Глава 30. Итак, прогонка с геномом кузнеца прошла успешно

Итак, прогонка с геномом кузнеца прошла успешно! Все обновленные яйцеклетки мы заморозили, а недельные зародыши пустили на банк стволовых клеток. Мы не имели права рисковать Эйнштейном, Леонардо да Винчи или тем же Лениным, нет! Мы принесли в жертву геном кузнеца, и кузнец сделал свое великое дело! И теперь вопрос встал ребром: кто же все-таки первый?! С того самого момента, когда у нас с Жорой появилась мысль о наполнении нашего поселения первыми горожанами мы, конечно же, не переставали мысленно вести отбор — кто?! Кому мы доверим эту громогласную честь? Требовался наш Гагарин!

Мужчине!

Не было никаких сомнений, что это должен быть только мужчина.

Первый фараон Аа, Гильгамеш, Навуходоносор?.. Или Ашшурбанипал?

Или все-таки Адам?

Имени Иисуса назвать не осмелился никто.

— Тутанхамон!..

Когда об этом зашла-таки речь, мы одновременно произнесли это имя. Тутанхамон стал самым известным из фараонов. Его мумия стала одной из доступнейших для исследователей, некоторые ученые пытались воссоздать его внешний облик и у нас, к тому же, был готов уже материал для клонирования. Как мы его добывали — это целая история. Тутанхамон был среди первых наших жителей, но не первый. Адам и Ева, Каин и Авель… Или Лилит? Первая из первых! Кстати, о Лилит. Все женщины вышли, как известно, из ребра Адама. Потому-то они и сладенькие такие… Как поджаренные в собственном соку бараньи рёбрышки… Ты же помнишь, какое это наслаждение, похрустывая сахарными косточками…

— Прям слюнки текут, — признаётся Лена, — мог бы и угостить.

— Вечерком! Потерпишь?

— От тебя дождёшься…

— Приглашаю, — торжественно произношу я.

— От тебя дождёшься, — не верит Лена.

— Так вот, — продолжаю я, — когда я спросил Тину о её родословной…

— Тину? Ты спросил?..

Лена не понимает, как я мог спросить Тину.

— Рест… Уже не смешно. Ты можешь хоть на время оставить Тину в покое?

— Она сказала…

— Интересно…

— Она так и сказала: «Я не…».

— Продолжай-продолжай… Смелее! Что ещё она тебе такого сказала, что ты так сладострастно уцепился за неё?

Сладострастно? Разве это заметно? Да нет никакой страсти! Есть дело, есть только дело, думаю я, которое без участия Тины (и только слепой уже этого не видит!) ни на шаг, ни на йоту не сдвинется с мертвой точки. Я это уже усвоил, несмотря на, казалось бы, явные первые успехи с геномом кузнеца. Тоже мне придумали — страсти!.. Хотя, правда… Если смотреть правде в глаза… Трудно глаза отвести. От Тины-то… Трудно-трудно!..

Ты засыпаешь, нагим откровением, накануне рассвета.

А я становлюсь отражённым дыханием. Кофейным летом.

Стекаю росистыми каплями с ласковых маков.

И в сны твои запросто вхожа. И сны — одинаковы.

А там — галдящие толпы, быков табуны, легионы спартанцев

берут Колизей …

Берут Колизей… И в сны мои — запросто, запросто!.. Мне кажется, что теперь я только и живу в своих снах. И мы там с Тиной там, в снах…

При чём тут сладострастие?!

— Так что же она сказала? — ещё раз спрашивает Лена.

— Я, — сказала она тогда, — не из ребра.

Стекаю росистыми каплями... с маков …

— То есть, — не понимает Лена, — из чего же? Из печёнки или из селезёнки?

Я молчу, затем:

— Не из глины, понимаешь? И не из человеческой плоти — из… гранита… если хочешь — из мрамора или хрусталя… Здесь значение имеет… твёрдость духа, понимаешь?

Мы снова узнаем друг друга из тысячи тысяч,

Из миллионов минутных случайных попутных …

— Не-а, не понимаю. Понимаю, что не из глины… И какая разница — из глины или хрусталя? Скажи ещё — из обожжённого кирпича. Песок, глина, цемент и — пламя! Она ж у тебя рыжая, помнится? Твоя Тина напоминает мне…

И взглядами встретимся …

— Из хрусталя… Нет… Какой там хрусталь?! Тина — если хочешь — алмазная! Чистый углерод! Если хочешь!.. Бриллиант каратов эдак под…

— Да ясно мне, ясно… Тут уж хочешь — не хочешь…

И где-то однажды сбудемся …

— И уже не требуется никакая филигранная огранка, понимаешь? Бриллиант он и есть бриллиант! Поэтому Тина…

— С тобой всё ясно, — говорит Лена, — что там было дальше?

А что дальше, дальше известно:

— И где-то однажды сбудемся! — уверяю я.

Лена не понимает:

— То есть?

— Затем, — говорю я, — пришел очистительный Потоп, оставивший нам Ноя с женой и каких-то там тварей по паре… Этих мы оставили в покое. Не то, чтобы воссоздать их геном для нас оказалось непосильным делом, нет, но это требовало скрупулезной и тонкой работы в течение длительного времени, а нас уже поджимали сроки, и мы махнули на своих прародителей рукой. А зря! Как потом оказалось, и об этом твердит Библейская заповедь, родителей надо чтить в первую очередь.

Значит, Тутанхамон!

— Как бы нам не напороться на месть фараонов, о которой трубят все газеты! — осторожничала Тамара.

Мы прекрасно представляли себе, что первый наш блин не должен ляпнуться комом. Что первая Пирамида, какой бы она не оказалась кособокой, должна быть принята миром, как спасительный очаг, как соломинка в бурном потоке истории, как первая капля дождя в засушливое время года. Но и как отборное зерно, нашедшее благодатную почву. Да, как стержень жизни, как ее основа, как кость, на которой вскоре нарастет мясо новой жизни. В то же время нам хотелось спрессовать в Пирамиде историю, все эпохи и эры, все часы и века. Человек появился в эпоху голоцена? Прекрасно! Первый неандерталец? Прекрасно! Или кроманьонец? Прекрасно! Но не всех же перволюдей нужно совать в нашу Пирамиду. Не всех поголовно, но только тех, кто оставил заметный след в истории человечества.

Значит, Тутанхамон! А как быть с Эхнатоном и Нефертити? Эта достойная пара тоже требовала места под крышей нашей Пирамиды. Во-первых, этот Аменхотеп IV, назвавшийся Эхнатоном, впервые в истории предложил миру единобожие. Встать и сказать в те времена и во весь голос, что Бог один на весь свет, разве не в этом величие Человека! Правда, вскоре эту великую идею выбили из голов людей преемники Эхнатона, тем не менее, благодаря этой идее он остался в памяти потомков. Так бывает в истории, что безмозглые правители запоминаются своей тупостью. С Эхнатоном все было наоборот. И с тех пор никто не осмелился встать во весь исполинский рост и произнести эти великие слова во всеуслышание: Бог един!!! И едино Его создание — человек. Нет ни рас, ни религий, ни стен, разделяющих людей, нет разноголосицы и разногласий, кровь у всех одинакова — красная, как пожар в ночи, как свет солнца, ДНК — едина на всех, на весь мир людей. Кто-то может этому противиться? Разве что убогий недоумок, бездушный недотепа, упырь, жалкое отродье, гад, гной, навозная куча и собачье дерьмо.

— Твой Валерочка? Или Переметчик. Или, скажем, вся эта твоя шушера… Ваш отстойник…

— Какой ещё отстойник, Лен?

— Ты же сам говорил — ужи, ежи, кроты, жабы… Инфузории и планарии… Весь ваш вонючий планктон.

— Даже вот Папа, — говорю я, — недавно сказал-таки о единстве людей… Мало того — он признал инопланетян!

— Да ну!..

— Ну да!..

— Нет, правда?!

— Да! Да-да!. Он признал! Он сказал, что вполне вероятно, они давно приходили к нам с неба… Невероятно!..

Мы, конечно, мучились, мучились…

— Нам не обойтись и без Клеопатры, — заявил Жора, — определенно! Какая же без нее может быть эпоха Египта?

— Любишь ты древних баб, — произнесла Ната, — у тебя просто тяга к этим нефертитям и клеопатрам.

Жора расплылся в улыбке:

— И Клеопатрам. Особенно последней, седьмой. Пусть она не красавица, но какой стратег и какая сучка! Определенно! Притвора и хитрище…

— Значит, — сказала Тая, — мы признали-таки: красота спасет мир. Наша женская красота!

— Красота умрет, — сказал на это Жора, — ум же останется с нами до могилы.

Затем были греки, римляне…

И вот уже сам Цезарь спешит к нам на поселение. Рим! Великий Рим! В Цезаре вся его империя. И коль скоро Цезарь нашел у нас свое пристанище, то и Брут должен быть где-то рядом. Формула жизни «У каждого Цезаря есть свой Брут» не должна быть разрушена нашими принципами заселения Пирамиды.

— Ладно, — сказал Жора.

— Не много ли египтян и римлян? А вавилоняне, а шумеры? — заметила Нана, — история ведь начинается в Шумере! А раз так, то я бы предложила нам фараона Снофру. От него ведь мир впервые услышал о пирамидах.

— Ты напомнил им всем о Тине, — говорит Лена, — она же, кажется, у тебя из… Кто там у неё в родословной — кажется шумеры? Или ассирийцы?

— Кажется, — говорю я.

— Как интересно! — восторгается Лена. — Представляю себе — живой Хаммурапи! Или Шаррукин!

— Это ещё кто такой?

— Саргон, — уточняет Лена, — Саргон Первый. Ну, тот что «истинный царь», помнишь?

— Ах, Первый!.. Истинный!.. Конечно, помню!..

Потом мы перескочили на Гильгамеша.

— Но как же без Гильгамеша?! — воскликнула Дженни. — Нельзя нам без него, нет, мы без него…

— Угу, — сказал Жора, — без Гильгамеша мы не выживем. Да!

Бывало, что мы даже ссорились, если чья-либо кандидатура не набирала достойных баллов. Доходило до смешного — мы с вождей переходили на начальников.

— Здяка, Здяка, Здяказдя…здя… — заикаясь, пробормотал откуда-то вдруг вынырнувший Валерочка, и, сняв очки, стал тщательно протирать стекла концом галстука.

— Ты где пропадал? — спросила его Ната.

— Болел… панкреатит… операция… Здяка возьмите…

Он стоял перед нами бледный и потный с синими полулуниями под глазами в дорогом белом костюме, прислонив ладонь левой руки к животу, а правой водружая дорогие очки на переносицу.

— Возьмете? — он смотрел на Жору молящим взглядом.

Жора молчал.

Здяк был Валериным прямым начальником, которому тот служил верой и правдой. Он, говорят, не только носил его портфель, он даже смахивал пыль с ботинок шефа.

Жора молчал.

— А вы знаете, — вдруг с достоинством произнес Валерочка, — что тетрахлордибензопарадиоксин в шестьдесят семь раз ядовитее цианистого калия и потому…

— Как тебе удалось это проверить? — спросила Нана.

— Так что…

— Так что «что»? — Жора сушил глаза и скальп его уехал на затылок.

— Да нет, я так… — пробормотал Валерочка, — нет, ничего… Просто…

Помолчали… А что тут скажешь?

— И… и Переметчика, — робко произнесла Света Ильюшина, — вы просто о нем забыли.

На это все только улыбнулись. Повисла пауза, затем:

— Геометрия жизни, — тихо сказала Юля, — прежде всего. Я — категорична! Я настаиваю на том, что геном первого нашего жителя должен отвечать всем принципам нашей Пирамиды! Геометрия генома в том и состоит…

— А что это у тебя там, — Жора глазами указал на ее плечо, чтобы увести Юлю от её геометрии, — на плече-то?

— Рыбка, — сказала Юля, — Золотая рыбка, Gold fish.

— Почему на английском?

— Потому. Не перебивай…

Иногда ее категоричность меня просто пугала. По счастливой случайности Юлина «Геометрия совершенства» ни у кого не вызывала возражений, и вскоре привлекла внимание даже сильных мира сего.

— И вы взяли этого… Здяка, — спрашивает Лена, — Здя, Переметчика, Шуфрича, Шпуя, Авлова… Всех этих… ваших… я их уже не помню по именам… этих мокриц и планарий?..

— А как же! Для равновесия! Ведь у каждого Христа должен быть свой Иуда. Иначе мир рухнет.

Мы, конечно, всласть наслаждались своим ремеслом…

А вечером Жора позвал меня на пиво. Как в старые добрые времена мы пили банку за банкой, пробавляясь какой-то солёной сушкой и болтали, о чём попало…

— Интересно, — говорит Лена, — о чём? О бабах, конечно!

— О бабах! Конечно! О Еве и Нефертити, о Таис и Клеопатре… Аспазии и Суламифь… Мона Лиза и Лаура, и Беатриче… Даже об Анне Керн и Наташе Ростовой. Досталось и местным девицам. Всем этим модницам и певичкам, и… Волочкова хотела даже с нами судиться. А Верка Брежнева, ну та, что Галушка… А с ней и Наташа Королева. Ну та, что Порывай… Одним словом… И Аня Семенович, и Маша Малиновская, и Стриженова, и Кабаева, и даже Ксюшка Собчак не смогли… Одним словом… Бледанс эт ол!

— Вы их собирались сушить?

— Когда сушки кончились, мы принялись за креветок... Как в старые добрые времена… И только Юлька Началова сумела протиснуться. С Алсу. Кто-то еще…

— Помню, помню я вас… алкашей… — говорит Лена.

— Стало светать. Мы уже пожали руки друг другу, чтобы поспать хоть немного, Жора задержал мою ладонь, крепко сжал, как капканом, заглянул в глаза:

— Да и вот ещё что…

Он дал волю моей ладони, прилепил себе на нижнюю губу сигарету и, прикуривая, так что я едва мог расслышать, пробормотал:

— Это край…

Я стоял и потирал ладонь о ладонь, не понимая, о каком крае он говорит.

— Тинка… — сказал он, выпустив первую порцию дыма мне в глаза, — Тинка… Знай это!..

Затянулся и даже закашлялся:

— Это — край… Эк-хе, эк-хе…

И тут вдруг начал декламировать: