Нравственная метафора

Свою страшную тайну о пролитой, но неспрятанной (!) крови, мы знаем, Раскольников доверил только Соне. «Я тебя давно выбрал», — говорит он ей. Еще жива старуха-процентщица, еще, возможно, и не бывать тому, что свершится, но выбор сделан. Соня, и только она, вернет его к людям, от которых он ушел. Среди прочих определений, характеризующих каморку Раскольникова, недаром есть и такое: «скорлупа».

И вот приходит минута неотвратимого признания: «Это я убил старуху и ее сестру Лизавету». Сейчас последует реплика Сони, после которой две слезы выкатятся из глаз Раскольникова и повиснут на ресницах. Пока только «две». Большие, очистительные слезы, облегчающие душу, еще впереди. Но и двух скупых слезинок на первый раз достаточно. Что же такое сказала Соня? Не помните? Не помнят. Реплика прошла незамеченной. Однако понимают: исторгнуть слезы у спасаемого ею Раскольникова, по всему видно, дело не простое. Чем же «взяла» Соня? И вообще где эта реплика, на какой странице? Стоп! Закроем книгу. Попытаемся угадать. Устроим некий конкурс «на Соню» Достоевского. Поначалу — войдем в образ. Бледное детское личико, кроткий взгляд и понимание, понимание чужой беды как собственной. Ну, а теперь — реплика. Всего лишь одна.

Подхожу к девочке: «Это я убил старуху и...» Ну?» — «О, боже!» — слышу в ответ и вижу крест-накрест сложенные на груди руки, слегка склоненную набок русую головку. Нет, такая Соня не вызовет слезы. А сам с трудом сдерживаю их... Непрошеные, радостные слезы умиления чнлой детской отзывчивостью, бесхитростным желанием помочь страждущему

отойти душой. Еще проба. На роль Сони претендует... Игорь. Легкий смешок прокатился по классу, и снова серьезные лица. Сонина реплика — сгусток

боли, милосердия, сострадания. «Что же это ты сделал!»— с интонацией Сони произносит Игорь. Ребята отрицательно качают головами: не то и не так. Раскольников сам знает, что сделал. Такая реплика не вызовет, а только глубже загонит слезу. Не дидактика, пусть и сочувственная, что-то совсем другое разбередит. Мы плачем, когда нас жалеют, а не осуждают! Когда в «напряженной, как арфа, душе» (Блок) заденут самую тонкую, ранимую струну.

Новые пробы успеха не дают. В таких случаях еще больше подзадориваю ребят. Вот когда по-настоящему жалеют о непрочитанной, недочитанной или невнимательно читанной книге. Упустить такую возможность: словом (!) вызвать слезу!

Что ж, ставлю «пятерку» Достоевскому: ни Тамары, ни Игори в Сони не годятся. «Что вы, что вы это над собой сделали!» — вот как сказала она. Тут-то и слезы... Кто- кто, а уж Раскольников знает, что сделал он с собой: «Мне так грустно, так грустно, точно женщине». Это она плачет. Это ее не послушал он, стоя у дверей старухи. «Не уйти ли?» — спросил его тогда внутренний голос, ее (!) голос. Он есть в каждом из нас, и его надо услышать, потому что другого голоса, который бы так тревожился за нас, нет. «Поди-ка, запиши тему урока», — говорю сидящему в углу на последней парте, хотя (дорожа секундами!) экономнее вызвать того, кто поближе: и выйдет быстрее, и напишет аккуратнее. Но нет, работать бу дем с теми, кто любит углы. «Преступление перед самим собой!» — коряво выводит рука. Некоторое время молчим. Тема не просто обозначила урок, но и что-то важное, неожиданное добавила к нему и — подытожила. Одно слово, пожалуй, уберем. Да, «самим» — лишнее.

— Нет, какие все-таки удивительные слова сказаны Соней, верно, ребята? — обращаюсь ко всем, но иду к одному, новичку, которого с трудом защитили от детской комнаты милиции и перевели в мой класс. Останавливаюсь, и, дружески положив ему на плечо руку, посматривая на кого-то другого, значительно (!) говорю: «Что вы, что вы это над собой сделали!» Выждав паузу, иду дальше. К той, что в белом передничке. Снова, только бережнее, прикасаюсь рукой к плечу: «Что вы, что вы это...» Несколько раз, точно себе самому, восхищаясь величием Сони, произношу ее

реплику. И поглядывая, и прикасаясь... То так, то эдак меняя интонацию, мимику, жест. Внимание ребят огромно: угадывают тревогу за них, глазами благодарят за деликатность и такт осторожного, но в то же время и прямого, острого намека. Этот прием называю нравственной метафорой и часто пользуюсь им. Бывает, и самому себе — вслух и при всех! — скажу, если в чем-то виноват перед классом: «Что это вы над собой сделали?» — и ребята по-доброму улыбаются, вспоминая урок. А после, то здесь, то там, о себе или о ком-то, сами скажут той же репликой, ставшей в нашем обиходе нарицательной. Побольше бы таких реплик, которые (благодаря уроку) из книги переходят в жизнь и становятся крылатыми. Намного бы тогда сократилось число тех, кто любит «углы» и кого надо спасать иногда от милых женщин с погонами, что заведуют детскими комнатами милиции.

- А Соня-то не только эту реплику сказала. Но и другую: «Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!» И обняла! — скорректировал меня на следующем уроке ученик, который, подобно Базарову, искусству, поэзии откровенно предпочитал химию, не так охотно и внимательно, как другие, читал. Но в этот раз что-то совсем иное повлекло в книгу. Мы даже поспорили: идею или себя оплакивает Раскольников?

- Наполеоны не плачут! Значит, себя! — резюмировал мой оппонент.

Значит ли это, что на уроках равенства сплошные метафоры? Ничуть. С таким же успехом пользуюсь и приемом открытой этики, где не намеками и аллегориями, а страстной, иногда резковатой дидактической проповедью, обнажающей суть того, о чем говорю, обращаюсь и к классу, и к кому-то в отдельности.