, Staat und Wirtschaft. Wien: Manz, 1919); Idem. Dai Balcani agli Urali. L'Europa orientale nella storia contemporanea. Roma: Donzelli, 1999.

ВВЕДЕНИЕ

Эта книга — не исторический труд и не задумывалась как таковой. Скорее, как сразу позволяло предположить ее пер­вое, рабочее название («Что произошло в Европе, 1905-1956»), - это некие размышления на тему европейской истории двадцатого столетия. Размышления, как мне представляется, сложились в стройное целое, являясь в то же время частями удерживающей это целое логической цепи, скрепленными меж­ду собой теснейшими взаимосвязями. В результате получился текст, местами весьма плотный и насыщенный, но, полагаю, способный кое-что объяснить и касающийся великих тем исто­рии Европы XX в. Надеюсь, он достаточно интересен, чтобы собеседники, с коими я пытался вести диалог в моей книге, — не только мои коллеги, но все мыслящие люди, увлеченные столь ужасным и вместе с тем грандиозным периодом в истории человечества, — простили некоторую тяжеловесность, которой порой грешат эти страницы.

Стройность логического здания не следует путать с окончатель­ностью и неизменностью. На мой взгляд, оно ценно как раз от­крытостью и незавершенностью, тем, что при наличии некоторых модификаций, несущественных для первоначальной конструк­ции, дает место новым фактам и проблемам, тем более что, как мы увидим, список тех из них, которые я не смог или не сумел осве­тить, весьма длинен.

Я даже готов скорректировать гипотезы, составляющие основ­ное ядро моих рассуждений. Но надеюсь, что предложенные мной интерпретации, образующие каркас всей постройки, если и нуж­даются в значительных изменениях, все же представляют собой достаточно прочное целое и могут помочь нам изменить угол зре­ния при рассмотрении соответствующих событий, открыть новые пути, поставить новые вопросы, а может быть, и заново разрешить старые.

Якоб Буркхардт, Эли Алеви, Людвиг фон Мизес, Льюис Нэ-мир и Герберт Спенсер снабдили меня монолитами, легшими в

фундамент моей постройки¹. Свою лепту в ее возведение внесли и труды других ученых, на чьи плечи я взбирался, пытаясь за­глянуть подальше, и разработанные ими категории². С их идея­ми - это касается как первых, так и вторых — я обошелся доста­точно вольно, но, если я и не исповедовал чисто филологический подход к ним, это не значит, что я меньше их уважаю. Фактически они стали для меня отправными точками в попытке понять то же самое, что пытались понять их авторы, но немного по-другому.

Начало всей цепи рассуждений положило изучение и осмыс­ление советского опыта. Но, как многие до меня, я вскоре был вынужден признать неоспоримый факт очевидного сходства со­ветской системы с другими режимами, возникшими в Европе в первой половине XX в. Это сходство, пусть в разных формах, разными способами и с разной интенсивностью в каждом от­дельном случае, проявлялось в самых различных сферах обще­ственно-политической жизни. Неоднократно составлявшийся список общих черт включает в себя наличие единой партии, связанной с государством, и лидера, нередко становящегося

¹ Токвиль, Этьен Балаш, Отго Хинце, Питирим Сорокин и Макс Вебер также оказали влияние, хотя и не столь значительное, на конструирование предложен­ных интерпретаций. Отдельного упоминания заслуживает Маркс, от которого я уже очень далеко отошел, но который первым открыл мне обаяние размышлений и рассуждений о великих темах истории человечества.

² Я многое почерпнул из следующих работ: De Felice R. Le interpretazioni del fascismo. Bari: Laterza, 1971; Gleason A. Totalitarianism. New York: Oxford University Press, 1995; Kershaw I. The Nazi Dictatorship. Problems and Perspectives of Interpretation. London: Edward Arnold, 1989; Meyer H.C. Mitteleuropa in German Thought and Action, 1815-1945. Haag: Martinus Nijhoff, 1955; Kann R.A. The Multinational Empire. Nationalism and National Reform in the Habsburg Monarchy, 1848-1918. New York: Columbia University Press, 1950. К сожалению, о Советском Союзе и Турции не существует книг, сравнимых с книгами Де Феличе и Кершо об Италии и Германии. В первом случае мне пришлось опираться на собственные исследования. Во втором - я нашел прекрасный общий анализ: Sugar P. Southeastern Europe under Ottoman Rule. Seattle: University of Washington Press, 1993; Zurcher E.-J. Turkey. A Modern History. London: I.B.Tauris, 1998; Dadrian V. Histoire du genocide armenien. Conflits nationaux des Balkans au Caucase. Paris: Stock, 1995. Очень полезны оказались два опыта сравнительного анализа, к сожалению, ограничивающиеся германским и советским случаями: Stalinism and Nazism. Dictatorships in Comparison / Ed. by I.Kershaw, M.Lewin. Cambridge — New York: Cambridge University Press, 1997; Stalinisme et nazisme. Histoire et memoire comparee / Sous la dir. de H.Rousso. Bruxelles: Complexe, 1999.

объектом культа — иногда официально насаждаемого, иногда, по крайней мере отчасти, складывающегося стихийно; претен­зии на тотальный контроль над обществом и энергичные усилия ради достижения этой цели, означающие систематическое при­менение насилия и террора, в крайних случаях выливающееся в крупномасштабные операции по социальной и этнической чист­ке; высокая степень вмешательства государства в экономику вкупе с автаркической политикой внутри страны и грабитель­ской — за ее пределами; символы и методы пропаганды; архи­тектурный стиль и т.д.

Столь значительное сходство сразу побудило некоторых на­блюдателей к сопоставлению новых реалий, открыв дорогу по­пыткам интерпретации, среди которых сравнение, как это часто бывает, было всего только первым шагом, и не более. Подобно им, я тоже пришел к необходимости расширить поле анализа. А это, учитывая прогресс в наших знаниях, которому в советском случае особенно способствовали распад СССР в 1991 г. и частич­ное, но довольно широкое рассекречивание архивов³, в результа­те привело к выявлению различий (тоже кардинальных) между системами, по всей видимости, все же принадлежащими к одно­му типу.

Еще в 1950-е гг. кое-кто предлагал относить к ним не только импортированные модели, взращенные после 1945 г. в той час­ти Европы, которая подчинилась советскому господству, но и режимы эндогенного характера, такие, как югославский или ки­тайский, а также те, что постепенно утверждались во множестве новых государств, родившихся на обломках колониальных империй.

Подобное расширение видовых границ, осуществленное на базе таких категорий, как «модернизирующие диктатуры» или «массовые однопартийные авторитарные режимы», конечно, ус­ложняет проблемы сравнения и интерпретации, но тем самым де­лает их интереснее. И прежде всего, как мне кажется, оно может помочь нам правильно поставить (а следовательно — и решить) проблему генезиса, природы и характеристик тех режимов, к се­мье которых принадлежит и советский режим, ибо это второе рас-

³ Первую попытку подвести итоги и оценить значение рассекречивания архи­вов см.: Assessing the New Soviet Archival Sources / Ed. by A.Graziosi, P.Bushkovitch // Cahiers du monde russe. 1999. Vol. 1-2.

ширение аналитической области рассуждений прямо указывает нам на центральное значение проблемы государственного строи­тельства в истории XX в.

Признание решающего характера данного феномена, однако, заставляет наш анализ в третий, и последний, раз выйти за соб­ственные границы, теперь уже в направлении европейского про­шлого. Современный феномен образования и дальнейшего строительства государства — в сущности детище нашего конти­нента, где, как заметил Норман Дэвис, среди суверенных госу­дарств, существовавших к 1993 г., «четыре родились в шестна­дцатом веке, четыре - в семнадцатом, два - в восемнадцатом, семь - в девятнадцатом и как минимум тридцать шесть - в два­дцатом». Кульминационные точки этого процесса соответствуют различным фазам распада Османской империи, периодам воз­никновения Итальянского королевства и Германской империи, окончания первой и второй мировых войн, а также распада со­ветского блока в 1989-1991 гг.

Вслед за событиями на нашем старом континенте, а затем и одновременно с ними, начались попытки реформ, в том числе и радикальных, в древних азиатских государствах и части афри­канских — попытки, нередко вызванные стремлением избавить­ся от европейского господства или европейских завоевателей. Как уже упоминалось, процесс этот достиг своей кульминации после второй мировой войны, вылившись в еще более мощную и многообразную волну государственного строительства в «третьем мире»: в одной только Африке на свет появились око­ло 50 новых государств, причем четырнадцать из них возникли в одном и том же 1960 г. на месте французских экваториальных колоний⁴.

Не исключено, что данный процесс может продолжаться и в будущем: например, индийский субконтинет, сейчас отчасти единый, невзирая на все существующие там противоречия, представляет собой потенциальную колыбель новых госу-

⁴ Davies N. Europe. A History. New York: Harper, 1998. P. 456; Davidson B. The Black Man's Burden. Africa and the Curse of the Nation-State. New York: Times Books, 1992. P. 14, 159, 267 (эта книга носит на себе явный отпечаток теорий Тойнби от­носительно катастроф, порождаемых импортом модели нации-государства на многонациональные территории в различных уголках мира; ср. ниже, с. 108, прим. 3); Owen R. State, Power and Politics in the Making of the Modern Middle East. London: Routledge, 1992.

10

дарств⁵, да и в той же Африке государственное строительство отнюдь не завершено. Тем не менее, пик его, судя по всему, пришелся на наше время, о чем свидетельствует стремительная организация мира в систему более-менее национальных или хотя бы внешне представляющихся таковыми государств, кото­рая вместе с некоторыми другими крупными явлениями, таки­ми, как модернизация со всеми ее противоречиями, демографи­ческие изменения, изменения в структуре семьи, в отношениях между мужчиной и женщиной, составила суть переворота, на­блюдаемого нами около двух столетий.

Хотя большая часть этих государств действительно называла себя «национальными», очевидная несостоятельность таких пре­тензий, а главное — опыты государственного строительства, начи­ная с советского, затем югославского и индийского и кончая ны­нешней попыткой построения Европейского Союза (кстати, по крайней мере некоторые считают, что сюда следует включить и опыт Соединенных Штатов), в ходе которых на вооружение при­нимались и принимаются очень разные модели, зачастую фор­мально прямо противоположные этнико-национальной, — свиде­тельствуют, что именно в государственном строительстве скорее, чем в национальном (пусть статистически национальное строи­тельство гораздо чаще стояло на повестке дня как первоочередная задача, во всяком случае в течение двух последних веков), нужно искать общий элемент, позволяющий свести в единую картину феномены, которые часто анализировались отдельно друг от дру­га: я имею в виду, к примеру, эволюцию и упадок таких идейных движений, как либерализм, национализм и социализм; создание новых экономических пространств; все более интенсивное интег­рирование масс в жизнь государства; великие миграции двух по­следних веков, как свободные, так и вынужденные; трагические

⁵ Можно предположить, что процесс раздробления, сопровождающийся ми­грациями населения и массовой резней, столь характерными для таких же процес­сов в Европе, там уже начался: достаточно вспомнить о том, что происходило в 1947 г. при отделении Пакистана от Индии, в 1971 г. при рождении Бангладеш, а также о сегодняшних конфликтах на Цейлоне и в Кашмире. Конечно, это не зна­чит, что не могут проявить себя и прямо противоположные тенденции, однако пока, как мне кажется, они не слишком заметны. О событиях 1947 г. см., напр., прекрасную работу Брасса: Brass P.R. Migrazione forzata nel Punjab: India, 1946— 47 // In fuga. Guerre, carestie e migrazioni nel mondo contemporaneo / A cura di M.Buttino. Napoli: L'Ancora di Mediterraneo, 2001. P. 107-144.

процессы «этнической чистки» и т.д. Между прочим, в первород­стве и логическом превосходстве государства — в более широком смысле, чем национальное государство, — по сравнению с нацией был убежден и последний из отцов современного национализма — генерал де Голль, который, подчеркивая, что теперь государство отвечает «за Нацию, защищает ее свободу и честь» (и следователь­но, неким образом служит ей), любил при этом добавлять, что «исторически именно Государство постепенно создало Нацию»⁶.

Уже самого по себе возникновения многих десятков новых госу­дарств, сталкивавшихся с проблемами, отчасти сходными, в самых различных социальных, культурных, этнических и экономических условиях и контекстах, было достаточно для того, чтобы породить необычайное количество разных государственных и социально-экономических типов, моделей и форм, нередко в результате скре­щиваний и пересечений, которых первые исследователи эволюции человеческих обществ и представить себе не могли.

Не следует, однако, преувеличивать непрочность упрощенных эволюционных схем прошлого (среди их авторов в действительно­сти был и Вебер в своем одиноком величии), а если они и ломают­ся, это вовсе не оставляет нас лицом к лицу с непознаваемым хао­сом. Собственно, тот анализ различных режимов, из которого мы исходим, будучи проведен на упомянутом фоне, наоборот, позво­ляет нам приступить к его упорядочению, выделяя, как мы уви­дим, некоторые важные унифицирующие элементы среди столь сложных процессов. В частности, указанные режимы в этом плане роднит то, что они являются плодом ускорения и деформации строительства и реконструкции государства, вызванных великой войной-революцией XX в. в Европе, а также распространения данного процесса, хотя и в иной форме, на бывшие колонии. Раньше я называл эту войну-революцию «Сорокалетней войной», расширяя временные рамки «второй европейской Тридцатилетней войны», о которой Зигмунд Нойманн говорил уже в 1946 г. и кото­рую Арно Майер в начале 1980-х гг. предлагал вниманию истори­ков как ключ к интерпретации периода 1914-1945 гг.⁷. Со време-

⁶ Des collaborateurs du general temoignent. De Gaulle et le service de 1'Etat. Paris: Plon, 1977. P. 15. С этой точки зрения, Италия представляет собой исключение, поскольку здесь культурный элемент всегда превалировал над государственным.

⁷ Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917-1933. М.: РОССПЭН, 2001; Russia in the Age of Wars, 1914-1945 / Ed. by S.Pons, A.Romano. Milano: Feltrinelli, 2000. P. XII.

12

нем, однако, я убедился, что для нащупывания основных нервных узлов той эпохи и понимания их развития недостаточно включать в рассмотрение только балканские войны и события, происходив­шие непосредственно после второй мировой войны.

Как интуитивно догадывался Алеви и как мы яснее увидим в главе 5, для этого нужно вернуться назад, по меньшей мере до рус­ско-японской войны и революции 1905 г., и выявить двойствен­ный — военный и революционный — характер периода, открывае­мого указанными событиями.

Многие соображения, если судить в паневропейском масшта­бе, заставляют ограничить охватываемый данной войной-револю­цией период серединой 1950-х гг., когда новый мир стал принимать определенные очертания в обеих частях континента. Я остановил­ся, в частности, на 1956-м годе — в силу ознаменовавших его со­бытий как на Востоке, так и на Западе. Формальное исчезновение важнейших примет прошлого, например, сталинского мифа и са­мостоятельного статуса Франции и Великобритании как великих держав, пущенного ко дну в Суэце, признаки зарождения новых систем, которому на Востоке положили начало доклад Хрущева на XX съезде КПСС, польский бунт и восстание в Будапеште, а на Западе — дискуссии по поводу Римского договора, показались мне вполне достаточными резонами для того, чтобы сделать этот год эмблемой намечавшегося в то время в Европе поворота. Но это выбор чисто символический: на мой взгляд, понять значение про­исходивших перемен важнее, чем привязать их к тому или иному конкретному году.

Естественно, остается проблема крушения режимов реального социализма и конфликтов, порожденных распадом СССР и, глав­ное, Югославии. По причинам, которые, полагаю, в конце концов станут очевидны для читателей этих страниц, мы здесь имеем дело с проблемами, самым непосредственным и тесным образом свя­занными с характерными для войны-революции первой половины двадцатого столетия вопросами и событиями, так или иначе из них вытекающими. Один из таких вопросов, например, - почему среди режимов, рожденных первой мировой войной, Советский Союз приобрел наибольший вес и ушел со сцены последним. Мы еще вернемся к этому в Заключении, но сразу должен сказать, что, по моему мнению, невозможно уловить и осмыслить истинное своеобразие вышеназванного крушения, не принимая в расчет долгого мирного периода, наступившего после окончания войны-

13

революции, которой посвящена данная книга. С этой точки зре­ния, события 1989—1991 гг. как бы переносят нас на несколько де­сятилетий назад; впрочем, метафора возвращения, пусть хотя бы отчасти оправданная, может ввести в заблуждение: не следует за­бывать, что после 1956-го года и до августа 1991-го история про­должала идти вперед.

Итак, в данной работе я попытаюсь проверить справедливость гипотезы, объясняющей возникновение столь крайних и внешне нетипичных режимов, как сталинистский и нацистский, а также — не так прямо и в меньшей степени (очевидное и кардинальное ис­ключение представляет маоистский Китай) - множества нацио­нальных социалистических систем, взращенных в «третьем мире», общим процессом государственного строительства и тем влияни­ем, которое оказали на него сначала европейская война-револю­ция, а затем — столь тесно с ней связанная деколонизация. Для этого я попробую произвести концептуальную реконструкцию ев­ропейской истории и отыскать в зарождении названных режимов, в анализе их характерных признаков ключи к пониманию более общих и менее явно выраженных феноменов.

В этих же целях моя книга, несмотря на то что в основе ее ле­жит сравнение, будет носить больше интерпретативный, нежели компаративный характер. В ней будет очень мало сравнительного анализа в классическом смысле слова, и не только потому, что та­кой анализ требует много места, тем более в случае, подобном на­шему, когда его можно расширять практически до бесконечности, выходя далеко за пределы сферы моих знаний. На самом деле я убежден, что сравнение как таковое очень быстро рискует превра­титься в бесплодные экзерсисы. Я не говорю об individualizing comparisons (индивидуализирующих сравнениях)⁸, призванных уг­лубить постижение объекта исследований путем сопоставления его с другими схожими историческими явлениями и тем отчетли­вее выделить его отличительные черты, — это существенная со­ставляющая повседневного труда любого историка. Моше Левин любил формулировать ее просто и четко: «Тот, кто знает одну-единственную вещь (историю, страну, культуру) и не в состоянии сопоставить ее ни с чем другим, — в действительности ничего не

⁸ Tilly С. Big Structures, Large Processes, Huge Comparisons. New York: Russell Sage Foundation, 1984; La storia comparata. Approcci e prospettive / A cura di P.Rossi. Milano: II Saggiatore, 1990.

14

знает и об этой единственной вещи». Я имею в виду сравнение систематическое, широкомасштабное, которое можно проводить в разумных пределах, но которое имеет тенденцию сбиваться на пустые упражнения, своего рода историко-социологическую так­сономию, в результате чего вы начинаете заниматься исключи- '. тельно внешней стороной исторических явлений, при всем своем сходстве сохраняющих, тем не менее, внутреннее своеобразие и оригинальность.

Эта ограниченность сравнительного анализа, являющаяся, по­-моему, одной из причин, почему, несмотря на множество дискус-; сии, сравнительная история мало продвинулась вперед и к «на­стоящему» сравнению прибегают не слишком часто, становится '• особенно заметна при сопоставлении нацизма и сталинизма. I Стремясь преодолеть ее, Йен Кершо и Моше Левин предложили вместо составления сводных таблиц общих черт и различий иссле­довать «общий фон»⁹. Направление выбрано верно, но нужно дви-• гаться дальше, правда, усвоив сначала, что признание существова-i ния сравнимых феноменов (пусть даже, как может оказаться, основанное на ошибочных предпосылках) есть непременное усло­вие любого последующего шага.

Конечной целью должно бы стать некое генетико-проблемати-ческое сравнение, помогающее увидеть как единую картину опре­деленный исторический период, отмеченный явлениями вполне своеобразными, которые, однако, сближают и связывают друг с другом возникающие между ними отношения, а также поиск отве­тов на общие вопросы, сходство основополагающих событий: в нашем случае, например, это демографический бум, модерниза­ция, государственное строительство в условиях экономической отсталости и резкой лингвистической или религиозной неодно­родности, первая мировая война¹⁰.

В попытке приблизиться к этой цели мой очерк делится на три части. Первая, озаглавленная «Что требуется объяснить и как это сделать?», начинается с обзора интерпретаций, предлагавшихся до настоящего времени с целью дать представление о поразительных

⁹ Stalinism and Nazism.

¹⁰ Такой тип сравнительного анализа близок к тому, который Марк Блок назы­вал «наиболее плодотворным в научном плане» в своей работе «К сравнительной истории европейских обществ» (1928). См.: Bloch M. Melanges historiques. Vol. I. Paris: Editions de 1'Ehess, 1963. P. 16-40.

режимах, появившихся в первую фазу великой европейской вой­ны-революции и сразу после нее. За указанным обзором, где, кро­ме всего прочего, вводятся в оборот некоторые категории, к кото­рым я потом буду неоднократно прибегать, следует глава, посвященная вопросу о пользе и теоретической продуктивности понятия тоталитаризма на фоне той картины советской истории, которую можно нарисовать сегодня (в том числе в свете новых ар­хивных свидетельств). Отрицательный вердикт заставляет вновь поднять тему происхождения, развития и природы соответствую­щих режимов, и в следующих разделах книги я пытаюсь дать отве­ты на эти вопросы.

Историческому фону войны-революции посвящена вторая часть. В двух составляющих ее главах я больше, чем где-либо еще, обращаюсь к своим предыдущим работам. В них идет речь соответственно о великих политических, демографических и со­циально-экономических переменах, имевших место в XIX в., и об их последствиях для ситуации, которая сложилась в Восточ­ной Европе, представлявшей собой пеструю мозаику из множе­ства различных народов и вероисповеданий, существовавших бок о бок на одной территории (сюда включаются также импе­рии и государства, господствовавшие над ней или хотя бы тяго­тевшие к этому). Я стремился избегать всякого финализма и смотреть на девятнадцатый век просто как на прелюдию к два­дцатому, но сама роль, какую эта часть играет во всей книге (реконструкция «фона»), способствует некоторому финалист-скому уклону. Дело усугубляется еще и тем, что в ней идет речь лишь о тех элементах, которые необходимы для построения «механизма», поддерживающего мою интерпретацию. Поэтому читатель должен воспринимать данные главы cum grano salis" и видеть в них только то, что есть: наброски, в нескольких штри­хах, некоторых проблем, имеющих существенное значение для понимания новейшей, как мы ее до сих пор называем, истории, сделанные с сознанием того, что это реконструкция задним числом, на которую накладывается наше знание последующих событий, уравновешивающимся, как я надеюсь, убежденно­стью, что человеческая история есть история открытая и сво­бодная, состоящая — что бы кто ни говорил — из «если» и «но». В конце-то концов, я воспользовался (надеюсь, не злоупотреб-

¹¹ С долей скепсиса (лат.). — Прим. пер.

ляя им) тем «задним умом», который является одной из великих привилегий моего ремесла.

Наконец, в третьей части я попытался рассмотреть как единое целое великую войну-революцию, начало которой, как мы те­перь знаем, лучше всего датировать 1905-м годом, а конец — вто­рой половиной 1950-х гг. Пятая глава посвящена истокам, харак­теру и последствиям первого акта этой войны-революции, кульминация которого пришлась на 1914—1918 гг., но который начинали и завершали два блока событий, значимых сами по себе: 1905-й год, турецкая революция, балканские войны, с од­ной стороны, «гражданская война» в России¹², беспорядки в Центральной Европе, фашизм и греко-турецкий конфликт - с другой. В шестой главе показаны динамика первых послевоен­ных лет и скачок начала 1930-х гг., ознаменованного «революци­ей сверху» в СССР, кризисом 1929 г. и приходом к власти Гитле­ра в Германии. В седьмой речь идет уже о второй мировой войне — последнем акте все того же конфликта, многими своими кардинальными аспектами отличающемся, впрочем, от того, что ему предшествовало, - а также о ее последствиях для двух час­тей, на которые разделилась тогда Европа.

Заключение, суммирующее основные моменты интерпрета­ции, начинается и заканчивается некоторыми размышлениями по поводу эволюции тоталитарных, как мы их теперь называем, режимов в мирное время и, следовательно, вновь по поводу их природы.

Работа такого типа не может не страдать известной ограни­ченностью и быть свободна от разного рода проблем. По край­ней мере некоторые из них я осознал сразу. Среди них те, что я уже упоминал в связи со второй частью книги, причем в третьей главе дело усугубляет тот факт, что я по образова-

¹² Кавычки здесь необходимы, ибо термин «гражданская война в России», даже если мы будем продолжать пользоваться им ради удобства, с научной точки зре­ния по меньшей мере неточен. Разумеется, гражданская война в России была. Проблему представляет использование этого выражения для обозначения всего комплекса конфликтов, вспыхнувших на территории бывшей Российской импе­рии. Впрочем, даже исход «настоящей» русской гражданской войны трудно по­нять, не учитывая ее нерусских и негражданских факторов - т.е. национальных, этнических, религиозных, а также связанных с проблемой сохранения, пусть в но­вых, менее империалистических формах, всего пространства, подвластного преж­де царю.

• 17

нию — историк XX века и специалист по Восточной Европе, и мне труднее ориентироваться в истории земель к западу от Рейна в XIX в.

То, что прежде всего и главным образом я изучал советский опыт, несомненно, повело к дальнейшим перекосам, заставляя меня придавать одним явлениям больше значения, а другим — меньше, одни вещи видеть лучше, другие - хуже. Надеюсь, одна­ко, что советская история не сделала меня абсолютно слепым ко всему остальному и мое невежество не помешало мне внести свою лепту в осмысление феноменов более широкого значения, чем те, от анализа которых я отталкивался.

Похожая, но более общая проблема, на которую мне не раз ука­зывали, крылась в самом первоначальном названии книги. Оно содержало обещание - рассказать обо всем, что произошло в Ев­ропе, - которое не могло быть выполнено, ввиду того что и Скан­динавский, и Иберийский полуострова, невзирая на их роль в ев­ропейской истории, оставались — и остаются — вне рассмотрения, да и о Великобритании говорилось мало.

Я не претендую на то, что полностью снял эту проблему, из­менив название, но в то же время не думаю, что тем самым все­го лишь замаскировал ее. Хотя выбор затрагиваемых тем несом­ненно был обусловлен моими знаниями (точнее, пробелами в них), в центре внимания в моей книге, как сильнее подчеркива­ет новое заглавие, стоит одно событие — война-революция 1905-1956 гг., определившая судьбы Европы, но не во всех час­тях континента разразившаяся с одинаковой силой. Несмотря на гражданскую войну в Испании и тяжелое идеологическое за­ражение, Иберийский полуостров остался на обочине событий, то же можно сказать и о Скандинавии, за исключением Фин­ляндии. Иное дело — Великобритания, которая не только стала колыбелью модернизации в результате своей промышленной революции, но и участвовала в обеих мировых войнах, и столк­нулась в Ирландии с почти таким же национальным вопросом, как тот, что будоражил Восточную Европу. Но в Великобрита­нии война, хоть и вызвала или ускорила гигантские перемены, все же не превратилась в войну-революцию; поэтому я, конеч­но, мог бы отвести для английского опыта побольше места, од­нако не думаю, что неупоминание о нем (и то относительное, ибо хотя бы косвенно он всегда присутствует на этих страницах) так уж пагубно для моих рассуждений.

18

Вообще мне кажется, что вытеснение из поля зрения ибе­рийских и скандинавских событий, а также сравнительную ску­пость в освещении действий Англии и США, невзирая на ре­шающую роль, сыгранную ими, можно в некотором роде оправдать их относительной отчужденностью от континенталь­ного опыта.

Кроме того, должен повторить уже сказанное в начале на­стоящего Введения: о добротности построенной в данной ра­боте схемы, возможно, будет свидетельствовать и ее способ­ность без радикальных изменений в ее архитектуре давать место для опыта, событий и проблем, которых сегодня я касал­ся лишь мимоходом и которые не обязательно характерны для определенных географических регионов. Я имею в виду, на­пример, роль и эволюцию религиозного чувства и церкви или отношения между мужчиной и женщиной — я неоднократно говорю о важности этого вопроса, но по-настоящему ни разу его не затрагиваю.

Другие проблемы и недочеты были замечены моими читателя­ми и участниками семинаров, где я представлял отдельные части книги. Здесь, разумеется, невозможно ответить на все критиче­ские замечания, многие из которых я, кстати, принял к сведению, местами внеся изменения в рукопись. Тем не менее я хотел бы кое-что сказать по крайней мере по двум вопросам.

На первое критическое замечание ответить одновременно и легко, и сложно. Некоторые мои друзья, оценив по достоинству усилия, предпринятые мной, дабы осветить различные интерпре-тативные системы, великие и не очень, сочли, что в реалистиче­ском плане книга не столь богата и не слишком щедра на приме­ры, иначе говоря - что ей в основном чужда процедура эмпирического типа. Поэтому мне советовали отказаться от очерковой формы и сжатой, логичной, местами безапелляцион­ной манеры изложения, дать себе больше простора, смилости­виться над ними и над читателем и представить им побольше до­казательств и иллюстраций, дать слово главным героям, короче — написать историческую книгу. Задача благородная, но вовсе не та, которую ставил себе я. Как я уже говорил, эта книга не исто­рическая и не должна быть таковой, однако критику нельзя на­звать необоснованной. Поэтому я попытался, насколько возмож­но, избегать безапелляционного тона, стремясь оставить место сомнениям, как собственным, так и читателя (у последнего,

19

полагаю, их не меньше, чем у меня). Кроме того, я добавил при­мечания, которые сначала не были предусмотрены, разве что в самом минимальном количестве. Это не такие примечания, ка­кие должны быть в традиционной монографии, в них я постарал­ся отметить не только авторов и работы, которые оказали на меня наибольшее влияние и которые я считаю наиболее богатым источником для мыслей, развиваемых на этих страницах, но и некоторые лучшие последние работы на темы, менее привычные для итальянской культуры; заинтересованный читатель легко сможет воспользоваться поистине бесконечными библиография­ми уже в этих работах.

Второй вопрос, как я знаю, мне так и не удалось удовлетвори­тельно разрешить, сколько я ни бился. Расширение власти госу­дарства за счет личности и в ущерб ей, спровоцированное первой мировой войной, многими стало рассматриваться как один из ос­новных источников последовавшего за этим конфликтом регресса в жизни Европы, и я по большей части разделяю данное мнение. Но в самом ли деле речь шла о «государстве» в целом или, скорее, о разрастании части государства? Разумеется, той части, которая тождественна первоначальному ядру любого государственного об­разования - силовой (правда, нельзя забывать, что и нацизм и фа­шизм создали свое welfare (благосостояние), но и оно в первую очередь вело к укреплению и наращиванию силы, так же как в СССР в 1920-е гг. и затем вновь после 1953 г.¹³). Правомерно ли сводить государство исключительно к силе? Ответ может быть только отрицательным, как свидетельствует существование только что упомянутого «тоталитарного» благосостояния и как напоми­нают нам размышления Буркхардта о том, что государство, даже самое жестокое, «обречено» на развитие в нечто, превышающее силу в чистом виде; в Заключении я воспользовался этой мыслью как отправной точкой для некоторых соображений по поводу при­чин и форм эволюции, а затем — распада Советского Союза.

По той же причине во введении к книге Мизеса я говорил об «административной системе» и рассматривал неоправданное

13 В годы зрелого сталинизма социальное законодательство действительно не только бьшо коренным образом переработано, но и по большей части не выпол­нялось. См. мою работу «Эволюция "социальных прав" в СССР, 1917—1956», док­лад на ежегодном заседании Итальянского общества по изучению новейшей исто­рии (Sissco), Падуя, 1999, готовящуюся к публикации в сборнике Общества, по­священном работе заседания.

расширение сферы администрирования, всегда, хотя бы в скры­том виде, основанное на власти, а значит — на силе, как наибо­лее очевидное последствие первой мировой войны (правда, се­годня я бы добавил, что такое расширение, пусть в различных масштабах и формах, являлось неотъемлемой чертой попыток строительства и реконструкции государства, начатых еще до 1914 г.). Но по сути своей эта административная система явля­лась государством, для которого администрирование — основ­ной способ функционирования (прототипом его служит армия). В конце концов я перестал проводить разграничение, но так и не решил породившую его проблему, к которой не раз буду воз­вращаться на этих страницах, например, когда речь зайдет об отношениях между явлениями, практически всегда связанными с расширением власти государства, такими, как рузвельтовский «Новый курс» или другие, даже более передовые, типы социаль­ного государства, и группой режимов, появившихся в Европе после первой мировой войны. Я предлагаю кое-какие гипотезы, требующие признания их отчасти общих корней и общих меха­низмов экономического функционирования, но при этом — раз­личения механизмов экспансии, частей, подвергающихся ги­пертрофии, характера и динамики эволюции, которые мне представляются убедительными. Тем не менее до полного реше­ния проблемы еще далеко.

Закончить это Введение я хотел бы тремя замечаниями, и пер­вое из них касается представления об истории и историческом ис­следовании, легшего в основу настоящей книги. Хотя я уверен, что само написанное достаточно ясно свидетельствует о моих предпочтениях, однако перед лицом радикального релятивизма, который сегодня, кажется, к счастью, переживает спад, но кото­рый нанес столько вреда в последние годы, мне доставляет удо­вольствие лишний раз засвидетельствовать свою верность модер­низированной в разумных пределах (иначе говоря, релятивизиро-ванной в разумных пределах) версии ранкианского идеала и подтвердить необходимость для любого историка, желающего быть таковым, стремления реконструировать, насколько это в че­ловеческих силах, прошлое таким, каким оно действительно было. Мне кажется, между прочим, что борьба за достижение этой столь расплывчатой цели уже в силу связанных с ней огромных трудно­стей больше воодушевляет и интеллектуально стимулирует, чем комфорт и легкость абсолютного релятивизма, этой ночи, в кото-

20

21

рой если не все кошки, то все историки и все истории серы¹⁴. А.Момильяно указывал, что вышеназванную борьбу можно вести двумя способами: либо открывая новые факты, либо компонуя из уже известных новые формы, иными словами — на базе либо но­вых, либо известных идей и фактов. Следовательно, историков и их труды можно оценивать по двум различным критериям¹⁵. К этой книге приложим в основном второй из них, хотя в той ее час­ти, которая посвящена СССР, сыграли свою роль и факты первого типа.

Последние два замечания касаются вопросов, возникших в ходе написания книги: я видел и вижу, что они имеют важное зна­чение, но освещать их подробно не в состоянии. Первый из них — о последствиях войны-революции, которой посвящена львиная доля данной работы. Мне кажется, что как Тридцатилетняя война и вооруженные конфликты между государствами и конфессиями в XVII в., лишив былой роли папский престол и решительно развеяв иллюзию единства respublica Christiana, уже подорванного религи­озными войнами предшествующего столетия, открыли дорогу формированию культурного и интеллектуального понятия Евро­пы, бывшего тогда, правда, достоянием одних лишь «благород­ных», так и наша война-революция, дискредитировавшая, хотя бы на время, национализм и культ государства, расчистила в восточ­ной части континента площадку для попытки построения Европы политической, коей мы сейчас являемся свидетелями¹⁶. Таким об­разом, ища удовлеторительное объяснение возникновению фено­менов, которые мы рассматриваем, и тому факту, что именно они определяют некоторые из генеральных линий развития самой не­давней нашей истории, мы не можем не исследовать предысторию разворачивающегося ныне строительства Европы, то есть — как я уже упоминал - энную по счету, и весьма своеобразную, попытку государственного строительства.

¹⁴ Graziosi A. The new Soviet archival sources. Hypotheses for a critical assessment // Assesing the New Soviet Archival Sources. P. 19-21.

¹⁵ См., напр., его прекрасные работы: Momigliano A. Sui fondamenti della storia antica. Torino: Einaudi, 1984; Idem. Tra storia e storicismo. Pisa: Nistri-Lischi, 1985.

¹⁶ Крупные специалисты по европейской истории, от Февра (L'Europe. Genese d'une civilisation. Paris: Perrin, 1999) и Шабо (Storia dell'idea d'Europa. Ban: Laterza, 1961) до уже упоминавшегося Нормана Дэвиса, практически единогласно, хоть и с различными нюансами, считают реакцию на войны XVII в. источником совре­менной идеи Европы.

22

Выбор термина «предыстория» не случаен: я пишу эти строки, будучи убежден, что десять-двадцать лет, последовавшие за собы­тиями 1956 г., которыми завершается данный очерк, составляют, по крайней мере для нашего континента, некий исторический во­дораздел. В известном смысле можно сказать, что в этот период заканчивается история, которую мы по инерции продолжаем назы­вать «новейшей», чей ход определялся великими катаклизмами и великими столкновениями, рассматриваемыми в данной книге; с которой связаны многие до сих пор использующиеся интерпрета-тивные, исторические, культурные и политические категории (от­сюда медленная, но верная утрата ими смысла, кроме как в самом общем, морально-дидактическом плане).

Разумеется, не все ушло безвозвратно - в истории человечества постоянства больше даже, чем преемственности, не говоря уже о разрывах, - но многие великие проблемы, одушевлявшие и объе­динявшие, по крайней мере в Европе, историю двух столетий, с середины XVIII до середины XX в., исчерпали себя как устаревшие либо частично разрешенные.

Повторюсь: конечно, существенное исключение представляют собой великие интеллектуальные и особенно нравственные во­просы, поставленные в Европе XX веком, которые, как всегда бывает с подобными вопросами, обрели независимость от поро­дивших их конкретных исторических условий и потому до сих пор живы и таковыми останутся. Но достаточно одного взгляда на демографическую эволюцию и нынешнее состояние населе­ния нашего континента, чтобы понять, какая четкая трещина пролегла между двумя эпохами и насколько сегодняшние про­блемы отличаются от ситуации, имевшей место всего пару деся­тилетий назад¹⁷.

Разговор легко можно было бы продолжить, обратившись к темам образа жизни и отношений между полами, эволюции структуры семьи, менталитета и чувств, а также условий и типа труда и т.д. Иными словами, как мне кажется, в период между кризисом 1956 г. и финансовым, нефтяным, промышленным кризисами начала 1970-х гг. Европа — поначалу почти не отдавая себе в том отчета и зачастую по-прежнему мысля категориями,

¹⁷ Очень полезные книги: Histoire des populations de 1'Europe / Sous la dir. de J.-P.Bardet, J.Dupaquier. Paris: Fayard, 1998-1999. Vol. II: La revolution demogra-phique, 1750-1914; Vol. Ill: Les temps incertains, 1914-1998.

23

полученными из тяжелейшего предыдущего опыта (типичным в этом плане мне представляется все, происходившее в конце 1960-х гг.), — вступила в эпоху, для которой определяющим стал комплекс вопросов, по большей части новых. Так началась новая новейшая история, новейшая даже в буквальном смысле слова, оставившая позади ту историю, о которой я вел речь в этой кни­ге, и ждущая историков, которые разобрались бы со свойствен­ными именно ей проблемами.