Тоталитаризм и советская история

Вышеизложенного достаточно, чтобы дать представле­ние о том, насколько богаты, разнообразны и интересны катего­рии, выработанные, дабы объяснить появление режимов нового типа на начальном этапе великой войны-революции, ознамено­вавшей собою первую половину XX века в Европе.

В конечном итоге, однако, все эти категории, за редкими ис­ключениями, уступили место категории тоталитаризма, вновь признанной ее недругами, после того как фашизм придал ей такой вес. Сама ее судьба подсказывает, почему в разных странах, в раз­ные периоды и в разных обстоятельствах значение этой категории также было очень разным. Как ни парадоксально, сегодня о тота­литаризме говорят даже левые, которые в свое время применяли это понятие по отношению к фашизму — как сделал, например, Тольятти в упоминавшихся выше лекциях 1935 г., - но затем дол­гое время яростно критиковали его, отвергая саму возможность сравнивать большевизм, фашизм и нацизм или хотя бы считать их порождением одних и тех же исторических условий.

Добившись запоздалого успеха в стане противника, рассматри­ваемый нами термин не просто приобрел экспликативную силу, а превратился в какое-то чудотворное заклинание — как будто, без конца повторяя это слово, можно не только объяснить природу вышеназванных режимов, но и, вынеся общий приговор призра­кам прошлого, с которыми многие из тех, кто ныне пользуется данной категорией, некогда имели весьма тесные связи, заклясть их и изгнать в иное, самое дальнее измерение.

Это любопытный феномен, но еще интереснее, что данное поня­тие признали и те, кто вовсе не исключал возможности сравнения

54

определенных явлений и прежде выдвигал гипотезы, которые, может быть, лучше помогали осмыслить их возникновение и характерные черты: в действительности и Мизес со своим «военным социализ­мом», и Алеви со своими «тираниями» предпочитали категорию то­талитаризма; о тоталитаризме заговорил даже Троцкий, раньше счи­тавший, что революцию предали, но дело еще можно поправить.

Если задуматься о причинах постигшей термин «тоталитаризм» судьбы, нельзя не отметить, что своим успехом он обязан некото­рым своим достоинствам. Он позволял делать сопоставления и па­раллели, настолько же очевидные, насколько в течение десятилетий запретные для части западной культуры, отвечал необходимости классифицировать с помощью нового термина новые явления и, казалось, давал возможность, по крайней мере на первый взгляд, выделить характерные признаки и вскрыть суть неизвестных доселе режимов. И тем не менее, в наибольшей степени секрет успеха по­нятия «тоталитаризм» кроется в очаровании слова, как будто бы лучше других передающего ужасающую и опасную сущность опре­деленных систем, а также в его способности удовлетворить стрем­ление привести к общему знаменателю режимы, равно чудовищ­ные с нравственной точки зрения. Кроме того, не стоит забывать и о его политической силе, которая лишь отчасти объясняется вы­шеупомянутыми свойствами. Сразу после второй мировой войны понятие тоталитаризма фактически служило превосходным ору­дием, способным направить против бывшего союзника - СССР -всю энергию, мобилизованную для разгрома нацизма. Для этого нужно было только найти понятие, позволяющее поставить на одну доску разбитого врага и бывшего союзника, превращая тем самым борьбу с последним в непосредственное продолжение вой­ны с первым. Именно отсюда - шумный успех термина «тоталита­ризм» в 1944—1946 гг., когда он вновь вошел в употребление¹.

¹ Пожалуй, наиболее важная из книг, заново определяющих рамки употребле­ния данного термина, - «Путь к рабству» Ф.А. фон Хайека, вышедшая как раз в 1944 г. и быстро ставшая бестселлером. Через год, когда Арендт начала работать над своими «Истоками тоталитаризма», Карл Фридрих опубликовал статью, вводив­шую термин «тоталитаризм» в академический дискурс. Затем он организовал важ­нейшую конференцию, посвященную понятию тоталитаризма (см.: Totalitarianism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1954) и написал совместно с З.Бжезин-ски книгу «Тоталитарная диктатура и автократия» (Totalitarian Dictatorship and Autocracy. New York: Praeger, 1966). В 1946 г. Черчилль в своей знаменитой фултон-ской речи дважды воспользовался этим термином.

• 55

Значимость и весомость отдельных причин этого успеха, таких как удовлетворение потребности в сравнении или признание того, что недавно получило название «сущностной нравственной тож­дественности» (essential moral sameness)² одинаково ужасных фе­номенов, бесспорны, как бесспорны политическая сила и гиб­кость рассматриваемого понятия. Однако со временем оно стало подвергаться и критике, на первый взгляд вполне резонной, суть которой Анри Руссо резюмировал так: данное понятие не способ­но объяснить историческую динамику тоталитарных режимов, оно является скорее дескриптивным, чем аналитическим, и не вы­держало испытания прогрессом в исторических исследованиях и углублением эмпирических знаний³. В результате сейчас очень не­многие специалисты (за некоторыми немаловажными исключе­ниями) согласны применять его в отношении итальянского фа­шизма, который, впрочем, та же Х.Арендт исключила из числа тоталитарных систем⁴. Немногочисленны также «французские и зарубежные исследования последних лет, главным объектом

² Stalinism and Nazism. Dictatorships in Comparison / Ed. by I.Kershaw, M.Lewin. Cambridge - New York: Cambridge University Press, 1997. P. 3-4.

³ Stalinisme et nazisme. Histoire et memoire comparee / Sous la dir. de H.Rousso. Bruxelle: Complexe, 1999. P. 25. Интересную реконструкцию истории критики по­нятия тоталитаризма начиная с 1960 г. см.: Gleason A. Totalitarianism. New York: Oxford University Press, 1995. P. 131-142.

⁴ Ричард Пайпс, великий исследователь русской революции и советского опы­та и в то же время твердый приверженец категории тоталитаризма, рассказал мне, как на собственном опыте скоро убедился в ее неприменимости к Италии. Сразу после вторжения немцев в Польшу он, молодой польский еврей, и его семья с фальшивыми паспортами отправились прямым поездом через нацистскую Герма­нию в «не воюющую» Италию, надеясь отплыть оттуда в Америку. Такая возмож­ность им действительно подвернулась, но только через несколько месяцев. После страха, которого он натерпелся в Германии, ему хватило пары дней в нашей стра­не, чтобы понять, что Италия — совсем другое дело: молодой иностранец с фаль­шивыми документами, с ярко выраженными центральноевропейскими внешно­стью и акцентом обнаружил, что может свободно ходить повсюду, а если произне­сти с сомнительным прононсом пароль «после работы» (по крайней мере, так ему сегодня вспоминается), удается меньше заплатить за билет в кино и поесть в неко­торых столовых. Некоторые ученики Де Феличе, например Эмилио Джентиле (ср.: Gentile E. La via italiana al totalitarismo. Roma: Carocci, 1995), акцентируя вни­мание на претензиях и риторике режима, напротив, по-прежнему употребляют понятие тоталитаризма применительно к Италии. Теперь его взял на вооружение и С.Лупо (Lupo S. II fascismo. La politica in un regime totalitario. Roma: Donzelli, 2000), но в реальной жизни этот автор, кажется, в конце концов предпочел (и со­вершенно правильно) слово «тирания». См. также ниже, с. 69, прим. 27, и гл. 6.

56

которых была бы история нацизма и где авторы придерживались бы теории тоталитаризма; несколько особняком здесь стоят лишь работы Эрнста Нольте»⁵. Те, кто изучает Советский Союз, прежде всего должны решить вопрос, что именно они должны охаракте­ризовать как тоталитаризм: большевизм, ленинизм, сталинизм, советскую систему в целом или, может быть, коммунизм? Этот во­прос постоянно служил и продолжает служить предметом полеми­ки, и к нему мы еще вернемся. Кроме того, как и в случае фашиз­ма и нацизма, можно, пожалуй, утверждать, что по мере того, как накапливаются знания и открываются архивы бывшего СССР, пе­ред нашими глазами предстает мир, который трудно назвать «то­талитарным», по крайней мере в том смысле, в каком понимали это слово те, кто вновь ввел его в оборот после второй мировой войны.

Посмотрим лучше, в каком смысле оно будет верным. Остано­вимся на таком парадоксе: термин завоевывает наибольший успех (даже среди историков) как раз в тот момент, когда специалисты по обозначаемым с его помощью режимам от него отказываются. Лич­но я считаю данное противоречие трудноразрешимым, еще и пото­му, что, как заметил Майкл Манн, этот термин сейчас «настолько укоренился и в языке ученых, и в повседневной речи», что исполь­зование его кажется «неизбежным»⁶. Существуют ведь и другие примеры научно некорректных терминов, от которых кажется не­возможным отделаться (например, уже упоминавшаяся «граждан­ская война в России»). Однако факт остается фактом: «тоталита­ризм», по-видимому, действительно очень слабая, с интерпретатив-ной точки зрения, категория, не объясняющая, а лишь создающая иллюзию объяснения феноменов, к которым она применяется, и почти естественным образом приводящая к упражнениям в таксо­номическом сравнении, которые я критиковал во Введении.

Можно предвидеть, что отказаться от этой категории (вернее, понять, что ее можно употреблять лишь критически) придется, хоть это и трудно⁷, но нужно сделать это таким образом, чтобы

⁵ Stalinisme et nazisme. P. 12—14.

⁶ Stalinism and Nazism. P. 14.

⁷ Разумеется, я имею в виду отказ от понятия тоталитаризма как интерпрета-тивной категории. Как исторический термин, принятый фашизмом для собствен­ной характеристики, вернее, для характеристики своей утопии, тоталитаризм представляет собой важный объект исследования, и отказываться от него нельзя.

• 57

сохранить ее действительно важное свойство - возможность с ее помощью в едином ключе рассматривать режимы, с пеной у рта отстаивавшие свою несхожесть буквально во всем, и подвергать их единому моральному осуждению. Необходимо также сберечь тот вклад, который теоретики тоталитаризма внесли в развитие наших знаний о происходившем в Европе, а затем и за ее пределами в XX в. Я имею в виду, например, новый смысл, который Х.Кон⁸ в 1949 г. придал связи между новыми режимами и интеллектуаль­ным кризисом, спровоцированным первой мировой войной и ох­ватившим самые широкие социальные слои. Еще в довоенное вре­мя презрение к разуму, возникшее среди виталистически настро­енных, благоговеющих перед силой групп, привело «к новому триумфу магов и чудотворцев» (вспомним, что именно как о вол­шебнике, способном творить чудеса, говорили о Ленине больше­вистские лидеры, когда-то не верившие в возможность социали­стической революции в отсталой Российской империи). И если правда, что Кон (во всяком случае по мнению тех, кто изучает со­ветский опыт) слишком сильно акцентирует внимание на новых «верах», порожденных войной, «одна причудливее другой, но все — проявления одного и того же кризиса»⁹, трудно отрицать, что он верно подметил в этом зарождении новых верований -

⁸ Kohn H. Political Ideologies of the Twentieth Century. New York: Harper & Row, 1966. См. также автобиографию Кона: Kohn H. Living in a World Revolution. My Encounters with History. New York: Trident Press, 1964.

⁹ Поэтому не слишком убедительными кажутся интерпретации европейской истории XX в. как истории борьбы между «светскими религиями». Зерно истины в них есть, но они игнорируют тот факт, что «коммунистическая религия» на самом деле весьма слабо пустила корни в СССР, по крайней мере до победы во второй мировой войне (да и тогда там утвердилось нечто совершенно отличное от того, что представляли себе на Западе), и в результате советская история читается сквозь призму западного опыта, для которого такая борьба как раз была характер­на и сыграла важную роль, в том числе потому, что «коммунистическая религия» на Западе укоренилась сильнее, чем на своей «родине». Кроме того, следует пом­нить, что и в сталинском СССР, и в фашистской Италии самая верхушка отлича­лась достаточным цинизмом. Наконец, малоубедительны — несмотря на то что они могут быть привлекательны и популярны благодаря самой своей простоте — вообще любые попытки объяснить сложные исторически феномены действием двух-трех «идейных сил» (хотя, естественно, нельзя отрицать, что в некоторых ис­ключительных случаях такие мощные факторы, как, например, голод, могут опре­делять собой поведение людей). См. также ниже, с. 69, прим. 27, и гл. 6 о понятии «гражданской войны в Европе».

«светских религий» — одно из явлений, ставших определяющими для первой половины XX в. в Европе.

Еще важнее работа Арендт, которая справедливо усмотрела в по­давлении свободы главную отличительную черту тоталитарных ре­жимов, определяемых ею как режимы, решительно не признающие свободу человека, и поняла, сверх того, что необходимо не описы­вать, а интерпретировать тоталитаризм, реконструировать его генеа­логию. «Истоки тоталитаризма» — фундаментальный труд, посколь­ку представляет собой опыт генетико-проблематического сравнения, позволяющего увидеть как единую картину исторический период, характеризующийся явлениями одного порядка (при всей их само­бытности), которые сближали и связывали между собой как устано­вившиеся между ними отношения, так и поиск решения общих про­блем, и сходство главных событий, лежащих в их основе (о чем я говорил во Введении). Но, отвлекаясь от содержащихся в книге по­разительных интуитивных догадок, следует признать, что выстроен­ная автором генеалогия чересчур тенденциозно сосредоточена на грехах XIX века, который все же ни в Германской, ни в Австро-Вен­герской, ни в Российской, ни тем более в Османской империи (все эти организмы, кстати, никак нельзя назвать нациями-государства­ми, в крушении которых Арендт видит один из истоков тоталитариз­ма) не представлял собой одну лишь подготовку будущих кошмаров.

Кроме того, ее генеалогия мало убедительна методологически. Чтобы утверждать, будто истоки того или иного исторического явления (а не общие предпосылки того или иного пути развития, среди которых бывают и самые невероятные), любой историче­ской ситуации кроются в столь отдаленном прошлом, нужно сначала доказать, что его корни действительно уходят так далеко, а потом шаг за шагом проследить его развитие, доказывая преем­ственность основных элементов и показывая эндогенную спо­собность к росту, а следовательно - неизбежность этого явления. Тем более верно данное правило, когда речь идет об историче­ских процессах, которые протекают в эпохи быстрых изменений, отмеченные бурными событиями мирового значения, как, на­пример, первая мировая война. Поэтому справедливыми пред­ставляются соображения лучшего из фашистских историков Джоаккино Вольпе¹⁰, который, говоря об истоках фашизма, ука-

¹⁰ Джоаккино Вольпе (1876-1971) - один из крупнейших итальянских истори­ков, националист, перешедший затем на позиции фашизма. — Прим. пер.

• 59

зывал, что их не следует искать «слишком далеко», «ибо каждый факт своими основными и характерными чертами обязан своему времени»¹¹.

Неубедительна не только выведенная Арендт генеалогия: пе­ред лицом советского опыта, наиболее длительного и во многих отношениях наиболее релевантного случая «тоталитаризма», не выдерживает ее интерпретация этого феномена, в основе которо­го, по ее словам, лежат систематический террор, институциона­лизированный в системе лагерей, и атомизация населения, ли­шаемого таким образом способности сопротивляться. Того, кто попробует осмыслить историю не России (как до сих пор делают авторы даже весьма значимых работ, совершая тем самым серьез­ную ошибку¹²), а Советского Союза в целом (делу должна помочь длительность его существования, сходная со сроком жизни чело­века), не может не поразить количество в корне различных фаз, пройденных ею с невероятной быстротой. Военный коммунизм, нэп, великие трагедии революции сверху в начале 1930-х гг., зре­лый сталинизм с его процессами и чистками во второй половине того же десятилетия, вторая мировая война и послевоенная раз­руха, кульминация деспотизма, курс на реформы после смерти

¹¹ Volpe G. Storia del movimento fascista. Milano: Istituto di studi politici internazio-nali, 1939. P. 20. Уже в 1927 г., во введении к «Италии в пути», Вольпе предупреж­дал, что не стоит искать «мифические "истоки" того, что созрело в сегодняшней Италии, в атмосфере войны и послевоенного времени, и потому является созда­нием в строгом смысле слова, у которого не слишком много предков и прецеден­тов». Впоследствии многие крупные историки фашизма и нацизма, от Де Феличе до Мосса, разделяли точку зрения Вольпе.

¹² См., напр.: Stalinism and Nazism; Viola L. Peasant Rebels under Stalin. New York — Oxford: Oxford University Press, 1996. Слова «Россия» и «СССР» в этих кни­гах постоянно употребляются как взаимозаменяемые. Однако невозможно понять ни рождения и построения, ни окончательного распада (на разные республики, входившие в его состав) государства, в названии которого отсутствовало вообще упоминание о какой бы то ни было национальности, не говоря уже о прилагатель­ном «российский». Такое решение совершенно сознательно принял в 1922 г. Ле­нин, выбравший название «Союз Советских Социалистических Республик» (а не «Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика»), посколь­ку он хорошо понимал, что новое государство нельзя отождествлять с одной Рос­сией, иначе невозможно будет гарантировать само его выживание. Сталин, пона­чалу выступавший против ленинской идеи, потом оценил ее по достоинству и впоследствии, не трогая федеральных форм, предпочитал выхолащивать их содер­жание. Но то, что они сохранились, пусть даже в виде пустых оболочек, позволило и помогло в будущем наполнить их новым значением.

60

генералиссимуса, десталинизация и хрущевская «оттепель», годы торжествующей брежневщины, затем «застой», кризис и стреми­тельный распад режима, притворявшегося и выглядевшего моно­литным, следовали друг за другом, как в калейдоскопе, сильно различаясь между собой даже на взгляд не слишком вниматель­ного наблюдателя.

Оставляя пока в стороне интереснейший вопрос о том, какая из предпринятых в это же время попыток строительства нового государства на имперском фундаменте представляет собой наи­лучшую параллель советскому опыту, раскрывшемуся нам теперь с такой полнотой (автор, например, по причинам, о которых еще будет речь впереди, убежден, что сегодня эвристически наиболее плодотворным будет сравнение его с турецким опытом), спросим себя, какую или какие из перечисленных фаз можно назвать то­талитарными. Большинство ученых, даже наиболее твердо убеж­денных в доброкачественности категории «тоталитаризм», ответят, что это сталинская эпоха 1929—1953 гг. (правда, Адам Улам, твер­дый приверженец данной категории, написал, что сталинский СССР — это нечто такое, «для чего нет подходящего слова в по­литологическом словаре», и назвал «обычным тоталитарным об­ществом» то, которое сложилось после 1953 г.¹³). Отметим, что такой ответ влечет за собой уже поднимавшийся вопрос о том, какие, собственно, явления мы сравниваем, когда говорим о то­талитаризме. Если мы принимаем этот ответ, значит, корректно сравнение нацизма и сталинизма в различных его фазах. Но, даже если не обращать внимания на гипотезы о том, что более общая параллель с коммунизмом удачнее, остаются вполне обос­нованные исторически возражения со стороны тех, кто, подобно Ричарду Пайпсу, жаловался, что при этом непонятно почему иг­норируется ленинизм¹⁴.

В действительности речь идет о проблемах, легко поддаю­щихся разрешению, если использовать подходящие категории, и поэтому мы вернемся к ним после того, как будем иметь представление о необходимом инструментарии. Пока же огра­ничимся допущением, что данное положение на самом деле

¹³ Ulam A. Understanding the Cold War: A Historian's Personal Reflections. Charlottesville, VA: Leopolis Press, 2000. P. 92.

¹⁴ См. рецензию Пайпса на книгу «Сталинизм и нацизм» под редакцией Кершо и Левина (Holocaust and Genocide Studies. 1999. Vol. 13. P. 117-119).

верно, как часто и утверждалось в ответ на сомнения в доброт­ности и научности категории тоталитаризма, послужившие по­доплекой вопроса о том, какая фаза советской истории является тоталитарной.

Если сталинизм был тоталитаризмом в строгом смысле слова со всем тем, что подразумевает данная категория (соответствующие структуры, страхи, атомизация, иммобилизм и т.д.), как объяс­нить тот факт, что всего через месяц после смерти тирана грозный глава органов внутренних дел, при котором чрезвычайно разросся репрессивный аппарат и увеличилось число его жертв (достигшее своего пика в 1952 г.), издал приказ, запрещающий применять ка­кие бы то ни было меры физического и психологического воздей­ствия на заключенных, призывая соблюдать права личности и осу­ждая грубые нарушения законности со стороны сотрудников органов внутренних дел, высшим представителем которых он, собственно говоря, являлся?¹⁵ И почему в развернувшейся в верхах этой «тоталитарной» системы борьбе за власть решающую роль стал играть курс на реформы, с помощью которого победитель и упрочил свои позиции? Иными словами, неужели смерти одного-единственного человека достаточно, чтобы вызвать стремитель­ный крах «тоталитаризма»?¹⁶

Не одно только быстрое падение сталинизма не вписывается в традиционные представления о тоталитарных системах. Гово­ря о его зарождении, мы должны вернуться в эпоху, когда стра­ну раздирала жестокая война между государством и крестьяна­ми, составлявшими четыре пятых населения и более пяти лет упорно сопротивлявшимися «революции сверху», кульминацией которой в 1933 г. стал голод, за несколько месяцев унесший не­сколько миллионов жизней и повергший страну в хаос. Сотни тысяч раскулаченных каждый год бежали из мест ссылки, часто пережив перед этим распад семьи и смерть близких, не выдер-

¹⁵ Приказ министра внутренних дел СССР Л.П.Берии «О запрещении примене­ния к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия» 4 апреля 1953 г. // Новый курс Л.П.Берии // Исторический архив. 1996. № 4. С. 151.

¹⁶ Стоит вспомнить, что Гранди (Дино Гранди - один из «квадрумвиров» похода на Рим, видный фашистский лидер, министр иностранных дел, противник союза с Германией, автор резолюции, вызвавшей падение Муссолини в июле 1943 г. - Прим. пер.) сказал Аквароне по поводу голосования Большого совета против Муссолини: вместе с этим последним рухнула бы «вся тоталитарная система» (см.: Namier L.B. Europe in Decay. A Study in Disintegration. Gloucester, Mass.: Peter Smith, 1963. P. 148).

62

жавших лишений. Миллионы крестьян хлынули из деревни в город, где вовсю процветала торговля фальшивыми документа­ми, а тем временем уцелевшие среднеазиатские кочевники, сре­ди которых свирепствовали голод и эпидемии, искали спасения за границей¹⁷.

Два характерных эпизода (правда, один из них носит чрезвы­чайный характер), наверное, могут помочь нам понять царившую тогда почти по всей стране атмосферу, состояние умов и направ­ление мыслей партийно-государственной верхушки.

В сентябре 1930 г., когда официальная советская пропаганда превозносила усилия, которые режим прилагал, чтобы модерни­зировать страну путем построения нового общества и создания нового человека, Сталин в одном письме Молотову предлагал изыскать средства для увеличения численности армии с 640 до 700 тыс. чел., «форсируя» производство водки, этого массового наркотика для измученного народа (впоследствии к этому испы­танному средству прибегали еще не раз, что, по-видимому, в зна­чительной мере повлияло на продолжительность жизни мужчин, обнаружившую спустя несколько десятилетий неуклонную тен­денцию к сокращению).

Через два с половиной года, в мае 1933-го, в некоторых рай­онах Украины отчаявшиеся крестьяне подбрасывали головы или трупы своих умерших от голода детей в укрепленные лагеря во­инских частей, посланных туда, чтобы контролировать положе­ние и подавлять возможные беспорядки. В официальных рапор­тах подобные деяния квалифицировались как «контрреволюци­онные провокации со стороны социально-враждебных элемен­тов»¹⁸.

В те же самые месяцы, на пике кризиса, режим, уже почув­ствовавший себя на краю гибели, приложил неимоверные уси-

¹⁷ Lettere da Kharkov. La carestia in Ucraina e nel Caucaso del Nord nei rapporti dei diplomatici italiani / A cura di A.Graziosi. Torino: Einaudi, 1991; Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917-1933; D'Ann R.P. Stalin and the Ital'ianka of 1932-33 in the Don Region // Carriers du monde russe. 1997. Vol. 38. P. 27-68; Viola L. Stalin e i ribelli contadini. Soveria Mannelli (Cz): Rubbettino, 2000 (итальянское издание книги, цит. выше, с. 60, прим. 12).

¹⁸ Письма И.В.Сталина В.М.Молотову, 1925-1936 / Под ред. Л.Кошелевой и др. М.: Россия молодая, 1995. С. 209; Blum A. Naitre, vivre et mourir en Urss, 1917- 1991. Paris: Plon, 1994; L'armata rossa e la collettivizzazione delle campagne nell'Urss, 1928-33 / A cura di A.Romano, N.Tarchova. Napoli: Istituto Universitario Orientate, 1996. P. 494-497.

63

лия, дабы восстановить контроль над ситуацией — над пере­движениями населения и «качественным» составом жителей крупных городов, отчуждения и враждебности со стороны ко­торых власти боялись. Введенная с этой целью внутренняя паспортная система и проверка городских жителей, которым должны были выдаваться паспорта, выявили целые слои ново­испеченных горожан, живших на совершенно нелегальном по­ложении. Вот лишь один отдельный, но весьма показательный пример: в Магнитогорске, ставшем одним из символов индуст­риализации, из 250 тыс. человек, которые, как считалось, на­селяли его в 1933 г., были прописаны лишь 75 тыс. Остальные либо покинули город, перед тем как начались проверки, либо выбыли уже давно, не сообщив о своем отъезде (чаще всего — чтобы на них продолжали выдавать карточки), либо просто ни­когда не существовали¹⁹.

Несколько отличающаяся от привычного образа тоталитар­ной системы картина возникает даже в ходе реконструкции (те­перь наконец возможной) крупнейших операций по политиче­ской, социальной и этнической «чистке» после 1933 г., неизменно проводившихся в попытке вернуть контроль над страной, очистить от «мусора» площадку социалистического строительства и уничтожить в зародыше любую возможность создания пятой колонны в случае войны, которая казалась

неизбежной.

На этой картине перед нами страна, все еще не поддающаяся власти. Конечно, в чистках и процессах 1936-1938 гг. присутство­вали элементы паранойи, заставляющей неустанно выискивать и уничтожать врагов (по большей части воображаемых) среди эли­ты, однако сосредоточивать все внимание именно на этом их ас­пекте, как, увы, делали многие крупные историки в весьма серьез­ных трудах, было бы большой ошибкой. Операции чистки, или, лучше сказать, социальной и этнической хирургии, в действитель­ности представляли собой гораздо более сложное и разносторон­нее явление, и подавляющее большинство из 700 тыс. расстрелян­ных в 1937—1938 гг., в ходе первой крупной плановой акции массового уничтожения людей, проводившейся в Европе в мирное время, составляли не политические, экономические или военные

¹⁹ Rapports secrets sovietiques, 1921-1991 / Sous la dir. de N.Werth, G.Moullec. Paris: Gallimard, 1994. P. 45.

64

кадры, а те, кто уже стали жертвами режима, — раскулаченные крестьяне, лица, осужденные в прошлом на срок более трех лет, представители национальностей, считавшихся «опасными», и т.д. (это лишь некоторые из основных категорий населения, от кото­рых Сталин решил отделаться) — естественно, не имевшие особых причин его любить²⁰.

Само огромное количество крестьян, депортированных во время коллективизации и сразу после нее, арестованных «врагов народа», отправленных в лагеря, говорит о том, что система ощу­щала и сознавала свою непопулярность. Как это ни покажется парадоксальным, но, по-видимому, чистки, сознательно направ­ленные против элиты, несущей свою ответственность за траге­дию предыдущих лет, и потому оправданные в глазах населения, помогали прочнее утвердиться режиму и его лидеру, раньше столь пугающим и ненавистным. В разгар террора, унесшего жизни сотен тысяч простых граждан, зачастую уже подвергав­шихся преследованиям в предшествующие годы, Сталин не упус­кал случая публично заявить о своей солидарности с «простыми маленькими людьми, рядовыми членами партии», противопос­тавляя себя «большим барам», которых он начал обличать уже в 1934 г. и которые в 1936—1938 гг. стали наиболее заметными его жертвами²¹.

Зарождение и функции системы концентрационных лагерей, прямая связь которых с репрессивной деятельностью правящей верхушки, вынужденной защищать себя от враждебности населе-

²⁰ Два приказа, легшие в основу большого террора 1937-1938 гг., - приказ № 00447 от 30 июля 1937 г. (где речь шла о «социальных» категориях) и № 00485 от 11 августа 1937 г. (направленный против поляков, проживавших в СССР, и послу­живший образцом для всех последующих кампаний по ликвидации подозритель­ных национальностей) - опубликованы: Кокурин А.И., Петров Н.В. ГУЛаг 1918-1960. Документы. М.: Демократия, 2000. См. также: Martin T. The Origins of Soviet Ethnic Cleansing // Journal of Modern History. 1998. Vol. 4. P. 813-861; Chlevnjuk O. Stalin e la societa sovietica negli anni del terrore. Perugia: Guerra, 1997; Bettanin F. II lungo terrore. Politica e repression} in Urss, 1917-1953. Roma: Editori Riuniti, 1999; Werth N. Logiques de la violence dans Г Urss stalinienne // Stalinisme et nazisme. P. 99-128; Lewin M. Stalin in the Mirror of the Other // Stalinism and Nazism. P. 107-134; The Role of the Political Police in Soviet History / Ed. by A.Graziosi, T.Martin // Cahiers du monde russe. 2001. Num. spec.

²¹ См., напр., тонкие наблюдения Н.Верта (Stalinisme et nazisme. P. 69—70). Наи­высшим выражением подобной тактики стала культурная революция Мао, но и Муссолини — si parva licet - ее не чуждался.

65

ния, сегодня лучше просматривается, также свидетельствуют о чрезвычайных масштабах оппозиции; эту оппозицию требовалось сокрушить, дабы насадить систему, которую, в свою очередь, во время второй мировой войны оккупанты на значительной терри­тории страны искореняли столь же грубыми насильственными методами.

С этой точки зрения, если проводить параллель с Германией 1937 г., где в лагерях сидели всего несколько тысяч человек, а ре­жим и возглавлявший его диктатор по крайней мере до вторжения в Прагу пользовались поддержкой большей части населения, в первую очередь бросаются в глаза различия, а не сходство, кото­рое, тем не менее, тоже можно обнаружить²².

Таким образом, знание советских реалий 1930-х гг. заставляет " нас переформулировать меткое замечание Кона о связи между то­талитаризмом и чудотворцами, подхваченное Кершо, который предложил новую интерпретацию гитлеризма как харизматиче­ской власти. Эту связь можно увидеть, анализируя феномен лени­низма, но о ней вряд ли приходится говорить при рассмотрении первой фазы сталинизма, когда Сталин выступал в роли нового волшебника перед маленькой группой своих приверженцев и от­носительно широким (но в процентном отношении все-таки огра­ниченным, пусть даже речь идет о сотнях тысяч, а то и нескольких миллионах человек) слоем молодежи и интеллектуалов, которых привлекали национал-коммунистические идеи строительства и модернизации 1929—1931 гг. При этом не стоит забывать, что в ре­зультате ужасных кризисов, вызванных внедрением «плана», раз­меры обеих вышеназванных групп стремительно сокращались, по крайней мере пока не кончился великий голод 1932-1933 гг. Пер­вые годы сталинского владычества были отмечены поражениями, а не громкими победами.

Вообще говоря, в отличие от культов Ленина, Муссолини и Гит­лера, культ Сталина, во всяком случае на родине, - явление искусст­венное, сознательно сконструированное, что заняло не один год. Только во второй половине десятилетия, благодаря все тем же боль­шим процессам, он начал обретать под собой реальную основу, а за­тем новую силу ему придала война, которая между прочим привела и

²² Хлевнюк О. Принудительный труд в экономике СССР, 1929—1941 годы // Свободная мысль. 1992. № 14. С. 73-84; Browning C.R. The Path to Genocide: Essays on Launching the Final Solution. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

66

к массовым вспышкам его на Западе. Косвенным доказательством этого может служить сравнение между хронической неуверенностью и обостренной подозрительностью, которую Сталин всегда проявлял по отношению и к своим приспешникам, и к своим подданным (уже в 1930 г., зная, какую ненависть, и не только в деревне, вызвала по­литика коллективизации и раскулачивания, он добился, чтобы По­литбюро официальным указом запретило ему передвигаться пешком по улицам Москвы), и поведением Гитлера - как в тесном кругу, среди близких, так и при контактах с населением, с которым фюрер любил общаться, по крайней мере до 1942 г.²³

Интересная спираль вырисовывается при рассмотрении вопро­са о сравнительной популярности двух тиранов и их режимов в 1930-е гг. и о ее причинах. К этому вопросу мы еще вернемся в третьей части нашей книги. Он, в свою очередь, возвращает нас к проблеме истоков двух режимов: один из них установился благо­даря разложению имперских, царистских структур, а другой — в силу страстного стремления немцев к реваншу, которое нацизму в течение нескольких лет удавалось удовлетворять.

К последнему вопросу и, следовательно, к проблеме природы соот­ветствующих видов «тоталитаризма» заставляют вернуться также све­дения о десятках тысяч мелких и крупных крестьянских восстаний на­чала 1930-х гг. в СССР и множество полицейских рапортов, обнаруживающихся сегодня в бывших советских архивах, пестрящих именами скептиков, критиков, оппозиционеров, миллионы которых кончали лагерями или пулей в затылок. В свете этих документов труд­но утверждать, что категория «атомизация» приложима к советскому обществу 1930-х гг., где с такой силой проявлялись черты социальной аномии, или придерживаться гипотезы о его якобы неспособности к сопротивлению. Ныне оказывается, что даже на Съезде советских пи­сателей в 1934 г., за которым пристально следили, появлялись обличи­тельные документы, написанные для почетных иностранных гостей «советскими духовными проститутками» (подпись внизу листовки), которые, признаваясь, что продаются власти, толкаемые голодом и

²³ М.Левин (Russia, USSR, Russia. The Drive and Drift of a Superstate. New York: The New Press, 1995. P. 218) сравнивает миф о Гитлере, родившийся в значитель­ной мере спонтанно в культурной стране, с мифом о Сталине, «насильно насаж­денным в неграмотной стране» (но впоследствии легитимированным победой в 1945 г.). См. также: Stalinism and Nazism. P. 350-355 (где, однако, Левин, кажется, иногда противоречит сам себе).

67

страхом, спрашивали, что заставляет прославленных, сытых и непри­косновенных западных интеллектуалов делать то же самое²⁴.

Итак, парадоксальным образом картине «тоталитарного» кон­формизма, оруэлловского общества, держащегося на лжи и покор­ности, гораздо больше соответствует относительно умиротворен­ное и сытое общество хрущевских и брежневских лет, а не страна первого сталинского десятилетия, в период ее жесточайшего укро­щения.

Кроме того, сам характер больших чисток 1937-1938 гг., на­правленных против групп, которые центр объявил опасными, подразумевает, что, по крайней мере с точки зрения режима, речь не шла о терроре, тем более о беспорядочном, произволь­ном терроре. То, что делал тогда режим, скорее можно назвать профилактической операцией по уничтожению определенных категорий населения, и это имеет мало общего с гипотезой о применении тоталитарной властью террора с целью атомизиро-вать общество, выдвигавшейся, например, Арендт. Атомизация могла стать одним из непредвиденных последствий чисток, вос­принимавшихся людьми как беспорядочный террор (ибо их жертвы не ведали, что их вычищают строго по категориям), но это уже другой вопрос²⁵.

²⁴ Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. Terror, Propaganda and Dissent, 1934-41. Cambridge: Cambridge University Press, 1997; Rimmel L. Svodki and Popular Opinion in Stalinist Leningrad // Cahiers du monde russe. 1999. Vol. 40. P. 217-234; Rossman J. Weaver of Rebellion // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 1996. Bd. 44. S. 373-408; Советская деревня глазами ВЧК - ОГПУ - НКВД. Документы и мате­риалы / Под ред. В.ПДанилова, А.Береловича. Т. 1: 1918-1922. М.: РОССПЭН, 1998; Т. 2: 1923-1929. М.: РОССПЭН, 2000 (проект представлен В.П.Даниловым и А.Береловичем: Les documents de la Vck-Ogpu-Nkvd sur la campagne sovietique, 1918-1937 // Cahiers du monde russe. 1995. Vol. 35. P. 633-682); Коллективизация и крестьянское сопротивление на Украине, 1929-1930 / Под ред. Л.Виола, В.Ва­сильева. Винница: Логос, 1997; Власть и художественная интеллигенция. Доку­менты 1917-1953. М.: Демократия, 1999. С. 227.

²⁵ См. комментарий Т.Мартина (Storica. 2001. Vol. 18). Впечатление, будто тер­рор 1937-1938 гг. представлял собой беспорядочный и стихийный процесс, т.е. террор в полном смысле слова, конечно, еще усиливалось благодаря хаосу, кото­рый директивы центра вызывали на местах. Нередко количество имен, содержав­шихся в досье органов внутренних дел того или иного региона, оказывалось не­достаточным для выполнения спущенного Москвой плана по расстрелам, арестам и высылкам. Отсюда - произвольные аресты, выбивание показаний на других лиц и т.д. Ср.: Hlevnjuk О. Les mecanismes de la «Grande Terreur» des annees 1937-1938 au Turkmenistan // Cahiers du monde russe. 1998. Vol. 1-2. P. 197-208.

68

Нищета и одичание рабочих, заработная плата которых с 1928 по 1932 г. была вдвое, если не втрое меньше достаточно скудных заработков царских времен, стремительный рост алкоголизма как прямое следствие действий режима, хотя тот и брал свое начало от революции, одним из первых декретов запретившей производство водки, циничный совет Горького Сталину в 1929 г. изображать в печати, и особенно в пропаганде, рассчитанной на зарубежные страны, голодных и недовольных рабочих (до тех пор не заслужи­вавших иных названий, кроме как «бездельники» и «пьяницы») героическими строителями нового общества и творцами нового человека - все это не вызывает особенного доверия к «модернист­ским» прокламациям режима²⁶. Закрадывается подозрение, что в них чересчур уверовали те, кто хотел видеть в идее создания ново­го человека и в связанной с ней пропаганде доказательство тота­литарного характера режима, толковавшего о «перековке» созна­ния своих подданных и в то же время поставлявшего им спиртное во все возрастающих количествах²⁷.

После того как очень быстро растаяли иллюзии по поводу пя­тилетнего плана, а вместе с ними — и всякая возможность его ус­пешного выполнения, «современность», которую большая часть теоретиков считает одной из фундаментальных характеристик «то­талитаризма», в Советском Союзе 1930-х гг. можно было увидеть только в пропаганде, особенно рассчитанной на Запад, да еще в отдельных ограниченных секторах военно-промышленного ком­плекса. Для подавляющего большинства населения, включая го­родское, и значительной части новой бюрократии эти годы

²⁶ Graziosi A. Stalin's Antiworker «Workerism» // Graziosi A. A New, Peculiar State. Explorations in Soviet History, 1917-1937. Westport, Conn.: Praeger, 2000. P. 179-222.

²⁷ Еще и поэтому кажутся слабыми гипотезы серьезных авторов, которые, под влиянием Фуко и по крайней мере косвенно вновь обращаясь к сути арендтов-ской интерпретации, опять принимаются настаивать на важном значении «пере­стройки» сознания в СССР 1930-х гг. См., напр.: Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995, - а также ра­боты П.Хольквиста и Дж.Хеллбека. По тем же соображениям неубедительны тези­сы тех, кто выводит тоталитарную природу фашизма из прокламируемого им же­лания создать «нового человека». Сам Муссолини был слишком умным и цинич­ным читателем Сореля и Парето (Вильфредо Парето (1848-1923) - один из круп­нейших экономиков и социологов конца XIX - начала XX в. - Прим. пер.), чтобы верить в мифы, созданием которых руководил (другое дело, что потом он прида­вал этим мифам большое значение как орудиям манипуляции). См. также выше, с. 56, прим. 4, с. 58, прим. 9.

прошли под знаком хаоса, борьбы за выживание и упорного со­ревнования примитивных условий жизни с еще большим прими­тивизмом действий и менталитета правящей верхушки.

Как уже отмечалось, все вышесказанное не отрицает реальность сталинской модернизации, главным результатом которой стало в первую очередь создание научно-военно-промышленного комплек­са. Однако сущность и особенности этой модернизации невозможно осмыслить, не принимая во внимание контекст, в котором она про­исходила, и я попробовал в общих чертах набросать его. Между про­чим, уловить суть этого контекста, заключающуюся в войне, совер­шенно необходимо, чтобы понять, почему — в соответствии с аргу­ментацией Спенсера - такого рода модернизация может на опреде­ленный, не слишком долгий период вызвать политический регресс к деспотическим формам, ассоциирующимся у всех с предшествую­щими фазами истории человечества и, конечно, более примитив­ным, чем те, что были характерны для ленинской тирании²⁸.

Вторая мировая война и немецкое нашествие мгновенно расша­тали только-только выстроенную систему. Четыре года войны и ок­купации, следом за ними период новой разрухи, которому суждено было закончиться новым великим голодом 1947 г.²⁹, ослабили нало­женную на население в предыдущие годы узду В значительной час­ти Европейской России, на Украине и в Белоруссии, на территори­ях, ненадолго аннексированных в 1939-1941 гг.³⁰ и завоеванных в 1945 г., не существовало государства, заслуживающего своего на­звания, а партия не играла никакой роли, как подметил Моше Ле­вин, задававший риторический вопрос, кто тогда одержал бы верх в споре между командиром победоносного танкового соединения, партийным функционером и государственным чиновником. Воз­можно, здесь имеет место некоторая натяжка, но она подводит нас к новой проблеме и, бесспорно, содержит важное рациональное

²⁸ Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. С. 67. Устанавливая, как мне кажется, оправданно, тесную связь между скачком, совершенным сталин­ским деспотизмом по сравнению с тиранией Ленина, и войной против крестьян, развязанной самим Сталиным (плюс к тому же «личные качества» нового тирана), мы принуждены отвергнуть определение сталинизма как «аграрного деспотизма», предложенное Моше Левином (Russia, USSR, Russia. P. 13, 82-88, passim).

²⁹ Зима В.Ф. Голод в СССР, 1946-1947: Происхождение и последствия. М.: Ин­ститут российской истории РАН, 1996.

³⁰ Gross J.T. Revolution from Abroad. The Soviet Conquest of Poland's Western Uk­raine and Western Belorassia. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1988.

70

зерно: необходимость контролировать огромную территорию, где то тут, то там вспыхивали очаги антисоветского партизанского дви­жения, окончательно подавленные лишь в начале 1950-х гг., дока­зывала, что политическая полиция и армия не зря едят свой хлеб.

В тех местах вдобавок практически весь государственно-эконо­мический аппарат, существовавший до 1941 г., был сметен вой­ной, и задача удовлетворения нужд населения выпала на долю от­дельных индивидов, т.е. самого примитивного «рынка» (даже если нацисты не упразднили колхозы, в вакууме власти, образовавшем­ся после 1943 г., они стали функционировать весьма нетрадицион­ным образом). То же самое, хотя и в сравнительно меньших мас­штабах, происходило и на территориях, не затронутых военными действиями, где государство, по необходимости сосредоточив­шись на военной промышленности, по большей части предоста­вило снабжение населения рынку, часто — черному³¹.

Стремительное нарастание репрессий, отличавшее последние годы сталинской эпохи, диктовалось, собственно, необходимостью вновь поставить под свой контроль действительность, где были миллионы солдат разгромленных армий; семьи, разрушенные и объединяющиеся в новых формах, часто вокруг женщины, обре­ченной на одиночество из-за огромных потерь среди мужчин; люди, привыкшие воевать и самостоятельно добывать себе все не­обходимое; целые народы, не «прошедшие акклиматизацию» в пре­дыдущее десятилетие, поскольку тогда они еще жили за границами СССР, не считая краткой трагической интерлюдии 1939—1941 гг. (я имею в виду Прибалтику, Западную Украину и Бессарабию)³².

Число заключенных в лагерях и исправительно-трудовых коло­ниях, даже в 1937-1938 гг. не достигавшее полутора миллионов человек, а во время войны сократившееся благодаря тому, что многих освобождали, как правило, отправляя на фронт, а также в связи с ростом смертности от голода и болезней и составлявшее менее одного миллиона человек, в 1948 г. превысило два миллио­на и продолжало расти до 1952 г., когда оно перевалило за два с половиной миллиона человек. И хотя в то время сократилось

³¹ Слова Левина привожу по записям одной моей с ним беседы; Hessler J. А Postwar Perestroika? Towards a History of Private Enterprise in the USSR // Slavic Review. 1998. Vol. 3; Sapir J. The Economics of War in the Soviet Union during WWII // Stalinism and Nazism. P. 208-236.

³² Zubkova E. Russia after the War: Hope, Illusions and Disappointments, 1945—47. Armonk: Sharpe, 1998.

71

количество «раскулаченных», проживавших в местах поселения под надзором политической полиции (своего потолка — 1,3 мил­лиона человек - оно достигло в 1932 г., а уже в 1946 г. составляло менее 600 тысяч человек), однако все больше становилось депор­тированных по национальному признаку. В 1949 г. их было более 2,5 миллионов, что свидетельствовало о постепенной переориен­тации на этнические и национальные группы репрессивной поли­тики режима, который в начале своего существования хвастался тем, что принципиально обращает внимание исключительно на социальную принадлежность своих граждан, однако начиная с вы­сылки в Среднюю Азию в 1937 г. всех корейцев, проживавших на советском Дальнем Востоке, числом 172 тысячи человек, сделал депортацию целых народов своей обычной практикой. За депорта­циями с территорий, оккупированных после заключения пакта Молотова - Риббентропа, последовала высылка миллиона граждан немецкого происхождения в 1941 г. В 1944 г. та же судьба постигла карачаевцев (69 тыс.. чел.), калмыков (80 тыс. чел.), чеченцев (310 тыс. чел.), ингушей (80 тыс. чел.), балкарцев (37 тыс. чел.), крымских татар (200 тыс. чел.), турок-месхетинцев (86 тыс. чел.), а также болгар, греков и армян с побережья Черного моря. После победы дошло дело и до крупных операций по этнической и соци­альной чистке территорий, аннексированных СССР, жертвами которых стали десятки и сотни тысяч человек³³.

Сегодня невозможно установить наверняка, действительно ли Сталин незадолго до конца своего правления готовил депортацию всего еврейского населения Советского Союза, однако многие признаки, помимо того что вышеописанная практика стала при­вычной, указывают по крайней мере на правдоподобность такой

зз Земсков В.Н. Заключенные, спецпоселенцы, ссыльнопоселенцы, ссыльные и высланные // История СССР. 1991. № 5. С. 151-161; Он же. ГУЛаг (Историко-со-циологический аспект) // Социологические исследования. 1991. № 6. С. 10-27; № 7. С. 3-16; Он же. Судьба кулацкой ссылки (1930-1954 гг.) // Отечественная исто­рия. 1994. № 1. С. 118-147; Martin Т. Origins of Soviet Ethnic Cleansing; Бугай Н.Ф. Л.Берия - И.Сталину: «Согласно Вашему указанию...» М.: Аиро-ХХ, 1995; Бу­гай Н.Ф., Гонов А.М. Кавказ: народы в эшелонах (20-60-е годы). М.: Инсан, 1998; Полян П. Не по своей воле... История и география принудительной миграции в СССР. М.: ОГИ, 2001. Некоторые основные итоги исследований Н.Ф.Бугая см.: Marie J.J. Les peoples deportes d'Union sovietique. Braxelles: Complexe, 1995. Более пространная и взвешенная работа: Pohl О. Ethnic Cleansing in the USSR. 1937-1949. Westport, Conn.: Greenwood Press, 1999. См. также интересную книгу этого же автора: The Soviet Penal System. Jefferson, N.C.: McFarland, 1997.

гипотезы, широко дискутирующейся в настоящее время: вспом­ним, к примеру, кампанию борьбы с космополитизмом, «разобла­чение» в январе 1953 г. так называемого заговора врачей, в боль­шинстве своем евреев, как прозрачно намекала печать. К тому же весьма впечатляющее чтение представляют собой донесения орга­нов внутренних дел, поступавшие Сталину в последние недели его жизни. В них с плохо скрытым удовлетворением сообщается о росте антисемитизма среди населения, обстоятельно перечисля­ются «высказывания» о необходимости разделаться с евреями, го­ворится о тревоге, воцарившейся в еврейских общинах³⁴.

Раскручивание маховика репрессий, находящееся в резком противоречии с большими надеждами послевоенной поры, кото­рые Сталин отнюдь не собирался реализовать, и новым самосоз­нанием «советского народа» - мифической общности, которой война придала кое-какое реальное содержание, - обретенным в боях с нацистской Германией, в 1952 г., казалось, вновь служило прелюдией к атаке на элиту системы, и так уже перенесшую гоне­ния, не имевшие аналогов при других «тоталитарных» режимах (аналоги появятся лишь потом в маоистском Китае).

Как вспоминал Лев Разгон, в ближайшем окружении Сталина тогда «трудно было найти человека, у кого не был арестован кто-то из более или менее близких родственников». В лагерь попали и невестка Ворошилова, и жены Молотова и Калинина (последний, все эти годы являвшийся номинальным главой государства, гово­рят, унижаясь и рыдая, вымолил у Сталина позволение провести

³⁴ Madievski S. 1953: la deportation des juifs sovietiques etait-elle programmee? // Cahiers du monde russe. 2000. Vol. 4. P. 561-568; Kostyrchenko G.B. Out of the Shadows. Anti-Semitism in Stalin's Russia. Amherst, N.Y.: Prometheus, 1995; Костыр-ченко Г.Б. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М.: Международ­ные отношения, 2001; Rapports secrets sovietiques. P. 585-595. Почти за двадцать лет до начала сталинской «борьбы с космополитизмом» Нэмир пророчески писал: «Когда средние классы на континенте прониклись антисемитским духом, кое-кто из евреев стал возлагать свои надежды на социализм, называя антисемитизм бур­жуазным явлением, как когда-то называли его феодально-клерикальным предрас­судком. Но нет причин, мешающих коммунизму стать ультранационалистиче­ским и антисемитским. Капитализм вначале, со своим индивидуализмом и требо­ваниями экономической свободы, был интернационален; коммунизм, стремя­щийся к национализации экономики, по сути своей национален, и его интерна­ционализм выдохнется, так же как выдохся интернационализм Французской ре­волюции. И тогда — горе тому, кого сочтут чужаком в социалистическом общест­ве» (In the Margin of History. New York: Books for Libraries Press, 1969. P. 76).

73

остаток жизни с супругой). Хрущев рассказывал в 1956 г. членам ЦК польской компартии, разъясняя им свой секретный доклад на XX съезде КПСС, как его коллеги по Политбюро, услышав, что Сталин пригласил его провести вместе выходные, выражали ему свои соболезнования и велели благодарить Бога, если он вернется после этих выходных живым³⁵.

Кошмар закончился со смертью Сталина и произошедшим после нее поворотом к реформам, в котором, как мы видели, принял уча­стие даже человек, до тех пор прочно ассоциировавшийся с нарас­тающими репрессиями. Реформистские устремления, совершенно очевидно, вдохновлялись не только страхом и желанием жить спо­койно, царившими среди правящей верхушки, которой в 1952 г., так же как и в 1937-1938 гг., приходилось опасаться за собственную участь, но и новым менталитетом, рожденным победой в войне. С этой точки зрения, тот, кто взялся бы провести реформы, т.е. осво­бодить большинство узников, отменить законы против абортов и разводов, упразднить антирабочее законодательство 1938—1940 гг., начать вкладывать крупные средства в социальную сферу, встал бы тем самым во главе такой советской системы, которая была легити­мирована победой и держалась на пакте, заключенном с народом во время войны и преданном Сталиным в 1945—1953 гг. Понадобилось всего три года, чтобы символически предать крзни тирана на XX съезде; через восемь лет, в октябре 1964 г., номенклатура, отправив Хрущева на пенсию, показала, что теперь она сильнее вождя, полно­стью перевернула взаимоотношения, установившиеся еще при Ле­нине, и сделала себя несменяемой, ускорив тем самым процессы, ве­дущие к тому, что впоследствии получило название «застоя»³⁶.

³⁵ См. отрывок из «Непридуманного» Л.Разгона: GULag. II sistema dei lager in Urss / A cure di M.Flores, F.Gori. Milano: Mazzotta, 1999. P. 13-24; Khrushchev's Second Secret Speech / Ed. by L.W.Gluchowski // Cold War International History Project Bulletin. 1998. Vol. 10. P. 47.

³⁶ Объясняя перемены в высших эшелонах Советской власти, Бертрам Вольф сформулировал остроумный «закон измельчания диктаторов» (см.: Treadgold D.W. Twentieth Century Russia. Boulder, Colo.: Westview, 1995. P. 385): от Ленина, «чело­века, действительно державшего все в своих руках», к Сталину, «интеллектуально ограниченному, но всемогущему», далее к Хрущеву, который мог гораздо меньше, но «хорошо умел создавать видимость», и, наконец, к Брежневу (не говоря уже о Черненко), «не представлявшему собой вообще ничего». В этой шутке больше смысла, чем в целой цепочке серьезных аналитических рассуждений. Уже будучи в агонии, режим попытался спасти себя, вновь предавшись в руки сильных лично­стей, но слишком инертен был материал, с которым тем пришлось иметь дело.

74

Категория «тоталитаризм» поэтому не слишком подходит для характеристики советской истории. Однако речь идет не о том, чтобы отказаться от нее: просто следует пойти дальше в поисках понятий, которые могут дать лучшее представление о событиях в стране и пройденном ею пути, кратко намеченном выше. В этом плане мне представляется более справедливым говорить о советском опыте построения новой социально-эко­номической системы — совпавшем, в силу убеждений самих строителей и связи его с опытом войны, с пиком вмешательст­ва государства в сферу экономики — посредством тирании, или, точнее, ряда тираний нового типа, сильно различающихся между собой, среди которых особое место занял сталинский деспотизм.

Опираясь на тезисы Левина о регрессивном влиянии войны, революции и гражданской войны на общество царской России, современный сектор которого — город, интеллектуальные, про­фессиональные и предпринимательские круги — был в результате сильно ослаблен, если не вообще уничтожен, а деревня все более возвращалась к натуральному хозяйству, можно было бы утвер­ждать, что события 1914-1922 гг., в значительной степени подор­вавшие и разложившие власть и традиционные социальные отно­шения, создали в возникшем на их обломках Советском Союзе идеальные условия для тирании, почти совершенной, т.е. наибо­лее свободной от рамок предшествовавших государственных, со­циальных и религиозных структур. Именно в этом контексте, к которому добавились последствия новой войны, развязанной в 1929 г. против крестьян, Левин позднее заявлял, что «власть Ста­лина в его стране (и над ней) была более абсолютной, чем власть Гитлера, хотя и не настолько велика, чтобы удовлетворить его са­мого»³⁷.

Подобная свобода - наряду с другими факторами, в первую очередь идеологическими, — способствовала постоянному вос­производству первоначальной ленинской тирании в виде це­лой цепи сменявших друг друга тираний, каждое звено кото­рой несло на себе отпечаток породивших его событий и лично-

³⁷ Lewin M. The Making of the Soviet System. New York: Pantheon, 1985. P. 295-370; Idem. Russia, USSR, Russia. P. 218. Так что и Левин некоторым образом при­соединяется к Спенсеровой интерпретации влияния войны, революции и граж­данской войны.

75

сти персонифицировавшего его тирана, сохраняя к тому же (за исключением самого первого) какие-то черты своего предше­ственника.

Такая гипотеза, позволяющая также разрешить проблему связи между ленинизмом и сталинизмом, понять как их сходст­во, так и их различия, на первый взгляд кажется убедительной. Но как объяснить само появление этой новой системы и этой цепи тираний?

Мы уже видели, насколько очевидна, даже на первый взгляд, их связь с другими современными им европейскими феноменами. Поэтому удовлетворительное объяснение не должно исключать европейский опыт периода после первой мировой войны и даже происходившее в Османской империи, а затем в Турции после ре­волюции 1908 г. и балканских войн.

Отмечалось также, что история XX века изобилует примерами режимов, во многих отношениях схожих с теми, которые мы здесь рассматриваем, особенно после 1945 г., в странах, возникших по­сле распада колониальных европейских империй. Таким образом, мы имеем дело с проблемами и явлениями, имеющими, по край­ней мере внешне, более общую природу, проявившимися сначала в Европе, а затем распространившимися и на другие географиче­ские регионы, включая в себя все новые и новые факторы и новые их комбинации.

Я выдвинул также гипотезу, что среди этих явлений особен­ное значение имеет быстрое возникновение десятков новых го­сударств, стремящихся утвердиться в условиях острой конку­ренции, а то и войны, на международной арене и при этом зачастую внутренне очень слабых. С этой точки зрения, по­скольку многообразный характер этих государств и современ­ные реформы суть феномены, возникшие еще до XX столетия, так же как до него начались великие трансформации, привед­шие к их появлению, нам нельзя в своих рассуждениях ограни­чиваться одним XX веком.

Предвосхищая некоторые заключительные выводы данной книги, следует добавить, что в общей перспективе, отвлекаясь от особенностей режимов, рожденных первой мировой войной или испытавших на себе ее влияние, представляется правомерным ут­верждение, что чем больше усилий прилагалось для создания (или возрождения) этих государств, чем ненадежнее была обстановка, в которой им приходилось действовать, чем острее — унижения, ис-

76

тинные или воображаемые, которым они (их элита, их народ) под­вергались, и чем более слабой, неоднородной или «отсталой» была база нового (или перестраивающегося) государства, тем интенсив­нее эту базу старались мобилизовать, тем более «приемлемыми» казались принудительные методы, тем сильнее переплетались по­литика и экономика и тем вероятнее становилось появление деге­неративных феноменов, связанных с систематическим примене­нием насилия.

Главным элементом мобилизации базы новых или находящих­ся в процессе восстановления государств стала, по выражению Мосса, «национализация масс». Выражение это не совсем удачно, поскольку в принципе исключает аналогичные процессы, осно­ванные на ненациональных идеологиях, например советской (и по крайней мере в некоторых отношениях — идеологии Соединенных Штатов³⁸). Но один разок можно им воспользоваться, пояснив, что речь идет об особом проявлении более общего феномена - но­вом уровне вовлечения населения в жизнь государства при кон­троле за ним со стороны последнего.

Важнее подчеркнуть, что эти процессы, инициируемые сверху, переплетались со стихийными явлениями, связанными с чрезвы­чайным демографическим бумом и переходом традиционных аг­рарных обществ к обществам урбанистическим и индустриаль­ным. Все это началось в XVIII в. в Европе, постепенно распро­странилось на весь остальной мир, а там, где начиналось, уже, можно считать, закончилось, сменившись в корне иными тен­денциями.

Модернизация, в свою очередь, вызвала к жизни различные формы мобилизации населения, создала — при общем улучшении условий существования — обширные районы, для которых харак-

³⁸ Мне кажется неверным называть «национализацией» интенсивнейшие и за­частую успешные усилия, неоднократно предпринимавшиеся США, чтобы асси­милировать иммигрантов и построить свою «национальную» культуру. В действи­тельности от американцев требовалось разделять космополитические просвети­тельские ценности XVII в., не имеющие, по крайней мере в принципе, ничего об­щего с этнической или религиозной идентичностью (хотя, естественно, некоторое фактическое родство между этими ценностями и этнорелигиозной идентично­стью существовало). Ужасный, но, наверное, более точный неологизм «граждани-зация» больше подходит для обозначения политики США, проводившейся с боль­шой решимостью, но и с большой гибкостью, собственно, без прямой апелляции к национальной культуре, типичной, например, для французов или итальянцев.

терны утрата населением социальных корней и психологическое отчуждение от своей страны, спровоцировала появление социаль­ных слоев и групп, мало и плохо приобщенных к культуре, за­стрявших между старым и новым мирами, тяготеющих к элемен­тарным идеологическим схемам. Таким образом, внизу тоже сложились настроения и ожидания, необходимые для возникнове­ния и распространения новых верований и моделей поведения, в том числе самого брутального характера.

Если перейти от общей картины к режимам, о которых мы го­ворили с самого начала, имеет смысл предположить, что действие на обрисованном выше фоне сильных искажающих элементов оп­ределенного типа могло — и все еще может там, где указанные процессы до сих пор не завершились, — привести к «аберрациям», воплощенным в данных режимах.

Ответ на заключительный вопрос при анализе советского опы­та — как объяснить возникновение этой новой системы и харак­терной для нее цепи тираний? — следует поэтому искать в двух различных плоскостях. Прежде всего необходимо найти почву, в которой укореняются подобные режимы и которая обусловила большинство встающих перед ними проблем. Это значит — про­анализировать европейский опыт эпохи, предшествовавшей пер­вой мировой войне, в частности различные этапы процессов строительства государства, организации и массификации общест­ва, полным ходом шедших уже в конце XIX в., а также их распро­странения на восточную часть континента. Этому опыту посвя­щен следующий раздел книги, где я в каком-то смысле иду по стопам Х.Арендт, не разделяя, однако, ее способов анализа и ме­тодологических приемов, а в особенности ее финализма. Главным предметом моего внимания будет не поиск истоков, а выделение тех элементов сложного настоящего, которые, не предопределяя будущее, как бы отбирались в ходе дальнейших событий, способ­ствовавших им и питавших их.

Затем мы исследуем непосредственные причины возникнове­ния европейских тираний XX в., наложившие на последние свой отпечаток. Эти причины представляют собой уже упоминавшийся блок событий: революции 1905—1908 гг. — балканские войны — первая мировая война — «гражданская война в России» — величай­ший фактор, исказивший уже идущие процессы и вызвавший к жизни новые явления, которым будет посвящена третья часть книги.