Глава IV. Видимо, есть все основания полагать, как это делали столь многие в прошлом, что чувство любви и уважения к родному дому служит глубочайшей основой

Видимо, есть все основания полагать, как это делали столь многие в прошлом, что чувство любви и уважения к родному дому служит глубочайшей основой патриотизма.

Официальное руководство по детскому воспитанию (Управление по изданию официальных документов, Великобритания)

Утро было в разгаре, стояла изнуряющая жара, и подкомитет заслушивал доводы экспертов. Еще вчера столбик термометра миновал сорокаградусную отметку, что в широкой прессе было отмечено взрывом патриотического восторга. В авторитетных кругах сложилось мнение, будто погода играет на руку правительству, и сегодня ожидали еще более высокой температуры. Через десять минут после начала заседания Канхем распорядился, чтобы в комнату принесли электровентилятор, который установили во главе стола, почтительно направив на председателя. В прошедший выходной рабочие распечатали подъемные окна, и теперь через распахнутые проемы доносился монотонный гул транспорта, медленно ползущего по Уайтхоллу. Большая синяя муха, попавшая в ловушку между листами раскаленного стекла, время от времени принималась настойчиво жужжать. По мере того как тянулось утро, перерывы между жужжаниями становились все длиннее. На поверхности огромного стола, влажного на ощупь, лениво шевелились листы бумаги в слабом дуновении теплого воздуха.

Уже больше часа Стивен рассматривал свои руки, сложенные на коленях. В последние дни запах собственной нагретой кожи и ощущение жары вернули ему неповторимый вкус детства, проведенного в жарких странах, которое пахло потом и всепроникающим сладковатым душком манго, кипящим в кухне супом из английских овощей и пряностями в раскрашенных жестяных коробочках с драконами и пальмами, хранившимися в пристройке у горничной. Однажды Стивен приподнял крышку на одной из коробочек и глубоко вдохнул аромат коричневой хлопьевидной субстанции. Когда он затем снова вернулся в дом и остановился в пустой гостиной, где под потолком медленно вращался вентилятор, горький, гнилостный запах был его тайной, которую надо было хранить от натертой лавандой мебели со складов ВВС Великобритании.

Это был его Восток: мужской запах сигарет и средства от насекомых; громоздкие кресла с цветной обивкой – отцовское с медной пепельницей, прикрепленной кожаными ремешками; вокруг материнского витает запах розового мыла, вязанья, с которым она упорно не расстается в нестерпимую жару, и обложки «Женского мира»; на стенах – искусно вырезанные из черной жести силуэты пальмовых деревьев на фоне закатов; миловидная горничная‑туземка, которая, по словам родителей, спит в ногах его постели, хотя он ни разу ее не видел; водяные змеи, которые могут заползти в постель и от которых оберегают молитвы; его первая классная комната, где от жары карандаш в пальцах начинает издавать запах кедра, и тигр под пальмой – эмблема его школы и пива, которое любит отец.

Однажды, когда стояла липкая послеполуденная жара, Стивен поднялся вместе с матерью наверх и лег рядом с ней на просторное покрывало из легкой полосатой ткани, с той стороны, где была пепельница, под тиканье будильника. Ей пришла в голову диковинная мысль, что им нужно поспать в самый разгар дня, задолго до положенного времени. Он лежал на спине, глядя на вентилятор.

– Закрой глаза, сынок, – наставляла она, – закрой глаза.

Он закрыл, а когда проснулся, был уже почти вечер. Матери рядом не было, он слышал, как она со своими подругами пьет чай внизу. Стивен был поражен: значит, сон не просто приходит к человеку, но им можно управлять, закрывая глаза? А чем еще он может управлять?

Ему нравилось слушать голоса матери и ее подруг. Разговор шел о том, что все идет не так, о людях, которые говорят и поступают неправильно, о болезнях и докторах, которые не умеют лечить. Никто никогда не говорил детям, что вокруг что‑то не так. К приходу отца все чашки были уже вымыты и подруги давно разошлись по домам. Отец носил мешковатые шорты, на его рубашке цвета хаки сырели темные пятна. Придя домой, отец разыскал Стивена и, притворившись ужасным великаном‑людоедом, зарычал: «Будет мне пожива, чую, человеческим духом пахнет!» – затем защекотал его и подбросил высоко вверх, так что Стивену сделалось страшно. После того как сержант авиации Льюис принял душ и выпил пива, сваренного из крови тигра, которое Стивену разрешалось налить в стакан, родители сели пить чай и обсудили другие интересные неправильности: молодого офицера, который ничего толком не знает, другого сержанта авиации, который все делает не так, политиков, которые отдают ВВС глупые приказы. Затем мать пересказала новости, услышанные от подруг. После этого пора было убирать со стола, и Стивен должен был помогать, пока мать мыла посуду, а отец ее вытирал.

Стивену пришло в голову, что, если бы он мог управлять событиями, подобно тому как матери удавалось управлять сном, он сделал бы своих родителей королем и королевой всего мира, чтобы они могли исправить все неправильности, о которых так мудро рассуждали по вечерам. Ведь разве не был его отец сильнее любого великана? На соревнованиях в эскадрилье он жал на педали велосипеда так, что ноги сливались в мелькающий круг, и едва не летел, выполняя тройной прыжок; он носил Стивена на плечах на пляж, возле которого, как они потом узнали, водились акулы, и, вспенивая воду, выныривал из волн прибоя, увесив плечи и голову водорослями, похожий на ревущее морское чудовище; молодые офицеры часто обращались к нему за советами, хотя он должен был, обращаясь к ним, добавлять «сэр», а солдаты, находившиеся у него в подчинении, боялись попасть к нему в немилость, как боялись того же и Стивен с матерью.

И разве не была его мать более красивой, чем английская королева, и разве при этом не обладала другими разнообразными талантами? Например, она могла сделать так, чтобы в каждый ее день рождения ей исполнялся двадцать один год, могла попасть в яблочко из винтовки 22‑го калибра на соревнованиях стрелков, слышала по ночам звуки, которых никто больше не слышал, и всегда знала, когда Стивену снился плохой сон, чтобы подойти, когда он просыпался в темноте. Они с отцом часто ходили на специальные вечеринки в сержантском клубе‑столовой. Мать наряжалась в длинные атласные платья, сшитые своими руками. Отец надевал униформу и всегда выпивал пива перед тем, как выйти из дому. Иногда они танцевали в гостиной под музыку военной службы радиовещания – вальс, фокстрот или тустеп, уверенно двигаясь на свободном от мебели пространстве, прямо держа спину и аккуратно поворачиваясь на каблуках. Тогда они точь‑в‑точь походили на элегантную танцующую пару, которая кружилась на крышке шкатулки из‑под драгоценностей его матери под звон немецкой мелодии, – фигурки из снов, чьи лица расплывались розовыми пятнами, если приблизить их к самым глазам.

Сны бывали страшными. Был ли то просто плохой сон, когда тарелка с картофельным пюре, приготовленным к завтраку, пролетела рядом с головой отца и разбилась о стену и мать потом плакала, собирая фаянсовые осколки в фартук и вытирая обои мокрой тряпкой? Снились ли ему раздраженные голоса, порой доносившиеся снизу по ночам? Одолевал ли его кошмар, когда он увидел через открытую кухонную дверь отца с разделочным ножом в руках или когда отец, наклонив к нему свое красное и сердитое лицо, сказал, что Стивен – маменькин сынок или даже хуже, и, схватив его на руки на глазах у гостей, принялся укачивать и убаюкивать, словно грудного младенца?

Наверное, он был маменькиным сынком. Несколько лет спустя Стивен все еще ложился спать вместе с матерью, когда отец, теперь уорент‑офицер, уезжал на сборы. Это было после того, как их перевели в Северную Африку. А когда Стивен вступил в младшую дружину бойскаутов и должен был заслужить значок мастера ручных поделок, мать помогала ему изготовить набор игрушечной мебели. В конце концов она доделала всю работу сама. Стивен, являвшийся на еженедельные собрания, проходившие в сборно‑щитовом бараке, с коробкой из‑под обуви, которая служила гостиной, где стояли готовые поделки – голубой комод с тремя отделениями, буфет из спичечных коробков, лампа‑торшер, – был совершенно уверен, что ее работы принадлежат ему по праву.

Мать была хрупкой, красивой женщиной, которая страдала от бессонницы и втайне беспокоилась обо всех, кроме себя. В ее заботливом отношении к Стивену чувствовался легкий оттенок собственничества, неотличимого от любви. Она напоминала ему об опасном мире, полном невидимых микробов и несущих с собой пневмонию сквозняков. Она предупреждала о бедствиях, которыми грозили сырая одежда, пропущенный обед или прогулки без джемпера по вечерам. И хотя Стивен должен был повиноваться всем ее маленьким запретам, он научился относиться к ним с насмешкой, как его отец.

Потому что Стивен был также и сыном своего отца. Во время Суэцкого кризиса все семьи переселились в военные лагеря для защиты от местных арабов. Миссис Льюис гостила у родственников в Англии, и Стивен пережил несколько пьянящих недель, нарушивших обыденное течение его жизни, главное место в которой занимали школа и пляж. Непривычно было не чувствовать на себе постоянного родительского внимания, жить в больших палатках вместе с приятелями, которые запомнились Стивену такими же веснушчатыми, коротко стриженными мальчишками с оттопыренными ушами, как и он сам. Запомнились также запах масла, капавшего с грузовиков на горячий песок, военная техника – точное воспроизведение его игрушечной армии, аккуратные, побеленные известкой бордюры из камня, обрамлявшие каждую дорожку, колючая проволока и пулеметные гнезда, обложенные мешками с песком. И еще отец – военный, отвечающий за безопасность семей, – далекая фигура, вышагивающая от одной палатки к другой с табельным пистолетом, пристегнутым к поясу.

Когда кризис миновал, были и другие развлечения. Однажды, оставив мать сидеть дома, Стивен с отцом понеслись на черном «моррис‑оксфорде» по безлюдным дорогам через полупустыню по направлению к аэродрому, просто чтобы попробовать, на какую скорость способна новая машина. Затем они вышли, вооружившись банкой из‑под варенья, чтобы поохотиться на скорпионов. Отец сдвинул в сторону обломок скалы, и они увидели скорпиона – желтый и жирный, он умоляюще вздымал в их сторону свои клешни. Отец ногой подтолкнул его в банку, Стивен ждал наготове с крышкой, в которой они проделали дырки для воздуха. Они оба смеялись – Стивен с тяжелым сердцем, – когда мать заявила, что не будет спать по ночам из опасения, что скорпион выберется из банки и начнет бродить по дому в темноте. Позже они отнесли скорпиона в мастерскую и заспиртовали в формальдегиде.

Каждое утро перед школой отец вел Стивена в ванную, где, зачерпнув двумя пальцами содержимое из баночки с бриолином, с фанатичным упорством втирал его в короткие волосы сына на затылке и на висках. Затем он брал в руку стальную расческу и, крепко держа Стивена за подбородок, приглаживал послушные волосы на прямой пробор, отличавшийся военной аккуратностью. Через час вся эта конструкция таяла на солнце. Большую часть жарких послеполуденных часов в продолжение длившегося девять месяцев лета они проводили на пляже, где офицеры и их семьи сидели с одной стороны, а рядовые и сержанты, включая уорент‑офицеров, – с другой. Отец заходил в воду по грудь и медленно считал, а Стивен, ни за что не держась, пытался устоять у него на плечах, пока приступ смеха или скользкий крем для волос под ногами не заставляли его падать. Когда волна накрывала отца с головой, счет прекращался, но только на мгновение. Они дошли до сорока трех незадолго до того, как Стивен уехал учиться в интернат и игра прекратилась.

Северная Африка была идиллией, длившейся пять лет. Раздраженные голоса больше не тревожили сны Стивена. Дни его делились между школой, занятия в которой шли до обеда, и пляжем, где он встречался со своими приятелями, которые все до одного были детьми сослуживцев его отца, также получивших повышение. На том же пляже его мать встречалась со своими подругами – женами все тех же сослуживцев. Подобно тому как небольшая семья, в которой жил Стивен, окружала его настойчивой, собственнической любовью, британские ВВС окружали их семью, подбирая и предоставляя им знакомых, развлечения, докторов и дантистов, школы и учителей, дома, мебель, даже посуду и постельное белье. Если Стивен оставался ночевать у приятеля, он укрывался знакомыми простынями. Это был безопасный и упорядоченный мир, иерархический и заботливый. Дети в нем должны были знать свое место и, подобно своим родителям, легко переносить тяготы и лишения военной жизни. Стивена и его друзей – хотя это не относилось к их сестрам – наставляли, чтобы они называли сослуживцев своих отцов «сэр», подобно американским мальчикам с авиабазы. Им говорили, что женщинам нужно уступать дорогу в дверях. Но при этом им щедро предоставляли возможность, советовали, едва ли не приказывали развлекаться. В конце концов, их родители выросли во времена Великой депрессии, поэтому теперь не должно быть недостатка в лимонаде, мороженом, сырных омлетах и чипсах. Родители сидели на террасе Пляжного клуба вокруг железных столиков, нагруженных стаканами с пивом, удивляясь различиям между жизнью в их времена и жизнью сегодняшней, между их собственным детством и детством их детей.

Первый семестр, проведенный Стивеном в интернате, представлял собой мешанину из сложных ритуалов, жестоких розыгрышей и постоянного шума, но нельзя сказать, чтобы Стивен особенно страдал. Он был слишком молчалив и задумчив, чтобы его избрали главной мишенью для шуток. В сущности, его вообще едва замечали. В душе он хранил верность крохотному миру своей семьи и постоянно отсчитывал девяносто один день до рождественских каникул, намереваясь дожить до них во что бы то ни стало. Вернувшись наконец домой, к ослепительному солнцу, к привычному виду из окна спальни на финиковые пальмы, упирающиеся в бледно‑голубое зимнее небо, он довольно легко обрел свое обычное место рядом с родителями. Лишь когда пришла пора возвращаться в Англию, на другой день после того, как ему исполнилось двенадцать лет и перед ним замаячило подножие новой горы дней, которую нужно было преодолеть, Стивен начал остро ощущать тяжесть предстоящей потери. Простой арифметический подсчет легко доказывал, что начиная с этого дня три четверти времени он будет теперь проводить вне дома. В сущности, он прощался с детством. Родители, должно быть, сделали те же подсчеты, потому что в машине, пока они ехали через пустынные кустарники к аэродрому, неестественно‑оживленный разговор о планах на будущие каникулы то и дело прерывался долгим молчанием, которое можно было нарушить, лишь повторив уже сказанное.

В самолете пожилая дама любезно пересела в кресло напротив, освободив ему место у окна, чтобы он мог попрощаться со своими родителями. Стивен видел их лучше, чем они его. Они стояли в десятке метров от края крыла, держась за руки, на самой границе между бетонной полосой и песчаной пустыней. Они улыбались, махали руками, потом опускали руки, потом снова махали. Пропеллеры на его стороне самолета начали вращаться. Стивен заметил, как мать отвернулась и вытерла глаза. Отец сунул руки в карманы, затем вынул их снова. Стивен был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что подошел к концу целый период его жизни, период ничем не омраченных привязанностей. Он прижался лицом к иллюминатору и расплакался. Бриолин с его волос растекся по всему стеклу. Когда Стивен попытался его стереть, родители неверно истолковали этот жест и снова принялись ему махать. Самолет тронулся вперед, и они плавно уплыли из поля его зрения. Повернувшись лицом к салону, Стивен увидел, что его худшие опасения подтвердились: пожилая дама наблюдала за ним все это время, и по лицу ее тоже текли слезы.

* * *

Присутствие в комнате незнакомца, костлявого молодого человека, который, видимо, не захотел взять стул, пробудило Стивена от тяжелых грез. Молодой человек говорил уже полчаса. Он стоял сгорбившись, словно кающийся грешник, сцепив перед собой бескровные до синевы пальцы. Его подбородок и верхняя губа были испятнаны тщательно выбритой синевой, придававшей ему печальное, откровенное сходство с шимпанзе, которое еще больше усиливалось большими карими глазами и черной порослью на груди, жесткой, словно волосы на лобке, которая виднелась сквозь тонкую ткань белой нейлоновой рубашки и непочтительно выбивалась между пуговицами. Стивену показалось, что выступавший молодой человек специально держал ладони неподвижно, чтобы не выставлять напоказ неестественную длину своих рук, предплечья которых были на один‑два дюйма длиннее, чем следовало бы. Говорил он натянутым тенором, слова выговаривал четко и осторожно, будто язык, это опасное оружие, только недавно попал к нему в руки и мог разорваться от неумелого обращения. Очнувшись от воспоминаний, Стивен так поразился внешности незнакомца, что не следил за смыслом его слов. Остальные члены подкомитета сидели молча, с внимательными лицами, с которых вежливо были стерты все другие выражения. Рейчел Мюррей и один из профессоров делали пометки в блокнотах. Чтобы лучше сконцентрироваться, лорд Парментер закрыл глаза и дышал через нос, глубоко и ритмично.

Освоившись с внешностью незнакомца, Стивен заметил какое‑то волнение среди членов подкомитета, непонятное беспокойство, которое нельзя было объяснить скукой или жарой. Головы присутствующих поворачивались в его сторону. Встретившись с ним взглядом, члены подкомитета отводили глаза, и некоторые – Рейчел Мюррей, Тесса Спанки – старались подавить улыбку. Даже лорд Парментер изменил позу и наклонил свою кожистую голову в сторону Стивена. От него ждут каких‑то слов? Может быть, ему уже предложили выступить? Стивен старательно попытался сосредоточить ускользающее, непокорное внимание на монотонном звучании, на напряженной, просительной интонации: «Но ведь вы же, конечно, согласитесь с этим?» Взгляд честных карих глаз был устремлен прямо на Стивена. Он должен как‑то ответить? Сейчас? Стивен едва заметно кивнул и выдавил из себя ироническую улыбку, которая должна была означать, что он все понимает, но, как умный и рассудительный человек, хранит молчание.

– Уже не подлежит никакому сомнению, – и пожалуйста, казалось говорили глаза незнакомца, не возражай против того, что я сейчас скажу, – что мы используем лишь малую долю этих безграничных интеллектуальных, эмоциональных и интуитивных ресурсов. Совсем недавно стал известен случай с одним молодым человеком, блестяще закончившим университетский курс, у которого, как оказалось, практически не было мозга, лишь тонкая прослойка неокортекса, выстилающая череп. Совершенно ясно, что мы обходимся весьма небольшой частью наших возможностей и в результате подобной недогруженности страдаем от разобщенности, от разобщенности с самими собой, с природой и мириадами идущих в ней процессов, со всей Вселенной. Уважаемые члены подкомитета, мы держим на голодном пайке свои способности к эмфатическому и магическому участию в жизни природы, мы отторгнуты от нее и окованы абстракциями, лишены глубинного и непосредственного познания, без которого невозможна целостная личность, невозможно гармоничное слияние физического и психического начал в человеке, их онтологическое единство.

Молодой человек, похожий на обезьяну, перевел дух и оглядел слушателей горящими глазами. Затем осторожно потеребил мочки своих ушей.

– Если таковы печальные последствия, то что является причиной, что мешает растущему мозгу обрести целостность? Как мы видели, мозг, подобно любому человеческому органу, развивается по своей, четко предустановленной схеме. Точно так же как коренные зубы и вторичные половые признаки появляются у всех людей приблизительно в одном и том же возрасте, головной мозг совершает свои скачки, и не приходится сомневаться, что эти скачки, в свою очередь, связаны с определенными всплесками в развитии умственных и практических навыков. Навязывая детям умение читать в возрасте от пяти до семи лет, мы знакомим их с таким уровнем абстрактных представлений, который нарушает единство детского мировоззрения, пролагает непроходимую пропасть между словом и обозначаемой этим словом вещью. Потому что, как мы видели, человеческий мозг в этом возрасте еще не развил в себе высшие логические способности, чтобы легко и ненавязчиво справляться с замкнутой системой письменного языка. Нельзя знакомить ребенка с грамотой преждевременно, до того, как это произойдет само собой, в соответствии с генетически заложенной программой развития мозга, по достижению жизненно необходимой способности отделять свое «я» от остального мира. Вот по этой причине, господин председатель, я настаиваю на том, чтобы детей не учили читать до одиннадцати или двенадцати лет, пока их мозг и их сознание не пройдут через важный этап роста, который сделает подобное разделение возможным.

Стивен распрямил спину – древняя уловка всех млекопитающих, позволяющая, вероятно, казаться больше своих размеров. От него ждали, чтобы он встал на защиту своей профессии детского писателя, разрушителя крохотных детских миров.

Выступавший снова сцепил пальцы, так что их костяшки побелели.

– Танцы и активные игры любого рода, – произнес он, – чувственное исследование мира, музыка – потому что, как ни странно, музыкальные символы не абстрактны благодаря точным указаниям на физические действия, необходимые для их извлечения, – рисование, практическое знакомство с окружающими предметами, развитие математических навыков, которые требуют больше логических, чем абстрактных представлений, и все формы игр, направленных на повышение сообразительности, – вот вполне подходящие и в первую очередь необходимые виды деятельности для детей младшего возраста, благодаря которым они смогут жить в гармонии с мирозданием, плыть по течению его сил. Навязывать им грамотность в этом возрасте, нарушать магическое тождество слова и вещи и, в конечном итоге, тождество «я» и окружающего мира – значит порождать в них преждевременную саморефлексию, ввергать их в жестокую изоляцию, которую мы привыкли, не задумываясь, называть индивидуальностью. Так, господин председатель, происходит изгнание из райского сада, налагающее отпечаток на всю дальнейшую жизнь ребенка. Преждевременное знакомство с грамотой сделает из него взрослого, которому будет недоступно непринужденное, разумное сопереживание окружающему миру, другим людям, общественным процессам; взрослого, для которого единство мироздания останется загадкой, ускользающей идеей, смутно постижимой разве что через изучение мистических текстов. Тогда как, – тут незнакомец понизил голос и снова остановил свой взгляд на Стивене, – тогда как непосредственность восприятия – это дар, вручаемый нам в детстве. Мы не должны вырывать его из рук у наших детей, навязывая им изматывающее, изнуряющее образование, набрасываясь на них со своими серьезными, докучливыми книжками.

К концу речи улыбались уже почти все, кто сидел за столом. Члены подкомитета находили удовольствие в присутствии этого, по общему мнению, чудака. Канхем, ответственный за проверку документов, подтверждающих компетенцию докладчиков, склонился над записями в блокноте, чувствуя неловкость. Один из профессоров, не Морли, делал вид, что сморкается в салфет ку, чтобы скрыть приступ смеха. Полковник Джек Тэкль сидел, скрестив руки на груди и опустив голову. Тело его мелко вибрировало. Эти скрытые признаки веселья возбудили в Стивене чувство симпатии к незнакомцу. Тот, закончив выступать, кажется, уже жалел, что отказался от стула. Он неуклюже возвышался во главе стола, опустив свисающие руки, в ожидании вопросов или разрешения удалиться. Он мог позволить себе не знать, что правительству не нужны граждане, сохранившие непосредственность восприятия. Взгляд незнакомца потерял вызывающее выражение, остановившись наточке в метре над головой председателя. Стивену захотелось пожать ему руку. Из чувства противоречия он хотел выступить в поддержку молодого человека. Но его уже вызвали на ринг, пора было вступать в схватку. Лорд Парментер, с любопытством ожидая развития событий, булькнул его имя.

– Только законченный циник, – сказал Стивен, обводя взглядом комнату, – станет спорить с тем, насколько привлекательна идея целостности восприятия, как она была здесь описана, или возможность до конца раскрыть все наши способности. Вопрос, разумеется, заключается в том, как этого достичь.

Стивен остановился, ожидая прихода следующей мысли, потом снова заговорил, не зная толком, что собирается сказать:

– Я, конечно, не философ, но мне кажется… что здесь есть над чем поразмыслить…

Он опять остановился, а затем стал говорить быстро, со вздохом облегчения:

– Письменные знаки можно преподать подобно тому, как вы сейчас описывали подачу знаков музыкальных, – в данном случае в виде набора инструкций, что именно нужно делать со своим языком, губами, гортанью и голосом. Лишь позже ребенок научится читать тихо, про себя. Но я не уверен в том, насколько верны оба этих описания – музыкальных нот и письменных букв. Процессы музицирования и чтения представляются мне очень абстрактными, но, может быть, с абстракциями определенного рода мы неплохо справляемся уже с первых дней нашей жизни? Сложности начинаются, когда мы пытаемся рассуждать над самим процессом абстрагирования и давать ему точные определения. Например, каждая мелодия несет в себе какой‑то смысл. Трудно выразить его словами, но каждый ребенок легко понимает его значение. Чтение и письмо представляют собой абстрактные виды деятельности, но не больше, чем собственно разговорный язык. Двухлетний ребенок, начинающий строить целые предложения, уже пользуется фантастически сложным набором грамматических правил. Я помню, моя дочь Кейт… хотя нет… как раз именно письменное слово может стать средством, соединяющим человеческое «я» с окружающим миром. И поэтому лучшие книги для детей обладают свойством делать мир видимым, позволяют маленькому читателю непосредственно соприкоснуться с вещами, о которых идет речь, путем метафор и образов воздействуют на его ощущение и обоняние, дают впечатления, не передаваемые в словах. Девятилетний ребенок полностью открыт для таких переживаний. Письменная форма слова – такая же неотъемлемая часть обозначаемой им вещи, как и форма звуковая… Вспомните о заклинаниях, опоясывающих колдовские чаши, о молитвах, выбитых на могильных плитах, о том зуде, который толкает некоторых людей писать похабные слова на стенах общественных зданий, о тех, кто борется против распространения книг непристойного содержания, о том, что слово «Бог» пишется с прописной буквы, об особом значении личной подписи, наконец. Почему ребенок должен быть лишен всего этого?

Стивен глядел незнакомцу прямо в лицо. Лорд Парментер снова прикрыл глаза. Канхем, стоя у дверей в комнату, вполголоса переговаривался с кем‑то невидимым в коридоре.

– Письменное слово есть часть мира, в котором вы хотите растворить индивидуальность ребенка. Хотя слово и описывает мир, оно не является чем‑то от него отдельным. Подумайте об удовольствии, с которым пятилетний ребенок разбирает уличные вывески, или о десятилетнем, с головой погруженном в приключенческий роман. Он видит там не слова, не пунктуационные знаки, не правила грамматики, а лодку, необитаемый остров, таинственную фигуру под пальмовым деревом.

Стивен несколько раз моргнул, чтобы отогнать образ дочери: повзрослевшая, какой он ее никогда не видел, она сидела в постели и читала роман. Вот она перевернула страницу, нахмурилась, вернулась обратно. Она могла бы читать книгу, которую он написал бы для нее. Стивен в деталях представил себе эту картину, затем она исчезла, и он продолжал говорить:

– Грамотный ребенок читает и слышит голос у себя в голове. Этот голос всегда с ним, он – часть его внутреннего мира, он обогащает его фантазии, он освобождает ребенка от капризов и непредсказуемости взрослых, которые могут найти, а могут и не найти времени для того, чтобы почитать ему вслух.

Вот он сидит на кровати рядом с Кейт и читает ей книгу. Стивен не знал, какая из двух нарисованных им картин нравится ему больше. Он даже не был уверен в том, что говорил, – в сущности, как это, наверное, здорово – до одиннадцати лет играть на аккордеоне, танцевать, разбирать старые будильники и слушать, как тебе рассказывают истории. В конце концов, вероятно, большого различия тут нет, как нет и подходящих слов для того, чтобы сказать об этом. Можно лишь предаваться обычному в таких случаях теоретизированию, занимать позицию, водружать знамя с начертанным на нем девизом и другими знаками самоутверждения, а затем биться до последнего со всеми оппонентами. Когда очевидные доказательства будут исчерпаны, в ход пойдут сообразительность и настойчивость.

И не было лучшей области для разного рода спекуляций, наряженных в одеяние непреложных фактов, чем уход за детьми и детское воспитание. Стивену приходилось читать ознакомительные материалы, цитаты и извлечения, собранные отделом Канхема. На протяжении трех столетий несколько поколений экспертов, священников, моралистов, социологов, врачей – большинство из которых были мужчинами – щедро изливали на матерей потоки поучений и постоянно меняющихся советов. Никто из них не сомневался в абсолютной истинности своих суждений, и каждое поколение считало, что достигло вершины здравого смысла и научных открытий, о которой его предшественники могли только мечтать.

Стивен читал серьезные рассуждения о том, что конечности новорожденных младенцев необходимо привязывать к доске, чтобы сковать их подвижность и оградить ребенка от возможности нанести себе увечье; об опасностях, связанных с кормлением грудью, или, в других случаях, о физической потребности и этической необходимости в нем; о том, что родительская любовь и поощрения развращают ребенка; о необходимости слабительных средств и клизм, суровых физических наказаний, холодных ванн и, ближе к началу этого столетия, постоянного пребывания на свежем воздухе, какие бы неудобства это ни причиняло; о желательности соблюдать научно рассчитанные перерывы между едой и, напротив, рекомендации кормить ребенка, как только он почувствует голод; напоминания об опасности брать младенца на руки всякий раз, когда он поднимает крик, – это даст ему опасное чувство собственной власти – и об опасности не брать его на руки – это выработает в нем опасное чувство собственной беспомощности; о важности регулярных усилий к дефекации, о необходимости приучать ребенка к горшку начиная с трех месяцев, о непрерывном присутствии матери днем и ночью, круглый год, и в других выдержках – о необходимости кормилиц, нянек, круглосуточных государственных яслей; суровые предупреждения о последствиях дыхания через рот, ковыряния в носу, сосания пальца и разлуки с родителями; призывы доверить рождение вашего ребенка специалистам под яркими лампами и ни в коем случае не делать этого дома, в ванной; о важности обрезания и удаления миндалин, а позже – убийственные насмешки над этими обычаями; о том, что ребенку нужно позволять делать все, что ему вздумается, чтобы расцвела его божественная природа, и о том, что необходимо как можно раньше добиваться от ребенка полного подчинения; о слабоумии и слепоте, к которым приводит онанизм, а также об удовольствии и удобствах, которые он доставляет растущему ребенку; о том, что половые вопросы надо разъяснять, ссылаясь на головастиков, аистов, цветочных эльфов и капустные грядки, или ничего не говорить вообще, или говорить все с натуралистической, скрупулезной прямотой; о том, какую травму нанесет ребенку вид обнаженных родителей, и о том, как ребенку может показаться подозрительным, что родители все время одеты; наконец, о том, как ускорить умственное развитие девятимесячного малыша, преподав ему несколько уроков математики.

И вот теперь Стивен, рядовой солдат этой армии экспертов, уверенно и, к собственному удивлению, энергично доказывает, что детей нужно начинать обучать грамоте в возрасте от пяти до семи лет. Почему он так думает? Потому что так принято с давних пор, и потому что его материальные интересы зависят от десятилетних читателей. Он говорил сейчас горячо, как политик, как министр из правительства – побуждаемый, на первый взгляд, совершенно бескорыстными мотивами. Незнакомец слушал, вежливо наклонив голову, поглаживая кончиками пальцев поверхность стола.

– Ребенок, умеющий читать, – сказал Стивен, – приобретает власть, а с ней и уверенность в себе.

Пока он говорил таким образом и пока стремившийся все усложнить внутренний голос нашептывал ему, что его агностицизм является всего лишь оборотной стороной его иссушенного эмоционального состояния, Канхем торопливо пересек комнату и зашептал что‑то на ухо председателю. Булькающий звук остановил Стивена посередине фразы, и, повернувшись, он увидел, что лорд Парментер поднял вверх утомленный палец.

– Премьер‑министр пройдет по нашему коридору через несколько минут и желает заглянуть, чтобы познакомиться с членами подкомитета. Никто не возражает?

Канхем переминался с ноги на ногу, держа левую руку на узле галстука. Он сделал несколько шагов вглубь комнаты, словно собираясь переставить мебель, но затем передумал и вернулся к двери. Наконец над столом пронеслось общее приглушенное «конечно, конечно». Разумеется, никто не возражал. Члены подкомитета занялись мелкими деталями своих костюмов, заправляли выбившиеся рубашки, приглаживали волосы, наводили порядок в макияже. Полковник Тэкль снова надел свой твидовый пиджак.

Толкнув дверь плечом, в комнату вошли два человека в синих блейзерах и, скользнув бесстрастным взглядом по лицам присутствующих, направились к окнам. Там они заняли позицию, повернувшись спиной к комнате, и хмуро уставились на праздных шоферов за окном, которые без малейшего интереса отвернулись и продолжали курить. Прошло еще тридцать секунд, прежде чем в комнату вошли трое усталых мужчин в помятых костюмах и кивнули членам подкомитета. Сразу за ними настала очередь премьер‑министра с многочисленными помощниками за спиной, некоторые из которых не поместились в комнате и остались стоять в дверях. За столом возникло движение, многие попытались подняться, но лорд Парментер успокоил их движением руки. Канхем молча, но настойчиво стал предлагать стул, однако не удостоился внимания. Стоя премьер‑министру было удобнее занять место рядом с председателем и ловко отодвинуть его в тень.

Прямо напротив, на дальнем конце стола, возвышался молодой человек, напоминавший обезьяну, во взгляде которого сквозило дружелюбное любопытство. Его положение показалось Канхему грубым нарушением этикета. Руками и голосом он стал подавать незнакомцу знаки сесть или отойти в сторону, но опять не добился внимания. Лорд Парментер принялся представлять присутствующих.

Стивен слышал о том, что в высших кругах государственных служащих было принято избегать личных местоимений и других грамматических форм, которые могли бы указать на пол премьер‑министра. Личные мнения на этот счет не поощрялись. Несомненно, этот обычай в свое время носил оскорбительный характер, но за многие годы превратился в знак уважения и служил пробным камнем хорошего вкуса и умения манипулировать словами. И теперь Стивену показалось, что лорд Парментер следует установившейся форме, обратившись к премьер‑министру с безупречными приветственными словами, в которых подчеркнул, что нынешняя работа подкомитета, состоящего из многочисленных специалистов в области детского воспитания, стала возможна исключительно благодаря личной заинтересованности в этом вопросе их высокого гостя, которому будут благодарны многие поколения детей и родителей.

Затем он по очереди представил присутствующих, ни разу не запнувшись, чтобы припомнить имя или фамилию, звание и сферу деятельности каждого из членов подкомитета. Когда называлось очередное имя, со стороны премьер‑министра следовал легкий наклон головы. Стивен оказался последним в списке и успел заметить, как вспыхнула Рейчел Мюррей, услышав свою фамилию. Полковник Джек Тэкль вытянулся на своем стуле по стойке «смирно». Стивен узнал, что незнакомца зовут профессор Броуди из Института детского развития, а даму, имя которой вылетело у него из головы, – миссис Гермиона Слип. На шее у Эммы Кэрью, жизнерадостной школьной директрисы истощенного вида, напрягся веер сухожилий, подобный прутьям зонтика, когда лорд Парментер вспомнил и произнес ее имя.

Все члены подкомитета, даже самые свободомыслящие, испытывали легкое чувство благоговейного ужаса. Многие годы Стивен говорил о премьер‑министре только в уничижительном или ироническом тоне, за которым крылись подозрения в самых циничных намерениях, а порой сквозила настоящая ненависть. Но теперь, вглядываясь в это лицо, не залитое светом телевизионных студий, не обрамленное прямоугольником экрана, Стивен не видел в нем ничего официального или легендарного и находил весьма слабое сходство с шаржами политических карикатуристов. Даже знаменитый нос премьер‑министра был такой же, как у обычных людей. Опрятная внешность, в меру сутулые для шестидесяти пяти лет плечи, изможденное лицо, рассеянный взгляд, скорее учтивая, чем властная осанка, немного смущенный и ранимый облик. Стивену хотелось, чтобы никто не узнал о его истинных чувствах. Его вдруг охватил порыв показать себя добропорядочным гражданином, понравиться премьер‑министру, дать отпор критикам. В конце концов, он видел перед собой главу нации, вместилище коллективной фантазии. Поэтому когда настала его очередь и лорд Парментер назвал его имя, Стивен обнаружил, что кивает головой и расплывается в улыбке, словно Озрик из шекспировской пьесы. Поскольку он был представлен последним, ему выпала честь удостоиться вопроса:

– Вы детский писатель?

Стивен, потерявший дар речи, кивнул.

– Внуки министра иностранных дел много читают.

Слова благодарности вырвались из груди Стивена прежде, чем он сообразил, что похвала относится не к нему. Между тем безжизненный голос премьер‑министра напоминал членам подкомитета о важности их дела и желал удачного рабочего дня.

Охранники в синих блейзерах отошли от окон, помощники и двое мужчин в помятых костюмах направились к двери, которую держали широко открытой. Из коридора до членов подкомитета донеслись кашель и шарканье ног тех, кто ждал снаружи. Третий мужчина обошел ряд стульев и приблизился к Стивену. Его дыхание пахло шоколадом.

– Премьер‑министр желает поговорить с вами в коридоре, если вы не возражаете.

Провожаемый взглядами коллег, Стивен вышел из комнаты вслед за ним. Большая часть свиты удалялась в направлении лестничной клетки в дальнем конце коридора. Те, что остались, замерли в ожидании, столпившись небольшой группой в нескольких метрах от дверей. Пожилого вида служащий, явившийся с документами на подпись, выслушивал распоряжения, встречая каждое из них невнятными звуками. Наконец подпись была получена, и он удалился. Любитель шоколада подтолкнул Стивена вперед. Ни рукопожатия, ни слов приветствия не последовало.

– Насколько я знаю, вы близкий друг Чарльза Дарка?

– Совершенно верно, – ответил Стивен и, поскольку это прозвучало слишком категорично, добавил: – Мы познакомились еще в те дни, когда он занимался издательским делом.

Они повернулись и теперь шли по коридору неспешным шагом. За спиной слышался топот телохранителей.

Следующий вопрос был задан не сразу.

– Вы с ним виделись в последнее время?

– Он уехал за город вместе с женой. Они продали дом.

– Да, да. Но у него действительно нервный срыв, он болен?

Стивен подавил искушение придать себе весу, выложив то немногое, что ему было известно.

– Его жена прислала мне открытку с приглашением приехать в гости. По ее словам, они счастливы.

– Скажите, это жена уговорила его подать в отставку?

Они дошли до лестничной площадки и остановились, огражденные с двух сторон телохранителями, глядя вниз на мраморный пролет.

Стивен посмотрел премьер‑министру прямо в лицо. Он не знал, был ли этот разговор важным или ничего не значащим. Он покачал головой:

– Чарльз отдал много сил государственной службе.

– Верно. Но без серьезных причин никто с нее не уходит.

Они двинулись обратно, к комнате, где заседал подкомитет. Тон премьер‑министра изменился.

– Мне нравится Чарльз Дарк. Больше, чем думают многие. Он талантлив, и с ним были связаны большие надежды. – Теперь помощники были совсем близко и могли их услышать. Они замедлили шаг. – Информация личного характера доходит до меня в сильно смягченном виде, вы понимаете, что я хочу сказать?

– Вы хотите убедить его вернуться?

Но вопросов здесь Стивену задавать не полагалось. По знаку изящной премьер‑министровой руки с золотым кольцом на пальце от группы помощников отделился один человек.

– Может быть, после того как вы побываете у них, вы расскажете мне о Чарльзе?

Помощник открыл небольшую кожаную папку для документов и протянул Стивену визитную карточку.

Стивен собрался сказать, что вряд ли сможет сообщить что‑либо интересное, но новый жест премьер‑министра дал ему понять, что разговор окончен. Тут же рядом с ними оказался другой помощник со списком дальнейших встреч, и вся свита во главе с премьер‑министром быстрым шагом направилась к лестнице.

Стивен занял свое место в комнате для заседаний в полном молчании. Только лорд Парментер, казалось, искренне не проявил ни малейшего интереса, даже выразил легкую досаду на то, что их прервали. Он дождался, пока Стивен сядет, и предложил профессору Броули продолжать.

Костлявый молодой человек кивнул и привычным, почти неосознанным движением пальцев заправил несколько черных волосков, выбившихся между пуговицами его рубашки, прежде чем снова сцепить ладони перед собой и заявить, что, если подкомитет не против, он ответит на возражения в том порядке, в каком они были изложены.

* * *

Из‑за ограничений в подаче воды садики перед домами в пригороде Западного Лондона превратились в кучки золы. Вездесущие бирючины запеклись на солнце. Кустики герани, робко притаившиеся на оконных карнизах, были единственными цветами, которые Стивен заметил на всем протяжении своего долгого пути от станции метро – последней на этой линии. Маленькие прямоугольники лужаек были выжжены до самой земли, на которой не осталось даже клочка пожухлой травы. Какой‑то шутник высадил перед своим домом ряд кактусов. Лишь сады, нарисованные на цементе зеленой краской, носили более или менее пасторальный вид. Маленькие человечки в красных куртках с закатанными рукавами, вращавшие крылья ветряных мельниц, казались безжизненными, раздавленными солнечным ударом.

Родители Стивена жили на улице без магазинов, которая тянулась на протяжении полутора миль без единого поворота. Когда‑то на эти дома, сооруженные в тридцатые годы по единому плану застройки, с презрением взирали люди, предпочитавшие традиционное жилье в викторианском стиле, но теперь они привлекали к себе тех, кто переселялся из центра столицы. Это были приземистые, неряшливо оштукатуренные постройки, грезившие под своими горячими крышами о морских просторах; в каждую входную дверь был врезан иллюминатор, верхние окна в металлической оправе выглядели словно капитанский мостик на океанском судне. Стивен медленно шел сквозь подернутую маревом тишину к дому номер семьсот шестьдесят три. Под ногами крошились катышки собачьих экскрементов. Стивен в очередной раз, как всегда, когда он бывал здесь, удивился тишине, царившей на улице, сплошь уставленной домами, – дети не гоняли мяч и не играли в салочки на тротуаре, никто не возился во дворе, снимая коробку передач, никто даже не входил и не выходил из дома.

Через двадцать минут он сидел в затененном внутреннем дворике со своим отцом, потягивая пиво из холодильника и чувствуя себя как дома. Аккуратный ряд чистых, наточенных садовых инструментов, составленных в надлежащем месте, недавно выметенная дорожка из розового плитняка и жесткая метла, висевшая на стене на специальном колышке, садовый шланг, ровно и туго намотанный на барабан, и опальный садовый кран, когда‑то сиявший начищенной медью, – все эти мелочи, угнетавшие Стивена, когда он был подростком, теперь освежали память и готовили ее к более существенным воспоминаниям. Как снаружи, так и в доме – везде царили заботливое внимание к вещам, опрятность и чистота, которые больше не казались Стивену прямой противоположностью всему живому, созидательному, плодородному – всему тому, что занимало столь важное место в его неистовых отроческих записях. С того места, где они сидели, потягивая пиво, открывался вид на такие же аккуратно ухоженные садики, побуревшие лужайки, покрытые креозотом ограды, оранжевые крыши, а прямо над ними на фоне темно‑синего неба торчали опоры скрытой от глаз ориентирной вышки для самолетов, расставленные над невезучим домом по соседству.

Наступило умиротворение, необходимое для беседы о погоде.

– Сынок, – сказал отец, с трудом наклоняясь в своем складном стуле, чтобы подлить Стивену пива, – такого горячего лета не было за все мои семьдесят четыре года. Жарко. Скажу даже, слишком жарко.

Стивен заметил, что это все же лучше, чем слишком сыро, и отец согласился.

– Я бы предпочел жару, что бы там ни говорили о запасах воды и несмотря на то, что случилось с нашей лужайкой. Зато можно сидеть на улице. Конечно, в тени, если это необходимо, но на улице, а не в доме. А то эти вечные дожди – в таком возрасте, как у нас с твоей мамой, от них одна ломота в костях. Нет уж, по мне, лучше жара.

Стивен собрался ответить, но отец снова заговорил. В голосе его послышалось раздражение:

– Знаешь, на людей не угодить. То им слишком жарко, то слишком холодно, то чересчур сыро, то, наоборот, слишком сухо. Им в жизни не угодить. Они сами не знают, чего хотят. Нет, я‑то вполне доволен. Прежде мы, бывало, никогда не жаловались на погоду, верно? Каждый день на пляж, прекрасная вода, купайся – не хочу, а?

Вернувшись к обычному хорошему настроению, отец поднес к губам стакан и сделал глубокий глоток, отбивая носком ноги, обутой в домашний тапочек, триумфальный марш.

Они посидели несколько минут молча, уютная тишина не тяготила их. Из кухни, где мать Стивена готовила жаркое, донесся убаюкивающий звук открывающейся и закрывающейся дверцы духовки, стук тяжелой ложки о край кастрюли. Позже мать по настойчивой просьбе отца вышла посидеть с ними и выпить немного хересу. Прежде чем сесть, она сняла фартук и аккуратно сложила его на коленях. Разнообразные волнения, связанные с приготовлением обеда из трех блюд, оживили ее лицо. Наклонив голову к кухонному окну, она прислушивалась к шипению овощей.

Разговор о погоде возобновился, на этот раз по поводу урона, нанесенного их садику, предмету особой любви матери Стивена.

– Такая жалость, – сказала она. – Мы о нем столько заботились. Он был бы таким красивым.

Отец покачал головой.

– Я как раз говорил Стивену: все же это лучше, чем сидеть в доме целыми днями, глядеть, как все вокруг никнет, и повторять, что, может быть, завтра погода наладится. А она так и не налаживается.

– Знаю, – сказала мать. – Но мне нравится, чтобы все росло. Я не люблю, когда растения вянут. – Она допила херес и спросила: – Долго вы еще будете сидеть?

Отец Стивена взглянул на часы.

– Вот выпьем еще по стакану пива.

– Значит, можно накрывать через полчаса?

Он кивнул. Мать нахмурилась на приступ боли, отозвавшейся в пояснице, когда она вставала со стула, и сказала:

– Хорошо. Я найду пока чем заняться.

Она потрепала сына по коленке и быстро ушла в дом.

Отец последовал за ней и вернулся с двумя новыми банками пива. Громкий стон, который он издал, опустившись на стул, был вызван не столько болью, сколько желанием подшутить над собой. Поставив банки на подлокотники, он тяжело поник и улыбнулся, притворившись, будто совсем вымотан этими усилиями. После того как стаканы были наполнены, отец расспросил Стивена о подкомитете и внимательно выслушал его рассказ о заседаниях. Разговор сына с премьер‑министром не произвел на него впечатления.

– Они всегда делают только то, что им выгодно, сынок. Я уже говорил, вы напрасно теряете время. Ваш отчет давно уже тайком написан, а вы попросту ломаете комедию. В этих подкомитетах заседают одни шишки, как я посмотрю. Профессор такой‑то и такой‑то да лорд такой‑то и такой‑то! И все для того, чтобы вам поверили, когда будут читать ваш отчет, и большинство людей такое дурачье, что непременно поверят. Лорд такой‑то и такой‑то поставил здесь свою подпись, значит, это правда! А кто такой этот лорд? Какой‑нибудь Джо, который ни разу в жизни не оступился, никому не перешел дорогу и сумел скопить немного деньжат. Шепнул нужное слово нужному человеку, и вот он уже в списке почетных членов, а затем глядишь – он уже почти Всевышний, а его слово – закон. Он – Бог. Лорд такой‑то и такой‑то сказал то, лорд такой‑то и такой‑то думает это. Вот в чем беда нашей страны: кругом сплошные поклоны да расшаркивания, все лебезят перед всякими лордами и сэрами, никто не позаботится о самом себе! Нет уж, на твоем месте, сынок, я бросил бы это дело. Ты зря просиживаешь там штаны. Лучше возьми и напиши книжку. Самое время заняться этим. Кейт не вернется, Джулия ушла. Нужно жить дальше.

Эти слова не были подготовлены, они удивили обоих. Стивен покачал головой, но не нашел что ответить. Мистер Льюис снова откинулся на спинку стула. Отец с сыном подняли стаканы с пивом и сделали по глубокому глотку.

Перед самым ужином Стивен на несколько минут остался в гостиной один. Отец ушел на кухню помогать накрывать на стол. Комната была большая, от одной стены дома до другой. В одном конце ее стоял обеденный стол, другой занимали диван и два кресла. Этот очередной дом в жизни его родителей был первым, который они смогли обставить по своему вкусу. Повсюду были видны вещи, накопленные во время службы в различных гарнизонах, лежавшие по ящикам до той поры, «когда у нас будет свой дом», – фраза, которую Стивен запомнил с раннего детства. Пепельница с кожаными ремешками была на месте, и силуэты пальмовых деревьев, и медные горшки из Северной Африки тоже. На серванте мать Стивена держала хрусталь и коллекцию стеклянных зверушек, остроконечных и тяжелых на ощупь, застывших в затейливых позах. Стивен подержал на ладони мышь с крохотными глазами‑бусинами и нейлоновыми усами.

На обеденном столе стояли бокалы для вина на высоких ножках с зеленым отливом. Когда‑то они казались ему дамами в длинных перчатках. Накидки на стульях носили опознавательные знаки Королевских ВВС. Кофейные ложки были украшены гербами городов, где побывал Стивен: Ванкувер, Анкара, Варшава. Так странно было видеть, как все прошлое с легкостью разместилось в одной комнате, изъятое из времени и скрепленное смесью знакомых запахов, не имевших возраста, – лавандовой мастики, сигарет, ароматического мыла, жареного мяса. Вот эти вещи, этот особенный запах – и решимость Стивена, ощущение важности задуманных им расспросов начали исчезать. Он хотел выяснить некоторые подробности, обсудить кое‑что, но теперь, после трех банок пива, его охватило чувство приятной расслабленности, вызванное также и голодом, а мать уже подавала через кухонное окно закрытые миски с овощами, которые нужно было выложить на подогретые тарелки, и отец уже достал бутылку собственного вина, приготовленного за четыре недели с помощью специально купленных приспособлений, и теперь наполнял бокалы, задирая донышко бутылки, как делал это всегда, и первое блюдо стояло на столе, и на каждом ломтике дыни лежала огненно‑красная вишенка. Стивен сел на свое место, полный чувства признательности, и, когда родители тоже устроились за столом, все трое подняли бокалы и мать сказала: «Добро пожаловать домой, сынок!»

Глядя на лица родителей, Стивен замечал в них не столько следы, оставленные временем, сколько разрушения, причиненные исчезновением Кейт. Теперь они редко упоминали о ней, почему он и был так удивлен двадцать минут назад. Потеря единственной внучки в два месяца выбелила голову отца и избороздила морщинами кожу вокруг глаз матери. Вся их жизнь после выхода на пенсию строилась вокруг внучки, для которой эта комната была раем, населенным запретными вещами. Она могла провести здесь полчаса в одиночестве, встав на цыпочки перед сервантом, увлеченная бессвязными диалогами, в которых сама же отвечала за стеклянный зверинец высоким попискивающим голосом. Помимо этих явных признаков, Стивен не замечал в своих родителях других видимых следов горя. Они не хотели усугублять его боль. Эта общая черта связывала всех троих: они не могли вместе горевать о Кейт, и произнести вслух ее имя, как сейчас это сделал отец, значило нарушить неписаное правило.

Лишь когда с ужином было покончено, Стивен сделал над собой усилие и заговорил о велосипедах. Он сказал, что у него сохранилось одно воспоминание, обстоятельства которого ему неизвестны. Стивен описал багажник, на котором сидел, дорогу по направлению к морю, покрытый галькой берег и рокочущий шум прибоя. Отец вызывающе покачал головой, как делал всегда, когда сталкивался с безвозвратным прошлым. Но миссис Льюис ответила сразу же:

– Это было в Олд‑Ромни, в Кенте. Мы как‑то провели там несколько дней. – Она тронула мужа за руку. – Помнишь, мы еще тогда взяли у Стэна свои старые велосипеды, эти развалины. Мы пробыли там неделю, и каждый день как по заказу лил дождь.

– В жизни своей не был в Олд‑Ромни, – ответил отец, но уже не так уверенно, словно ждал, чтобы его переубедили.

– Что‑то случилось с твоей переподготовкой, и тебе дали неделю отпуска. Мы сняли комнаты, и хозяйка готовила нам завтрак, уже не помню, как ее звали, но у нее было довольно уютно, очень чисто.

– Так вы забрали свои старые велосипеды, – подсказал Стивен.

– Да‑да, верно. Мы купили их за много лет до этого, они были тогда совсем новые, а потом, когда нас направили за границу, отдали их твоему дяде Стэну.

На этот раз голос отца прозвучал твердо:

– Бывали у нас велосипеды, но новые – никогда. Мы не могли себе такого позволить. Не в те годы.

– Говорю тебе, могли, в рассрочку, и отдали их Стэну, а когда поехали в Олд‑Ромни, то взяли их на неделю обратно.

Отказавшись признать существование велосипедов, отец вынужден был проявить твердость и в отношении Олд‑Ромни.

– Да не был я никогда в этом месте. Даже близко не подходил.

Желая скрыть раздражение, мать Стивена поднялась и начала убирать со стола. Когда она сердилась, голос у нее становился ниже.

– Вечно ты забываешь то, чего не хочешь помнить.

Мистер Льюис наполнил стаканы и, скорчив комическую гримасу, подмигнул Стивену: посмотри, мол, каково мне теперь приходится.

Доброе настроение довольно легко восстановилось за кофе, когда разговор зашел о похоронах одного престарелого родственника, которые проходили на Уимблдонском кладбище неделю назад. Мать Стивена, прерываясь, чтобы утереть набегавшие на глаза слезы, рассказала историю, происшедшую во время похорон. Маленький мальчик, правнук покойного, во время службы бросил в могилу игрушечного медвежонка, который так и остался лежать на крышке гроба, глядя на собравшихся единственным уцелевшим глазом. Ребенок поднял невообразимый шум, заглушив монотонное бормотание священника. Среди приглашенных послышались смешки, члены семьи начали метать по сторонам сердитые взгляды. Никто не захотел лезть вниз и вызволять игрушку, так ее и похоронили вместе с покойным.

– И горевали о ней куда больше, – добавил отец Стивена, который слушал эту историю во второй раз с широкой ухмылкой на лице.

Посуду мыли все вместе, следуя давно заведенному порядку. Пока Стивен и отец убирали со стола, мать набрала воды в кухонную раковину и приступила к своей части работы. После того как на столе скопилось достаточно мокрых тарелок и чашек, которые нужно было протереть, настала очередь Стивена. Тем временем отец, закончив носить посуду, стал смахивать крошки с обеденного стола. Затем он присоединился к остальным, чтобы помочь им вытереть и расставить все по местам. После этого миссис Льюис обычно отпускала мужчин из кухни, чтобы самостоятельно вымыть и вытереть противни, на которых готовилось тесто и жарилось мясо. Эта сложная операция напоминала одновременно танец, ритуал и военные маневры. Если раньше при виде этих действий Стивена охватывало отчаяние, то теперь, когда в его собственной жизни воцарился хаос, они стали казаться ему успокаивающими. Дождавшись, когда отец начал энергично натирать поверхность обеденного стола в гостиной и они с матерью остались на кухне одни, Стивен снова спросил ее про велосипеды. Когда они были куплены?

Мать не стала спрашивать, зачем ему это нужно. Опустив руки в резиновых перчатках в мыльную пену, она наклонила голову и задумалась.

– Еще до того, как ты родился. До того как мы поженились, потому что мы катались на них, когда твой отец ухаживал за мной. Они были такие красивые, черные, с золотыми буквами, и ужасно тяжелые.

– Ты знаешь бар под названием «Колокол» неподалеку от Отфорда в Кенте?

Мать покачала головой.

– Это где‑то возле Олд‑Ромни? – спросила она в тот момент, когда мистер Льюис появился в дверях кухни.

Уступая внутреннему побуждению, которому он собирался противостоять, – не портить этот вечер и не провоцировать раздоров, даже самых незначительных, – Стивен удержался от дальнейших расспросов.

После того как все было вымыто и разложено по местам, они еще посидели и поговорили, пока Стивену не пришла пора уходить, чтобы успеть на метро. Они вышли попрощаться на крыльцо, на теплый летний воздух. Знакомая печаль охватила родителей Стивена, их голоса звучали приглушенно, хотя слова были вполне бодрыми. Отчасти это потому, подумал Стивен, что он снова, уже в который раз за эти тридцать лет, покидал дом, словно подтверждая значимость того, первого расставания; а отчасти потому, что он уходил один, без жены или дочери, невестки или внучки. Но что бы ни было причиной их печали, это так и осталось невысказанным. Как всегда, родители стояли на дорожке, ведущей к дому, и махали вслед сыну, растворявшемуся в сумерках, окрашенных оранжевым светом натриевых фонарей, махали, опускали руки и снова принимались махать, как когда‑то на пустынной взлетной полосе, пока небольшой изгиб улицы не скрыл его из виду. Казалось, они хотели лично убедиться в том, что он не передумает, не повернет назад и не вернется домой.