Сцена «Ресторан»

ГОЛОС СЕРГЕЯ ЗА КАДРОМ: Когда ехали в Голяки, мы плакала потому, что в Москве у нее слезы накопились. Я бы тоже в слезы ударился, да у меня после разговора с тем самым голосом, что за дверью, внутри спеклось. Так спеклось — временами дышать не мог: грудь болела. Про Москву понял: это как наш "спец"... Они думают, что живут в городе, а они запертые, как в "спеце", живут. И Сталин, если посудить, в "спеце" живет. Какая разница, снаружи его охраняют или внутри!

Получается: никуда из Голяков и ехать не надо! Везде одно и то же! Везде свои чушки и свои наполеончики, как бы они ни назывались. И везде мы виноватые. Только неизвестно, в чем мы виноватые. Вообще виноватые. Виноватыми такими родились, значит.

В Истории, сказано, что первое стихотворение, созданное человечеством, называлось: "Жалобная песнь для успокоения сердца". Господи, неужели и тогда, когда только все родилось, было так плохо? Ты даже не попал под поезд, который тебе уже приписали.

Про шумеров написано: "Генетические связи не установлены". Исчезли, словом. А откуда пришли и куда изчезли, неизвестно. Как мы, Кукушкины. Произошли от кого-то, а от кого — неизвестно... В предчувствии своего исчезновения они и сочинили свою жалобную песнь.

Мы-то ничего не сочиним. Уйдем молча, немые, как Сандра, и никто нас не услышит. Не прокричим свою жалобную песнь... Кому она нужна? Людям вообще не нужна правда. Им нужно вранье. Они хотят так жить. И они хотят, чтобы мы тоже врали. А если мы не хотим их вранья, то мы и не нужны. Вот что мы после Москвы поняли.

Но вот о рождении — отдельно.

ПОДНИМАЕТСЯ БЕЛЫЙ ЭКРАН.

Стоит спиной Филлипок,

Сергей: Я к вам... По делу...

Филиппок ничего не ответил, даже головы не повернул.

Сергей: Я вот хотел показать... Чтобы посмотрели...

Посмотрел на книжку, опять вытер руки и стал после этого ее листать с вежливо-внимательной миной. Прочитал фамилию, открыл страницу, где стояла сумма, и ничего в нем не изменилось.

Филлип: Егоров — ты?

Я кивнул.

Филлип: Чего же ты хочешь?

Сергей: Поесть.

Филлип: Сейчас?

Сергей: Не-е, шестого сентября...

Филлип: Один? Вдвоем?

Сергей: Больше.

Филлип: Сколько же?

Сергей: Много. Пятьдесят... А может, сто... Сто, как я... У нас праздник... Понятно?

Он не ответил, а с книжкой в руках ушел в соседнюю комнату. Вернулся вместе с поварихой. Сейчас она глядела на меня вовсе не как на стенку, а даже с интересом.

ПОВАРИХА: Твоя книжка-то? Али стащил у кого?

Сергей: Книжка эта моя. Вот моя метрика. Там написано, что я Егоров.

Повариха взяла метрику и показала ее Филиппку. Я подумал, что она сама, наверное, читать не умеет. Еще я заметил, что они между собой перемигнулись.Она отдала мне метрику, а книжку оставила себе, засовывая в какие-то свои необъятные недра за пазухой.