Поэтическое мышление

Англ. poetical thinking. Идея поэтического мышления вытекает из выводов о метафизичности логико-философских категорий, вклю­чая само понятие «категории», которое сделал Деррида:

«Категории являются фигурами (skhemata), посредством которых бытие, собственно говоря, выражается настолько, насколько оно вообще может быть выражено через многочисленные искажения, во множестве тропов. Система категорий — это система способов конструирования бытия. Она соотносит проблематику аналогии бытия — во всей одновременности своей неоднозначности и одно­значности — с проблематикой метафоры в целом. Аристотель открыто связывает их вместе, утверждая, что лучшая метафора устанавливается по аналогии с пропорциональностью. Одного этого уже было бы достаточно для доказательства того, что вопрос о метафоре является для метафизики не более маргинальным, чем проблемы метафорического стиля и фигуративного словоупотреб­ления являются аксессуарными украшениями или второстепенным вспомогательным средством для философского дискурса» (Derrida:1980, с. 91).

Впоследствии представление о сущностной метафоричности (а следовательно, и поэтичности) философского языка стало крае­угольным положением && постмодернистской чувствительно­сти с ее тезисом о неизбежности художественности, поэтичности всякого мышления, в том числе и теоретического (философского, литературоведческого, искусствоведческого и даже научно-

естественного), но в рамках собственно литературоведческого постструктурализма — со ссылкой на авторитет Ницше, Хайдеггера и Дерриды — этот постулат послужил теоретическим обос­нованием нового вида критики, в которой философские и литера­туроведческие проблемы рассматриваются как неразрывно спаян­ные, скрепленные друг с другом метафорической природой языка. И роль Дерриды в этом была особенно значительной, поскольку его методика анализа философского текста (а также и художест­венного, чему можно найти немало примеров в его работах), ока­залась вполне применимой и для анализа чисто литературного тек­ста; эта методика, крайне близкая «тщательному», «пристальному прочтению» американской «новой критики», обеспечила ему три­умфально быстрое распространение на американском континенте.

Разумеется, с точки зрения Дерриды, речь не идет о превос­ходстве литературы над философией, как это может показаться с первого взгляда и как это часто понимают и истолковывают сто­ронники деконструктивизма. Для него самым важным было опро­кинуть традиционную иерархию противопоставления литературы «серьезной» (философии, истории, науки и т.д.) и литературы заведомо «несерьезной», основанной на «фиктивности», на «методике вымысла», т. е. литературы художественной. Говоря по-другому, для него ложен принцип разделения между языком «серьезным» и «несерьезным», поскольку те традиционные ис­тины, на раскрытие которых претендует литература «серьезного языка», — здесь он следует за Ницше, — являются для него «фикциями», фикциональность которых просто была давно забы­та, так как стерлась из памяти метафоричность их изначального словоупотребления.

В подтверждение своего тезиса о глубинном родстве филосо­фии и поэзии Деррида приводит аргументацию П. Валери: если бы мы смогли освободиться от наших привычных представлений, то мы бы поняли, что «философия, определяемая всем своим кор­пусом, который представляет собой корпус письма, объективно является особым литературным жанром,... который мы должны поместить неподалеку от поэзии» (Derrida:1972d, с. 348). Если фи­лософия — всего лишь род письма, продолжает Деррида, то тогда «задача уже определена: исследовать философский текст в его формальной структуре, его риторическую организацию, специфику и разнообразие его текстуальных типов, его модели экспозиции и порождения — за пределами того, что некогда называлось жан­рами, — и, далее, пространство его мизансцен и его синтаксис, который не просто представляет собой артикуляцию его означае-

[236]

мых и их соотнесенность с бытием или истиной, но также диспо­зицию его процедур и всего с ними связанного. Короче, это значит рассматривать философию как "особый литературный жанр", ко­торый черпает свои резервы в лингвистической системе, органи­зуя, напрягая или изменяя ряд тропологических возможностей, более древних, чем философия» (там же, с: 348-359). В связи с этим можно вспомнить риторический вопрос Филиппа Лаку-Лабарта: «Здесь бы хотелось задать философии вопрос о ее "форме", или, точнее, бросить на нее тень подозрения: не является ли она в конце концов просто литературой?» (Lacou-Labarthe:1970, с. 51).

Как же сложилась эта модель «поэтического» мышления, вполне естественная для художественного творчества, но, на пер­вый взгляд, трудно объяснимая в своем философски-литературоведческом варианте? Она сформировалась под несо­мненным влиянием философско-эстетических представлений Вос­тока, что разумеется, не предполагает ни автоматического заимст­вования, ни схематического копирования чужих традиций во всей их целостности. В условиях дискредитации европейской философ­ской и культурной традиции возникла острая проблема поисков иной духовной традиции, и взоры, естественно, обратились на Восток. Призыв к Востоку и его мудрости постоянно звучит в работах современных философов и культурологов, теоретиков ли­тературы и искусства: следует отметить призыв к Востоку Фуко в его «Истории безумия в классический век» (Foucanlt:1972a); к вет­хозаветному Востоку обращается Деррида в своем «антиэллинизме»; апеллирует к китайской философии Кристева в своей критике «логоцентризма индоевропейского предложения», якобы всегда основывающемся на логике (в результате оно оказы­вается неспособным постичь и выразить алогическую сущность мира, и в силу своей косности налагает «запрет» на свободную ассоциативность поэтического мышления).

Согласно Кристевой, «единственной лингвистической практи­кой, которая ускользает от этого запрета, является поэтический дискурс. Не случайно недостатки аристотелевской логики в ее применении к языку были отмечены, с одной стороны, китайским философом Чан Дунсунем, который вышел из другого лингвисти­ческого горизонта (горизонта идеограмм), где на месте Бога вы­является диалог Инь — Ян и, с другой стороны, Бахтиным, кото­рый попытался преодолеть формалистов динамической формали­зацией, осуществленной в революционном обществе» (Kristeva:1970, с. 92).

[237]

Наиболее значительную роль в формировании основ постмо­дернистского мышления сыграл М. Хайдеггер. Его, разумеется, нельзя назвать постструктуралистом, но он был среди тех, кто основательно подготовил почву для этого движения. Именно в результате реинтерпретации некоторых элементов его учения постструктуралисты выработали собственный способ философст­вования, и самым существенным из этих элементов была его кон­цепция «поэтического мышления».

Хэллибертон в своем исследовании этой проблемы («Поэтическое мышление: Подход к Хайдеггеру», 1981) (Halliburton:1981) утверждает, что по мере того как Хайдеггер все более отходил от традиционного стиля западной классической мысли, открывая для себя то, что впоследствии Поль де Ман на­зовет «слепотой откровения» или «слепотой проницательности», он все более приближался к «классике» Востока. Апеллируя к авторитету Лао-дзы, Хайдеггер характеризует его стиль как по­этическое мышление и воспринимает дао как наиболее эффектив­ный способ понимания «пути» к бытию. «В слове «путь» — Дао, — замечает Хайдеггер, — может быть, скрыто самое потаенное в сказывании...», и добавляет: «Поэзия и мышление являются спо­собом оказывания» (Heidegger:1977, с. 198-199).

По хайдеггеровской терминологии, «оказывание» относится к сущностному бытию мира, к подлинному, аутентичному его суще­ствованию. Чтобы испытать язык как «оказывание», надо ощу­тить мир как целостность (основная задача хайдеггеровской фило­софии), как «эдесь-бытие», охватывающее всевременную тоталь­ность времени в его единстве прошлого, настоящего и будущего.

Особую роль в «оказывании» играет поэтический язык худо­жественного произведения, восстанавливающий своими на­мекающими ассоциациями «подлинный» смысл слова. Поэтому Хайдеггер прибегает к технике «намека», т. е. к помощи не логи­чески обоснованной аргументации, а литературных, художествен­ных средств, восходящих к платоновским диалогам и диалогам восточной дидактики, как они применяются в индуизме, буддизме и прежде всего в чаньских текстах, где раскрытие смысла понятия идет (например, в дзэновских диалогах-коанах) поэтически-ассоциативным путем.

Именно опора на художественный метод мышления и стала формообразующей и содержательной доминантой системы мыш­ления и философствования позднего Хайдеггера. Строго говоря, хайдеггеровская модель мышления менее всего сводима к одному лишь Хайдеггеру и связана с широким кругом явлений, условно

[238]

определяемых как феномены «постнаучного мышления». Если ограничиться хотя бы только французской традицией, то среди приверженцев подобного стиля мышления мы найдем Гастона Башляра и Мориса Бланшо. Особо следует отметить последнего, сочетавшего в своей практике деятельность философа-теоретика и писателя и оказавшего немалое воздействие на некоторые концеп­ции Дерриды. Все они в той или иной степени предлагали альтер­нативные модели нового способа философствования. И тем не ме­нее одному лишь Хайдеггеру удалось создать такую модель мыш­ления, которая смогла удовлетворить в то время еще смутные за­просы только что зарождавшегося нового сознания и предложить ему те формы, в которые оно жаждало вылиться.

Хэллибертон рисует внушительную картину воздействия Хайдеггера и его образа мышления на манеру письма современных философов, культурологов и литературоведов, "на специфическую философски-эстетическую позицию, на особый дух, стиль эпохи — на то, что можно было бы назвать «метафорической эссеистикой». Хайдеггер как никто другой «спровоцировал» огромное ко­личество дискуссий «о взаимоотношении между философскими и литературными проблемами, между тем, что мы называем метафи­зическими, эпистемологическимиили онтологическими вопросами, с одной стороны, и, с другой, проблемами художественной презен­тации, формы и содержания, эстетической ценности» (Halliburton:198l, с. 8). Хэллибертон особо отмечает ту роль, кото­рую сыграло влияние Хайдеггера на «оформление литературной и эстетической практики» США и Великобритании, и перечисляет в этой связи имена практически всех представителей американского деконструктивизма: Поля де Мана, Ричарда Палмера, Джозефа Риддела, Уильяма Спейноса и многих других.

В том, что касается сферы литературоведения, Хэллибертон несомненно прав — влияние Хайдеггера, особенно в 1950-е гг., было настолько значительным, что даже очевидные промахи его этимологических изысканий, столь характерных для его манеры отыскивать в словах их изначальный, «первичный» смысл, прома­хи, убедительно доказанные квалифицированными специалистами, не смогли поколебать авторитета его толкования.

Поразительный пример. В 1940-1950-х гг. в кругах немецкоя­зычных филологов разгорелся спор вокруг интерпретации Хайдеггером одной строчки стихотворения Мерике «Auf eine Lampe». Известный литературовед Лео Шпитцер подверг убедительной критике ошибочность хайдеггеровских семантических штудий, тем не менее для последующих поколений западных литературоведов

[239]

толкование, предложенное философом, оказалось, если судить по ссылкам и цитатам, более заслуживающим доверия, даже вопреки логике и здравому смыслу. Склонность Хайдеггера видеть в по­этическом произведении «потаенный смысл», где во внезапных озарениях его автор вещает о недоступном профаническому созна­нию, была им явно ближе по своему духу, по тому, к чему она взывала de profundis, нежели позитивистские и поэтому презирае­мые доводы Шпитцера, опирающегося на проверенные факты истории языка.

Подводя итоги этим спорам, Эдит Керн отмечала в 1978 г.: «Шпитцер в том же самом периодическом издании (журнал «Trivium», Zurich) обвинил философа в игнорировании филологических законов. Однако ложная этимология Хайдеггера (Деррида назвал бы ее сегодня «деконструкцией языка») смогла выстоять перед натиском несомненно более глубоких знаний Шпитцера в филологии и лингвистике» (Кеrп:1978, с. 364).

Значительно было влияние хайдеггеровской концепции поэти­ческого языка, опосредованное интерпретацией Дерриды, и на многих представителей французского постструктурализма. В ча­стности, обращение к новой манере письма и было в свое время наиболее характерным, хотя и внешним признаком перехода Кристевой с позиций структурализма на платформу постструктура­лизма, и то радикальное изменение формы философствования, которое претерпело ее мышление, не было бы возможным без влияния Хайдеггера. Если говорить об Америке, то, по мнению Лейча, пристрастие к поэтическому мышлению обнаружилось примерно на рубеже 60-70-х гг. вначале у И. Хассана и С. Зонтаг, затем «подобная же трансформация произошла в стиле других философов-критиков вроде Джеффри Хартмана и Харольда Блума» (Leitch:1988, с. 176). Начиная с «Предисловия» к «Расчленению Орфея» (Hassan:1971) Хассан отказался от тради­ционных «модусов литературоведческого письма», представлен­ного как раз в этой книге, и перешел к фрагментарному, афори­стическому и глубоко личностному стилю, которым отмечена но­вая «паракритическая» (по названию его работы 1975 г. «Паракритика») фаза в его эволюции».