Сталкеры

«Все, Зона! И сразу такой озноб по коже... Каждый раз у меня этот озноб, и до сих пор я не знаю, то ли это так Зона меня встречает, то ли нервишки у сталкера шалят.»

А. Стругацкий, Б. Стругацкий. «Пикник на обочине».

Юрий Николаевич Самойленко, Герой Социалистического Труда, заместитель главного инженера Чернобыльской АЭС по ликвидации последствий аварии (ныне Ю. Н. Самойленко - генеральный директор ГПО «Спецатом» в Припяти):

«Страна обязательно должна быть готова к разного рода авариям. Нужно уметь спасти аварийный объект, спасти людей, живущих вокруг него, спасти нацию. Ведь нельзя же делать так, как поступали в первые дни чернобыльской аварии. Я далек от того, чтобы осуждать людей, принимавших там решения: были и хорошие решения, были просто отличные, были и ошибки, и никуда не годящиеся действия... но самое страшное - это когда дилетанты вмешивались в дело. Вот тут-то и начинались дикие вещи. Это все - плоды директивно-авторитарного стиля руководства. Возьмем, например, решение о засыпке реактора песком. Допустим, это делалось для того, чтобы создать теплоаккумулирующий слой. Но зачем же свинец было туда бросать?

- А можно ли было в первый-второй дни вообще понять, что и как надо делать?

- Можно. Только решение должны были принимать инженеры-специалисты. Надо было сделать тщательную разведку, произвести аэрофотосъемку с хорошим увеличением, рассмотреть, что осталось в аппарате, прежде чем его засыпать. Вот сейчас все говорят: пожар, пожар, пожар. А что горело? Кто знает? Крыша горела? Горела. Но ее потушили еще ночью. А реактор? Горел ли он? Странный вопрос, не правда ли? Реактор горел. Но его, между прочим, никто не тушил. Если четко говорить, то реактор разгорелся почти через сутки после аварии - к двадцати трем часам 26 апреля. И закончил он гореть к шести часам утра. Горел всю ночь. Механика такая: аппарат обезвожен, происходит естественный разогрев топлива, потому что охлаждения нет, плюс хороший доступ воздуха в результате разрушения какой-то зоны реактора. Загорелось топливо, поднялась температура. Где-то в пределах 1000 или более градусов началось интенсивное соединение графита и урана с образованием карбида урана. Вот он-то и горел. И когда оттуда все выдуло в виде радиоактивного облака, аппарат сам и загасился.

- Так быстро?

- Конечно. Все улетело в атмосферу. А остальные выбросы, которые теперь мы называем «протуберанцами», были вызваны забрасыванием реактора мешками с песком и свинцом. Вот к чему привела засыпка реактора. Это моя личная точка зрения, многие с ней не согласны.

- А что бы вы предложили, если бы в те дни были в Припяти, на месте тех, кто принимал решения?

- Во-первых, с самого начала - еще двадцать лет тому назад - я создал бы организацию, которая боролась бы с авариями. Собственно, такой серьезный разговор был уже в 1976 году, во время очень неприятной аварии на одной из наших АЭС. Кстати, также на реакторе РБМК. Я на той аварии не был, были мои коллеги, которые ликвидировали ее. Состоялся большой разговор о необходимости создания специальной аварийной службы, Минэнерго вроде соглашалось, но выводов не сделало, хотя за это время в стране произошли и другие аварии.

Совершенно ясно, что, создавая какое-то опасное производство - особенно если речь идет о радиоактивности, - нужно было побеспокоиться о том, что же делать, если, не дай боже, все это выйдет наружу? А не кричать, что у нас полная благодать.

Я ремонтник, перед аварией в Чернобыле работал на Смоленской АЭС. Поймите, ведь мы же голые и босые, у нас не было никаких дистанционных средств, никакой специальной одежды. Ни одного скафандра приличного. Что пожарный костюм дает? Он дает минуту пребывания там. А нужен надежный скафандр, чтобы в нем можно было дышать, работать, пребывать в высоких полях... Мы же врукопашную шли на ремонт аппаратов. У нас кувалда, ключ, в лучшем случае шлифмашинка - и крепкие русские выражения... Вы знаете, как работают ремонтники? Утром идут на работу - темно, с работы идут - темно. О смысле жизни думать некогда. Еще и ночью поднимают. Вот это - судьба ремонтника с атомной станции. И персонал ремонтников делится на две части: либо туда идет такое барахло... либо уж такие ребята остаются, которые пашут не на жизнь, а на смерть.

Я даже не говорю сейчас о такой глобальной аварии, как чернобыльская. Представьте: на обычной станции обычная технологическая авария. Так называемый «свищ»: разрыв трубы. И шурует струя пара под температурой 270 градусов и давлением 70 килограммов на квадратный сантиметр - и пробивает в бетоне вот такие воронки. А приборы на станции не реагируют на аварию, они поначалу ее не чувствуют. Идет запаривание бокса, в котором стоят датчики, и они потихоньку начинают отказывать.

Что делать?

Останавливать станцию? Значит, семьдесят часов расхолаживать реактор, чтобы можно было туда зайти. Теряем неделю, несем огромные убытки - из-за этой вот трубочки. А она же ведь не одна лопается. И вы думаете - мы останавливаемся? Ни черта подобного. Такие вот полудурки, как Самойленко, как Голубев - начальник цеха, - надевают фуфайки, берут шланги и - пошли в бокс. Рабочего же не пошлешь. Пар слаборадиоактивен, но все же... И в течение суток-двух, заходя туда на минуту, смотрят, выдумывают и делают, делают. А реактор работает. А главный инженер ходит вокруг:

«Ребята, ну, ребята, ну...»

Реактор и в самом деле незачем останавливать. Только надо быть к любой аварии - маленькая она или большая - психологически готовым. Иметь тренированный персонал и соответствующее современным возможностям оборудование защитные костюмы.

Ладно. Вернемся к Чернобылю. Я приехал сюда двадцать девятого мая. Меня назначили заместителем главного инженера по ЛПА (ликвидация последствий аварии). Я занимался дезактивацией территории станции. Мне довелось работать вместе с генералом инженерных войск Александром Сергеевичем Королевым. Первые наши победы связаны, несомненно, с инженерными войсками. Они провели дезактивацию первого блока, произвели закладку бетонных плит на территории станции.

Но коренной перелом в ходе ликвидации последствий аварии произошел в августе - даже до того, как был построен саркофаг. Нам удалось локализовать источник радиоактивного заражения и немного улучшить обстановку вокруг станции. А это, в свою очередь, положительно сказалось на строительстве саркофага.

В результате аварии произошел огромный выброс радиоактивных веществ. Тяжелые частицы металлов легли в непосредственной близости от блока. А легкие - особенно йод - полетели далеко. Вокруг станции сложилась крайне тяжелая радиологическая обстановка. Как можно быстрее ее нужно было нормализовать. Очень важным механизмом загрязнения окружающей среды был ветровой разнос пепла, гари, пыли. Вот в Киеве в то время все говорили:

«Выброс, выброс, выброс». Это связывали с состоянием реактора, физическим процессом, идущим внутри. Но это не так. На самом деле активность поднималась в связи с наличием пылевых потоков, силой и направлением ветров в районе станции. Мы эту механику поняли, хотя непросто далось нам такое знание. Представьте: всюду лежит радиоактивная пыль. Блок высокий. В этом районе господствуют северо-западные ветры. Ветер, ударяясь о блок, создает своего рода «эффект насоса». Над блоком постоянно висит столб пыли. Летит вертолет - и придавливает этот столб. Активность на земле повышается. Нам очень физики помогли - они поставили планшеты и разобрались в этом явлении.

И мы сделали важный вывод: саркофаг, конечно, надо сделать срочно, надо срочно закрывать, но не менее важно предотвратить пылевой разнос, который был, может быть, даже более опасен, чем все остальное. Возникла идея: заклеить реактор.

- Как заклеить?

- А очень просто: полить его сверху какой-то гадостью и заклеить. Прекратить подъем в воздух радиоактивных веществ вместе с пылью. Наши враги - или по-научному «оппоненты» - говорят нам: там же лежит топливо, там температура повышена. Если мы польем, все это испарится и сведет на нет всю дезактивацию, которую мы проводили на территории. Боялись, что, если мы польем сверху реактор, оттуда произойдет выброс в результате испарения. Паровой выхлоп. На наше счастье, в те дни прошел страшный ливень - может, один-единственный за всю эту историю. Выпало сорок два миллиметра осадков. И вдруг мы увидели, что мощность дозы, измеряемой в районе реактора, резко упала. Это подтвердило нашу идею: пыль смыло вниз и мощность доз упала. И наше решение мы обосновали этим дождем: мы предлагали полить блок и заклеить его.

Наши ребята - Чуприн и Черноусенко - предложили специальный состав. Тщательно подготовились, разработали всю методику: от станции Вильча, где стояли цистерны с этим веществом, и вплоть до поливки реактора с вертолетов. Всю цепочку наладили. Идем к Геннадию Георгиевичу Ведерникову. Написали обоснование, остается только принять решение ПК. А перед этим Станислав Иванович Гуренко спрашивает нас: «С наукой вы согласовали?» - «Полное согласие», - говорю. Заходим, докладываем. Все идет отлично. И тогда Ведерников спрашивает: «Как наука смотрит на это?» Он уже держит подготовленное нами решение комиссии, сидит с пером в руках, вот-вот поставит свою подпись...

И вдруг... выскакивает один ученый, член-корреспондент. Там было много таких, которые вокруг нашего дела чаду нагоняли, хотели протолкнуть свои идеи, капитал научный заработать. И вот он выскакивает и начинает поносить наше предложение. Мол, если полить раскаленное жерло реактора нашим составом, то будут выделяться вещества, опасные для жизни и деятельности окружающих. Это ложь. И он, и мы это знаем. И тут же он предлагает СВОЙ состав, разработанный ЕГО институтом. Но маленькая деталь: им понадобится еще месяца два на наработку этого состава и подготовку работ. А у нас уже все готово, завтра можем начинать.

И тогда встает Гуренко: «Товарищи, вы же сюда не Нобелевские премии приехали получать, я считаю, что предложение Самойленко надо подписывать». Бумагу подписали.

Выходим, а Станислав Иванович нам говорит: «Мужики, сейчас этот ваш ученый конкурент по всем инстанциям раззвонит, поэтому поторопитесь». Мы - давай. На аэродром. Организовали срочную доставку вещества, заправку вертолетов, и на следующий день МИ-26 вылетели. Закрутилась карусель над блоком. Они поливают и поливают, а мы сразу отснимаем обстановку - планшеты изучаем. Оказалось, что сразу же дозиметрическая обстановка на площадке улучшилась в десять раз! Саркофаг стало гораздо легче строить. Затем мы пошли в четвертый блок, посмотреть механику этого дела. Вошли мы в те помещения, в которые со времени аварии никто не заходил. И увидели, что после нашей поливки там тоже улучшилась обстановка. Я на 35-й отметке прямо выходил на крышу, смотрел на развал, видел эту знаменитую «Елену» - крышку блока.

Через неделю мы снова провели массированный налет на блок, облили его с ног до головы. И сразу воздух сделался чище, активность его упала. Это позволило отказаться от установки дорогостоящих вентиляционных систем вокруг первого и второго блоков для очистки воздуха. Мы сэкономили государству многие миллионы рублей, покрыли все затраты на примененный нами состав, на вертолеты и остальное.

- А если бы вы раньше это сделали, месяца на два - это бы улучшило радиологическую ситуацию?

- Конечно. Так мы заклеили четвертый блок. И обстановка вокруг него сразу разрядилась, и можно было спокойно продолжать строительство саркофага. С моей точки зрения, как инженера, это было красивое техническое решение, великолепно реализованное. Вы бы только посмотрели, как каруселью ходили над блоком вертолеты, а на земле стояли наводчики с радиостанциями, корректировали работу вертолетов. Вторая наша задача - вы это видели в фильме «Чернобыль: два цвета времени» - убрать топливо с крыш. Это был самый страшный источник радиации. Это топливо после взрыва и пожара внедрилось в расплавленный битум крыши и «светило» вовсю. У нас от этого эритемы на ногах появились, после того как мы по битуму ходили. С третьего энергоблока, из-под трубы и с самой трубы мы все убирали руками. Не было у нас иного выхода.

- Те костюмы, которые показаны в фильме, - самодельные?

- Конечно, самоделки... Не было у нас других костюмов... Почему мы так спешили? Самое главное - закрыть источник радиации в саркофаге. Но прежде чем закрыть саркофаг - а его уже полным ходом возводили - нужно сбросить топливо с кровли в развал. Иначе куда его потом денешь? Я сейчас ясно понимаю: не сделали бы мы этого тогда, не поспешили бы, не бросили бы на эту работу солдат, - всё. Это все и по сей день лежало бы на крыше. И тогда о пуске блоков и речи бы не могло быть. Топливо, лежавшее на кровле, угрожало, кстати, и Киеву: в случае сильных ветров его бы сдувало и несло на город.

Возле блока стояли огромные западногерманские краны «Демаг». Они очень были нужны на строительстве саркофага. Наша технология работы на кровле позволяла высвободить «Демаги» только для возведения саркофага. «Демаг» нам поставил только роботы на крышу, и всё.

Роботы...

Поначалу мы на них понадеялись, но... Вы знаете этот анекдот про роботов, которые сошли с ума?

- Знаю.

- С ума они не посходили, но ума у них явно не хватало. Много было отказов... Пришлось опереться на людей.

Человек был, есть и остается самой великой силой на Земле».

Из информации, представленной Советским Союзом в МАГАТЭ:

«Во время аварии радиоактивные материалы были разбросаны по территории станции, в том числе попали на крышу машзала, крышу третьего блока, на металлические опоры трубы.

Территория станции, стены, кровли зданий имели значительные загрязнения также в результате оседания радиоактивных аэрозолей и радиоактивной пыли. Однако общий гамма-фон на территории, создаваемый излучением от разрушенного четвертого блока, существенно превышал уровни излучения от загрязненных территорий и зданий. Следует отметить, что загрязненность территории имела неравномерный характер.

Для снижения разноса радиоактивных загрязнений в виде пыли территория, крыша машзала, обочины дорог обрабатывались быстрополимеризующимися растворами с целью закрепления верхних слоев грунта и исключения пыли» («Авария на Чернобыльской АЭС и ее последствия». Часть II. Приложение 3. 1986, с. 2).

Юлий Борисович Андреев, подполковник Советской Армии (с 1987 года Ю. Б. Андреев работал заместителем генерального директора НПО «Спецатом» в Припяти).

«28-го мая 1986 г. я прибыл в Чернобыль. Вошел в состав спецгруппы военных специалистов. Сам я потомственный военный, родом из Питера. Отец был военным моряком, прадед - артиллеристом. Ходит такой слух, что он служил вместе со Львом Николаевичем Толстым... Нас прибыло в Чернобыль десять офицеров. Пять человек остались на штабной работе, а пять - на станции. В том числе один врач. Ну, врач имел слишком подробную информацию и по дороге пропал. Ребята были очень хорошие, а этот оказался скотиной. Уж не буду называть его. У него тряслись губы, он был весь белый и повторял одно словечко: «П-п-по-луто-ний, п-п-полутоний...» Будто мы не понимали, куда идем.

Мое первое ощущение от столкновения с Зоной: я сразу же вспомнил фильм Андрея Тарковского «Сталкер». Мы и себя сразу назвали «сталкерами» - и Юра Самойленко, и Виктор Голубев, и я. Все, кто ходил в самые злачные места, - сталкеры. Первое, что я увидел на станции, - собака, бежавшая мимо АБК-1. Черная собака, она качалась, ее всю мотало, она облезла... Видимо, схватила здорово...

Нужно было определить свой статус. В принципе, мы приехали как научные консультанты. Это звучит солидно, но для того, чтобы быть консультантом, нужно, по крайней мере, иметь кого-то, кого ты должен консультировать. Нужно иметь задачу. Тогда, в конце мая - начале июня, было много неопределенного. Только-только начинались активные действия. И прозвучала задача: готовиться к пуску первого и второго блоков. Я думаю, что мудрый человек поставил эту задачу. И дело даже не в самом пуске, не в электроэнергии, а в необходимости провести тщательную дезактивацию АЭС.

Народу на станции тогда было очень мало. Можно было внутри станции пройти полкилометра и никого не встретить. Итак - дезактивация. Как ее проводить? Опыта нет. Поэтому, в принципе, там все были «голенькие», все задачки новенькие.

Жили мы в Чернобыле, работали на АЭС. На АБК-1 сидел я рядом с кабинетом директора АЭС. Это была первая научная контора непосредственно на самой станции. Все работы производили войска, мы эти работы курировали. Мне пришлось быть таким своеобразным «фильтром» - фильтровать разные идеи, среди которых и очень толковые, и нелепые. В той обстановке проявили себя не только порядочные люди, но и разные «толстолобики», для которых основной целью была не дезактивация станции, а собственное преуспеяние. Те, кто чувствовали обстановку мутной воды, пытались на этом гребне всплыть. Люди резко делились: для одних главное был результат, а для других основное - выскочить со своей идеей, нажить на ней капитал. Вот приходит ко мне один ученый, завлабораторией, и говорит: «Я слышал, что вы хотите дезактивировать крыши. Мы разработали способ, в один момент дезактивируем». Дает мне свой отчет. Читаю: нужно, оказывается, взять шланг с горячей водой и под давлением струей воды смыть все к черту.

У меня даже в глазах помутилось от злости. Думаю... Господи... Ведь перед этим мы по двенадцать часов в день ломали головы, напряженнейше думали - что же делать с этими чертовыми крышами? Ведь с них «светило» так, что в помещениях, расположенных под крышами, находиться было невозможно. Особенно возросла острота этой проблемы, когда началось строительство саркофага.

Надо разведать обстановку. Роботы давали совершенно фантастические данные, я им не верил. Надо самому провести разведку, разобраться, что к чему.

Вы думаете, мы крыши не мыли, как предлагал тот умник? В середине июня с лейтенантом Шаниным пытались помыть одну крышу соляркой. Ничего не дало. На той крыше было еще более или менее уютно: можно находиться пять - десять минут. Но что касается крыш главного корпуса - на них никто не выходил. Полная неизвестность. Поэтому я решил выйти на крышу второго блока.

Правда, мне сказали, что дозиметристы там уже были. Я шел спокойно, можно сказать - безмятежно, на приборчик посматривал. Но чувствую - что-то не то. Поднимаюсь по крутой винтовой лестнице к выходу на крышу. Иду в белом костюме. И вдруг вижу - передо мной паутина огромная, миллиметров пятьсот диаметром, красивая, черная такая. Она у меня на груди вот здесь отпечаталась - черный знак паутины. И я понял, что ни черта, никто сюда не ходил. Когда вышел на крышу - появились совсем другие ощущения, не такие безмятежные. Там ведь напороться можно было на что угодно.

Собственно, чего мы боялись тогда? Боялись, что могут быть такие источники радиации, которые дают мощное направленное излучение. Если такой мощный луч попадал на вас - могли быть неприятности: например, если луч попадал на какой-то нервный узел, вы могли потерять сознание. Ну и неизвестность... Но к тому времени у меня появилось особое ощущение... как его назвать... распределения радиации, что ли.

К примеру - я иду. На мне обычный белый костюм. Никаких свинцов надевать нельзя было, потому что это резко снижало подвижность. Единственное лекарство от всех бед - мгновенная реакция. Мы, сталкеры, в принципе даже не по самому уровню радиации ориентировались, а по начальному движению стрелки. В этом был профессионализм, интуиция. Когда попадаешь на мощные поля радиации - стрелка начинает двигаться. Вот она резко пошла - и ты знаешь, что здесь надо прыгнуть, здесь - проскочить быстро, стать за углом, там, где поменьше. Даже в самых опасных местах были закутки тихие, где можно даже перекурить...

После похода на крышу второго блока надо идти на третий блок, на границу с четвертым. Мы там не делились - кто разведчик, кто научный сотрудник. Перед нами стояла конкретная задача. А для того, чтобы ее решить: что же там делать на крыше? - нужны точные данные. Кто их мне даст? Ну какое я имел право послать подчиненных, если сам не побывал там?

В конце июня я понял, что как ни крутись, а нужно туда идти. Как раз первого июля исполнялось двадцать пять лет моей службы в армии. Юбилей. Я подумал, что сегодня, ребята, пора. Больше тянуть резину нельзя, и мне сегодня придется топать туда - на крышу третьего блока.

Двинулись по крыше машзала. В районе первого блока было еще ничего. Легкая прогулка. Я там оставил ребят: Андрея Шанина - он парень молодой, мне не хотелось таскать его туда. И полковника Кузьму Винюкова, начальника нашего штаба. Он вообще не обязан ходить туда, но просился. «Хоть немного, - говорит, - пройду с тобой». За границей второго блока уровни начали резко расти, там уже попадались куски графита.

В общем, оставил там ребят, а сам пошел наверх. На вертикальной стенке пожарная лестница метров двенадцать. Я по ней до половины долез и понял, что дело серьезное... после взрыва крепления выскочили из бетонной стенки, и она моталась... Со мной прибор, а лезть по качающейся лестнице с прибором... страшновато. Высота ведь огромная.

Я был в белом комбинезоне, белой шапочке. Там по-другому нельзя. Все эти дурацкие истории про свинцовые штаны - ерунда. Фантома можно послать на небольшое расстояние, метров на 15-20. Больше человек в таком одеянии не пройдет. Одни только свинцовые трусы весят двадцать килограммов. А мне нужна была подвижность. Я теперь имею опыт - ни в каких свинцовых штанах на высокие уровни никогда не пойду.

В общем, залез я туда наверх, чтобы все рассмотреть, запомнить все уровни. «Уоки-токи» у нас появились позднее, когда Самойленко на крыше побывал. Да они и не нужны были, некогда было говорить. И вот когда я на эту площадку влез, первое чувство - чисто интуитивное: здесь стоять нельзя. Здесь опасно. Я прыгнул, проскочил метра три вперед, смотрю - уровень пониже. Единственный прибор, которому я поверил, - это ДП-5. Жизнь свою ему доверял. Потом, после первого путешествия я иногда брал с собой два прибора, потому что однажды один соврал.

Как оказалось потом, я правильно вперед прыгнул, потому что под этой площадкой, куда я вылез, лежал кусочек твэла. Только не такой, как описывают некоторые ваши коллеги по перу... Один из них написал, что перед героем лежал 20-килограммовый твэл! Вы вообще знаете, почему не может быть 20-килограммового твэла?

- Юлий Борисович, ну откуда мне, врачу, знать это?

- Твэл (тепловыделяющий элемент) - это трубочка толщиною с карандаш, длиною три с половиной метра. А обломки твэла разной длины, они же ведь покорежены. Трубка сама из циркония, это серый такой металл. А на крышах - серый гравий. Поэтому обломки твэла лежали как мины: ТЫ ИХ НЕ ВИДЕЛ. Невозможно было их отличить. Только по движению стрелки - ага, вот она пошла! - соображал. И отпрыгивал. Потому что если бы стал на этот самый твэл, то мог бы и без ноги остаться...

Ну, я попрыгал по этой площадке, понял, что там не такие уже и жуткие, зверские уровни, спустился вниз по лестнице Самое главное установил. Это было очень важно, потому что открывало путь людям. Они МОГЛИ РАБОТАТЬ на крыше. Пусть малое время - минуту, полминуты - но могли. Как раз тогда Самойленко занялся очисткой крыш, и мы с ним мгновенно сконтактировались. Он мужик деловой. Там немало было деятелей, которые старались увильнуть от работы, а Самойленко - наоборот. Эдакое стечение обстоятельств, когда в нужном месте в нужное время появляется нужный человек Мы с ним спелись мгновенно.

- Вы что-нибудь заметили с этой огромной высоты? Или только были сосредоточены на стрелке дозиметра?

- Как сказать. Не только на стрелке. Хватал информацию и вокруг. Вот первая информация: все тогда боялись кусков графита. Когда я туда первый раз вышел, тоже почувствовал, что сзади что-то нехорошо. Повернулся, смотрю - в полутора метрах от меня кусок графита. Похож на лошадиную голову. Громадный. Серый. Поскольку расстояние всего полтора метра - мне ничего не оставалось, как замерить его. Оказалось - тридцать рентген. То есть не так уж и страшно. До этого считали, что на графите - тысячи рентген. А когда выяснили, что только десятки рентген, - ты уже почувствовал себя по-другому. Потом уже что я делал? Вот идешь где-то по маршруту - валяются куски графита. А ты знаешь, что возвращаться придется этим же путем. Чтобы лишний раз не «светиться» - ногой его просто хлопнешь, он и отлетел. Но как-то раз я на этом погорел: на «этажерке» мне попался один, я его ка-ак двину, а он, оказывается, к битуму прилип. Получилось как в кинокомедии.

А вообще-то не всё так весело. И не все это выдерживают О враче я вам уже рассказал. И еще был один мужик. Когда надо было идти на крышу, он сказал, что у него голова от высоты кружится. И не пошел с нами. Я думал, что парень на минуточку струсил, и спросил: «А от пяти окладов у тебя голова не кружится?» Что он мог сказать? Заткнулся. Я пробовал на него прикрикнуть - ничего из этого не вышло. На кой черт такой нужен? Пришлось снова одному идти. Конечно, одному особенно неприятно. Вот идешь, и сверху Припять видна. А Припять была тогда грязно-черного цвета. Город-то белый, но его дезактивировали, обливали дома темным составом...

Какие психологические особенности просматриваются у сталкера? Ты все знаешь, все понимаешь. Когда стоишь на облучении, знаешь, что у тебя в организме происходит - знаешь, что облучение в эти секунды ломает твой генетический аппарат, что все это грозит последствиями на раковом уровне. Идет, я бы сказал, игра с природой. Ты чувствуешь себя как на войне. Что помогало сохранять хладнокровие? Только знание. Ты знаешь - ты сделал эту работу, ты сюда зашел, залез, получил то-то и то-то, а мог бы - если бы был глупее - получить в тысячу раз больше. Само это ощущение очень сильное - что ты выигрываешь эту войну, что ты умеешь это делать, что можешь перехитрить эту глупую природу. Вот это-то ощущение все время двигало тобою. Постоянное ощущение борьбы. И понимание того, что ты хоть в чем-то продвинул дело на самой болевой точке планеты. Выиграл бой. Продвинулся хоть на миллиметр вперед.

Конечно, трудно было. Ведь это все сопровождалось бета-ожогами. У меня горло было все время заложено. Хриплый голос. Но ведь это не самое страшное из того, что ты можешь получить. Я расценивал это как элемент неизбежного риска.

Это о себе. А теперь о людях. Несмотря на отдельные случаи трусости, о которых я вам рассказал, мои представления о людях если и поменялись, то поменялись в лучшую сторону, несмотря на то, что у нас в 1986 году морально-психологическая атмосфера не очень веселая была. Очень мало было случаев откровенной трусости и делячества. Все-таки народ у нас в основном хороший. Смелый, беззаветный.

Я обрел в Чернобыле чувство братства, которое возникло среди сталкеров. Теперь уже попробуйте нас с Юрой Самойленко поссорить - не удастся. Мы прошли с ним через такие вещи... А всего настоящих сталкеров - мы с Самойленко как-то считали - наберется десятка два. Тех, кто хладнокровно мог работать в высоких полях. Это очень важно - ощущение собственной полноценности, чувство профессионализма, когда действуешь уверенно на фоне всех излучений, в обстановке разных непредсказуемых обстоятельств. И еще один важный аспект: ведь мы не просто ходили по крыше, мы постоянно решали инженерные, а иногда и научные задачи. Постоянно, каждый день. Занимались творчеством, искали решения абсолютно новых проблем. Ведь в мировой практике ничего похожего не было. Это тоже придавало уверенности. Человек сложно устроен... Что такое опасность? Она и сковывает, и на тебя давит - а с другой стороны, и заставляет быстрее решать технические, инженерные задачи. Это придает тебе уверенность. Ощущая уверенность в себе, как специалист, ты лучше себя чувствуешь и как человек. Я заметил: чем человек был технически грамотнее, тем он в Чернобыле спокойнее себя чувствовал».

«Физика - наука о контактах»

Юрий Николаевич Козырев, старший научный сотрудник Института физики АН УССР:

«Позвонил наш заместитель директора В. Шаховцов, сказал, что нужны люди для работы в Чернобыле. Я давно хотел туда поехать, своими глазами посмотреть. Начали собираться. Одного вписали в список для получения пропусков, а он пришел ко мне с воплем: «Кто меня туда вписал?» Черт с ним. На следующий день выехали, слегка возбужденные.

Выло это 9 июля 1986 года.

Я ехал возбужденный, хотя казалось, что по мне этого не видно.

Единственное, что беспокоило: а вдруг я приеду - и делать ни черта не буду?

Прокачусь туда-сюда как экскурсант.

Приехали. Обстановка там была фронтовая во всех отношениях. У нас не спрашивали никаких документов, ни кто мы, что мы. Зашли в штаб, нас немедленно одели, на меня нашли какой-то балахон - он даже на мои габариты был велик, я его целых два дня носил, потом снял и рыбу им ловил. На ЧАЭС сидела очень приятная девушка Лида, она нам внятно рассказала, что и как, дала талоны на питание на несколько дней, потому что без талонов там - не проживешь. Жилье трудно было найти. Мы съездили в пионерлагерь «Сказочный», мест там, конечно, не было, но мы нашли. На сцене клуба - вернее, в гримерной на сцене. Так что в нашем распоряжении оказалось прелестное фойе в виде зрительного зала на пятьсот мест. В зале разместили склад, там хранились одеяла и матрацы, и, когда мы все проверили, выяснилось, что это, как ты любишь говорить, «маленький четвертый реактор». Фонило страшно.

Мы, как люди опрятные и понимающие, что мы делаем, - все-таки физики - старательно вымыли и вылизали помещение. Я завел жесточайший порядок: жилая комната - это жилая. Входить туда только в чистом, без обуви. Комнатушка была небольшая - метров двенадцать квадратных, а в ней жили пять мужиков, пять раскладушек стояло. Все ребята из нашего института. У нас был выход прямо на сцену - мы спускались по ступенькам, проходили через зал и выходили. Спасибо и за это, потому что пионерлагерь рассчитан на триста - четыреста детей, а там было тысяча двести взрослых.

Мне повезло: на следующий же день я и объехал станцию, и облетел на вертолете. Еще никакой стены не было. Только вторично убирали грязь из-под реактора. Вокруг блока ходили еще «безлюдники» - бульдозеры с дистанционным управлением, сгребали грязь и обломки... На станции у АБК-1 еще приличный фон держался, несмотря на то, что там сухого места не было. Там стояло озеро, жижа, которую ни пройти, ни обойти - ее можно было только проехать. Все время там поливали. У входа в АБК-1 везде стояли корыта с водою. В дверях дозиметрист проверял, чуть что: «Грязь! Нельзя! Назад!» АБК-1 произвел на меня жуткое впечатление. Все окна были завешены свинцом. Ну как это для нормального человека - вместо окна свинец? Причем он еще катаный, и по листу идут разноцветные разводы - от красного до фиолетового...

Тогда же увидел развал... Во всей его красе. Мы ехали на броневике, там есть дозиметр. Я смотрю - сначала стрелка не шевелится.

Думаю - чего народ зря пугали? Потом, как увидел показания, когда стрелку

зашкалило, понял, что не зря... И вот развал. Вид для неподготовленного

человека страшный. Наши ребята просто замолкли. Они бы и рады были что-то

сказать, но - ах! - на вздохе пролетали все это... Объехали мы тогда

автобазу, выехали в районе «Рыжего леса»

День тот показался мне чрезвычайно длинным. Через два часа я полетел на вертолете с военными на рекогносцировку. Тогда очень остро стояла проблема пыли и существовало несколько научных групп, каждая из которых предлагала свой способ пылезадержания, свой состав. Мы летели, чтобы найти площадку и проверять на ней пылесвязующие составы.

Мы, группа физиков, должны были проверять и уровень радиации, и эффективность пылеподавления в разных точках вокруг АЭС. Для этого ставились матерчатые планшеты, которые собирали на себя пыль. Ежедневно через определенное время мы ездили, забирали эти планшеты и определяли уровень радиации. Самый близкий от развала планшет стоял вначале на берегу пруда-охладителя. Но потом мы нашли еще три точки, более близкие к развалу: одна метрах в ста сорока от развала, вторая - в восьмидесяти метрах, но за машзалом, и третья - там, где мы с тобой ходили, где стояла высоковольтная мачта, тоже в восьмидесяти метрах.

Поездки на точки нам обходились сравнительно «дешево», потому что ребята наши грамотные, я им сразу объяснил: самая лучшая профилактика всех этих дел - это ВРЕМЯ. Допустим, уровень - один рентген в час. Возьми, раздели этот рентген на секунды. Уже получатся копейки. Водитель того броника, на котором мы ездили, говорил мне: «Юрий Николаевич, вас нужно в часть нашу повезти и показывать, как вы быстро меняете планшеты».

У нас уходило на это дело 20-25 секунд. Мы через люк вылетали из броника и мчались к планшету... Радиационная обстановка страшно пятнистая: буквально в нескольких метрах можно было найти место, где «светило» в сто раз меньше, чем на какой-то точке. Правда, в первое время мы вообще не выскакивали, а прямо подкатывали броником к планшету Прямо с носа броника меняли планшеты, руками, надевали две пары перчаток и хватали... К сожалению, при таком методе мы запачкали броник. Потом я усовершенствовал работу: если на бронике ездили пятеро и все вместе получали какую-то дозу, то потом стали ездить на «Жигулях» по одному: и скорость намного выше, и меньше общая дозовая нагрузка... Мы разделили все свои планшеты на «сладкие» и «горькие» - в зависимости от того, сколько можно было «схватить», и по очереди туда ездили.

- А пробы, которые «светились», куда ты брал - прямо в машину?

Или особое место какое-то было?

- В багажник. Все ведь познается в сравнении, Юра, ты же сам видел. Ты же понимаешь, что после того, как ты вылез на крышу саркофага, в Чернобыле носить респиратор просто смешно. Сутки носить в Чернобыле респиратор - это эквивалентно двадцатиминутному пребыванию на промплощадке. Вот мы ездили на бронике: внутри него был уже фон приличный, плюс заносишь туда пробы. Когда мы выходили из броника, мы выкручивали на себе верхнюю одежду. Мокрая, как хлющ. Практически мы каждый день меняли одежду, такая «грязная» была. А «Жигули» обеспечивали нам скорость.

Сначала пробы обрабатывали в Киеве. Возили к нам в институт. Но как-то раз в Чернобыле к нам зашел один парень, Боря, он просто влюблен был в нас. Его группа имела прибор, который мерил по гамма-, бета- и альфа-активности. И при этом он еще выписывал спектры за пятнадцать минут. Только вот незадача - прибор не работал. Ну а мой главный лозунг ты знаешь.

- Знаю: «физика - наука о контактах».

- Правильно. Я говорю: «Как это он не работает? Дайте мне, я посмотрю. Нашел спичку, вставил ее куда надо - и прибор заработал. Контакт был нарушен. Когда приехал Шаховцов и увидел возможности этого прибора - через месяц у нас было двенадцать таких приборов. Ведь в Киев не всякие пробы можно было провезти. Даже при тех сравнительно высоких предельных дозах вначале - и то нельзя было провезти. Как-то раз нас на КП дозиметристы остановили. От машины шло настоящее «сияние», хотя пробы перевозили в чистой машине, в свинцовых контейнерах. И кроме того - что толку от информации, которую получаешь с опозданием? Там надо было сразу же исправлять положение, а не ждать три дня.

Наша информация тогда имела чисто практическое значение. Никакого научного значения поначалу не имела. Наука появляется тогда, когда есть какая-то динамика, статистика, проникновение в глубь процесса. Мы как бы контролировали дыхание радиации в районе Чернобыльской АЭС. Мы уже в августе показали, что работы с вертолетами, особенно с этими огромными слонами - МИ-26 - это признак плохого тона, особенно для тех, кто работает на земле. Мы однажды с Шаховцовым были на площадке АЭС, а МИ-26 завис в районе пятого блока, это расстояние около километра. Пыль пошла такая... что я сказал: «Ребята, это не тот случай, когда мы должны ее нюхать. Надо срочно закрываться и сворачиваться».

Наша первая задача была - изучать эффективность пылеподавления. Мы летали на вертолетах везде, где поливали землю специальными составами для борьбы с пылью. Испытывали эти составы. Мы брали планшеты и проверяли - уменьшалось ли количество пыли после поливки? По-разному бывало. Были составы очень эффективные, а бывало - вертолет прилетит, польет каким-то барахлом, это барахло село, а сверху села та же пыль. Он улетит, мы приходим. Планшеты «грязные», воздух измеряем - воздух «грязный». Мы говорим: «Черт возьми, что вы давили? Кого вы давили?»

Через месяц нас уже искали. Мы стали чуть ли не главными специалистами по воздуху, мы были мобильны, давали информацию с листа - сегодня замерили пробы, сегодня же выдали информацию. И еще очень важно, что мы не «жглись», мы были достаточно квалифицированны. Я не трус, я просто считаю - лучше работать полгода и только через полгода «засветиться», чем «сгореть» в течение двух дней, не успев не то что ни черта не сделать, а еще и навредив.

Я живу в Киеве напротив больницы N7, а на ней висит лозунг:

«Здоров'я народу - здоров'я краiни». Я сказал ребятам: «Здоровье физиков - это и наше богатство, и богатство нашей страны, его транжирить не надо...»

Всякие были смешные истории. Через некоторое время после приезда у нас появился такой чувствительный прибор, что возник ажиотаж: все бросились искать «горячие точки». Особенно отводили душу, когда у меня на кровати находили радиоактивную «точку». Я к этому с юмором относился. Но вот к нам приехал водитель, Игорь, он приехал в новом белом костюме. Вид - шикарный, настоящий заправский атомщик. А я, как человек грамотный, говорю:

«Понимаешь, костюм-то новый, но они черт знает где валяются. Поэтому возьми у Ивана прибор и проверь». Начинаем проверять - и находим «точку» на очень интересном месте. Причем «точка» действительно «светит» по-черному. Я говорю: «Вытряхни». Он пошел - раз стряхнул, второй раз, третий. «Точка» все «светит» и «светит». Я говорю: «Остается самое радикальное средство». Он испугался. Ну, мы ему вырезали на новом белом костюме дырку. «Свечение» прекратилось.

Но Иван наш - человек настойчивый. Он находит еще одну «точку». Мы уже катаемся со смеху. Вырезаем ему две дырки на костюме, он перепугался, но свечения и в помине не осталось...»