Первые интерпретации

Среди перемен, произведенных войной 1914—1918 гг. во всех участвовавших в ней странах, в первую очередь проявили себя перемены экономические. Они и легли в основу первых по­пыток объяснить происходящее, по всей видимости, имевшее под собой общую почву. Буквально на другой день после начала кон­фликта Вальтер Ратенау, например, принимавший участие в орга­низации германской обороны, отметил установленную войной связь между государством и преобразованием экономики, выра­жавшуюся в усилении контроля первого над второй, и восхищался результатами:

«Мы живем... в период беспрецедентной экспансии. Никогда ранее эксплуатация имеющейся рабочей силы, количество про­изведенной продукции и ее оплата, строительство промышлен­ных предприятий, размеры инвестиций, сделанных под весьма скромный процент, и денежные сверхприбыли не были так вели­ки... Все это процветание, все эти прибыли имеют один источ­ник — Государство, которое все покупает, за все платит, все воз­мещает»'.

Так пришло осознание огромной мощи, которую дает мо­билизация экономики государством — правда, на короткий пе­риод, ибо с течением времени положение вещей меняется, и былая мощь превращается в свою противоположность². Вско­ре в Германии появилось Kriegsamt (военное ведомство) гене­рала Тренера, а затем родилась программа Гинденбурга —

¹ Rathenau W. Die neue Wirtschaft. Berlin: Fischer, 1918.

² Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo // Mises L. von. Stato, nazione ed eco-homia. Torino: Bollati Boringhieri, 1994. P. LXXXII-LXXXIX; см. также ниже, гл. 6.

27

«грандиозный... план развития военной промышленности, в равной мере посягавший на права и привилегии рабочих и предпринимателей». В Австрии министр торговли Ридль даже потребовал в своем «Меморандуме» 1917 г. создать на пере­ходный период «плановую экономику и контролировать кон­куренцию и колебания цен, характерные для капиталистиче­ских обществ»³.

Наиболее радикальную интерпретацию преобразований, про­изведенных в экономике войной, и новых полномочий, взятых на себя государством, дал, пожалуй, Отто Нойрат, сформулиро­вавший — на основе проведенных им исследований экономики древнего мира — концепцию «военной экономики», справедли­вую, по его мнению, для любого конфликта и любой страны. Суть ее заключалась в распространении командно-администра­тивной системы на весь социально-экономический аппарат при неуклонном уменьшении роли денег и, следовательно, в возврате к натуральному хозяйству, находящемуся под централизованным управлением со стороны государства, причем все это оценивалось положительно. Подобная модель по целому ряду пунктов совпа­дала с некоторыми из распространенных в то время представле­ний о будущем социалистическом обществе, где не будет ни рынка, ни денег, но в то же время имела много общего с теми экономиками прошлого, которые Вебер объединил в категорию oikos.

Такие идеи и определяемая ими политика сразу же вызвали резкую критику: Людвиг фон Мизес, например, нападая на кон­цепцию Нойрата, подчеркивал, что в мире, объединенном торго­выми связями, единственным условием для создания «военной экономики» может быть автаркия. Все, пропагандируемое Нойра-том и отчасти реализованное в годы войны, добавлял он, это, ско­рее, признак отката к более примитивным, насильственным фор­мам организации общества и экономики, что и подтверждалось натурализацией последней (по Нойрату, который, наоборот, счи­тал натурализацию явлением прогрессивным, любая полностью централизованная экономика носит в конечном счете натураль-

³ Meyer H.C. Mitteleuropa in German Thought and Action, 1815—1945. Haag: Mar-tinus Nijhoff, 1955. P. 213, 243; Riedl R. Denkschrift iiber die Aufgaben der Ubergangs-wirtschaft. Wien, 1917.

28

ный характер, и «социализация — не что иное, как следствие нату­рального хозяйства»)⁴.

Мизес обратился к Спенсеровой концепции войны как при­чины регресса человека в своей эволюции и возвращения к «военным» формам организации государства и общества. Со­гласно Спенсеру, представления которого о прогрессе отнюдь не были ни упрощенными, ни банальными, «общая тенденция культурного развития ведет к постепенному утверждению ин­дустриального типа и окончательному вытеснению им военно­го типа», однако «в ходе развития» могут случаться «периоды сильного и продолжительного регресса». «В конечном счете, — добавляет он, — все зависит от того, будет ли на земле меньше войн».

Выбор слов показывает, что Спенсер взял на вооружение кате­гории и терминологию Сен-Симона и сенсимонистов вроде Тьер-ри, дав им, однако, новую жизнь. Тьерри, например, отождествив либеральный режим с индустриальным, пришел к выводу, что Ев­ропу раздирает конфликт между классом военных феодалов и классом промышленников, которые представляют две эпохи в ис­тории человечества.

Нисколько не обесценивая схему Спенсера, а лишь подтвер­ждая ее, рассматриваемый нами период быстро продемонстриро­вал ошибочность такой терминологии. В силу того, что развитие промышленности стало необходимым для сохранения власти, а главное — в результате вызванного войной регресса, о котором го­ворил Спенсер, XX век познакомил нас с целым рядом типов «во­енно-индустриального» государства, блестяще описанного Бурк-хардтом и ставшего, в различных своих вариантах, предметом исследования в данной работе⁵.

Вторя некоторым выводам Вебера, Мизес далее критиковал и предполагаемые преимущества усиления государственного контроля в экономике вообще, т.е. независимо от связи этого

⁴ Neurath О. Durch die Kriegswirtschaft zur Naturalwirtschaft. Mimchen: G.D.W.Call-wey, 1919; Idem. Antike Wirtschaftsgeschichte. Leipzig: Teubner, 1909. Об экономиках типа oikos (термин Аристотеля, впервые был применен в отношении некоторых ан­тичных экономик Родбертусом) см.: Finer S.E. The History of Government. Vol. 1: An­cient Monarchies and Empires. Oxford: Oxford University Press, 1999. P. 20, 120 ff.

⁵ Halevy E. La doctrine economique saint-simonienne // Halevy E. L'ere des tyrannies. Paris: Gallimard, 1938. P. 30—94; Буркхардт Я. Размышления о всемирной истории. М.: РОССПЭН, 2004; Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. LXII-LXIII.

29

феномена с войной. Другие наблюдатели, напротив, не преми­нули отметить его «прогрессистские» аспекты, перечисленные как таковые уже у Нойрата. Некоторые представители социа­листической мысли, например, видели в происходивших собы­тиях подтверждение идей Рудольфа Гильфердинга, одного из наиболее авторитетных марксистских экономистов начала века, который, исходя из опыта трестов и картелей в Герма­нии, трактовал появление форм организованного капитализма как этап на пути к социалистической экономике. Для них во­енная экономика и мобилизация ресурсов, доводившие, благо­даря прямому вмешательству государства, «организованность» (ранее характерную лишь для отдельных отраслей промышлен­ности) до максимально возможного уровня, были не чем иным, как еще одним, решающим шагом к построению социа­лизма.

В России первым стал размышлять на эту тему Ю.Ларин, меньшевик, примкнувший к большевикам и сыгравший важ­ную роль на первом этапе строительства советской экономики. Ларин считал, что государственный капитализм — новая фаза, в которую благодаря военной экономике перешел уже органи­зованный германский капитализм, — способен эволюциониро­вать в некие формы социалистического планирования. Поэто­му он уже в ноябре 1917 г. называл одной из задач новой власти осуществление перехода к полной натурализации хо­зяйства⁶.

О влиянии его статей, посвященных германской военной эко­номике⁷, которая, по его мнению, была уже очень близка к социа­листической, свидетельствует знаменитое ленинское заявление весной 1918 г.:

«...История... пошла так своеобразно, что родила к 1918 году две разрозненные половинки социализма, друг подле друга... Герма­ния и Россия воплотили в себе в 1918 году всего нагляднее матери­альное осуществление экономических, производственных, обще­ственно-хозяйственных, с одной стороны, и политических усло­вий социализма, с другой стороны».

⁶ Salomon! A. Ideologia e congiuntura. Modelli storiografici del «comunismo di guerra» // Societa e storia. 1995. Vol. 70. P. 869-895.

⁷ Статьи Ларина, публиковавшиеся в годы войны, вышли затем в сборнике: Ла­рин Ю. Государственный капитализм военного времени в Германии (1914-1918). М., 1927.

30

Как это ни парадоксально, но, глядя на вызванные войной процессы (в основном регрессивного характера) в сфере про­мышленности, Ленин в конце концов счел «наиболее передо­вым» - и соответственно взял за образец — тот самый «прус­ский путь», который до 1914 г., анализируя отношения в сель­ском хозяйстве и противопоставляя «юнкера» «фермеру», считал худшим для России, будучи уверен, что благодаря «демократи­ческой» революции она должна будет пойти по американскому пути⁸.

В те же месяцы, признавая в глубине души сходство процессов, инициированных войной и революцией, некоторые германские функционеры высказывали сходные мысли и говорили большевист­скому экономисту Вронскому, командированному в Германию после Брестского мира: «Задуманное вами в действительности нам близко, то, что вы называете коммунизмом, мы называем государ­ственным контролем»⁹.

Желая дать определение новой фазе развития экономики в направлении организованности и социализма, Ларин, а вслед за ним и Ленин обратились к другой идее, идущей от Гильфер­динга, — концепции государственного капитализма, призван­ной подчеркнуть новую роль государства в управлении эконо­микой, остающейся, однако, все еще «капиталистической». Интересно отметить, что Ленин пользовался этой категорией применительно к экономической системе Советской России в два различных периода - до и после левого поворота весны -лета 1918 г., в результате которого он как минимум до 1919-1920 гг. разделял питаемые левыми большевиками иллюзии от­носительно возможности «скачка» к коммунизму. В 1917 г. и после того, как он преодолел хмельное головокружение 1918— 1920 гг., Ленин считал построение государственного капита­лизма единственной возможной задачей такой революции, как русская, которая не могла стать полностью социалистической, пока на помощь ей не придет революция на Западе. Иными словами, использование формулы, подвергавшейся тогда рез-

⁸ Ленин В.И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности // ПСС. 5-е изд. Т. 36. С. 300; Benvenuti F. Le «due vie» di Lenin allo sviluppo della Russia tardo-imperiale // II pensiero sociale russo. Modelli stranieri e contesto nazionale / A cura di A.Masoero, A.Venturi. Milano: F.Angeli, 2000. P. 179-214.

⁹ Carr E.H. The Bolshevik Revolution, 1917-1923. London: Macmillan, 1950-1953. P. 506.

31

кой критике среди большевистского руководства, тесно связа­но с сомнениями, которые сам Ленин питал относительно ха­рактера (действительно ли речь идет о «социалистической» революции?) и результатов совершенного им «чуда» (марксист­ская догма до тех пор считала приход к власти в отсталой стра­не невозможным, поэтому сторонникам Ленина он представ­лялся настоящим чудом)¹⁰.

Можно добавить, что обращение к данной категории свиде­тельствовало о непонимании сущности капитализма как марксис­тами, так и учеными вроде Зомбарта и в первую очередь предста­вителями сенсимонистской традиции: рынок и рыночные отношения — квинтэссенция и движущая сила все новых и новых форм, которые принимает эта система, — подменялись формаль­ными отношениями собственности, а главное — такими признака­ми, как наличие крупной промышленности и наемной рабочей силы. Конечно, последние получили распространение благодаря рыночному капитализму, однако они способны уживаться - за­частую весьма благополучно — с самыми разными экономически­ми системами, что и доказывали неоднократно с самого момента своего появления на свет, нередко вызванного - как в случае с ве­нецианским Арсеналом или французскими мануфактурами - го­сударственной необходимостью.

Признавая сходство происходящего в России с тем, что про­изошло в центральноевропейских империях, а также, хотя и не в таких развитых формах, в странах Антанты, но при этом отождеств­ляя капитализм с рынком, Мизес вывернул наизнанку ленинскую формулировку и подспудно разрешил сомнения относительно при­роды революции, создав категорию военного социализма. По его мнению, происходившие события в общем и целом действитель­но знаменовали собой движение к социализму, основными чер­тами которого являлись национализация, натурализация и рас-

¹⁰ Наиболее интересным анализом эволюции образа мыслей Ленина и других большевистских лидеров после 1920 г. до сих пор остается: Валентинов (Воль­ский) Н. Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. Stanford: Hoover Institution Press, 1971. О том, что применительно к первой фазе нэпа, когда тресты получили относительную свободу действовать на рынке и уста­навливать цены, как правило, использовался термин «государственный капита­лизм», свидетельствовал между прочим Л.Н.Юровский, крупный экономист, впо­следствии уничтоженный Сталиным (Jurovskij L.N. Currency Problems and Policy of the Soviet Union. London: L.Parsons, 1925).

32

пространение государственного контроля в сферу экономики (Мизес говорил об огосударствлении как единственно возмож­ной социализации).

Для Мизеса, однако, речь шла не о прогрессе, а об одном из проявлений (может быть, главном проявлении) уже упоминавше­гося возврата к менее свободным и потому менее развитым фор­мам экономической и социальной организации. Вновь замаячила тень спенсеровской интерпретации, объявлявшей войны возмож­ным фактором регресса.

Категория «военный социализм», несомненно, позволяла уяс­нить часть происходившего и поставить вопрос о том, как много общего в функционировании огосударствленных экономик, хотя сама идеологическая нагрузка термина ослабляла его. Но социа­лизм слишком для многих людей и слишком долго был и оставал­ся выражением идеалов, имеющих мало отношения к государст­венной бюрократической системе, так что формулировка Мизеса могла иметь успех".

Интересно отметить, что в России похожий термин «военный коммунизм» уже начал использоваться вскоре после октября 1917г. для обозначения той новой системы, которую строили большеви­ки. Ввел его в обращение бывший большевистский лидер А.А.Бог-данов. Еще в 1916 г., анализируя экономику стран — участниц пер­вой мировой войны, он, в отличие от Ларина и Ленина, не соглашался с тем, что рожденный войной государственный капи­тализм с такими характерными признаками, как регулирование и централизация распределения, принудительное создание трестов для целых секторов промышленности, возвращение к принуди­тельному труду и т.п., может служить прообразом социалистиче­ского будущего. По его мнению, все эти модификации были вы­званы исключительно вооруженным конфликтом и потому с наступлением мира должны были исчезнуть, к тому же в плане со­циально-экономической эволюции они, скорее, представляли со­бой регресс, а не прогресс. Присоединяясь, таким образом, к спенсеровской интерпретации, Богданов дополнил собственные небезынтересные размышления весьма вдумчивой критикой оши­бочных, как он полагал, исторических оценок германской модели развития, которую считал куда более отсталой, чем могли вообра­зить себе ее почитатели, а также менее острой критикой россий-

¹¹ Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. LXIV.

33

ского военного коммунизма. Он с достаточной проницательно­стью определяет последний как крайний вариант военной экономики, однако дальше все сводится к малоубедительному противопоставлению вызванного войной «возврата» к примитив­ным формам «потребительского коммунизма» (одной из которых, по Богданову, была, например, карточная система распределения) и «производственного коллективизма» — подлинной цели социа­листического движения¹².

Весной 1921 г. термином «военный коммунизм» воспользовал­ся и Ленин, который придал ему новое значение, называя этими словами то, что пытались сделать большевики, начиная с левого уклона в мае - июне 1918 г. и кончая милитаризацией 1920 г., пока не оказались вынуждены прибегнуть к новой экономической политике (нэпу)¹³. Ленинское определение, быстро получившее распространение (о фазе военного коммунизма неизменно будет впоследствии говориться и в советских официальных текстах, и в западных учебниках), содержало сильный критический и само­критический оттенок.

Но если Ленин, а затем Бухарин и немногие другие имели в виду критику радикальную, ставя под сомнение, если не вовсе отвергая самую суть попыток, предпринятых в 1920 г. (тоталь­ный контроль государства над производством и распределени­ем, полная натурализация экономики, милитаризация труда, принудительные займы и т.д.), видя в них близкое сходство с практикой других государств, участвовавших в первой мировой войне, то для большинства большевистской верхушки ошибка заключалась в методах и темпах, а вовсе не в самом принципе. Как писал Л.Крицман, военный коммунизм стал «первым вели­ким экспериментом по созданию пролетарского натурального хозяйства... В основе своей это вовсе не была ошибка отдельных личностей... Это было, пусть не в чистом виде, с известными нам искажениями, предвосхищение будущего». Иными словами, военный коммунизм в целом - героическая авантюра, не удав­шаяся вследствие недостаточной подготовленности, ошибок, исключительных обстоятельств; вместо того чтобы осуждать, ею

¹² Богданов А.А. Военный коммунизм и государственный капитализм // Вопро­сы социализма. М, 1918. С. 75-90; Salomon! A. «War Communism»: A Reassessment // Russia in the Age of Wars, 1914-1945 / Ed. by S.Pons, A.Romano. Milano: Feltrinelli 2000. P. 53-68.

¹³ Ленин В.И. О продовольственном налоге // ПСС. Т. 43. С. 205-245.

следует гордиться; ее опытом можно будет руководствоваться в случае большого скачка вперед в будущем, совершить который пока не позволяют условия¹⁴.

И сторонники нэпа, и те, кто с тоской вздыхал по военному коммунизму, одинаково не желали признавать обнаружившиеся жесткие границы, которые ставила сама чисто государственная экономическая система, в корне подрывая любые долгосрочные перспективы развития, и с которыми только Троцкий и его окру­жение некоторое время находили нужным считаться. Это откры­тие, уже в 1920-1921 гг. обнародованное в ряде лекций, прочи­танных в Петрограде Борисом Бруцкусом, который сделал его на основе искуснейшего анализа опыта военного коммунизма, в те же самые месяцы совершенно независимо и в более общей фор­ме было сделано Людвигом фон Мизесом, чьи идеи, оказавшиеся пророческими, как мы увидим далее, и в национальном вопросе, заняли поэтому особое место среди попыток интерпретации ис­тории XX столетия. К сожалению, Мизес, опираясь на выводы, в принципе верные, не потерявшие своего значения со временем, которые, по-видимому, останутся справедливыми и в будущем, пришел к ошибочным предположениям относительно жизнеспо­собности социалистических систем. Он считал, что последние не смогут просуществовать сколько-нибудь долго, а так как эта ги­потеза, в свете кризиса 1929 г. и того огромного впечатления, ко­торое произвели на иностранцев пятилетние планы, а затем по­беда СССР в 1945 г., с большим треском провалилась, то оказалось скомпрометировано и вполне рациональное ядро его рассуждений¹⁵.

Таким образом, очень скоро появились по сути сходные, хотя порой и противоположные по знаку, интерпретации того нового,

¹⁴ Крицман Л. Героический период в великой русской революции. М., 1924. О том, насколько сильны были эти идеи среди большевистской верхушки до конца 1920-х гг., см. также: Graziosi A. At the Roots of Soviet Relations and Practices. Pjata-kov's Donbass in 1921 // Graziosi A. A New, Peculiar State. Explorations in Soviet History, 1917-1937. Westport, Conn.: Praeger, 2000. P. 119-178.

¹⁵ Бруцкус Б.Д. Социалистическое хозяйство. Теоретические мысли по поводу русского опыта. Berlin: Tritemis, 1923; Brutskus В. Economic Planning in Soviet Rus­sia // Collectivist Economic Planning. Critical Studies on the Possibilities of Socialism / Ed. by F.A. von Hayek. London: Routledge, 1935; Рогалина Н.Л. Борис Бруцкус. М.: Московские учебники, 1998; Mises L. von. Die Wirtschaftsrechnung im sozialistischen Gemeinwesen // Collectivist Economic Planning. P. 85-124. Хайек отметил вклад, внесенный Вебером в исследование проблем, поднятых Бруцкусом и Мизесом.

35

что происходило в социально-экономической сфере. В результате было признано, что эти новшества принесла с собой война и пото­му анализировать их необходимо отчасти в общем контексте. Без­условно, тут же обнаружились и характерные для каждой отдель­ной страны особенности новых тенденций, обусловленные разли­чием исторического наследия и действующих на текущий момент факторов. Так, например, большая роль идеологии (и, добавим, вспышки новой квазирелигиозной веры) в экстремизации на тер­ритории бывшей Российской империи определенных экономиче­ских феноменов, проявившихся во всех странах — участницах пер­вой мировой войны, сразу стала ясна некоторым марксистским историкам и экономистам, отмечавшим, что новая политическая власть форсировала стихийно возникшее во время войны движе­ние к натурализации хозяйства, доведя его до «логических и край­них последствий»¹⁶.

Однако, как мы увидим далее, усиливающее влияние идеоло­гии привело не просто к экстремизации в России характеристик, присущих военной экономике и в других европейских странах. Благодаря действию иных факторов на свет родилась система но­вого и совершенно отличного, поскольку крайнего, чистого типа (вспомним, к примеру, о возможности массовых репрессий про­тив рынка и частной инициативы), после краткой интерлюдии нэпа появившаяся в новом обличье в результате сталинской «ре­волюции сверху».

В политической сфере, где преобразования на пару лет отстали от экономических и также приняли весьма своеобразные (по крайней мере внешне) формы, потребовалось больше времени для выработки перекрестных категорий, которые могли бы помочь в попытке уяснить происходившее в различных странах¹⁷.

Поначалу, пока общая неосведомленность о том, что делается в османской Турции, мешала увидеть великие перемены, назре­вавшие там, особенно после того, как поражения в балканских войнах озлобили зачинщиков июльской революции 1908 г., евро­пейские интеллектуалы сосредоточили свое внимание почти ис­ключительно на России. Естественно, первые интерпретативные

¹⁶ См., напр., позиции Покровского и Кузовкова (Salomoni A. «War Commu­nism»).

¹⁷ С этой точки зрения, яркое исключение представляет Мизес, уже в 1919 г. по­пробовавший свести воедино, пусть предположительно, гипотетически, государ­ство и экономику, идеологию и национализм.

36

гипотезы принадлежали самим главным действующим лицам разворачивавшихся событий. Мы уже упоминали о сомнениях Ленина относительно природы октябрьского переворота и воз­можностей дальнейшего развития; известно, что, умирая, он спрашивал себя, куда мчится поезд, для приведения которого в движение он столько сделал и который теперь перестал слушать­ся машиниста.

Троцкий, благодаря своим отношениям с творцом большинст­ва используемых им в дальнейшем категорий — Израилем Гель-фандом (Парвусом)¹⁸, казалось, был лучше теоретически вооружен для ответа на вопрос о природе и путях развития нового строя. Теория смешанного развития, т.е. идея о том, что в одной и той же стране могут уживаться фрагменты политических систем, соци­альных слоев и социально-экономических укладов, принадлежа­щих разным историческим эпохам, открывала возможность ис­пользовать некоторые из этих фрагментов, например островки модернизации, и противоречия между ними, например между го­родом и деревней, для совершения революции в странах, дотоле считавшихся слишком отсталыми.

В то же время концепция перманентной революции, отрицав­шая единичность революционного акта и превращавшая револю­цию в долгий и сложный процесс, по всей видимости, могла по­мочь охарактеризовать происшедшее в октябре 1917 г. — не как отдельную социалистическую революцию, а как один из этапов (пусть и решающий) гораздо более широкого и длительного рево­люционного процесса — и создавала базу для управления его даль­нейшим развитием. (Отметим, что в этом случае также стало воз­можно включить в революционный процесс национально-освободительную борьбу как еще один «этап» антикапиталистиче­ской революции: если подумать, какое важное значение имела эта борьба и движения, которые ее вели, для укрепления позиций СССР и престижа коммунистического движения после 1945 г., следует признать, что все коммунистическое движение XX в. в долгу у Троцкого или, точнее, у Парвуса.)

¹⁸ Zeman Z.A.B., Scharlau W.B. The Merchant of Revolution. The Life of A.I.Hel-phand (Parvus), 1867-1924. London: Oxford University Press, 1965; Zveteremich P. II grande Parvus. Milano: Garzanti, 1988; Dumont P. 1919-1924. Mustafa Kemal invente la Turquie moderne. Bruxelles: Complexe, 1989. P. 5 ss.; Idem. Un economiste social-democrate au service de la Jeune Turquie // Memorial Omer Lufti Barkan. Paris: Mai-sonneuve, 1989. P. 75-86.

37

Как мы увидим, однако, утверждения Троцкого со временем превратились в драматические вопросы, формулировка которых, так же как и поиски ответов на них, привели его в ряды первой оппозиции, а затем в изгнание.

Если исключить верующих последователей новой коммуни­стической «религии», естественно, склонных превозносить все­мирно-историческое значение Октября как предвестника неми­нуемой победы социализма на всей земле, и, напротив, некоторых наиболее ярых антикоммунистов, первым, кто отме­тил, что большевизм - не уникальное, специфически русское явление, «чуждое историческим и социальным условиям Запад­ной Европы», как твердили многие¹⁹, был Юлий Мартов, неко­гда друг Ленина, а затем видный меньшевистский лидер. Не отрицая «национальных черт русского большевизма», он в сво­ей работе «Мировой большевизм» (1919), как явствует из само­го заглавия, рассматривал русскую революцию как местное проявление сил, действующих в более широких масштабах, и прежде всего как результат первой мировой войны. Поскольку последствия войны были аналогичны во всех втянутых в нее странах, то, по Мартову, и большевизм, зародившийся в Рос­сийской империи, вполне мог распространиться за ее пределы. Среди этих последствий он отмечал «роль, которую приобрела армия в общественной жизни», преобладание «потребительско­го» взгляда на экономику, особенно (но не исключительно) распространенного среди солдат, предпочитающих награбить и поделить существующие богатства, вместо того чтобы произво­дить новые (в этом пункте очевидна связь с «военным комму­низмом» в понимании Богданова), и общий (в том числе пси­хический) регресс масс, в первую очередь солдатских, но и рабочих тоже, — регресс, в известном смысле сокративший

¹⁹ Убеждение, что большевизм — исключительно «русский» феномен, разделяли европейские социал-демократы и либералы, многие из которых поначалу твердо верили, что речь идет о скоропреходящем безумии, великие религиозные мысли­тели, как, напр., Н.Бердяев (вспомним прекрасную работу «Истоки и смысл рус­ского коммунизма», 1-е изд.: New York: C.Scribner's Sons, 1937), и националисти­ческие политики, напр., Н.Устрялов, уже в 1921 г. в одной работе, которую Троц­кий считал важным сигналом о возможном перерождении советского строя, ус­мотревший в нем инструмент для достижения национального и имперского вели­чия (об Устрялове см.: Hardeman H. Coming to Term with the Soviet Regime. Dekalb: Northern Illinois University Press, 1994).

38

дистанцию между отсталыми и передовыми странами, низведя всех на более примитивный уровень²⁰.

В последующие годы, после того как Карл Каутский в полеми­ческом запале, интерпретируя построенную большевиками систе­му, в 1919 г. прибег к категории «государственный капитализм» (в работе «Терроризм и коммунизм»), другие русские социал-демо­краты, говоря о новом строе, стали употреблять, пока еще поверх­ностно, понятия, которые ждала в будущем великая судьба. Так, например, Аксельрод уже в 1921 г. начал говорить о большевист­ском самодержавии, а затем, придавая новое звучание марксист­ской полемической категории, — об «азиатском деспотизме»²¹. Он постоянно сравнивал большевистские методы с методами наибо­лее агрессивных банд реакционеров, некоторым образом предвос­хищая проведенную впоследствии Марселем Моссом и Эли Алеви параллель между большевизмом и фашизмом, к которой мы еще вернемся. В 1927 г. и Потресов заговорил о большевистском дес­потизме, поясняя, что речь идет о «стабильной и прочной форме государства, рассчитанной на неопределенный срок... для которой характерно насилие не только над населением, но и над самой экономикой страны»²².

Однако наиболее глубокий анализ политических и экономиче­ских перемен, разворачивавшихся на территории бывшей Россий­ской империи под воздействием военно-революционной идеоло­гии и гражданской войны в особом историческом контексте, созданном царизмом, появился, пожалуй, двумя годами раньше в Соединенных Штатах и принадлежал другому русскому полит­эмигранту, великому социологу Питириму Сорокину, некогда яр­кому представителю революционного социализма и секретарю ка­бинета Керенского. Согласно Сорокину, открыто обратившемуся к Спенсеру и, подобно Мизесу, взявшему на вооружение понятие

²⁰ Мартов Ю. Мировой большевизм. Берлин: Искра, 1923. Три основных при­знака такого психического регресса, по Мартову, — максимализм, преобладание точки зрения потребителя над точкой зрения производителя, особенно у солдат, и привычка при решении любых проблем сразу хвататься за оружие.

²¹ Sofri G. II modo di produzione asiatico. Storia di una controversia marxista. Torino: Einaudi, 1969.

²² Потресов А.Н. В плену у иллюзии. Paris: Societe nouvelle d'editions franco-slaves, 1927. См. также блестящее предисловие Витторио Страда к вышеупомяну­той книге Мартова; Liebich A. From the Other Shore. Russian Social Democracy after 1921. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997.

39

«военный социализм», война повсеместно деформировала обще­ство в целом и человеческую жизнь. Поэтому «военный социа­лизм» нельзя сводить к одной только экономике. Речь идет, ско­рее, об общесоциальном (а значит, и политическом) феномене, порожденном войной, голодом и обнищанием, характерной чер­той которого является общее усиление тенденции к абсолютизму, деспотизму и расширению сферы государственного контроля, т.е. к «деспотизму государства-интервента», сравнительно независи­мого от идеологии (почему оно и могло появляться, и появлялось, под эгидой различных идеологий).

В России то, что многим показалось и продолжало казаться оригинальным политическим и экономическим «эксперимен­том», было не чем иным, как наиболее крайним примером госу­дарственного деспотизма, рожденного и вскормленного особенно обширным Zwangswirtschaft (командно-централизованным хозяй­ством), гарантировавшим ему жизнь. Как первое, так и второе Со­рокин считал плодами следовавших друг за другом войны, рево­люции и гражданской войны, проходивших в России дольше и интенсивнее по сравнению с аналогичными явлениями в Запад­ной Европе и потому вызвавших к жизни военно-социалистиче­ское общество с присущим ему неограниченным вмешательством государства во все сферы человеческой жизни. Начавшись с эко­номических отношений, это вмешательство постепенно распро­странилось на религиозную, юридическую, эстетическую области, резко сократив простор для самостоятельной индивидуальной и коллективной деятельности²³.

Наконец, русский «военный коммунизм», по словам Сороки­на, смог достичь исключительного уровня развития не только из-за длительности и интенсивности конфликта, переросшего в гра­жданскую войну, и своеобразия большевистской идеологии, но и благодаря русскому «историческому наследию». «Военный социа­лизм» для Сорокина фактически означал продолжение традиций царского самодержавия. Возможно, и в данном случае следуя за

²³ Sorokin P. Hunger as a Factor in Human Affairs. Gainesville: The University Pres­ses of Florida, 1975; Idem. The Sociology of Revolution. Philadelphia: Lippincott, 1925; Idem. Leaves from a Russian Diary. Boston: Beacon Press, 1950; Idem. A Long Journey. The Autobiography of P.A.Sorokin. New Haven, Conn.: College and University Press, 1963. Значение анализа Сорокина, вскользь отмечавшееся в прошлом, но никогда открыто не признававшееся, было вновь подчеркнуто Антонеллой Саломони («War Communism»).

Спенсером, Сорокин вместе с такими историками, как Ренан, и экономистами, как Мизес, разделял идею аналогии между абсо­лютизмом и культом государства при «старом режиме» и этатист­ским социализмом, которую великий писатель-сатирик Салты­ков-Щедрин резюмировал так: в Российской империи первой половины XIX в. «еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивеллято-рах вообще. Тем не менее, нивелляторство существовало, и при­том в самых обширных размерах. Были нивелляторы "хождения в струне", нивелляторы "бараньего рога", нивелляторы "ежовых ру­кавиц" и проч. и проч. Но никто не видел в этом ничего угрожаю­щего обществу или подрывающего его основы... Сами нивеллято­ры отнюдь не подозревали, что они - нивелляторы, а называли себя добрыми и благопопечительными устроителями, в мере ус­мотрения радеющими о счастии подчиненных и подвластных им лиц... Такова была простота нравов того времени... когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего кон­ца до нижнего»²⁴.

В те же годы возникновение фашизма в Италии, режима Кема-ля Ататюрка в Турции и множества систем с более или менее ха­рактерными чертами в новых и старых государствах Восточной Европы вынуждало все новых и новых мыслителей задуматься о том, что СССР, может быть, вовсе не исключительный случай.

Кризис 1929 г., упрочение сталинизма, а затем нацизма еще больше стимулировали поиски решения новой проблемы, кото­рую представляли собой «возвращение» более или менее чисто ад­министративных систем в экономику и «откат» к моделям спенсе-ровского военного государства, вызванные первой мировой войной и спровоцированными ею кризисами, что повлекло за со­бой рождение новых более или менее национальных государств, мощнейшие кризисы и регенерацию старых государственных формаций, в том числе супранациональных.

²⁴ Салтыков-Щедрин М.Е. История одного города // Избранные произведения: В 7 т. Т. 2. М, 1950. С. 363. О связи абсолютизма и культа государства при «старом режиме» с этатистским социализмом см.: Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. XCVII — С. Предложенная Сорокиным интерпретация революции и ее влияния как усилителя тенденции к государственному абсолютизму, характерной для русской истории, во многом совпадает с токвилевской интерпретацией фран­цузской революции.

41

Стимулируя поиски ответа, события 1920-х и 1930-х гг. в то же время весьма их затрудняли, порождая множество сложностей и противоречий. Как писал Аксельрод уже в 1921 г., «иллюзия, будто большевистская диктатура представляет собой пролетарское и коммунистичестое государство», была настолько распространена, что, «к сожалению», не было никакой надежды «избавить социа­листические массы на Западе от этого опасного заблуждения», по­этому большинству западных интеллектуалов трудно было при­нять гипотезу о том, что советский строй и такие феномены, как фашизм и кемализм, — явления одного порядка. Дело осложнял и тот факт, что даже многие интеллектуалы некоммунистических убеждений в значительной степени прониклись советским мифом. Например, даже Нитти²⁵, хотя и сопоставлял в 1926-1927 гг. боль­шевизм и фашизм как плоды европейского кризиса, вызванного первой мировой войной, однако, анализируя первый из них, пол­ностью погрузился в область мифологии, описывая его как гран­диозный «коммунистический опыт»²⁶.

Как бы то ни было, одновременно с упрочением каждого из на­званных режимов создавались новые интерпретативные катего­рии, охватывающие разнообразные феномены, категории, кото­рые часто появлялись непосредственно в ходе политической борьбы в той или иной стране и к которым затем начинали отно­сить и другие случаи или группы случаев.

Обратим особое внимание на некоторые из них, призванные объяснить природу фашизма — первого примера режима нового типа, вдохновленного идеей национализма, после короткого и до­вольно неуклюжего опыта младотурок (опередившего свое время, поскольку и война для Османской империи началась уже в 1911 г., а также отличавшегося, наряду с чертами поразительного сходства с европейскими опытами подобного рода, заметной самобытно­стью) — и сталинизма, чье глубокое отличие от строя, установлен­ного в 1917 г. Лениным, несмотря на их бесспорное прямое родст­во, не без оснований отмечали многие. Рассуждений по поводу нацизма я коснусь лишь мимоходом, и не только из-за ограничен­ности моих знаний по данному вопросу. Дело в том, что нацизм

²⁵ Франческо Саверио Нитти (1868-1953) - один из лидеров итальянского ли­берализма, в 1919-1920 гг. премьер-министр Италии, с приходом к власти фаши­стов эмигрировал. — Прим. пер.

²⁶ De Felice R. Le interpretazioni del fascismo. Ban: Laterza, 1971. P. 29.

42

часто анализировался сквозь призму концепций, созданных для фашизма (так родилась категория национал-фашизма, или фа­шизма tout court²⁷, призванная объединить феномены, на самом деле очень разные; ее, однако, приняли сами режимы, о которых идет речь, и их критики, а затем война придала ей дополнитель­ную силу), или же к нему применялись категории марксистского анализа, которыми критикам сталинизма по понятным причинам нелегко было оперировать. Если коммунист мог объяснить приход к власти нацизма как результат капиталистической стратегии, то перед лицом советских реалий 1930-х гг. тому же самому комму­нисту труднее было отыскать в своем теоретическом арсенале под­ходящие категории²⁸.

Естественно, появление на сцене нацизма породило некоторые оригинальные мысли, например, Раушнинга — о распаде в резуль­тате войны старых элит и утверждении новых, примитивных, «вы­шедших из масс», или Френкеля - о двойном государстве, к кото­рым мы еще вернемся. Однако новизна фашизма и неожиданные черты сталинизма, а тем более — попытки объединить эти явления генерировали более новаторские идеи.

Как известно, начиная с весны 1923 г. и особенно осенью того же года Джованни Амендола, размышляя о том, какой характер фашизм придал празднованию годовщины похода на Рим (когда делались попытки устранить различие между фашистской партией и государством), стал обвинять режим Муссолини в «тоталитарных» претензиях. Новое слово понравилось Муссолини и главному идеологу нового режима Джованни Джентиле, охотно его позаим­ствовавшим: Муссолини уже в 1925 г. с гордостью говорил о «сви­репой тоталитарной воле» фашизма, а в 1932 г. «тоталитарная» природа последнего была увековечена в статье, которую они вдво­ем написали для «Итальянской энциклопедии»²⁹.

²⁷ Просто (фр.). - Прим. пер.

²⁸ См., напр.: Gleason A. Totalitarianism. New York: Oxford University Press, 1995, — а также уже упоминавшийся и в целом тщательный, но несколько разочаровы­вающий недостаточным вниманием к тенденциям развития обзор Кершо (Kershaw I. The Nazi Dictatorship. Problems and Perspectives of Interpretation. Lon­don: Edward Arnold, 1989).

²⁹ О происхождении термина см.: Petersen J. La nascita del concetto di «Stato tota-litario» in Italia // Annali dell'Istituto italo-germanico in Trento. 1975. Vol. I. P. 143-168. Гитлер, наоборот, избегал называть свой режим «тоталитарным», поскольку считал его непохожим ни на какие другие.

43

В последующие годы Муссолини стал употреблять это понятие и в отношении нацистской Германии, но не Советского Союза (Ита­лия и Германия в официальных документах режима стали тогда име­новаться «тоталитарными государствами», а в документах западных демократий они часто фигурировали как «авторитарные государст­ва», иногда вместе с СССР), тогда как противники фашизма продол­жали использовать его в критическом смысле. Например, дон Стурд-зо в своем изгнании в 1926 г. назвал тоталитарным «двойное давление государственной централизации и партийной монополии», имеющее целью подчинить всю страну власти фашистского мень­шинства, и добавил при этом: «Существует теория, что фашизм, или национал-фашизм, это все, а остальная страна — ничто»³⁰.

Чуть позже, полемизируя со сторонниками Веймарской рес­публики и, следовательно, опираясь на точку зрения, противопо­ложную по духу суждениям Стурдзо, Карл Шмитт, размышляя о прошлом немцев, ввел категории качественно тотального и коли­чественно тотального государства³¹. Первое, отчасти нашедшее свое воплощение в Германии первых лет войны, фашистской Ита­лии и Советском Союзе, стоит над обществом и может направлять его куда хочет в своих целях, которые, по сути, заключаются в дос­тижении власти и могущества (отсюда примат внешней политики над внутренней). Второе же представляет собой дегенеративный вариант первого, когда происходит прямо противоположное, и само общество в некотором смысле становится государством, ста­вя последнее на службу собственным потребностям. В этом случае в результате разлагающей деятельности социал-демократии вся энергия государства уходит на создание социального благосостоя­ния, что делает его «тотально слабым», лишенным динамического элемента. Именно это, по мнению Шмитта, и случилось с пре­зренной Веймарской республикой.

Шмитт явно отдавал предпочтение первому типу, что заставило его с энтузиазмом приветствовать появление нацизма как предпо­лагаемого воплощения в жизнь идеи качественно тотального госу­дарства на немецкой земле, но это не должно помешать нам уви­деть, что благодаря его схеме, наверное, в первый раз стало

³⁰ Sturzo L. Italy and fascismo. London: Faber, 1926.

³¹ Schwab G. The Challenge of the Exception: An Introduction to the Political Ideas of Carl Schmitt between 1921 and 1936. Westport, Conn.: Greenwood, 1989; Gleason A. Totalitarianism. P. 20-30.

возможно выделить экспансию государства, противоположную по знаку спенсеровской регрессивной модели, порожденной войной, и, пользуясь одним и тем же понятийным аппаратом, различить два типа экспансии, имеющие помимо некоторых общих черт ярко вы­раженные отличия, не менее, а может быть, и более важные. Так открылась возможность решить новую и весьма серьезную пробле­му классификации, которую поставило провозглашение Рузвель­том после (и в результате) кризиса 1929 г. «Нового курса», демонст­рировавшего, по крайней мере внешне, подозрительное сходство с новыми европейскими режимами и тем не менее совершенно оче­видно и весьма существенно от них отличавшегося.

Это отличие хотя и мало что говорило об истоках второго типа экспансии государственного вмешательства, связанного с демо­кратизацией государства и распространением его задач на соци­альную сферу (процессами, в свою очередь, как мы увидим, тесно переплетающимися с явлением, которое можно назвать «национа­лизацией» государства «массами»), тем не менее позволяло пре­одолеть упрощенный подход, заставивший в те годы таких прони­цательных мыслителей, как Мизес, и политиков, как Гувер, осуждать «Новый курс», несправедливо усматривая в нем зародыш будущего «тоталитарного» режима. Но в то же время сопоставле­ние этих типов расширения роли и функций государства, столь разных и по своим причинам, и по своим следствиям, не давало упустить из виду некоторые черты реального сходства, помогая свести в единую картину общие проблемы, которые в будущем могли омрачить существование экономических систем, отмечен­ных сильным влиянием государства³².

³² Я имею в виду известную проблему связи политических курсов, впоследствии получивших общее название кейнсианских, с военной экономикой, с одной сто­роны, и экономиками советского типа - с другой. Невзирая на несомненные и кардинальные различия в интенсивности (хотя можно привести примеры крайней кейнсианской политики) и целях, расширение государственного вмешательства даже в столь разных случаях, бесспорно, имело отчасти схожие последствия, прав­да, в течение недолгого времени. Это, например, инфляция, которая, впрочем, проявлялась по-разному в зависимости от способов формального контроля над Ценами; кризисы, спровоцированные неравным распределением производитель­ных сил; низкий в среднем уровень общественного управления предприятиями; неуклонное снижение производительности, сопровождающееся эксплуатацией вторичных ресурсов. См.: Graziosi A. Alle radici dello XX secolo europeo. P. LXXIX, LXXXIII—LXXXIV, а также ниже, гл. 6, где я говорю о «Новом курсе».

45

Шмитг восхищенно цитировал Юнгера, выведшего из опыта ве­ликой войны концепцию «Тотальной мобилизации» (1930), описы­вая модель военно-индустриального общества, состоящего из сол­дат-рабочих, основанного на принципах организации, механизации и волонтерства, и сравнивая происходившее в годы первой мировой войны в центральноевропейских империях с тем, что, как ему каза­лось, происходило в Советском Союзе в годы первой пятилетки³³.

Даже если советская правящая верхушка в 1930 г. разделяла прин­ципы и взгляды Шмитта и Юнгера, советская действительность на­чала 1930-х гг. все же глубоко отличалась от того ее образа, который внедрялся среди западных интеллектуалов, зачастую ослепленных желанием поверить в существование лучшего мира и потому неспо­собных «видеть»³⁴. Поэтому новые категории, призванные охаракте­ризовать «перерождение» советской системы и черты нового режи­ма, возникающего из нее, связывая этот последний с происходящим в других европейских странах, а затем и в США при Рузвельте, поя­вились в среде тех, кто лучше знал советские реалии, - в кругах оп­позиции нарождающемуся сталинизму, прежде всего троцкистской.

Первым гипотезу о том, что революция, совершенная в не со­зревшей для этого стране, а затем гражданская война произвели на свет нечто, в корне отличное от желанного социалистического об­щества, выдвинул В.М.Смирнов, видный лидер левых коммуни­стов, возглавивший затем группировку левой оппозиции Сталину.

Кажется, Смирнов первым в начале 1920-х гг. заговорил (а Преображенский впоследствии всячески популяризировал эту мысль) о возможности применения Марксовой концепции «пер­воначального накопления» к СССР, отсталость которого, вкупе с международной изоляцией, сделала необходимым период чрезвы­чайного давления государства на общество, дабы спешно, любой ценой модернизировать его, жестоко выжимая из него необходи­мые ресурсы, как, согласно Марксу, делал и капитализм на заре своего существования (отметим, что использование Марксовой концепции недвусмысленно означало даже возможность рабства).

³³ Jiinger E. Die totale Mobilmachung // Junger E. Samtliche Werke. Stuttgart: Klett-Gotta, 1980. Vol. VII. P. 119-141.

³⁴ И это несмотря на то, что очень скоро появилось много достоверной инфор­мации о положении в СССР. См., напр.: Graziosi A. La conoscenza della realta sovietica in Occidente negli anni Trenta: uno sguardo panoramico // II mito dell'Urss. La culture occidentale e 1'Unione sovietica / A cura di M.Flores, F.Gori. Milano: Feltrinelli, 1990. P. 157-172.

46

Вскоре, однако, исходя также из размышлений Энгельса о способности государства в определенных исторических ситуаци­ях приобретать широкую автономию относительно общества и социальных классов (эта концепция, несмотря на то что была разработана на базе марксистского анализа наполеоновской вла­сти, носила новаторский характер, учитывая традиционные для марксизма недостатки в анализе государства³⁵), Смирнов, наобо­рот, стал задаваться вопросом, не породила ли в Советском Сою­зе комбинация войны — преждевременной революции - граж­данской войны особенно крайний случай такого рода. Иными словами, большевики, оставшиеся таковыми, имели дело с над­классовым сверхгосударством, способным — в руках группы ста­линистов, отождествлявших себя с ним, — привести к чрезвычай­но неприятным последствиям, которые теория совершенно не в силах была предсказать³⁶.

К тем же выводам пришел и Артуро Лабриола, уже в 1931 г., предвосхищая Карра, к которому мы еще вернемся, назвавший СССР государством «скорее меркантилистским, чем социалисти­ческим», хотя и он, несмотря на свое анархо-синдикалистское прошлое, вскоре пал жертвой мифа о государстве, утверждению коего так способствовала первая мировая война.

Упрощенные представления, складывающиеся в чарующую картину всемогущества государства, не омраченную сомнениями относительно его возможных ужасных последствий, получили ши­рокое распространение среди западных социалистов, наиболее го­товых к восприятию всего нового, что нес с собой тот период; многие из них в конце концов пришли к сотрудничеству с нацис­тами. Так, например, неосоциализм Марселя Деа в 1931 г. нашел точку опоры в «новой социалистической концепции государства... как гигантского органа, доминирующего над классами, всеми классами», а Де Ман считал государство «социологическим обра­зованием sui generis... со своей собственной волей»³⁷.

³⁵ Ср. письмо Энгельса К.Шмидту от 2 октября 1890 г., о важном значении ко­торого для советского контекста см.: Lewin M. The Making of the Soviet System. New York: Pantheon, 1985. P. 304.

³⁶ Смирнов B.M. К вопросу о наших хозяйственных затруднениях // Trockij Archives. T 874. Houghton Library, Harvard University.

³⁷ Labriola A. Au dela du capitalisme et du socialisme. Paris: Respublica, 1931. P. 228; Cassirer E. The Myth of the State. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1946; Sternhell Z. Ni droite, ni gauche. Bruxelles: Complexe, 1987. P. 195, 221.

47

В том же 1931 г. В.М.Смирнов уже оказался в сталинском за­стенке. Вероятно, именно он, судя по воспоминаниям А.Чилиги, некоторое время спустя убеждал других заключенных, что «ком­мунизм — это крайний фашизм, а фашизм — умеренный комму­низм» и что Советский Союз, Италию, Турцию Ататюрка, Герма­нию и Соединенные Штаты с их «Новым курсом» можно отнести к одной и той же категории³⁸.

Схожие идеи и параллели, касающиеся также и «Нового кур­са», вскоре дали жизнь категории «бюрократического коллекти­визма», разработанной в конце 1930-х гг. Бруно Рицци, стоявшим наособицу итальянским троцкистом-еретиком, чьи работы сыгра­ли не последнюю роль в возрождении антикоммунистического итальянского социализма после второй мировой войны³⁹. Почти наверняка именно идеи Рицци вдохновили менее яркого и не наде­ленного таким провидческим даром исследователя Джона Барнхе-ма, автора «Управленческой революции» (1941), где он утверждал, что страны, в которых разными путями и с помощью разных идео­логий захватила власть управленческая бюрократия, постепенно конвергируют к единой модели. Тем самым Барнхем предвосхитил (правда, он писал об этом в негативном ключе) столь же баналь­ные, но оптимистические, навеянные упрощенными моделями модернизации теории конвергенции, вьщвигавшиеся множеством социологов и политологов в эпоху мирного сосуществования⁴⁰.

По-видимому, работы Рицци оказали известное влияние и на ход мыслей Троцкого, в последние годы жизни пришедшего от прежних своих теорий о сталинизме как «термидоре» большевист­ской революции к гораздо более пессимистическому взгляду на последствия «предательства» революции, совершенного Стали­ным и его приспешниками.

В 1930-е гг., констатируя, что экономическая система страны пока еще не изменена возвратом к частной собственности, Троц-

з» Ciliga A. Dix ans derriere le rideau de fer. Paris: Plon, 1950. Vol. I. P. 210.

³⁹ Rizzi B. La bureaucratisation du monde. Paris, 1939 (переизд. в Милане изд-вом Sugar под назв. «II collettivismo burocratico» в 1967, а затем в 1977 г., с предислови­ем Беттино Кракси и введением Лучано Пелликани). В конце 1920-х гг. анализ растущей бюрократизации экономики был в положительном ключе проделан на основе немецкого опыта Германом Бенте, чью работу в СССР продолжил Буха­рин. См.: Bente H., Bucharin N.I. Inefficienza economica organizzata / A cura di A.Salsano. Torino: Bollati Boringhieri, 1988.

⁴⁰ Burnham J. The Managerial Revolution. New York: John Day, 1941.

48

кий продолжал верить в возможность возвращения советского об­щества к приемлемым формам социализма. Однако после боль­ших процессов и чисток 1936—1938 гг., а также заключения годом позже пакта Молотова — Риббентропа перспективы такого возвра­щения должны были казаться и ему, и всем остальным левым все более отдаленными. В этом контексте гипотезы вроде тех, что вы­двигал Рицци, очевидно, подсказали ему, что отмена частной соб­ственности — отнюдь не панацея от всех бед, как уверял марксизм. Показательно, что и Троцкий незадолго перед тем, как был убит, говоря о советском опыте, употреблял слово «тоталитаризм».

Гильфердинг, на чьи теории на первых порах опирались органи­заторы советской экономики, в 1940 г. также признал ограничен­ность марксистской теории государства, мужественно и самокри­тично пересмотрел свои взгляды на национализацию, которую раньше так горячо поддерживал, анализируя ее неожиданные ре­зультаты. Он поднял проблему определения социальной природы СССР, заявив, что советский строй невозможно отнести ни к кате­гории государственного капитализма, ни к категории социализма. Скорее, речь может идти о «тоталитарной государственной эконо­мике», системе, к которой, добавлял он, «несмотря на большое раз­личие отправных точек», конвергируют «экономические системы тоталитарных государств». В основе ее лежат эмансипация государ­ства от экономики и подчинение этой последней (и общества, до­бавим мы) носителям государственной власти. И то и другое — ре­зультат ситуации, «созданной главным образом войной, которая превратила государство в самостоятельную силу». Таким образом, первыми стали применять понятие «тоталитаризм» для характери­стики сталинского СССР по большей части критики сталинизма слева, и они становились все радикальнее и радикальнее — уже пе­ред второй мировой войной, — по мере того как наблюдали, как им казалось, деградацию системы, которую сами же помогали строить. Вместе с определением сталинизма как «тоталитарного» режима крепло убеждение, что эта деградация уже необратима⁴¹.

Идя примерно по тому же пути, что и Гильфердинг, чуть рань­ше - в 1935 г. - ученый-марксист Рихард Лёвенталь выделил как одну из основных черт фашизма углубление вмешательства госу-

⁴¹ Гильфердинг Р. Государственный капитализм или тоталитарное хозяйство // Социалистический вестник. 1940. См. также: Forti S. Totalitarismo. Roma - Bari: Laterza, 2001.

• ₄₉

дарства в сферу экономики и расширение протежируемого госу­дарством промышленного сектора. Он назвал фашизм «сообщест­вом неудачников», в котором — в том числе в некоторых рабочих кругах - развивается склонность «возлагать все надежды на вме­шательство государства».

Оригинальность тезиса Лёвенталя, вообще говоря, не слишком глубокого, заключается, с одной стороны, в признании того факта, что усилению государственной власти в экономике способствует импульс, идущий снизу, от рабочего класса, но совершенно не тот, о котором трубили коммунисты и социалисты (хотя разница тут, по сути, лишь кажущаяся: рабочие лидеры, умолявшие государство спасти ту или иную фабрику, могли быть совершенно искренне убеждены, что таким образом облегчают переход экономики к выс­шим организационным формам). С другой стороны, тот же тезис намечал пределы возможностей этой возросшей власти, особенно в долгосрочной перспективе: какое будущее, в самом-то деле, могло ожидать в обстановке международной конкуренции «сообщество неудачников»? С этой точки зрения, можно утверждать, что Лёвен-таль, хотя и не обладал таким же аналитическим даром, присоеди­нился ко всем уже упоминавшимся выводам Мизеса и Бруцкуса об ограничениях, существующих для государственного вмешательства в экономику, которые в силу экстремального характера этого вме­шательства заложили мину замедленного действия в советскую сис­тему, в краткосрочной перспективе достигшую благодаря тому же экстремизму небывалого могущества⁴².

1935-м годом датированы и знаменитые «Лекции» Тольятти о фашизме, в которых, пожалуй, в первый раз делалась попытка ос­ветить историю этого явления, представляя его как реакционный

⁴² Статья Лёвенталя 1935 г. опубл.: De Felice R. II fascismo. Le interpretazioni dei contemporanei e degli storici. Bari: Laterza, 1970. P. 296 ss. Вскоре после второй ми­ровой войны и А.Таска подчеркнул значение возросшей благодаря войне роли го­сударства для той «заметной трансформации традиционных капиталистических кадров», которая позволила утвердиться фашизму. Он связывал это также с изме­нением в пользу паразитического капитала баланса сил между двумя видами ка­питализма, о которых говорил В.Парето в своей блестящей критике протекцио­низма и государственного интервенционизма конца XIX в. (De Felice R. Interpretazioni del fascismo. P. 77, 157). Как это ни парадоксально, фашизм первым воспользовался аргументацией, подобной аргументации Лёвенталя, позаимство­вав ее, собственно, у Парето и его учеников, в своих нападках как на социалистов, так и на Нитти с Джолитти. См., напр.: Lupo S. И fascismo. La politica in un regime totalitario. Roma: Donzelli, 2000. P. 57 ss.

50

массовый режим, прошедший в своем становлении ряд этапов. Эти этапы отнюдь не были ступенями реализации «заранее со­ставленного плана» и, поддаваясь четкому выделению и резко раз­личаясь между собой, свидетельствовали к тому же о развитии процессов, изначально непредвиденных. Цепляться за телеологи­ческую концепцию развития фашизма, согласно которой фазы его были неизбежны и запрограммированы еще в зародыше, добавлял Тольятти, значит самому пасть жертвой фашистской идеологии.

Эта мысль тем более знаменательна, что, хотя сейчас невоз­можно установить, сознавал ли это Тольятти в 1935 г. (он работал тогда в Москве и наверняка сталкивался с непредвиденными по­следствиями большевистской революции, заставившими многих его бывших товарищей, включая Грамши, отвернуться от него), ее naturaliter⁴³ и a fortiori⁴⁴ можно приложить и к большевистскому опыту. Многие крупные исследователи большевизма впоследст­вии так и делали, именно с этой исторической точки зрения поле­мизируя либо со сталинистскими (или более-менее оправдываю­щими сталинизм) реконструкциями, либо с теми, кто рассматри­вал сталинизм в категориях тоталитаризма⁴⁵.

Рассуждения 1930-х гг. о вырождении советского социализма и проблемах его «классификации» легли также в основу работы Карла Витгфогеля. Великий синолог и бывший воинствующий коммунист после войны придал новую емкость и силу понятию «восточного дес­потизма» (фигурировавшему, как мы видели, уже в первых попытках меньшевиков осмыслить эту тему) в своей знаменитой книге, напи­санной скорее с веберианских, нежели с марксистских позиций⁴⁶.

К послевоенному периоду (чисто хронологически) относятся и слова Исаака Дейчера, знаменитого биографа Троцкого, интер­претировавшего и некоторым образом оправдывавшего осуждае­мый в целом сталинизм как чудовищный режим, «варварскими средствами уничтожавший варварство в России» (заметим, что этот довод не слишком отличается от тех, которыми отдельные апологеты империализма оправдывали присутствие и образ дейст­вий европейцев в колониях).

⁴³ Естественным образом (лат.). — Прим. пер.

⁴⁴ Силою вещей (лат.). — Прим. пер.

⁴⁵ Я имею в виду, напр.: Lewin M. The Making of the Soviet System.

⁴⁶ Wittfogel K. Oriental Despotism. A Comparative Study of Total Power. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1957.

Этот тезис шокировал, но в то же время и привлекал значитель­ную часть западных советологов. Однако то, что казалось смелым новшеством, на самом деле представляло собой не что иное, как буквальное повторение «теорий», помогавших многим троцкист­ским лидерам в 1928—1929 гг., как бы присоединяясь к упоминав­шейся выше мысли о необходимости «социалистического перво­начального накопления», оправдывать почитание нового деспота, которому они готовы были служить. И.Н.Смирнов, например, признавался тогда Виктору Сержу, что неспособен сидеть сложа руки: «Я хочу строить! Центральный комитет, пусть варварскими и часто глупыми методами, строит будущее. Наши идеологические расхождения имеют мало значения перед лицом грандиозного строительства новой индустрии»⁴⁷.

Заимствование Дейчером этих идей интересно не только пото­му, что показывает одну из хронических болезней историографии, где зачастую можно прослыть новатором, повторяя спустя десятки лет мысли непосредственных участников событий, о которых пи­шешь. Здесь скрывается суть теорий «модернизирующих дикта­тур», упоминавшихся во Введении⁴⁸, со всей их ограниченностью и наивностью, коренящейся в банально нейтральном взгляде на процессы модернизации, по-видимому, игнорирующем тот факт, что если модернизация происходит разными способами, то следу­ет ожидать появления глубоких различий, а не единообразия.

Накануне второй мировой войны на свет появилась, вероятно, наиболее интересная из всех категорий, предлагавшихся для ин­терпретации европейских феноменов межвоенного периода. На знаменитой конференции 1936 г. великий историк Эли Алеви предложил считать их тираниями и назвал период начиная с 1914 г. «эрой тираний» (ere des tyrannies)⁴⁹.

Алеви выбрал греческое слово в том числе по совету последова­теля и во многих отношениях прямого наследника Дюркгейма — Марселя Мосса, с которым он обсуждал условия перехода от де­мократии к тирании в эпоху античности (с этой точки зрения,

⁴⁷ О шумихе, поднятой теми, кто увидел дерзкие интерпретативные новшества в биографии Сталина, составленной Дейчером, см.: Gleason A. Totalitarianism. Р. 126; Serge V. Memoiresd'un revolutionnaire, 1901-1941. Paris: Seuil, 1951. P. 269.

⁴⁸ Gleason A. Totalitarianism. P. 128.

⁴⁹ Namier L.B. Europe in Decay. A Study in Disintegration. Gloucester, Mass.: Peter Smith, 1963. P. 131; Halevy E. L'ere des tyrannies; Stern F. Historians and the Great War // The Yale Review. 1994. Vol. 82. P. 34-56.

52

можно видеть определенное сходство с тезисом Мартова о роли войны и солдат в утверждении большевистской власти).

По мнению Мосса, контактировавшего с русскими эсерами и ви­девшего прямую и тесную связь между Сорелем, Лениным и Муссо­лини, следовало в особенности учитывать роль «активных мень­шинств» (minorites agissantes), образуемых в основном молодыми людьми мужского пола, насилия и свойственного активным мень­шинствам духа «вечных заговорщиков». Партии типа фашистской или большевистской по крайней мере на первых порах были «тайными сектами» со своими «боевыми организациями» вроде штурмовых от­рядов или ГПУ, окопавшимися в завоеванных ими обществах (здесь, кстати, уместно вспомнить, что во время страшного кризиса, выну­дившего большевиков принять новую экономическую политику, Ле­нин часто сравнивал их с горсткой завоевателей в покоренной стране).

Сопоставляя эти современные секты, чья роль и силы неизмеримо выросли благодаря войне, с античными «мужскими обществами», Мосс подчеркивал и в том и в другом случае культ действия, моло­дость и агрессивную мужественность. Отчасти разделяя современные ему идеи Раушнинга о появлении в результате войны новых прими­тивных элит, он сумел подметить некоторые характерные черты «тота­литарных» режимов и по крайней мере косвенно привлек внимание к особенностям демографического состава европейского общества, ко­торое первым испытало действие демографической революции и в ко­тором благодаря ей постоянно во