Глава третья великие перемены

Анализируя исторический фон, на котором возникли рассматриваемые здесь феномены, необходимо проводить разли­чие между данными феноменами вообще и теми особыми форма­ми, которые они приняли в Восточной Европе — регионе, предна­значенном судьбой для того, чтобы стать «зоной кризиса» (по выражению И.Беренда¹), откуда в минувшем веке по всему конти­ненту распространились новые, ужасные феномены великой евро­пейской войны.

В обоих случаях целесообразно принять за точку отсчета 1789 год², принесший государственно-политические переме­ны, для нас наиболее важные из всех тех, которые, взаимо­действуя друг с другом, ускоренными темпами шли в Европе XVIII в.³ С нашей точки зрения, долгий XIX век в Европе на­чался с возникновением во Франции государства нового типа, способного мобилизовать экономические, идейные и

¹ Berend I.T. The Crisis Zone of Europe. An Interpretation of East-Central European History in the First Half of the Twentieth Century. New York: Cambridge University Press, 1986.

² Стремление оставить Французскую революцию и наполеоновский период за рамками новейшей истории, начиная ее с Венского конгресса, либо вообще огра­ничить ее исключительно XX веком (и то и другое характерно для учебных про­грамм по истории Италии), по-видимому, объясняется непониманием того, что каждый исторический период отличается внутренним единством проблематики, и верное определение его хронологических рамок имеет важнейшее значение для осмысления этой проблематики.

³ Среди них — перемены демографические и социально-экономические, а так­же не менее важные сдвиги в сфере культуры, поведенческих навыков, психоло­гии и семьи, тесно с ними связанные.

демографические ресурсы страны намного эффективнее, чем это было в прошлом и чем могли его конкуренты в настоя­щем⁴.

Нас не должно удивлять, что подобные перемены впервые начались во Франции. Согласно О.Хинце, именно Франция в XVI—XVII вв. стала родиной первого «рационального» государ­ства, и революцию, как довольно быстро понял Токвиль, можно было рассматривать как некий качественный скачок в эволю­ции этого государства, связанный в том числе с неоднократны­ми и неожиданными поражениями, которые потерпела все еще самая могущественная и наиболее густонаселенная европейская страна в XVIII в.

Возникновение первого рационального государства совпало с зарождением «европейской системы государств», как впо­следствии назвал ее Л.Ранке. Ускоряя и постепенно распро­страняя на весь континент процесс, начавшийся в XV в. в Ита­лии, эти два феномена - государство нового типа и система государств — придали европейской истории новую динамику, выразившуюся в расширении системы за счет Центральной и Западной Европы в XVI-XVII вв., Северной и Восточной Ев­ропы - в XVIII в.⁵

Двигателем расширения стало соперничество независимых го­сударств, в котором Ранке неизменно видел суть открытой им «системы» и одной из пружин которого он, подобно Маколею или

⁴ Франко Вентури (видный итальянский историк, антифашист, специалист по эпохе Просвещения, автор важного труда по истории русского народничества) считает, что новую эру открыли Кучук-Кайнарджийский мир (1764), положивший начало распаду Османской империи, и американская революция (Settecento riformatore. Torino: Einaudi, 1984). Эта гипотеза представляется во многих отноше­ниях справедливой и плодотворной. Правда, как и в случае с 1956 годом, имеет смысл говорить не о той или иной конкретной исторической дате, а об определен­ных проблемах, характеризующих те или иные исторические периоды, границы которых неизбежно будут неустойчивы и нечетки. А с этой точки зрения, хотя и восточный вопрос, и американская революция, несомненно, имеют достаточно важное значение, ключами к пониманию последующей европейской истории ос­таются все-таки Французская революция и наполеоновская эпоха, с одной сторо­ны, и промышленная революция — с другой.

⁵ Chabod F. Storia dell'idea d'Europa. Bait Laterza, 1961. P. 46-55; Febvre L. L'Europe. Genese d'une civilisation. Paris: Perrin, 1999. P. 181-182; The Formation of National States in Western Europe / Ed. by C.Tilly. Princeton, N.J.: Princeton Univer­sity Press, 1975.

82

Ренану, считал военную модернизацию. Вооруженные силы раз­ных стран, писал Ранке, «стремились обзавестись любой вещью, которая оказывалась сколько-нибудь полезной соседям или вра­гам». Для Маколея, использовавшего похожую схему, легко своди­мую к эволюционистской модели, модифицированной благодаря наличию волюнтаристского фактора, наиболее важной инноваци­ей - плодом «случайной» мутации — было появление регулярной армии, что, по его мнению, оказалось достаточно для утверждения абсолютизма на континенте. Если «какое-то государство создава­ло крупную регулярную армию», этого хватало, чтобы вынудить «соседние государства, в страхе перед иноземным игом, сделать то же самое» и дать почувствовать власть короны вооруженным граж­данам, до недавнего времени составлявшим войско в случае нужды⁶.

До 1789 г. пределы модернизирующих усилий и реформ ев­ропейских государств - участников «гонки» в целом определя­лись необходимостью создания и содержания современной ре­гулярной армии. Поэтому они были довольно ограниченными: как показал пример империи Петра Великого, чтобы стать ве­ликой державой, тогда было достаточно модернизировать не­большие сектора - научно-академический, бюрократический, военно-промышленный - и создать фискальный аппарат, необ­ходимый для выкачивания из страны ресурсов, дабы содержать их и новую армию⁷.

В 1789 г. равновесие этой системы нарушило появление ново­го игрока, присовокупившего к прежнему превосходству в ресур­сах и населении превосходящую способность к мобилизации и, следовательно, потенциальное превосходство в силе. К такому скачку эффективности, с одной стороны, привело изменение форм и методов управления, в котором отныне кардинальную роль стал играть разум, т.е. наука и технологии, в том числе пра­вовые и статистико-административные, а с другой (и прежде все­го) — «национализация». Последнюю следует понимать здесь как принцип, позволяющий радикально преобразовать все, что имеет отношение к государственной власти, дабы приспособить ее к

⁶ Laue Т.Н. von. Leopold Ranke. The Formative Years. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1950. P. 159, 167; Macaulay T.B. The History of England from the Accession of James the Second. Vol. I—VI. New York: Ams Press, 1968 (Introduction).

⁷ Pintner W. M. Russia as a Great Power, 1709-1856 / Kennan Institute for Advanced Russian Studies. Paper 33. Washington, D.C., 1978.

83

новой действительности. Как пишет Люсьен Февр, во Франции 1789 г. «все, что было королевским, становится национальным: национальные финансы, национальная армия, национальные уч­реждения, национальное правосудие...». Национальной, добавля­ет он, была и сама революция, использовавшая именно этот принцип, чтобы добиться рационализации и укрепления государ­ственной власти⁸.

Повторяя слова Хинце, описывавшего последствия возникно­вения первого современного французского государства в XVI в., «следовать примеру» (нового образования) вновь «стало необходи­мостью для других европейских государств, желавших сохранить свою независимость»⁹. Не подчиняться этой необходимости было трудновато. Пример и вдохновляющий стимул революции, необы­чайный успех и широкое распространение первой светской квази­религии, контакт с Наполеоном и его армиями, которые смогли — в том числе благодаря levee en masse, т.е. мобилизации населения, именно таким образом «национализировавшегося» (и делавшего­ся собственностью государства¹⁰), — занять и Египет, и огромные территории Восточной Европы, ясно показали всем, что начина­ются новые времена. Ранке писал спустя некоторое время: «Про­исходит раздел мира. Чтобы стать кем-то, нужно полагаться на собственные силы. Надо завоевывать подлинную независимость. Ничьи права не будут признаны сами собой. За них нужно будет бороться»".

⁸ Febvre L. L'Europe. P. 220, 240.

⁹ The Historical Essays of Otto Hintze / Ed. by F.Gilbert. New York: Oxford University Press, 1975. P. 174; Schiera P. Otto Hintze. Napoli: Guida, 1974; Idem. Otto Hintze, Stato e societa. Bologna: Zanichelli, 1980; Di Costanzo G. Otto Hintze. Storia, sociologia, istituzioni. Napoli: Morano, 1990; Violante P. Otto Hintze. Stato e esercito. Palermo: Flaccovio, 1991.

¹⁰ С определенной точки зрения, воинскую обязанность можно интерпретиро­вать как более мягкое, «западное» проявление того усиления подчинения государ­ству (закрепощения) и роста милитаризма, которыми сопровождались попытки рождения и возрождения государства в Восточной Европе, например, в петров­ской России и даже допетровской Руси, на базе которой Петр построил свою им­перию, если правда, что с ее возникновением связано введение заново и ужесто­чение крепостного права. Разумеется, «национализация» армии, оборотная сторо­на воинской обязанности, есть выражение и один из этапов завоевания вооружен­ных сил народом. И наоборот, см. ниже прим. 12 о связи между военной модерни­зацией и государственной реформой.

¹¹ Ranke L. Politisches Gesprach (1836) // Laue Т.Н. von. Leopold Ranke. P. 167.

Для этого уже не хватало «военной машины Фридриха Велико­го, когда-то удерживавшей пальму первенства», теперь же «полно­стью разложившейся и бессильной» (эти слова принадлежат Рена-ну, доказывавшему, что «военные организации сменяют друг друга, как модели машин в промышленности»¹²). То же самое можно было сказать и об устаревших аппаратах, необходимых для ее содержания. В итоге новая эпоха ознаменовалась новой волной попыток построить и/или возродить государство, ориентируясь в основном на французскую модель, даже в тех случаях, когда они, как в Испании и Пруссии, вдохновлялись борьбой против Фран­ции. Эта волна вырвалась и за пределы Европы, докатившись, в частности, до Латинской Америки, где на нее тотчас же наложи-лось движение за деколонизацию, но в первую очередь она захле­стнула Европейский континент, особенно его южные, централь­ные и восточные регионы.

Подобные попытки носили различный характер и зачастую представляли собой некий гибрид разных типов государственного строительства. Новые государства рождались в ходе объединения раздробленных прежде территорий, в результате изгнания оккупан­тов, в борьбе против иноземного врага (так было и в Европе, и в Ла­тинской Америке, что свидетельствовало о вероятной тесной связи между государственным строительством и процессами освобожде­ния, более или менее национального, при этом возникли — прежде всего в Германии — некоторые ключевые политико-экономические категории, вошедшие впоследствии в лексику национально-осво­бодительных движений), либо предпринимались усилия с целью реформировать, т.е. модернизировать, существующие государства и империи, опоры власти в которых уже зашатались.

Разумеется, речь идет о сравнительно медленных процессах, проходивших в своем развитии различные этапы, которые в

¹² Renan J. Oeuvres diverses. Paris: Laffont, 1984. P. 617. Здесь предугадано одно из свойств армии как прототипа и ядра «военно-государственных» систем и их адми­нистративных методов, к которым, согласно нашей гипотезе, во многом вернулся СССР: консервативное, противящееся всяким новшествам, носившее многочис­ленные черты отсталости государство из-за конкуренции с соседями было вынуж­дено совершать спорадические, но при этом радикальные «революции сверху». Благодаря той же самой конкуренции внутри него существовали и время от вре­мени перехватывали инициативу отдельные его части, которые в отсталых странах бывают более современными, чем государство и поддерживающее его общество в целом.

общих чертах можно соотнести с традиционным трехмастным хронологическим разделением XIX века. За первым этапом, продолжавшимся от Великой французской революции до 1848 г., во время которого разворачивалась первая промыш­ленная революция, последовал второй, ознаменовавшийся объединением Италии и Германии и второй промышленной революцией. Его, в свою очередь, в последней четверти века сменил период господства (по крайней мере в континенталь­ной Европе) германской модели, постепенного распростране­ния протекционизма и государственного вмешательства в со­циально-экономическую сферу, развития национальных дви­жений и рождения новых государств в Восточной Европе наря­ду с неуклонно обостряющимся кризисом национальностей, доминировавших до тех пор, и завершением превращения на­циональных европейских государств в имперские благодаря политике колониализма.

Повторим, что медленность этих процессов относительна: на рубеже Х1Х-ХХ вв. политическая карта Европы и мира радикаль­но изменилась. И хотя эти изменения действительно происходили в несколько разных этапов, мне представляется возможным объе­динить их в одну фазу, начало которой положили Великая фран­цузская революция и промышленная революция. С этой точки зрения, полагаю, можно датировать несколькими десятилетиями ранее тот поворот европейской истории, который Чарлз Майер относит к 1860 г., справедливо связывая его с усилением государ-

) ства и развитием конкуренции между государствами¹³. Только так, кажется мне, мы можем вскрыть его истоки и понять характерные особенности.

То же самое верно и в отношении процессов «национализа­ции» масс, т.е. завоевания масс государством, и наборот. Ко-

' нечно, превращение «из крестьян во французов»¹⁴ (не говоря уже о превращении из крестьян в итальянцев или русских) было долгим и трудным, шло неровно, и получавшаяся в ре­зультате пестрая картина даже во Франции приняла единый облик только к концу XIX в. Еще медленнее и противоречивее

¹³ Maier C.S. Secolo corto о ероса lunga? L'unita storica dell'eta industrial e le trasfor-mazioni della territorialita // Parolechiave. 1996. Vol. 12. P. 41-73.

¹⁴ Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870-1914. Stanford: Stanford University Press, 1976.

86

был сопутствующий ему процесс превращения моноклассового государства в плюриклассовое (терминология М.С.Джанни-ни¹⁵), который ускорился благодаря распространению всеоб­щего избирательного права. Но и в данном случае, по моему мнению, есть все основания увидеть первый важный рывок в обоих направлениях во Франции с ее национальной революци­ей и «Марсельезой», которая не случайно в продолжение всего XIX столетия оставалась гимном демократических сил во всех странах.

Государство, желавшее или вынужденное решать задачу об­новления, особенно в великих империях Восточной Европы (и не только в них), в основном было тождественно изначальному ядру досовременных государств, состоявшему из силовых и ко­мандных аппаратов — суда, армии, полиции, управленческой бю­рократии, прежде всего фискальной, — поглощавших львиную долю бюджета¹⁶.

Именно в силе государства такого типа, а не только во влиянии старых аристократических элит, как бы тесно они ни были с ним связаны, следует искать корни живучести власти «старого режима» в «буржуазной» Европе XIX в., которую подчеркивал Арно Майер, а до него с присущей ему проницательностью анализировал Шум-петер¹⁷.

Эта сила вместе с влиянием французской модели, сходством проблем, которые необходимо было решить, и жизнестойкостью крестьянского мира легли в основу «континентального опыта», как можем мы сказать, пренебрегая достаточно очевидными раз­личиями между Западной и Восточной Европой. Майкл Конфино настаивает на важном значении данного опыта, который можно представить в виде шкалы, градуированной не только сообразно уровню социально-экономического развития, но и в соответствии со сложностью национальных и религиозных факторов. На одном ее конце будет располагаться Франция, на другом — османская

¹⁵ Giannini M.S. II pubblico potere. Stati e amministrazioni pubbliche. Bologna: II Mulino, 1986.

¹⁶ Ср.: Finer S.E. Conceptual Prologue // Finer S.E. The History of Government. Vol. I: Ancient Monarchies and Empires. Oxford: Oxford University Press, 1999; Gian­nini M.S. II pubblico potere.

¹⁷ Schumpeter J.A. Imperialism and Social Classes. New York: Kelley, 1951; Mayer A.J. The Persistence of the Old Regime: Europe to the Great War. New York: Pantheon, 1981.

87

Турция, а в промежутке — Германия, габсбургская Австро-Венг­рия и царская Россия.

Поскольку суть французских новшеств заключалась в национа­лизации, большие многонациональные империи, уже отягощен­ные «старым режимом», вступали на путь модернизации государ­ственной структуры нового типа, будучи во вдвойне невыгодном положении. К этой теме мы вернемся в следующей главе, теперь же — отметим, что для всех этот путь усложняла еще и вторая — поначалу менее бросающаяся в глаза — великая перемена, свер­шавшаяся тогда в Европе: промышленная революция.

В действительности речь шла не только о том, чтобы постро­ить государство нового типа, которое было бы способно больше и лучше мобилизовать уже имеющиеся ресурсы, рационализиро­вать их использование и, желательно, заботиться об их развитии. Появление промышленности и ее значение для могущества раз­ных стран ставили каждое государство перед необходимостью обеспечить наличие на своей территории ресурсов и мощностей нового типа. Конечно, можно было отчасти предупредить их не­хватку, наращивая мобилизационные усилия государства (т.е. интенсифицируя процессы «национализации»), и наоборот: по­зволить себе отстать на пути строительства или перестройки го­сударства, отдав пальму первенства промышленному развитию. Но компенсация здесь была возможна лишь до определенных пределов, и никому не удавалось полностью ограничиться только одним из двух видов модернизации.

Еще более верно это для второй фазы промышленной револю­ции, связанной с развитием железных дорог, машиностроения и черной металлургии, от которых напрямую стала зависеть мощь и, следовательно, независимость государства (текстильная промыш­ленность не обладала такой привлекательностью в глазах государ­ства, разве что косвенно, ввиду больших доходов, которые она могла дать).

Здесь мы видим причины свершившегося в то время крутого перехода к вмешательству государства в экономику, что, в свою очередь, было основным компонентом более крупного скачка на пути к этатизму в Европе середины XIX в., после того как победо­носно завершились процессы объединения в Италии и Германии. Как нам уже известно, ряд авторов по понятным причинам выде­лили эти феномены как положившие начало долгому периоду гос­подства государства в европейской истории.

88

И снова мне кажется, что новую ситуацию в наибольшей степе­ни предопределили два экстраординарных изменения, произошед­шие ранее: промышленная революция и появление нового государ­ства, рационализированного и «национализированного». Они за­ставили старые государства, пошатнувшиеся в результате происхо­дивших событий, и новые, только зарождающиеся и потому такие же, а может быть, и более непрочные, неуклонно продвигаться впе­ред по дороге, проложенной гораздо раньше, которую Ранке сумел увидеть уже в 1836 г. Размышляя о появлении и функционировании европейской системы государств, он нащупал связь между попыт­ками строительства и перестройки государства, усилением цен­тральной власти и экономическим интервенционизмом, заметив, что «положение государства в мире зависит от степени независимо­сти, которой оно добилось. Поэтому оно обязано организовать все свои внутренние ресурсы ради собственного самосохранения. Это высший закон государства». Хинце затем развил и углубил гипоте­зы Ранке. Рассматривая абсолютизм и меркантилизм, он писал, что, для того чтобы стать «независимыми политическими силами», госу­дарства XVII-XVIII вв. должны были «подчинить этой цели весь во­енный и финансовый потенциал своих территорий, используя в ка­честве инструмента сильную монархическую власть»¹⁸.

С появлением промышленности и мобилизацией масс этот во­прос в известном смысле остался тем же, но формулировка его ра­дикально изменилась, в том числе и потому, что индустриализация, модернизация и «национализация» по большому счету означали начало или ускорение процесса, который должен был привести на смену государствам «старого режима» иные системы, весьма от них отличающиеся. Впоследствии этот процесс завершился войной-ре­волюцией, которую мы будем рассматривать в третьей части.

Трансформация началась и в тех странах, где индустриализация в основном была направлена на создание или расширение «военно-промышленных комплексов», опирающихся на железные дороги и тяжелую индустрию, зачастую субсидируемых, а то и полностью контролируемых старым государством, пытавшимся с их помощью восстановить опору своей власти. Иными словами, даже там, где старались максимально ограничить необходимые изменения, все равно начинались перемены огромного значения, неизбежно в ито-

¹⁸ Hintze О. Kalvinismus und Staatsrason // The Historical Essays of Otto Hintze. P. 153.

• 89

re соединявшиеся со стихийными трансформациями общества, пе­реживавшего быстрый демографический рост, что придавало этим переменам дополнительную силу и ускоряло их темпы. Примеча­тельным в этом отношении мне кажется пример С.Ю.Витте, вели­кого апологета индустриализации и модернизации царской России, который, стремясь к прогрессивному перерождению (в либераль­ном смысле) империи, собственно, и возлагал свои надежды на взаимодействие инициативы государства и развития снизу. Пред­восхищая заключение настоящей главы, возьму на себя смелость утверждать, что надежды эти были обоснованны, но главным усло­вием их осуществления был длительный период мира, благодаря которому движение снизу со временем могло бы обогнать государ­ство и модифицировать его действия на пути к укреплению своей мощи. Увы, напряженность, нараставшая в Европе в конце XIX в., особенно (хотя и не исключительно) в восточной ее части, сделала это условие в высшей степени нереальным.

Не случайно, если взять характер перемен во Франции, обнов­ление и усиление, по сравнению с временами меркантилизма, связей государства и экономики были достигнуты с помощью эко­номического национализма. После того как Наполеон, объявив Континентальную блокаду, возвестил о наступлении современной эпохи с ее сферами влияния и политико-экономическими блока­ми, решающую роль в этом отношении сыграл немецкий опыт, который возбудил живейший отклик за рубежом и имел глубокие идеологические последствия.

Об этом свидетельствует восхищение, с каким относились к его теоретику Фридриху Листу многие националисты и европейские государственные деятели (к примеру, и Витте, и Альфредо Рок-ко — глашатай националистической экономики — называли себя его последователями)¹⁹, а также быстрое распространение в Герма­нии новой официальной идеологии, государственной экономиче­ской школы, которая была близка исторической школе Шмоллера и, подобно ей, основывалась на признании верховенства государ­ства над экономикой и обществом. Она демонстрировала собой новый скачок, отражавший в идеологической сфере процессы, шедшие в политике и экономике. Свою окончательную форму она

¹⁹ Spulber N. The State and Economic Development in Eastern Europe. New York: Random House, 1966; Rothschild J. East Central Europe between the Two World Wars. Seattle: The University of Washington Press, 1974.

90

приняла под воздействием непрерывной серии экономических побед, последовавших за победами военными — над Данией, Авст­рией и Францией; но корни волюнтаризма и субъективизма, воца­рившихся в последнюю треть XIX в. в социальной и экономиче­ской сферах (что не согласуется с представлением о культуре, где доминировал позитивизм), кроются в стремлении к государствен­ному строительству, приведшем к рождению империи и вызрев­шем, по словам Шабо (который, правда, говорил об Италии), в ат­мосфере перехода от нации «ощущаемой» к нации «сознаваемой». Связь между волюнтаризмом и государственным строительством, к политико-идеологическим аспектам которой мы вскоре вернем­ся, станет потом еще более очевидной и поразительной в СССР, где прямо-таки спровоцирует быстрейшую трансформацию в ги­персубъективистском смысле идеологии, формально материали­стической и проникнутой духом позитивизма²⁰.

В основе таких позиций лежало убеждение, что сила и, следо­вательно, государство как ее максимальное выражение — может все, ибо оно способно «противопоставить экономическому могу­ществу свое превосходящее военно-политическое могущество»²¹. С этой точки зрения, хотя новые веяния действительно имели свои интеллектуальные корни в теориях Листа и еще более — Фих­те²², сохраняя, к примеру, идею превосходства политики над эко­номикой, выражающегося в политическом руководстве экономи­ческим развитием²³, они извратили некоторые важные аспекты

²⁰ Chabod F. L'idea di nazione. Ban: Laterza, 1961.

²¹ Современную тому периоду критику распространенной убежденности в при­мате силы в области экономики, направленную, правда, скорее против примене­ния «силы» рабочими профсоюзами, чем против вмешательства государства, но ясно показывающую общую атмосферу, до крайности накаленную войной, см.: Bohm Bawerk E. von. Macht oder okonomisches Gesetz? Darmstadt, 1975.

²² Я имею в виду, например, его работу «Закрытое торговое государство» (1800), где дается модель полностью автаркического национального государства, которое управляет внутренней экономикой, давая и гарантируя работу своим гражданам и поддерживая стабильный уровень заработной платы.

²³ Теория Листа исходила из признания «неодинакового развития» наций и предположения, что либеризм не способен исправить ситуацию. Поэтому, прово­дя аналогию с лесоводством, Лист предлагал нациям не полагаться на волю случая (что в природе означает естественное осеменение, а в экономике - свободную торговлю), а установить у себя власть, которая планировала бы развитие. Ср.: Szporluk R. Communism and Nationalism: Karl Marx versus Friedrich List. New York: Oxford University Press, 1988.

• 91

этих теорий, доведя до крайности их националистические, этатист­ские, иерархистские и реакционные черты²⁴. Рассмотренные под таким углом, данные веяния представляются скорее возвратом на позиции меркантилизма, если понимать под меркантилизмом «не государственное строительство в строгом смысле слова, а государ­ственное строительство и построение национальной экономики вместе»²⁵.

Под этой обложкой европейский национализм, под впечатле­нием от успехов Германии, издал на рубеже XIX—XX вв. свои тео­рии «национальной экономики». «Германия хотела создать фаб­ричную промышленность и блестяще преуспела в этом», — писал, например, в 1914 г. А.Рокко, с одобрением следивший за деятель­ностью Нитти - «министра производства» у Джолитти²⁶ и, как и все, восхищавшийся тесной взаимосвязью между государством, наукой, университетом и экономикой у немцев. Подобные теории образовали тогда ядро новой экономической культуры, ослеплен­ной мощью государства. Она существовала во всех странах, про­низывая всю внутреннюю политическую систему, и оказала силь­ное влияние на социалистическую мысль, для которой производ­ство и распределение благ государством представляло собой наивысший возможный уровень рациональной организации эко­номики и общества. На определенном этапе пути к такому буду­щему германские тресты и картели могли показаться высшей фор­мой социально-экономической организации не только национа­листическим лидерам вроде Рокко, который с восторгом видел в них «единый пучок превосходно дисциплинированной воли», «гранитный блок людских энергий», но и Ленину вкупе с другими социал-демократическими руководителями, о которых мы гово­рили в первой части²⁷.

²⁴ Лист, в теориях которого можно между прочим видеть приложение к эконо­мической сфере идей, развивавшихся в сфере культуры Гердером, обращавшимся к государству с просьбой «развивать то, что заложено в нации, и пробуждать то, что спит в ней», вовсе не отвергал либеральных идеалов. Свобода и развитие у англосаксов всегда оставались для него примером для подражания.

²⁵ Wilson С. Mercantilism. London: Routledge, 1958. P. 6.

²⁶ Джованни Джолитти (1842-1928) - лидер итальянской Либеральной партии, премьер-министр Италии в 1892-1893, 1903-1905, 1906-1909, 1911-1914, 1920-1921 гг. — Прим. пер.

²⁷ Rocco A. Economia liberate, economia socialista e economia nazionalista // II nazionalismo economico. Bologna: Neri, 1914. P. 37, 51. В Италии наряду с Общест­вами Адама Смита, объединявшими либеральных экономистов, возникла, напри-

92

Возможно, и поклонники, и хулители немецкой модели пре­увеличивали значение роли государства и чересчур акцентиро­вали ее признаки. Эту роль в основном исполняли банки, а не­посредственное вмешательство государства в промышленности оставалось довольно ограниченным, особенно по сравнению с тем, что происходило потом во всей Европе во второй половине XX в. Это подтверждается ничтожной долей государства в вало­вом национальном продукте, хотя нужно сказать, что федераль­ные структуры империи имели тенденцию скрывать ее реальные размеры.

А главное, как отметил Мизес, — величайшей ошибкой было бы видеть в том, что происходило в Германской империи, послед­нее слово капитализма. Хотя в представлении о преобладании воли государства в процессе индустриализации содержалась нема­лая доля истины, само государство было авторитарным и отста­лым (Ренан назвал Пруссию, победившую при Седане, страной «старого режима»); оно строило индустриальный аппарат не соб­ственными силами, а пользуясь услугами буржуазии, которой ос­тавляло известную степень свободы, но которую при этом подтал­кивало, направляло и держало в ежовых рукавицах²⁸.

Забывая или недооценивая роль, которую инициатива снизу сыграла и в Германии, игнорируя постепенное освобождение час­ти крупной промышленности от опеки банков и государства, мно­гие наблюдатели (среди них, как мы знаем, было немало видных социалистических и националистических политиков) парадок­сальным образом стали отождествлять сложившуюся в их созна­нии картину германской экономики, преувеличивающую ее орга­низованность и огосударствление, с современностью, объявляя подчинение промышленности и рынка государству «высшей точ­кой капитализма».

Вспомним, как важно проводить различие между индустриа­лизмом (и крупными заводами) и капиталистической рыночной системой (и современностью) - это различие, под влиянием технологического социологизма и вульгаризированного марк-

мер, Ассоциация содействия экономическим исследованиям, открыто заявляв­шая, что стоит на позициях немецкой исторической школы.

²⁸ Э.Алеви, признавая эволюцию Германской империи, называл последнюю «высокоиндустриализированной страной... подчиненной феодальному и абсолю­тистскому политическому режиму» (Une interpretation de la crise mondiale de 1914— 1918 // Halevy E. L'ere des tyrannies. Paris: Gallimard, 1938. P. 176).

• 93

сизма а ля Зомбарт, стало в то время стираться. Даже сегодня, например, в уже цитировавшейся книге Кершо и Левина о на­цизме и сталинизме можно найти упоминания о «высокоразви­том организованном капитализме» в Германии начала XX в.²⁹, мешающие увидеть в германском (и не только германском) эко­номическом национализме (который сам по себе являлся выра­жением «возврата» к меркантилизму) один из главных источни­ков «регрессивных» феноменов, появившихся затем во время первой мировой войны, воплощавшихся, как правило, в различ­ных типах военной экономики и достигших в известном смысле своей «высшей ступени» в облике советской системы, где все вдобавок до крайности обострялось благодаря идеологии. Не случайно Э.Х.Карр, известный историк-советолог, считает предтечей планирования экономического развития и, следова­тельно, советской модели не столько Маркса, сколько Листа³⁰ и, невольно повторяя мысли А.Лабриолы, рассматривает гипотезу о советской экономической системе как крайней форме нео­меркантилизма.

С этой точки зрения, можно пристальнее присмотреться к уже упоминавшемуся анализу истоков фашизма у Левенталя, кото­рый, если его слегка модифицировать, способен также кое-что сказать нам о постепенном утверждении определенного типа со­циализма и о зарождении и развитии советской системы. Так, например, не подлежит сомнению, что менталитет, «возлагаю­щий все надежды на вмешательство государства», сложившийся, по словам Левенталя, благодаря индустриализации с помощью государства в том числе и у определенной части рабочей силы и окрепший во всей Европе с распространением военной экономи­ки, способствовал отказу лейбористов от политики либеризма и сделанному ими в 1918 г. выбору в пользу фабианского социал-империализма. Тот же менталитет заставил многих русских рабо­чих, ставших жертвами экономического кризиса, который в 1917 г. пришел на смену стремительному развитию, вызванному поначалу военными нуждами государства, питать иллюзию, буд­то национализация может решить все проблемы, и верить в чудо­творные рецепты большевиков, утверждавших, что причина кри-

²⁹ Stalinism and Nazism. Dictatorships in Comparison / Ed. by I.Kershaw, M.Lewin. Cambridge - New York: Cambridge University Press, 1997. P. 345.

³⁰ CarrE.H. The Bolshevik Revolution, 1917-1923. London: Macmillan, 1950-1953.

94

зиса — капиталистический заговор, а спасение от него - в пол­ном огосударствлении. Как заметил Таска, всего через год-другой схожие процессы сделали для части итальянского капита­лизма, «значительно трансформированного» военной экономи­кой, «получение любыми средствами государственных подрядов вопросом жизни и смерти».

Однако, как подтверждают и приведенные выше примеры, без обострения, приданного вооруженным конфликтом, т.е. без опыта военной экономики и ее кризиса, явления, получившие развитие во второй половине XIX в., могли бы со временем сгладиться. Так что, повторяю, мы имеем дело не с «истоками», а с мутациями, бу­дущее которых было неизвестно, пока обстановка, созданная пер­вой мировой войной, не отобрала и не закрепила их.

Большое влияние на процессы строительства и перестройки го­сударства и экономики оказала также третья великая перемена, произошедшая в Европе XVIII-XIX вв., - демографическая. Ее значение на континенте, где во многих городах число жителей уд­ваивалось каждые десять лет, нельзя недооценивать. Население Варшавы, например, выросло от 151 тыс. чел. в 1870 г. до 872 тыс. чел. в 1910 г., и таких случаев можно насчитать десятки, а то и сот­ни, если учитывать и города помельче. Демографический взрыв предоставлял в распоряжение государств, где шли процессы строи­тельства и экспансии, людские ресурсы, и прежде всего энергию, без чего эти процессы не могли бы идти с характерной для них скоро­стью, конфликты, возникавшие в ходе изменений, не могли бы ре­шаться военным путем, a societes des hommes (сообщества людей), о которых говорил Мосс, не нашли бы той обстановки, в которой и благодаря которой они развивались. Вспомним между прочим, что первое современное молодежное движение, к чьему довольно бес­порядочному идейному багажу впоследствии прибегали столько подражателей, как с правой, так и с левой стороны политического спектра, появилось как раз в Германии в конце XIX в.³¹

В то же время демографический взрыв и сам служил источни­ком множества конфликтов — подумаем, к примеру, о проблемах интеграции растущей массы молодежи, ищущей своего места и роли в пока еще слабо развитых социальных и государственных структурах, - создавая естественную базу для разворачивавшихся

³¹ Laqueur W.Z. Young Germany, A History of the German Youth Movement. Lon­don: Routledge, 1962.

• 95

процессов «национализации». Дело, конечно, осложнялось тем, что крайне трудно было обучить и дисциплинировать такое коли­чество молодых людей, причем быстро прирастающее, но сам этот прирост, в котором велика была доля деревни, этнически более однородной, чем город, особенно на Востоке, «национализиро­вал» общество, начинавшее теперь страдать от растущего избытка людей (правда, относительного) и потому не нуждавшееся больше в иммиграции из других стран. Иными словами, в противополож­ность тому, что происходит последние несколько десятилетий, в обширных регионах Европы в XIX в., казалось, не было больше места для «иностранцев», а ниши, которые они заняли в течение предшествующих столетий, также стали предметом спора. Естест­венно, после того как демографический бум охватил все сообще­ства, в многонациональных странах эта спонтанная тенденция к «национализации» или, точнее, этнической гомогенизации всту­пила в противоречие с противоположными тенденциями, и все это вместе привело к обострению конфликтов между различными группами, усугублявшихся неодинаковыми масштабами и темпа­ми демографического роста в разных этнических и/или религиоз­ных группах.

Особый (и свыше столетия — особенно влиятельный) аспект демографического роста заключался в укреплении сельского об­щества, в основном обеспечивавшего его, — явление парадоксаль­ное, учитывая, что впоследствии тот же рост сопровождал и уско­рил распад тех же обществ. Европейская деревня XIX в., где миллионы молодых крестьян искали свое место в системе, являла собой картину растущих нужды и лишений - и действительно знала и то и другое, — но в то же время была огромным резервуа­ром энергии. Будучи направлена на решение новых проблем, соз­даваемых демографическим ростом и его влиянием на семейные структуры и наличие земли, эта энергия канализировалась различ­ными путями, но все они были направлены на поиск большего благополучия.

Чрезвычайное обострение земельного голода на большей части территории континентальной Европы³² привело за несколько де-

³² Наиболее важное исключение, помимо Франции, где земельный голод удов­летворила революция, по-видимому, представляла собой Германия. В Испании, Португалии, Италии, на Балканах и во всей Восточной Европе борьба за землю главенствовала в жизни большинства населения даже в начале XX в.

96

сятилетий к уничтожению помещичьего землевладения, как ле­гальными средствами (выкуп, реформы), так и с помощью наси­лия (санкционированного многими революционными идеология­ми). Во многих отношениях это был наиболее традиционный из проторенных путей к созданию мира, нового хотя бы потому, что он лишен какого-то кусочка старого, но и наиболее иллюзорный (земли все равно не хватило бы на всех, и не в ней был ключ к бу­дущему). Тем не менее его последствия для европейских социаль­ных и культурных структур не стали от этого менее разрушитель­ными.

Эмиграция в город, в другую страну, на другой континент за короткое время изменила культурную и лингвистическую карту Европы, особенно сильно сказавшись на Восточной Европе, к чему мы еще вернемся.

Облик Европы радикально изменили в первую очередь процес­сы, шедшие внизу, на молекулярном уровне, включавшие и борь­бу за землю, и миграции. Эти процессы были запущены сельским обществом, почувствовавшим наконец, что может существенно и во многом улучшить свое положение, которое для большинства людей веками оставалось неизменным, а многим казалось тако­вым. Автономное развитие, плод труда и терпения поколений и поколений крестьян, в конце концов, в дальней перспективе, вы­лилось, если можно так выразиться, в «самоубийство» сельского мира, его породившего.

Однако на какое-то время государству и городам, служившим естественной базой современного государства, стало особенно трудно приручать сильные и находившиеся в движении сельские общества. Так начала образовываться почва, на которой в услови­ях чрезвычайного отчуждения (культурного, этнического, религи­озного и т.д.) между городом и деревней вспыхивали великие кре­стьянские войны XVIII-XX вв. в Европе - от Вандеи до восстаний на юге Италии, от крупных крестьянских движений в Восточной Европе и Российской империи до трагического конфликта, про­тивопоставившего в 1918—1933 гг. советскую деревню новому го­сударству, рожденному революцией.

Столь напряженная ситуация породила и среди элит, и среди «масс» идеологические и психологические феномены огромного значения.

Мы уже видели, что, невзирая на господство идей либерализма сначала и позитивизма потом, государственные и экономические

97

строительство и реформа везде наложили сильный отпечаток во­люнтаристского субъективизма на идеологию правящей верхуш­ки, какой бы эта идеология ни была. Совершенно естественное явление, если вдуматься, какой способности к прожектерству (в положительном смысле слова), тренированности и силы воли тре­бует попытка «построить» государство, нацию, промышленность и тем более общество нового типа.

В Италии, например, как и в Германии, задачи государствен­ного, экономического и национального строительства немало способствовали более или менее значительной утрате первона­чального политического и экономического либерализма правя­щими слоями, и произошло это быстрее, чем все обычно дума­ют, полагая, будто сохранение тех же имен и прежнего представ­ления лидеров о себе означает незыблемость их идей. Иначе говоря, мне и в данном случае кажется, что, внимательнее взгля­нув на проблему государства, мы должны датировать нескольки­ми десятилетиями раньше не только зарождение, но и первые шаги тех процессов, которые обычно относят к концу XIX в. По­думаем, например, о представителях итальянской правой, неожи­данно оказавшихся вынужденными вводить жесткие меры по централизации и административному контролю, вступая в от­крытое противоречие с собственными теориями и надеждами (наиболее показательны в этом отношении жалобы и критиче­ские размышления М.Мингетти).

Помимо Италии и Германии, и в других странах понемногу на­чали завязываться первые связи между идеологиями реакции на происходящие преобразования, идеологиями национально-госу­дарственного строительства и идеологиями обновления, т.е. меж­ду неудовлетворенностью, ощущением неблагополучия, этатиз­мом, национализмом и определенным типом социализма. Так была проложена одна из возможных дорог к тому сплаву социаль­но-экономической и культурной отсталости, практик и ментали­тета «старого режима», бюрократического этатизма, общей кон­цепции национализма и «социалистических» идеологий, который впоследствии определил идеологические формы некоторых фено­менов, возникших в XX в.

Там, где проблемы рождения или возрождения государства и общества осложнялись поражениями и «национальными» или во всяком случае коллективными унижениями, данные процес­сы приобретали особый оттенок, часто давая жизнь всевозмож-

98

ным «теориям заговора». З.Стернхелл показал на примере Франции после Седана, которую Л.Нэмир назвал «контуженной нацией», как в великой державе, постепенно терявшей власть и престиж начиная с краха наполеоновской авантюры и теперь снова униженной и жаждущей реванша³³, материализовалось одно из первых сознательных проявлений национал-социализ­ма. Это новое словосочетание без особых колебаний «осело» в правой части политического спектра. Морис Баррес, в 1892-1897 гг. называвший себя социалистом, посвятил тогда свой цикл «Национальные энергии» оккупированной Лотарингии, предрек появление агрессивного антисемитизма, необходимого, дабы «очистить» нацию (за много лет до «дела Дрейфуса»), и за­говорил о «возможности и необходимости слить воедино социа­лизм и национализм», «предвосхищая» таким образом фашизм (впоследствии, накануне войны, это направление мыслей сов­пало со взглядами левых сорелианцев из «Прудоновского круж­ка», антидемократическими, антисемитскими, социалистиче­скими, ратующими за национальное возрождение, интеграцию пролетариата в национальное сообщество и замену «права золо­та правом крови»)³⁴.

В Италии, потерпевшей поражение при Адуа, — первой евро­пейской державе, которую унизила «низшая раса», зародился но­вый национализм Коррадини, подменявший борьбу классов борь-

³³ Namier L.B. From Vienna to Versailles // Conflicts. Studies in Contemporary History. London: Macmillan, 1942. P. 12. Заметив, что французские границы в 1919 г. совпадали с установленными в 1815 г. в Вене, он добавляет: «Но, хотя в на­чале XIX в. понадобилась коалиция почти всех европейских стран, чтобы удер­жать Францию в этих границах, столетие спустя Старому и Новому Свету при­шлось объединить свои силы, чтобы помочь Франции вновь отвоевать их». За не­сколько десятилетий границы, считавшиеся «знаком поражения», превратились в «символ реванша», и если в 1815г. Европа требовала гарантий против возможной новой французской агрессии, то в 1919 г. нужны были гарантии против нового на­падения на Францию. За то же столетие доля Франции в численности населения Европы сократилась от двух до одной тринадцатой, а Италии и Германии - не в последнюю очередь благодаря безумной антиавстрийской политике Наполеона III — удалось объединиться, нанеся тем самым последний удар французскому пре­восходству.

³⁴ Sternhell Z. Maurice Barres et le nationalisme francais. Bruxelles: Complexe, 1985; Idem. Ni droite, ni gauche. Bruxelles: Complexe, 1987. P. 13 passim. В первой части интереснейшей книги Дино Гранди (II mio paese. Ricordi autobiografici. Bologna: II Mulino, 1985) постоянно упоминается о близких по духу настроениях, появивших­ся в Италии в начале XX в.

99

бой между плебейскими или пролетарскими и богатыми нациями и стяжавший необычайный успех за пределами страны: он оказал сначала глубокое и непосредственное влияние на идеологию од­ного крыла «младотурков» (открыто апеллировавших к Корради-ни), а затем столь же глубокое, хотя и менее непосредственное — на идеи множества движений в «третьем мире».

Новые кружки итальянских экстремистов-националистов, в 1909 г. вместе с футуристами воспевавшие войну, милитаризм, патриотизм, а кроме того - подрывную деятельность анархистов и презрение к женщине, представляли собой лишь одну из вели­кого множества квазирелигиозных сект, народившихся тогда в Европе благодаря сочетанию дестабилизации, вызванной переме­нами, желания обрести твердую почву, ощущения силы, появив­шегося в результате демографического и экономического роста, прогресса науки и колониальных завоеваний, и в то же время чувства маргинальное™, инфантилизма, стремления найти но­вую светскую религию, способную заменить старые, дискредити­ровавшие себя. В 1914 г. Преццолини ясно очертил проблему, стоявшую перед русскими «богостроителями», впоследствии в большинстве своем пришедшими к большевизму, и многими другими молодыми европейскими интеллектуалами. Его слова: «Мы не можем больше пользоваться старым мифом и страдаем оттого, что пока нет другого», - характерны для паретианских «сгустков потенциальных элит», которым, возможно, предназна­чено было судьбой затеряться в лабиринтах жизни под гнетом неудач и поражений, если только какое-нибудь ужасное событие не предоставит им экстраординарный и совершенно непредви­денный шанс³⁵.

Малые паретианские элиты, потенциальные societes des hommes, также формировались из бесчисленных молодых людей, интеллектуалов и не интеллектуалов, которых социализм привле­кал не столько лозунгами борьбы за человеческое благосостояние, достоинство, равенство, свободу и справедливость, сколько своим «конструктивным» потенциалом (который мог реализоваться, если и когда социализм придет к власти). Благодаря в том числе

³⁵ Lichtheim G. Europe in the Twentieth Century. New York: Praeger, 1972. Chaps. 3, 4; Gunther H. Der sozialistische Ubermensch: Maksim Gorkij und der sowjetische Hel-denmythos. Stuttgart: J.B.Metzler, 1994; Scherrer J. Georges Sorel en Russie // Georges Sorel et son temps / Sous la dir. de J.Julliard. Paris: Seuil, 1985; Gentile E. II culto del Littorio. Roma - Bari: Laterza, 1993. P. 27-28.

100

существованию этих двух сторон медали, которые часто смешива­ют воедино, социализм быстро стал, может быть, наиболее важ­ной из новых квазирелигий («квази» — поскольку формально они были чужды, если не прямо враждебны надмирным мотивам), по­рожденных свершавшимися в то время великими и стремительны­ми переменами, реакцией на них и вызванной ими физической и психической дестабилизацией. Именно на этой почве в обстанов­ке послевоенного хаоса расцвел пышным цветом «новый триумф магов и чудотворцев», отмеченный Коном. Как писал в 1935 г. «Альманах анархиста»: «Мы изумляемся сегодня безумным фаши­сткам, кричащим "Муссолини", как будто этот "вульгарный дема­гог" не тот же самый человек, который приводил в экстаз безум­ных социалисток... как будто во время пармской стачки 1908 г. Альчесте Де Амбрис не стал идолом, своего рода святым покрови­телем "бедноты". Когда он в 1913 г. вернулся из Швейцарии, свы­ше сорока тысяч человек встречали его на пармском вокзале, и женщины кричали: "Глядите, вот он, наш Бог!", а некоторые, поднимая вверх детей, говорили им: "Смотрите, кто ваш отец". А разве не было культа Мильоли в Кремоне? Поклонницы стелили ему под ноги свои шали»³⁶.

Социализму, однако, не удалось полностью заменить собой мать всех квазирелигий - национализм, посредством которого, как напоминал Шабо, «огонь страстей» впервые перекинулся из религии в политику, придав последней «религиозный пафос»³⁷, хотя социализм с самого начала пользовался концепциями и лексикой, выработанными национальной Французской револю­цией, а затем национально-освободительными движениями. В этом можно убедиться, вспомнив уже цитировавшиеся слова Ранке о необходимости «опираться на собственные силы», «за­воевать подлинную независимость», бороться за «свои права» (Ранке, разумеется, имел в виду права нации). То же самое мож­но было услышать из уст многих лидеров последующих социаль­ных движений.

Национализм и социализм и в этом плане в конце концов тесно переплелись, дав жизнь множеству разнообразных гибри­дов. Этот процесс, иногда протекавший подспудно, все же в це-

³⁶ Цит. по: Lupo S. 11 fascismo. La politica in un regime totalitario. Roma: Donzelli, 2000. P. 95-96. Лупо, в свою очередь, позаимствовал цитату у Де Феличе.

³⁷ Chabod F. L'idea di nazione. P. 61-62.

101

лом был более явным, чем считала значительная часть предста­вителей западной мысли XX в., предпочитавших исследовать «чистые» случаи, не так уж часто встречающиеся в действитель­ности, и тем самым сужавших себе поле обзора. Шел он весьма разными путями - к довольно своеобразным и эффектным фор­мам, которые он принимал в Восточной Европе, мы вскоре вер­немся, - и один из них, прежде всего в Западной Европе, совпал с одним из аспектов социализма, на первый взгляд наиболее да­леким от национализма. Я имею в виду социализм как позитив­ную квазирелигию «растущих ожиданий», тесно связанную со стремлением низов добиться благосостояния, прогресса и свобо­ды, о наличии которого в деревне мы уже говорили и которое распространилось также и на город. «Борьба за свои права», в са­мом широком, эластичном и изменяющемся со временем смысле этого слова, которая, как правило, после 1848 г. велась под зна­менем социализма, на самом деле во многих отношениях пред­ставляла собой процесс, дополняющий процесс национализации масс государством, не только благодаря очевидным точкам их физического соприкосновения, как, например, в деле просвеще­ния масс, но и потому, что в ходе этой борьбы «массы» «нацио­нализировали» государство, т.е. постепенно завоевывали его и делали своим³⁸, зачастую отбрасывая преграды, которые ставили им не только сословия и цензы, но и, как мы вскоре увидим, на­циональность, культура и религия. Кардинальную роль, безус­ловно, сыграли здесь распространение всеобщего избирательного права и потребности, вызвавшие к жизни первые проекты «все­общего благосостояния»³⁹. Достаточно показательны и всевоз-

³⁸ Самой идеи, что все могут принадлежать к «нации», хватало, чтобы подорвать собственническое отношение к ней, исторически сложившееся у дворянства. В «Святой Иоанне» Б.Шоу английский дворянин говорит священнику, употре­бившему слово «француз»: «Француз! Откуда вы взяли это слово? Неужто эти бур-гундцы, бретонцы, пикардийцы и гасконцы тоже начали называть себя француза­ми, как наши взяли моду именоваться англичанами? Они говорят о Франции и Англии как о своих странах. Своих, понимаете?! Что станет со мной и с вами, если подобный образ мыслей будет распространен повсюду?» (см.: Davidson В. The Black Man's Burden. Africa and the Curse of the Nation-State. New York: Times Books, 1992. P. 95).

³⁹ Вспомним, что Джаннини справедливо усматривал в распространении всеоб­щего избирательного права главный инструмент превращения моноклассового го­сударства в плюриклассовое. Построение «всеобщего благосостояния», несомнен­но, помимо национализации диктовалось процессами урбанизации.

102

можные требования национализации — земли, промышленности, экономики, ставшие центральными пунктами программы социа­листов (а также некоторых националистов).

В этом смысле все социалистические движения и значительная часть коммунистических, по крайней мере в Западной Европе и до тех пор, пока они были в оппозиции, представляли собой важней­ший компонент более широкого движения за национальную и со­циальную интеграцию в государственные рамки, доминировавше­го в Европе последние два столетия. С этой же точки зрения, безосновательными, по крайней мере в долгосрочной перспекти­ве, кажутся гипотезы тех, кто видел во вторжении масс в полити­ческую и социальную жизнь одну из предпосылок окончательного кризиса свободы и победы тоталитаризма. Я имею в виду все эти рассуждения о толпе, массах, потребности в вождях, натиске ир­рационализма, подпитывавшие пессимизм стольких европейских интеллектуалов, и, в частности, приговор, который вынесла XIX веку Арендт. Современные европейские общества, либеральные и демократические, построенные в том числе благодаря процессам интеграции масс, по всей видимости, служат опровержением по­добных суждений.

Тем не менее в другой перспективе, на более коротком времен­ном отрезке эти гипотезы и этот пессимизм уже не кажутся таки­ми безосновательными. Мы видели, что процессы преобразова­ний и прогресса породили психическую нестабильность и ощуще­ние маргинальности, разрушили целые социальные слои, ударили по одним этническим или религиозным группам сильнее, чем по другим, изменили жизнь и иерархию семьи, дали слово людям, не привыкшим им пользоваться, и вывели на сцену социальные группы, мало и плохо приобщенные к культуре, тяготеющие к элементарным идеологическим схемам.

Эти явления затронули все уровни социальной пирамиды, соз­дав условия для того, чтобы самые широкие слои населения ак­тивно прибегали к насилию, которое стало эндемичным и эндо­генным как в деревне, так и в городе и начало приобретать новый размах благодаря колониализму. Задумаемся, к примеру, о том, каким источником насилия служили некоторые практики сель­ского труда, какой умножающий эффект имела утрата корней но­выми горожанами, недавно пришедшими из деревни, среди кото­рых львиную долю составляли молодые мужчины (как я уже отмечал, наиболее склонные к насилию), или о том, какой урок

103

обращения с подчиненными давал всем звеньям социальной и эт­нической иерархии колониальный опыт.

Те же явления вызывали, чаще всего в среде последователей доминирующих квазирелигий, но и вне ее тоже, идеологические реакции другого типа. Я имею в виду теории заговора и мании преследования, нередко сопровождавшиеся стремлением отом­стить, поисками и принесением в жертву козлов отпущения, за­тронувшие весь политический и религиозный спектр Европы и достигшие своей кульминации в антисемитизме.

Национализм, конечно, предоставлял им идеальную мишень, но схожие явления наблюдались и в социалистическом движе­нии, а потом особенно в коммунистическом, и во всех крупных традиционных религиях, чувствовавших угрозу со стороны «про­гресса». Идея заговоров международных финансистов, евреев или неевреев, либералов, финансового капитала, масонов и за­падных держав, то вступающих в союз, то конфликтующих друг с другом, проникла в ряды французских правых, последователей Барреса и Action fran9aise, распространилась среди значительной части левых, при папском престоле, которому досаждало новое итальянское государство, либеральное и «масонское», среди иезу­итов «Католической культуры» и социалистов-максималистов. При этом, по мнению немцев Центральной и Восточной Евро­пы, над ними нависала тень славянско-еврейского заговора, ка­толический заговор якобы подкапывался под православный мир, христианский — греко-армянский — под Османскую империю, эту преграду на пути европейских держав, затопляемую потоком мусульманских беженцев с Балкан, от освободившихся греков, сербов, болгар и румын. Все это в ближайшей перспективе долж­но было разжигать желание свести счеты — в более или менее широких масштабах и насильственными методами, — порождае­мое происходящими переменами и возникающими в результате конфликтами.

В то же время великие перемены XVIII - XIX вв. как будто бы доказали абсолютное превосходство европейских стран и их жите­лей над обитателями других континентов, сделав возможной ко­лониальную экспансию. Последняя на протяжении нескольких десятилетий позволяла белому человеку считать себя — и действи­тельно быть - господином мира и завершила уже упомянутое пре­вращение европейских наций-государств (продолжавших оста­ваться таковыми в собственных глазах и в глазах других) в

104

империи (сравнительно нетипичный случай в этом отношении представляла собой Германия, к чему мы еще вернемся в следую­щей главе).

Мне кажется, что, по крайней мере с этой точки зрения, можно было бы согласиться с анализом истоков «тоталитаризма» у Арендт. Империализм, расизм, насилие, власть над людьми, на которых иной раз смотрели как на скот, причем многие европей­цы проявляли жестокость, а многие другие, не участвуя в этом прямо, тем не менее считали ее правомерной, — все это, конечно, создало одну из тех «бездн мрака», откуда вырвались многие кош­мары XX века. Хотя Масарик допустил известную натяжку, вос­пользовавшись призывом Вильгельма II к немецким солдатам, по­сылаемым на подавление восстания «боксеров» («действуйте как гунны»), для нападок на всю немецкую историю, и особенно на поведение немцев на территории Восточной Европы⁴⁰, то, что произойдет на этой же территории всего несколько лет спустя, по­казывает нам в ином свете все дискурсы, делающие (пусть даже только на словах) белого человека, который может все, венцом всемирной расовой системы.

Появление новой «высшей расы» в Европе XX в. нельзя отде­лить от превращения в предшествующие десятилетия всего насе­ления Европы в универсальную «высшую расу». Головокружение от успехов, охватившее в начале XX в. Германскую империю, ки­чащуюся своей молодежью, силой и жаждой роста, о чем впо­следствии с горечью писал Ф.Майнеке в своих мемуарах⁴¹, зара­зило весь Европейский континент, как свидетельствуют грезы о национальном величии, империалистическая экзальтация и во-

⁴⁰ Однако в Юго-Западной Африке (современная Намибия) немецкая колони­альная администрация действовала во время мятежа герреро в полном соответст­вии с императорским рецептом: принудительные депортации населения, исполь­зование голода для усмирения мятежников привели тогда немецкую политику на грань геноцида. Та же администрация, в данном случае следуя обычной практике европейских колониальных держав, широко использовала принудительный труд в Камеруне. Если в целом европейские империи, за исключением Османской и от­части Российской, подавлявшей репрессивными мерами польские восстания, до первой мировой войны не практиковали в больших масштабах политику принуж­дения против собственного населения, те же самые империи и имперские нации-государства нередко прибегали к такой политике в своих колониях. Это объясня­лось в том числе и тем, что армия и администрация в колониях имели достаточ­ную свободу маневра, и у них в значительной мере были развязаны руки.

⁴¹ Meinecke F. Autobiographische Schriften. Stuttgart: Koehler, 1969. P. 249.

105

инственность, которыми проникнута вообще-то замечательная «Италия в пути» Джоаккино Вольпе и которые сегодня кажутся трагически смешными.

Как я уже говорил, однако, XIX век в Европе не был только «подготовкой» к последующим ужасам. В бульоне тогдашней ев­ропейской культуры можно найти столько других вещей, совер­шенно противоположных и обладающих большой силой не толь­ко на первый взгляд: великие завоевания на пути к прогрессу и благосостоянию, либеральный, демократический и социал-демо­кратический гуманизм, брожение в церквях, рост образования, распространение демократии, все более и более высокий уровень цивилизованности и сосуществования и т.д. Не только в Соеди­ненном Королевстве женщины начали заявлять о себе в полити­ке: в той же Франции времен «дела Дрейфуса», описанной Стерн-хеллом, наблюдаются крошечные зародыши подобных явлений, которые только a posteriori можно будет назвать предвестниками; Италия Джолитти, вопреки Коррадини и его теориям, быстро становилась все более современной и демократической; столь же бесспорна была эволюция Германской империи, где социал-де­мократия выиграла важные битвы за свободу, предприятия осво­бождались от опеки банков, а конфликты с Великобританией, как указывал Алеви уже в 1920-х гг., были не таковы, чтобы на­рушить мир в Европе⁴². Даже Российская империя несомненно прогрессировала. Достаточно бегло изучить дебаты в Думе между 1905 и 1914 гг., чтобы увидеть совсем не ту страну, какой она обычно представляется, страну, где условия жизни крестьян, во­преки Гершенкрону, в целом уже несколько десятилетий неук­лонно улучшались⁴³.

На заре XX века ничто еще не было окончательно вписано в книгу Судьбы, ничто не было предопределено, даже разразившая­ся вскоре первая мировая война, несмотря на сгущавшуюся в те­чение нескольких десятилетий, особенно на востоке, взрывоопас­ную национальную и социальную напряженность.

⁴² Halevy E. L'ere des tyrannies. P. 182-183.

⁴³ Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917-1933. М: РОССПЭН, 2001. С. 8, 75 (об авторах, опровергающих интерпрета­цию Гершенкрона). Ср. также: Confine M. Present Events and the Representation of the Past: Some Current Problems in Russian Historical Writing // Cahiers du monde russe. 1994. Vol. 35. P. 839-868; Well-being and Standard of Living in Russia and the Soviet Union // Slavic Review. 1999. Vol. 1.

106