Технологические измерения общественного времени

Кончилось время человека, настало время систем;

сотворение уступило место воспроизводству.

Время, когда существует только настоящее – вчерашнее, сегодняшнее, завтрашнее, время бессонницы,

стирающей привычную триаду: прошлое-настоящее-будущее. Возникают и множатся промежуточные пространства, не привязанные к конкретному месту;

образы дробятся, раскалываются на куски,

подобно болидам Маринетти

«Крик горгульи». ДОМИНИК ДЕ ВИЛЬПЕН

Ранее отмечалось, что общественное время становится фактом общественного сознания тогда, когда сама история обнаруживает свою всеобщность за пределами существо­вания соседствующих государств, что произошло в период Средневековья. Но факт такой первоначальной универсали­зации истории не отрицает осознания времени, если не как ставшей формы существования общества и человека, то как регулятор организации их жизнедеятельности. Таким же ругулятором выступает технологический ритм предметно-практической деятельности общества, первым основанием которого есть материально-производственная практика. Код материального производства свернут в орудии труда как первого тождества абстрактного и конкретного: абстрактного в том смысле, что опредметивший в новую связь предметов природы свою осознанную цель, первобытный человек впервые произвел «ноосферу» в предмете, предназначенном не для непосредственого потреб­ления; конкретного, потому что коллективный опыт впервые стал единством много­образного, слившегося в этом тождестве с абстрактным в значении первого же акта производства идеального. В момент производства орудия труда и рождается общественное время с его атрибутами – сознанием (конкретностью идеального), преобразующей и приспосабливающей своим целям природу детельностью-трудом, а также основание создания незави­симости от природы в становлении пропорций соотношения необходи­мого и свободного времени. Эти пропорции будут иметь свою логику становления на этапе первобытного производства (от присваивающего хозяйства дикости, через добывающее хозяйство варварства и производящее хозяйство цивилизации тенденция увеличения свободного времени будет наблюдаться в соответствии с ростом производитель­ности труда и освоения природы[26]). Главной же «орудий­ностью» этого периода выступает коллективность, которая в том же процессе становления пропорций соотношения необходимого и свободного труда создает в себе условия для социальной дифференциации в виде первых форм семьи.

Эта же логика воспроизводится иным способом в про­странстве классового общества, когда необходимое и свободное время будут разделены по принципу обязанностей одних и собственности других. Политико-экономические интересы будут прикрывать собой фундаментальные разли­чия воспроизводства и производства сущностных сил человека в пространстве рабочего и свободного времени, которые, по мере углубления специализации труда, будут отчуждаться от себя в выражении эмпирической единичности и абстрактной всеобщности. Из такого дуализма родится иллюзия, что всеобщее воспроизводится «духовною», а единичное – материальною сферою общественного производства.

Присваивая «излишек» материальных благ, господ­ствующий класс будет присваивать и общественное время не только в качестве свободного времени, но и в его персони­фицированном выражении производительной силы[27].

Вместе с тем, опредмеченное в орудиях труда об­ще­ственное время отражается и опредмечивается идеально в таких «орудиях труда» как общие понятия, категории, законы мышления. Степень отражения в последних фунда­мен­тальных закономерностях мира будет непосред­ственно зависеть от уровня развития орудий труда, которые, в свою очередь, обусловливают степень развития всех компо­нентов производительных сил и сопутствующих им производ­ственных отношений.

Но более простые формы определенного явления могут пониматься только через расшифровку более развитых форм. Предельно развитой формой предысторического становления общественного времени выступает промышленное произ­водство, а оно тождественно времени классического капита­лизма. Следовательно, постижение технологических основа­ний и трансформаций общественного времени необходимо исследовать в контексте машинных технологий.

В осмыслении эффекта тождества материальных и идеальных орудий труда непреходящее значение имеют идеи Гегеля, поскольку, невзирая на объективно-идеалистические основание его системы диалектики, и даже благодаря такому основанию, эта связь была установлена на уровне всеобщего. Исследуя ранние политико-экономические идеи Гегеля, венгерский философ ХХ ст. Д. Лукач [113] отмечал: «Его (человека. – Д.Л.) труд сам становится всецело механическим или принадлежит теперь к простой определенности. Чем, однако, абстрактнее он делается, тем более сам человек превращается в абстрактную деятельность и благодаря этому оказывается в состоянии извлечь себя из труда и подставить на место своей деятельности деятельность внешней природы. Он нуждается лишь в простых движениях, а такие движения он находит и во внешней природе; чистое движение есть как раз отношение абстрактных форм пространства и времени, – внешняя абстрактная деятельность, машина» [114, с. 215]. Далее Лукач отмечает, что Гегель не только как экономист является учеником Адама Смита и его учителя Фергюссона, но также и как представитель гуманистической критики общества. Это значит, что он, с одной стороны, объективно изображает развитие труда, старается с возможной глубиной обосновать его субъективную и объективную диалектику и видит в этом движении не только абстрактную необхо­димость, но и необходимую форму человеческого прогресса. С другой стороны, он не закрывает глаза на те разруши­тельные для самого труда и для всей человеческой жизни последствия, которые с необходимостью вызываются капита­листическим разделением труда и развитием машин­ной индустрии. Гегель не изображает, подобно экономистам-романтикам, эти черты капиталистического разделения труда, как «дурные стороны» капитализма, которые можно было бы исправить или устранить, чтобы получить «беспорочный» капитализм; напротив, он вполне ясно видит необходимую диалектическую связь вредных сторон капиталистического разделения труда с его [114, с. 157] экономической и общест­венной прогрессивностью. «В машине человек сам избав­ляется от этой своей формальной деятельности и заставляет машину полностью работать на него. Но тот обман, который он проделал с природой, продолжая при этом оставаться внутри ее единичности, оборачивается местью против него самого: чем больше он выигрывает у природы, чем больше он ее порабощает, тем приниженнее становится он сам. Заставляя природу работать на себя, в виде всякого рода машин, он отнюдь не устраняет необходимости трудиться самому, но лишь отрывает свой труд от природы, отдаляется от нее и относится к ней уже не как живой к живому, – исчезает лишь эта отрицательная жизненность, и труд, который остается ему в удел, сам становится машино­образным. Труд уменьшается лишь для целого, но не для отдельного, – для последнего он увеличивается, ибо чем более машинообразным становится этот труд, тем меньшую цену он имеет, и тем больше отдельный человек вынужден работать подобным способом...» [114].

Коллизии опосредствований технологических оснований производства и общественного времени рассмотрим в соот­ветствии с исследованиями немецкого ученого Ф. Юнгера (1898–1977) «Совершенство техники» и «Машина и соб­ственность». Первая книга написана в 1939 г., издана в 1946. Социальная, культурная, психологическая, политическая проблематика, которая выводится автором из логики технико-технологического развития материального производства, обу­словила сложности, сопровождавшие возможность издания и переиздания этого произведения в течение длительного периода – книга была переведена на английский в 1949 г. Г. Регнери, а на русском языке (в переводе И.П. Стребловой) издана в 2002 г. издательством «Владимир Даль» (Санкт-Петербург). Вместе с тем, говорить о широкой доступ­ности этого труда отечественной научной обществен­ности не приходится. Парадоксальная, но, к сожалению, типичная ситуация, которая складывается вокруг фундамен­тальных работ – их замечают слишком поздно и тем самым запаздывает, а, возможно, и деградирует историческое раз­витие. Тем более, что заметить не значит осмыслить. А «Совершенство техники» Ф. Юнгера требовала своевремен­ного осмысления не только относительно ее содержательных аспектов, но и методологической разработки для решения многих проблем технического и исторического развития, которые возникали и обострялись во второй половине ХХ в. Даже в случаях, когда автору не хотелось делать выводы, к которым приводило его «движение по логике предмета» технической и технологической сфер исторического про­цесса, противоречия, расскрывающиеся логикой его исследо­вания, подсказывали собственное основание.

В работе рассматривается широкий спектр феномена техники в новых аспектах, которые были порождены эпохой модерна и постмодерна, а также в контексте политико-экономических принципов, которые придали им нетради­ционное звучание. Среди них: технические утопии; мрак утопических прогнозов техники; технический прогресс как такой, который не создает богатство; техническая органи­зация, которая решает только технические проблемы; феномен «голода машины»; рационализация рабочих мето­дов, ведущих к совершенствованию технического рабо­чего процесса; прогрессивно-регрессивные признаки истин­ной экономичности; увеличение автоматизма как стремление техники до совершенства; дуализм мышления и существо­вания в техническом развитии; влияние ньотоновско-галилеевской механики на понятие времени; естественные науки и механическое понимание времени; механическое время как мертвое время; принципиальное значение колеса для техники; фикция Лапласа; учение о несвободе воли; последствия механизации для расщепления человеческой деятельности; возникновения рабочего вопроса; насильст­венный характер машины; обособление природной и интен­циональной техники; спор механистов и виталистов; границы технической целесообразности; техника и принципы механической организации; понятие научной точности; влия­ние технической организации на образовательную сферу и систему знания; механическая переформатизация госу­дарства; техника и питание; задачи, которые ставит перед собой рассудок в научной деятельности; понятие научной истины; земля как мертвый слой; понятие технического совершенства; техника и массы; аппаратура и идеология; идеология и развлечения; рационализм и иррационализм; ресурсы, которые есть в распоряжении человека; взаимо­обусловленность техники и спорта; разрушение праздника; наркотическое воздействие автоматизма; защита и потреб­ность в защите; философские системы; философия свободы.

Мы не проводим системный анализ новых ракурсов обозначенных Ф. Юнгером проблем, многие из которых по названию выглядят повторениями проблематики, которая в философской и научной литературе была обозначена его предшественниками. Наша задача – ознакомление читателя с узловыми социокультурными и социопсихологическими аспектами развития техники в контексте промышленного генезиса общественного времени, которые связываются Ф. Юнгером с технологическими трансформациями сферы производства в современную эпоху. «Утопическая часть утопии» технического прогресса связывается автором с «соче­танием несочетаемого, несоблюдением границ, в неоправ­данных выводах, которые выводятся из противо­речивых предпосылок» [115, с. 15]. Противоречивость предпосылок исторического развития в социальном аспекте сформулиро­вана в заключении классической политической экономии о том, что труд является источником богатства, но стать богатым за счет труда сложно (хотя, как утверждает Ф. Юнгер, такая возможность не исключается).

Но характер технологического развития современного производства, при котором последнее рассматривается в чисто утилитарном смысле, отрывается от сущностных сил человека как фундаментального богатства, которое должно в этом же процессе формироваться. Таким характером поро­ждены две крайности, сходящиеся в прагматизированной, подчиненной цели образования прибавочной стои­мости в сфере производства. Такими крайностями являются техно­кратизм и сопровождающая его технократия.

Если феномен технократизма характеризуется господ­ством цели над средствами, сущностным обезличением производства как необходимого производства культурного человека, то, согласно Ф. Юнгеру, технократия – это «такое господство техников, когда они берут в свои руки управление государством. Но техник не является государственным дея­телем и никогда не проявлял способностей к решению поли­тических задач. Область его знаний включает в себя про­текание механических функциональных процессов; неотъем­лемым качеством этого знания является обезличенность и «строгая объективность» выводов. Только одного качества обезличенности достаточно для того, чтобы усомниться в способности техника успешно справиться с задачами государ­ственного управления» [115, с. 45–46]. Смесь позити­вистской «методологии», которой свойственно подменять законы общественного развития законами развития природы («Техник неизбежно отстаивает естественное право и высту­пает противником исторической школы, поскольку техни­ческое мышление может произойти только с естественно­научными представлениями. Техник пытается подчинить логику естественного права технической логике, для чего он подменяет правовую норму технической нормой» [115, с. 137]) и на которую, сознательно или бессознательно, опи­рается современный «менеджмент», вместе с проникно­вением в его сферу подавляющего большинства предста­вителей техни­ческих специальностей[28], очерчивает проблему распростра­нения влияния технократических представлений о картине мира на законодательную и государственную поли­тику в целом. В таком случае, доказывает автор, не техника служит эконо­мическим законам, наоборот, экономика все больше оказы­вается во власти нарастающей технизации. «Мы дви­жемся в направлении таких условий, причем, где они уже стали реальностью, когда технизация рабочих процессов становится важнее выгоды, получаемой от нее, то есть, когда технизация осуществляется даже в том случае, когда она связана с ущербом» [115, с. 49].

Иллюзорное преимущество такой «методологии» об­щественного развития, когда якобы преодолевается «нечет­кость» и «абстрактность» философских основ его возмож­ности, включает в себя серьезные логические противоречия, которые делают ее весьма уязвимой. Характеризуя особен­ности мышления технократа, Ф. Юнгер доказывает, что «представитель точной науки является пунктуально точным только в неукоснительном следовании правилам каузального мышления. Именно с этой точки зрения имеет смысл точность его науки. Во всем остальном он не способен быть точным» [115, с. 131] /... / «В функциональном мышлении ученого и техника заключена та сила, которая успешнее всего способствует продвижению и распространению автоматизма. Так что же означает такое положение, когда каждый толчок и давление, когда вся причинно-следственная цепочка интер­претируется как функция? И что означает понятие функции, с помощью которого ничего нельзя описать, кроме отношений межпроцессного движения? За ним скрывается агрес­сивная хватка, беспощадность которой мало кто осознает в полной мере. Это одна из самых холодных выдумок рацио­нального разума, которая, управляя техни­ческим прогрессом, пытается подчинить себе теорию познания. Весь функ­ционализм насквозь является инструмен­тальным, это мыш­ление-инстру­мент, который применяется для воздействия на человека. Ведь мыслить функционально означает не что иное, как стремиться подчинить человека системе функций, превращать его самого в систему функций. Тогда мышление соответствует техноло­гическому прогрессу и даже полностью совпадает с ним» [115, с. 133–134].

Как показывает практика диалогов философов и пред­ставителей естественных (включая технические) наук, функ­циональность человека воспринимается ими как природное явление (во всех непосредственных и опосредованных смыс­лах этого понятия). Иными словами, углубленное про­тиво­речие несовместимости формального развития произ­водства и развития человека в его культурно-сущностном измерении в пространстве информационных технологий не в счет. Это означает, что социальные проблемы (безработица, падение уровня жизни, техногенные и экологические катастрофы, депрессии, рост самоубийств и т.п.), которые обостряются последствиями таких технологий при отчуж­денном характере современных социально-политических систем, не выводятся на необходимые предпосылки их разрешения, а загоняются в «условно приближенные к реальности» (Зомбарт) технокра­тические представления и прогнозы развития. Точнее, «технократическая технократия» пытается моделировать реальность в соответствии с искус­ственными основаниями своих логических конструкций.

Но, как отмечает Ф. Юнгер, сегодня «чистая» наука отступает на задний план, поскольку теперь от нее требуется не познание закономерностей в природе, а, главным образом, изучение возможностей применения и использования таких знаний, то есть их эксплуатация. Открытия и изобретения поставлены в наше время на службу этой эксплуатации» [115, с. 141]. Учитывая же геометрическую прогрессию нарастания и накопления этих проблем, а также особенности формо­образований современных отдельных отно­шений мировой системы и их последствий, то «тип мышления, который царит в этих (научных, общественных, экономических – М.Ш.) инсти­тутах, аналогичный тем физическим явлениям, которые можно наблюдать при раковых болезнях» [115, с. 145]. Следо­вательно, речь идет о деформации всех сфер общественного движения:

а) финансовой, ведь «техника, которая развивается, не может быть заинтересована в стабильном финансовом поло­жении, она активно вмешивается в область финансов для того, чтобы подорвать их стабильность»... «Технику присущ технический подход к финансам» [115, с. 146]; «Чем хуже деньги, тем быстрее они вращаются» «... Плохие деньги /.../ стремительно бегут от самих себя» [115, с. 147]. При этом «Финансовый упадок – это не локальное и не временное явление. Он возникает на определенной стадии технического прогресса и именно тогда, когда средства, которые необ­ходимы технике для финансирования ее организации, начи­нают превосходить все разумные пределы, в рамках которых возможно упорядоченная финансовая политика» [115, с. 148];

б) образовательной, поскольку, по мнению автора (правильность этого мнения подтверждается сегодня регрес­сивными изменениями, происходящими в системе образо­вания), техника полностью меняет характер школы и универ­ситетов в пользу технических знаний. Формирование сугубо прагматического отношения к знаниям, как и информа­ционный характер таких, приводят к тому, что новыми поко­лениями интеллектуалов утрачивается способ­ность теорети­ческого суждения, способность понимать фун­даментальные закономерности развития истории и общест­венных противо­речий. Это ситуация формирования «голого интеллекта», «самодостаточного рассудка», «который не признает никаких дефиниций, кроме собственных, а осталь­ные воспринимает как непонятные и отрицает» [115, с. 156–157]. А «голый интеллект» или «чистый рассудок» порождает логическую ситуацию, когда противоречия не постигаются в основе собственного возникновения, а потому не доводятся до разрешения по основанию. Итак, поскольку «рассудок умеет только разделять единое и связывать раздельное» [115, с. 161], то он вводит и консервирует себя, как и объективные про­тиворечия, в форме парадокса. А парадокс является именно такой формой противоречий, которые не знают свою основу и обречены на то, чтобы не разрешаться. Румынский философ ХХ в. Э. Чоран описывал такую ситуацию следующим образом: «парадоксальная ситуа­ция выражает сущностную необусловленность человека. И как реальная ситуация, и как теоретическая форма, парадокс возникает из неосуществ­ленности. Сам по себе, парадокс взорвал бы себя самого /.../ Чем он является, если не демоническим разрывом ума, кровавой трансфузией в Логику и страданием форм? /... / Излишек парадоксов перед Богом объясняется целью человека освободиться от страха перед непонятным. Мистика является высшим выражением пара­доксального мышления» [116, с. 15]. А если так, то действи­тельно, «все успехи рассудка происходят в сфере самого рассудка» [117, с. 162];

в) социальной экологии, современные проблемы и политические основы которой косвенно способствуют реак­туализации в современном мире неомальтузианства и социального дарвинизма. Ф. Юнгер утверждает: «сложности с питанием проявляются тем отчетливее, чем большего совер­шенства достигает техника» [115, с. 151]. Парадоксальность этого положения можно понять опосредо­ванно, через про­тиворечия систем современного производства и рас­пре­деления материальных богатств. Относительно них извест­ный американский журналист-политолог Дж. Нейсбит констатирует: «С середины 1980-х годов мы (кто именно» мы «– США или человечество в целом автор не уточняет – М.Ш.) производим достаточное количество пищи, чтобы прокормить все население земного шара; голод продолжает существовать только по причинам политического характера относительно проблем в сфере распределения» [118, с. 23]. При этом Нейсбит не скрывает, что «в условиях глобальной экономики экономические взаимопонимания почти всегда превалируют над политическим согласием» [118, с. 20]. Таким образом, неразумная форма технологического развития раскрывает социально-политическую тайну своих коллизий;

г) социально-психологической, которая проявляется раз­личными аспектами трансформаций современной субъектив­ности и, прежде всего, в ее классовом представлении. Ей присуща новая мифологичность, выражающая себя различ­ными формами иррационализма. В классовом отно­шении проявляются не только констатирования Юнгера о том, что: «Непринятие рабочими современности вытекало из их уве­ренности в будущем» [115, с. 111], которое в то время связы­валось с решением многих социальных проблем в социалис­тической системе. Иррационализм классового само­сознания, особенно в конце ХХ в., предстал в инверсации мотиваций исторических интересов рабочего класса, прежде всего в его дезертирстве в пространство интересов мелкой буржуазии. В этом дезертирстве закрепились логические основания такого иррационализма, которые пропорциональны потере наемными работниками предметно-практических основ соб­ственной роли в истории и, соответственно, пере­носят его в пространство идеалистического мировоззрения. Но «там, где устанавливается влияние идеализма, всегда происходит процесс отвлечения, в ходе которого исчезают первообразы и приумножается число их вторичных копий» [115, с. 193].

Таким образом, из предпосылки трансформации научно-технического прогресса на социальную и культурную рево­люции, в этой инверсации классовых интересов техноло­гическое развитие превратилось в химеру «высокого уровня», ведь в реальности прогрессивных изменений в сторону улуч­шения условий жизни производственных классов не произошло. Итак, с одной стороны, «технический прогресс и возникновение масс – явления одновременные», поскольку «с понятием массы мы связываем представление о тяжести, угнетении и зависимости» [115, с. 183]. Кроме того, консер­вация технического прогресса в отчужденную систему поли­тико-экономических координат и социальных отношений на фоне регрессивных инверсаций классового самосознания предопределяет и регрессивные процессы в системе со­циальной дифференциации субъекта исторического про­цесса и его деградации в бессознательную массу, в толпу. Но сущностная незаполненность человеческой жизни в системе технократических «ценностей» глубоко травмирует и внут­ренний мир человека – его психологию, поскольку «Усилия техника увеличивают пустое пространство, причем увели­чивают его той же мере, в какой они сужают жизненное пространство. Поэтому одной из неотъемлемых свойств мира Техника становится horror vacui – в виде депрессии, скуки, ощущения отсутствия смысла и содержания, чувства тревоги и загнанности, которые проникают в сознание человека» [115, с. 188]. Выпадая из прогрессивной логики общественно-исторического развития, человек выпадает из исторического времени и теряет его в себе: «Депрессивное состояние охватывает человека, когда мертвое время проникает в его сознание» /.../ «Человека мучает страх, что мертвое время, которое он должен опредметить, само его поглощает и, пытаясь избавиться от этой щемящей тревоги, человек ускоряет темп движения. Ускоренный темп пробуждает в нем обманчивое ощущение наполненности жизни и доводит до состояния опьянения, порождая фантастические иллюзии «/.../» мировое время смеется над ним» [115, с. 214].

Фиксация Юнгером этого нового соотношения человека и времени истории особенно интересна, поскольку ею опре­деляется ситуация новой трансгрессии формулы «время - деньги» как функционально-рабочего принципа и меры обра­зования себестоимости и прибавочной стоимости товаров на его необъятность и даже опустошенность в системе неоимпе­риализма. Это связано с тем, что сочетание технократизма и технократии в информационную эпоху, их влияние на искус­ственные модификации спекулятивного капитала и вир­туаль­ного «образования» «из ничто» (Дж. Сорос) не только стои­мости товаров, но и самих богатств, влияет, в свою очередь, на уничтожение времени вообще как конкретной меры стоимости труда, меры технологического ритма и уровня жизни;

д) культурной, которая непосредственно относится к пре­одолению противоречия универсальной сущности чело­века и политико-экономического способа его существо­вания в функ­ции рабочей силы. С одной стороны, закрепляя функцио­нальный статус человека, технологический прогресс разру­шает логику его феноменологического становления: «Юность человека лишена свежести, старость искусственна и ему неиз­вестен возраст зрелости. /... / Подобно тому, как существует механическое движение, так встречается и механическое лицо. Человек бывает мертвым постольку, поскольку в выра­жении его лица, в его движениях появляется тот голый функ­ционализм, который мы можем наблюдать у машины. Вид маски, мертвой личины, которую приобретают лица таких людей, говорит о том, что жизнь в них иммитируется, что их движения представляют собой лишь симуляцию живости» [115, с. 167–168]. Кроме того, если «всякая функция представ­ляет собой такой процесс движения, при котором несколько функций приводятся в движение; пассивное дви­жение, способность быть доведенным до состояния движения – необходимое условие любого функциони­рования» [115, с. 168], то закрепленность функциональности человека в виде «пассивного движения» обеспечивает информационным тех­нологиям в их идеологическом направ­лении возможность эффективного манипулирования общест­венным сознанием. Таким образом, противоречие мышления и бытия в их общем смысле остаются дуализмом сущности человека, фикси­рую­щим нерешенность противоречия мате­риальной и идеальной форм культуры в способе техноло­гической жизнедеятель­ности человека не только в системе производства, но и в системе культуры как таковой;

е) собственно технологической. «Что имеется в виду, когда говорят, что техника достигла совершенства?» – спра­шивает Ф. Юнгер. – «Это означает лишь то, что мышление, которое создало и распространило технику, подошло к своей заключительной стадии, достигло предела, который положен собственным методом» [115, с. 178], ведь «... техника спо­собна достичь совершенства, но никогда не достигает зрелости. Дописывать ей такое качество означает исполь­зовать метафору, которая является неуместной относительно машины, ведь все, что относится к машине, может обладать свойством именно завершенности, но не зрелости. Зрелость никогда не порождается насилием и не может быть вымученной. Если представить себе мир, полностью зависи­мым от воли и волевых усилий, это будет мир, который не ведает зрелости, мир незрелых вещей, которые, при этом, могут иметь вполне законченный вид. Именно к такому миру нас приближает технический прогресс и поэтому, огляды­ваясь вокруг, мы постоянно наталкиваемся на волевые акты, степени развития, дальнейшие достижения прогресса, но не видим ничего, достигшее зрелости, потому что такое качество лежит за пределами механики. Поэтому наше понятие совер­шенства обозначает лишь состояние предельной закончен­ности, степень которого определяется средствами, использо­ванными для достижения цели. Понятие совершенства может использоваться, так как в нем заключено абсолютно рацио­нальный смысл, значит, его употребление уместно для состояния, которое здесь описывается» [115, с. 180–181].

Таким образом, «совершенство техники» в контексте сохра­нения социально-политических основ отчуждения про­изводи­тельных сил, производственных отношений, системы произ­водства, обмена, распределения и потребления, вместе с чело­веком как одновременно объектом и субъектом культуры характеризуется разрывом между логикой технологического развития культуры и логикой культурного развития человека. А политико-экономической основой этой цепи отчуждений была и остается частная собственность на средства произ­водства, ведь именно вследствие ее утилитарно-паразитарных устремлений, разрешение противоречия сущности человека и способа его существования становится невозможным. Напро­тив, происходит такое углубление этого противоречия, которое не может не выливаться в гражданские войны и в мировую войну. Универсальный характер такой войны Юнгер выводит из универсального характера современных техноло­гий, ведь «тотальная война – это такая война, которая предусматривает наличие тотальной технической органи­зации» [115, с. 219]. Вместе с тем, универсальная война распространяется и на уничтожение среды, ведь «такая война, которая ставит себе на службу все существующие ресурсы, не может не привести к их полному исчезновению, если ее будут вести противники, между которыми существует примерное равновесие сил» [115, с. 220].

Ф. Юнгер пытается раскрыть противоречия исследо­ванной проблемы, избегая политико-экономических и об­щественно-политических предпосылок их возникновения. Таким образом, он обходит проблему соответствующих прин­ципов разрешения таких противоречий. Но именно в системе таких отношений техническое развитие получает те парадок­сальные, антикультурные и антисоциальные измерения, поскольку техника, которая замыкается в технократической функциональности, связана с природой капитала, со всеми его современными особенностями в производстве приба­вочной стоимости. Поэтому антикультурные и антисоциаль­ные парадоксы, возникающие в пространстве технического прогресса, могут преодолеваться не на основе дальнейшего технического развития, а через качественное изменение политико-экономической и, вместе с ней, социально-полити­ческой системы материального производства. Клю­чевой проблемой такого изменения является изменение формы собственности на средства производства и, соответственно, разумная форма использования технического прогресса, которая предусматривает научное прогнозирование баланса меры разумных материальных потребностей человечества, природных ресурсов, экологически обоснованных технологий и, главное, превращения логики технического развития на одну из принципиальных основ теоретического, практи­ческого формирования и развития сущностных сил человека.