В генезисе денежных систем

«Время – деньги» – краткий, но не гениальный вывод относительно сущности общественного времени, к которому так долго шло человечество. Концентрация общественного времени в часах в качестве рабочего времени начинается с возникновением промышленного способа производсва, тож­дественного в истории человечества классическому капи­тализму. Уже на его ранней – мануфактурной – стадии отсчет времени происходит экстенсивно, но мерой его выступает производительность труда, которая, в свою очередь, пребы­вает в непосредственной зависимости от углубления спе­циализированного разделения труда. Новое качество рабочей меры времени обусловливается цеховой организацией труда и конституируется в строгую регламентацию времени жизни рабочих периода фабричного производства. Фабрикант, атрибутом статуса которого являются часы в верхнем кармане сюртука (или другого типа костюма – зависимо от типа культуры), уже символизирует владельца общест­венного рабочего времени – владельца времени жизни других людей.

Живущие в режиме «трех гудков» (гудок «пробудки» рабочего городка, «второй гудок» – входа на территорию фабрики, «третий» – занятие рабочего места у станка) рабо­чие вступят чуть позже и в режим тейлоровской системы измерения рабочего времени, когда получат «благо» жить в построенных непосредственно возле фабрик и заводов обще­житий (иногда соединенные, как описывал М. Горький в его «…Университетах», непосредственным переходом с рабочим зданием, так что рабочие фактически не выходили целыми днями на воздух). Их целью была экономия времени перемещения рабочих от дома до рабочего места и пре­вращение его в рабочее время. К примеру, в текстильной промышленности России начала ХХ ст. рабочий день до­стигал 17-ти часов, вследствие чего «свободное время» оставалось только на сон.

Своеобразное противоречие интенсификации рабочего времени за счет «очищения» его от лишних движений (система Тейлора) и подмена «свободного» времени време­нем физиологического восстановления рабочих обусловли­вало также интенсификацию «свободного времени» «осво­божденной» от труда резервной армии труда – т.е., без­работных, для которых свободное время превращалось в наказание, в «свободу» умереть[29]. На другом полюсе общества, освобожденное от процесса труда свободное время приобретает завершенный статус праздного времени (вся жизнь – сплошной праздник, который превратится в завер­шенное и истребляющее смысл жизни время скуки). Эти трансформации рабочего «необходимого» и свободного (не всегда необходимого, а потому – ложно свободного) вре­мени представляют собой фундаментальное содержание общественного времени, круги «обращения» которого при­сутствуют в исследуемых циклах капиталистического товар­ного произ­водства в «Капитале» К. Маркса [119]. Уже в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» Маркс констатировал антиномичность подобного соотношения необходимого и свободного времени на двух социальных полюсах общества как «процесс отчуждения» у одних и «состояние отчуждения» у других. Деньги и выступали тем всеобщим эквивалентом товаров, в котором противоречие необходимого и рабочего времени стиралось в символически овеществленной возможности как таковой – в возможности обменять эту сигнатуру времени на «что угодно». Отличие в том, что у одних «угодное» выражалось в самом необхо­димом и при частой замене денежного выражения оплаты труда «талонами», которые можно было «отоварить» в лавках данного же владельца производства, это необходимое было непригодным для употребления. В другом случае «угодное» было абсурдным излишеством. Уже в контексте возникно­вения первой французской революции Жан Старобинский описывал эту ситуацию таким образом: «Нельзя передать удивление нации, и даже ее возмущение, когда она узнала, насколько большим был недостаток (государственного бюджета. – М. Ш.): несчастья Франции чувствовались, но еще не были посчитаны». Эту ситуацию достаточно афо­ристично выразил Бомарше: «Была потребность в счетоводе, но его заменили танцовщики». Последствия сказались не только на уровне внешнего восприятия господствующего класса, но и на его одежде: «в эту весну абсолютного обни­щания поражающий вид одежды господствующего класса и духовенства вызывали возмущение народа: эти лишенные индивидуального блеска носители привилегий, эти «большие неизвестные» будто узурпируют все, чем себя украшают»... И дальше: «люди, которые ни разу не выходили за пределы своих провинций, и которые только вчера наблюдали обнищание собственных городов и сел, созерцали сви­де­тельства ужасного мотовства Людовика ХІV и Людо­вика XV, новый дворец как результат погони за наслажде­ниями. Этот дворец, говорилось им, стоил двести миллионов; замеча­тельный дворец в Сен-Клу – двенадцать. А они отве­чали: это великолепие сотворено потом народа» [120, с. 26–27].

Чем больше интенсифицировалась производительность труда, тем быстрее «протекало» рабочее время и быстрее двигалось к исчерпанию этого основания общественное время – формальная универсализация предельно специали­зированного общественного разделения труда конституиро­валась в абстрактного «вездесущего универсального рабо­чего» (дополнявшего свою абстрактность в том самом Абстрактно-всеобщем единичном Разуме гегелевской системы) и в противоречиях такой абстрактной универса­лизации с частной формой присвоения, доведенного до частичности способа производства сущностных сил человека и присвоения этих самых сущностных сил.

«Вложение» времени в деньги вынуждало последние стремиться соответствовать ему – они «пытались» через пытку ненавидимого труда достигнуть универсальности времени и вращаться с той же скоростью. Но, не вмещаясь в деньгах, «денежное оформление» времени давило на психи­ческое состояние человечества с той же тяжестью, с какой время обращалось в изобретенных в Микронезии каменных деньгах: «Эквивалентом обмена между племенами служили раковинные деньги, которые назывались «диварра». Вместе с тем на островах использовалась уникальная форма денежного эквивалента – каменные деньги. Каменные деньги представ­ляли собой большие диски, диаметр которых доходил до пяти метров, с отверстием в центре. По внешнему виду такие деньги более походили на мельничные жернова. Крупные каменные «монеты» весили иногда от 150 до 160 кг. Ценность таких денег определялась их величиной и мастер­ством работы каменорезов, которые их делали. Каменные «монеты» могли десятилетиями лежать на морском берегу, омываемые вечным океанским прибоем, на улицах и дорогах, служить материалом для постройки домов. Каждая из таких «монет» могла оцениваться во многие сотни долларов США» [121, c. 47].

И если в становлении форм самих денег их история является процессом неуклонного воспроизведения степени их стоимостной эквивалентности в имманентности их обра­щающейся природы – т.е., преодоление разных форм и устойчивой тенденцией приобретения круглой формы, то из всех мировых денег необходимо отметить два «момента истины» форм и символа денег – первая относится к древне­египетским деньгам, представлявших собой свернутую в спираль медную проволоку. В этой форме присутствует тождество «линейного» времени, устремленного к восхождению всеобщей формы, и сферического времени, отражающего логику циклического обращения денег. Линейное восхожение не представляет собой безразличную плоскость времени, циклическое обра­щение не замкнуто, разомкнуто, что отражает его включен­ность в это восхождение. Безусловно, в этой форме денег присутствовали более утилитарно-функциональные значения – по-видимому, не случайным было количество колец спирали, длина такой денежной единицы и др., но представляется, что их фунда­ментальное, возможно, не осмысленное значение было именно первое.

В символическом смысле другим «моментом истины» подспуд­ного понимания подлинной природы денег можно считать денежную единицу Ольвии, на которой была изображена медуза Горгона. Известно ведь: кто на нее посмотрит – окаменеет. Как в первом, так и во втором случае, опредмеченное в форме и семантическом оформлении денег, время, предупреждало о низменном стремлении втиснуть себя в «единицы», относящиеся к миру вещей, и опасностей, кото­рые человека ожидают в этом длительном путешествии вре­мени в истории денег, денег в истории времени, и человека в этом лабиринте передергивания деньгами времени, и времени, глазом Горгоны подстерегающего алчного человека. «Сколько тебе нужно золота? – спрашивает антилопа брамина в известной индийской сказке. – «Много». – Я дам тебе много золота, но знай, если скажешь «хватит», оно превратится в камень». «– Разве можно сказать «хватит» на золото?!» Оказывается – можно, и попытка присвоить себе такую форму овеществления бесконечности времени – верный путь к гибели, ибо в выражении «массы» время расплющит, как раздавило брамина окаменевшее золото антилопы.

Ложная констатация, что «время – это деньги» была совершенно адекватной «итогу» предысторического раз­вития, заключившего себя в оковы товарного фетишизма, доведенного сегодня до «символического обмена» и распа­дающегося в таковом до смерти. В названии известного труда Ж. Бодрийара «Символический обмен и смерть» нет никакой метафоричности – все не очень чистая, но – правда.

Деньги как товарное выражение времени выступили высшей абстракцией становления, – абстракцией, служившей промежуточным звеном между потерянной в бесконечной спецификации форм деятельности, вплоть до производства частей частей предметов, которую можно было считать негативной тотальностью, и приобретенной в идеальной унификации Единого как Одно в одном Понятии Абсо­лютного разума, которого можно было считать пустой тотальностью. Деньги иллюзорно вбирали в себя эти взаимо­компенсирующиеся формы отчуждения и придавали им своеобразную целостность, разменивая их на все в качестве абсолютного товара.

В случае выражения негативной тотальности произ­водства предельно разделенная целостность предмета произ­водства обусловливала всеобщность денег тем, что, как объяснял Гегель, «эти многообразные работы, относящиеся к потребностям как к вещам, должны также реализовать свое понятие, свою абстракцию; их всеобщее понятие должно также быть вещью, как и они, – вещью, которая, однако, в качестве всеобщего представляет собой все остальные. Деньги есть это материальное, существующее понятие, форма единства или возможности всех вещей, удовлетворяющих потребности. Когда потребность и труд подняты до этой всеобщности, в великом народе образуется огромная система общности и взаимной зависимости, сама в себе движущаяся жизнь мертвого мира, которая слепо и стихийно мечется то туда, то сюда и, как дикий зверь, постоянно требует строгого обуздания и укрощения» [122, с. 159]. В лекциях 1805–1806 годов Гегель изображает этот процесс предельно четко: «а) в акте труда Я делаю себя непосред­ственно вещью, формой, которая есть бытие, б) это мое наличное бытие я отрешаю от себя, таким образом делаю его некоторым чуждым мне, и сохраняю себя в нем» [122, с. 232]. Как отмечает Лукач, последнее замечание относится к обмену, поскольку решающая роль денег выводится Гегелем на первый план. И далее: «Даже там, где Гегель так верно говорит о концентрации капитала, понимая безусловную ее необходимость в капиталистической системе, она представ­ляется ему концентрацией купеческого капитала. «Богатство, как любая масса, – пишет Гегель, – делает себя силой. Накопление богатства совершается отчасти по воле случая, отчасти благодаря всеобщности через распределение. Оно есть в некотором роде пункт, с которого обозримо все остальное, центр притяжения, который все собирает вокруг себя – как бóльшая масса влечет к себе меньшую. Имущему прибавится. Обогащение становится многосторонней системой, которая приносит плоды всеми сторонами, коих меньшее предприятие не может использовать» [Цит. по: 122, с. 217]. Лукач отмечает, что Гегель стоит на более высокой ступени проникновения в сущность денег, чем многие английские экономисты XVIII столетия, которые отрицали объективность денег, их реальность как вещи (по выражению Гегеля), и видели в них лишь отношение.

В случае пустой тотальности Понятия логика сравни­валась классиком с «деньгами духа», поскольку как универ­сальный, всеобщий эквивалент товарного мира деньги обладали аналогом в Понятии идеально-унифицированого эквивалента закона (Логоса) мира, сосредоточенного в Абсо­лютном Разуме, и персонифицированного тем, кто логику становления и самопознания этого Разума породил как философскую систему. Этим мыслителем был Гегель, а его система диалектична не как «копилка» идей пред­шест­вующего историко-философского, а тот его сплав, который выступает всеобшим эквивалентом и объективного, и субъек­тивного мира – теория диалектики как наука логики, выводящей логику науки. И через метод науки логики расшифровывается всеобщее в материальных и идеальных формах. В том числе и оппозиционный антипод этого богатства – деньги. В этом смысле «капиталом» мировой мысли владел сам Гегель[30], но не потому, что он «собрал вместе» все сокровища мировой мысли, а потому что пере­плавил их в метод познания, объяснения, а в материа­листи­ческой форме диалектики – преобразования – истории, человека и самого мышления. Этот метод и является мировым «капиталом», прошедшим не «через руки», а через голову Гегеля, и назы­вается он диалектикой в ее всеобщем содержании. Другое дело, что владение этим капиталом было абстрагировано от не­посредственного участия в бесчело­веч­ном процессе произ­водства прибавочной стоимости[31], но оно было возможным как абстрактная форма выражения бесчело­вечного характера производства денежных капиталов, как аб­страктная форма выражения капиталистического способа производства. Поскольку «стоящая на голове» система диалектики Гегеля обобщала не характер производственных отношений Прусской монархии, а характер европейского капитализма вообще. Известно, почему в «Философии права» Гегель объявит Прусскую монархию «концом истории», завершением самопознания Абсолютного Разума как Абсолютной Истины – этот Разум «познал» себя через Гегеля, а Гегель – гражданин Прусской монархии. Поэтому, когда речь идет о противоречии метода и системы Гегеля, упускается из виду механическая тождественность «сворачи­вания» времени истории, времени жизни Гегеля и времени «бытия» Прусской монархии. А из механики этого упро­щенного отождествления исчезает и время Разума – един­ственного, «кто» в прошлом своем становлении обладал прерогативой развиваться во времени. Все в этом отождеств­лении постигло себя как «конец» и застыло в застывшем пространстве «законченной» истории.

Определив «идеальную вещественность» денег как формы всеобщности, Гегель не замечает, что идеальная всеобщность его диалектического разума представляет собой такую же искаженную противоположность мира вещей и отчужденного процесса производства. Поэтому «капитал» гегелевской диалектики двойственен: с одной стороны, будучи концентрированным выражением сущности мира, раз­вития вообще, этот капитал, эти «деньги духа» невозможно разменять «систему вещей»; с другой стороны, этот капитал в системе Гегеля вообще ни на что нельзя «разменять» – умертвленный логическим завер­шением объективного идеа­лизма, он становится «мертвым капи­талом». Не будем срав­нивать Гегеля с бальзаковским Гобсеком, наслаждаю­щемся самим фактом обладания деньгами, но момент факта «чистого обладания» всеобщностью присутствует, и у Гегеля он был обусловлен замкнутостью объективно-идеалисти­ческой формы диалектики. Не станем также проводить аналогии этого чистого обладания и с печальной конста­тацией Г. Сковороды – «Мир ловил меня, но не поймал». Думается, что это была именно печальная констатация, а не торжествующее заявление, ибо мыслитель такого уровня не может не страдать из-за того, что мир не понял то, что стало понятным ему, что может и должно быть понятным каждому человеку.

К. Маркс и установил (восстановил) существенную – имманентную реальному отчужденному развитию сущност­ных сил человека в товарном производстве[32] связь между идеализированным «капиталом» и «капиталом», овеществ­ленном в деньгах. Вот почему без понимания (которое не сводится к простому «прочтению») «Науки логики» Гегеля нельзя понять Логику «Капитала» Маркса. Вот почему «Капитал» Маркса является произведением, раскрывающим тайны политической экономии, но не только политико-экономическим трудом. Вот почему полное название «Капитала» Маркса «Капитал. К критике политической экономии», ибо еще в «Экономическо-философских руко­писях 1844 года Маркс обосновал, что «политическая экономия – это буржуазное общество», т.е., общество, завер­шающее в себе и собой предысторическое время становления основания мира в качестве абстрактной формы всеобщего. А почему такое становление могло осуществиться в «разор­ванном земном основании» автор диалектического материа­лизма объяснил в своем четвертом тезисе о Фейербахе. И не только в нем.

Кому же, кроме как Гегелю в абстрактной форме и статусе основания мог быть нужен этот главный капитал постижения семантики предшествующей истории?! Разве что «младогегельянцам», хотя уже в переработанной форме, в форме «переставленного с головы на ноги» диалектики, что и было сделано диалектическим материа­лизмом. Но оно не было распредмечено самими «адептами» материалистической диалектики. Это сокровище до сих пор валяется запыленным, хотя, благодаря предшествующим открытиям философии, оно уже не сокрыто за различными опасными кодами в лабиринте истории. Оно невидимо невежественному «глазу», страдающему куринной слепотой, и сознанию, которого в полночь уже не посещает Сова Минервы и потому в полночь этот «неразумный разум» посещают чудовища[33]. «Сумерки разума» сменились абсо­лютной темно­той ночи, поскольку это сокровище – не то блестящее золото, на которое бросаются люди, подобно бросающимся на стекло воронам. Безусловно, ирония здесь направлена не против вынужденности современ­ного человека обменивать свой труд на деньги и деньги на оплату условий существоания. Ирония направлена на состояние современ­ного исторического разума, который, впавши в рассудок, никак не может осознать, что эпоха товарного произ­водства и денежных отношений живет после смерти, ибо она исчерпала себя.

Именно в случае впавшего в рассудок разума и можно утверждать, что логика есть деньги рассудка, разме­ниваю­щего себя на «мелкие радости» эпохи потребления. Рассудок «умудрялся» и «умудряется» извлекать выгоду из обеих форм всеобщности. Предельно заземленный, он демонстрировал предельную изощренность в использовании как «реальных вещей», так и их денежных «абстракций», поскольку про­межуточная функциональность денег, опосредующих назван­ные в начале этого очерка две противоположности завер­шенных абстракций предыстории, позволяла алчущему их историческому рассудку овладевать обеими этими абстрак­циями в конкретно значимой для него форме и чувствовать себя обладателем обоих – идеального и эмпирического – миров. Поскольку все потребности сосредоточены в этой одной «вещи» (деньги), которая одновременно включает в себя «вещест­венность» и «наличную не вещественность» этих обоих миров. Ведь «вещь потребности» стала лишь пред­ставляемой, непотреб­ляемой. Таким образом, предмет здесь уже есть нечто, имеющее только значение, а не сущест­вующее в себе, т.е. для потребности. Налицо простое внутреннее. Умонастроение купеческого сосло­вия есть, следовательно, этот рассудок единства сущности и вещи: так, некто реален, когда он имеет деньги. Воображение исчезло: значение имеет только непосредственное наличное бытие; сущность вещи есть сама вещь, стоимость есть звонкая монета. Налицо формальный принцип разума (однако, эти деньги, которые имеют значение всех потребностей, – сами лишь непосредственная вещь). Налицо абстракция от всякой особен­ности, характера и т.п., от способностей единичного человека. Умонастроение купца есть эта жесткость духа, для которой ничего не значит особенное, теперь уже всецело отрешенное, но лишь точный смысл права. Вексель должен быть оплачен, пусть погибнет все, что угодно, – семья, благосостояние, жизнь и т.д. – полное бессердечие... Итак, дух становится в своей абстрактности предметом, как лишенное самости внутреннее. Но это внутреннее есть само Я, и это Я предстает в его наличном бытии. Образ внутреннего не есть мертвая вещь: деньги, но равным образом Я» [122, с. 256]. Таким образом, рассудок потреб­ления денег противопоставляет «Я» как персонифицированную всеобщность «Я» как совокупности, множественности обладания, противо­поставляет «Я» как метафизическую меру обладания другой метафизической мере, которая измеряется количеством как таковым, представленном в деньгах как выра­жении меновой стоимости, а, следовательно, выражением лишен­ного качества количества рабочего времени как такового.

Эта дурная страсть, измельченная на дурную беско­нечность не менее дурных пристрастий, пряталась в маниакальном накопительстве и скопидомстве отца Горио, наслаждалась собой, рассыпаясь пригоршнями коленнопреклоненного возле сундука с монетами в освещенном скудной свечкой подвале и окруженного заплесневелыми окороками Гобсека, скрывала свои последствия, пробивающиеся в порочных морщинах на портрете Дориана Грея, растрачивала жизнь в праздности время-превождения Растиньяка, взращивала себя в банках барона де Нусингема, обменивалась на мишуру кокетства, которому был «обязан» смертью и последним чувством ненависти не только толстовский Иван Ильич, шла на убийство не только в «американской трагедии», лицемерила милосердностью не только в «Соборе Парижской Богоматери» и т.д. и т.п. Этот лишенный само­созна­ния порочный стыд алчущего рассудка имел свою противо­положность в лишенном свободы бесконечно производительному благодаря замедленному вследствие хронического недоедания «отступнику» Дж. Лондона, тяжело работавших, но не способных прокормить себя персонажи не только «Плодовитости» Э. Золя, а также в сгорающей страсти Валтасара Клааса к истине, погу­бив­шего близких и погибшего в пространстве мыслей об абсолюте. Эта несов­местимость, абсолютная антиномичность страсти к деньгам как власти над миром, выраженная властью обладания, и потребности в деньгах, производящими потреби­тельские и меновые стоимости и именно поэтому ими не обладающими[34], а также испытывающих потребности в деньгах только потому, что иначе нельзя осуществить процесс познания даже ценой полного аскетизма, фиксирует собой два прин­ципиально противо­полож­ные принципа отношения к деньгам – как меры неразумных потребностей, впадающие в ложные страсти как страсти рассудка, и меры разумных потребностей, начинающихся с политико-экономической невозможности удовлетворить потребности самого разума. Безумие безмерности разума, выраженное в мерах рассудка может принимать и другие аллегорические формы «меры весов» – так, владелец южноафри­канских алмазных копей требовал от своего личного врача ежедневного взвеши­вания и перевода его веса на караты.

Но абсолютизация денег как товара всех товаров порождала и то неразумие, которая выражала себя изре­чением: «деньги делают деньги», когда подобное «делание» отрывалось от их практической производительной силы. В конце 90-х прошлого столетия в одной газетенке было опубликовано сообщение о том, что в разрушенном одесском доме обнаружили под обоями стены «сплошь обклеенные деньгами». Сообщение сопровождалось «коментарием» жур­налистки, явно получившей «высшее» образо­вание уже во времена «перестройки системы образования» – только существо с таким образованием могло сделать вывод, что в начале ХХ столетия люди были такими богатыми, что обклеивали деньгами даже стены. Она, бедняжка, не только продемонстрировала полное невежество в политической экономии (приходится писать в такой жесткой форме только потому, что это печальное явление наблюдается сегодня даже на специальных фпкультетах), но и непрофессионализм, поскольку явно не читала К.Паустовского. В дневниках писателя периода его пребывания в оккупипрованной французами, англичанами и румынами Одессе[35] (хотя не только Паустовский описывал подобные явления) рассказы­вается не только о вакханалии обесцененных денег разных стран, на которые сложно было что-либо купить, но и о таком уровне инфляции, что зарплата выдавалась рулонами денег, на которых не успевала высохнуть краска. Так все и ходили – с рулоном денег и с ножницами в кармане. При расчетах деньги вырезались метрами. И что с такими деньгами можно было сделать? Их, конечно, и в самом деле было «очень много», но на это «множество» разбогатеть было нельзя. Можно было, в крайнем случае, обклеить ими стены.

Этот «излишек» пустых денег отражал отрицательный «излишек» свободного времени, времени, не обладающего харак­теристиками «необходимого (рабочего) времени» – какое производство во время войны[36]? Поэтому «деньги войны»[37] отражают в себе «войну денег» в той мере, в какой первая мировая война и спровоцированная ею гражданская война после октябрьской революции 1917 года подспудно отражали в себе основание выраженного в этих войнах конфликта замкнувшегося в спекулятивный капитал («деньги делают деньги») империализма и попытки решения противоречия «мировых» и «национальных» денежных систем не преодо­лением основания, породившего этот конфликт, а за счет его эскалации в пространстве мировой истории.

Инфляция и представляет собой эту, абсурдного проис­хождения, несоразмерность денег отсуствию производящего их стоимость производительного труда. В письме к М. Хай­деггеру от 20 июня 1923 года К. Ясперс предлагал ему в долг примерно миллион марок, которые он мог получить от продажи одной акции Немецкого банка. Не знаем, какое количество золота содержалось тогда в этом миллионе, но главный герой произведения Э.-М. Ремарка «Три товарища» размышляет в начале романа над тем, в каком ресторане на полученную им накануне зарплату за один рабочий день в 4 миллиарда «с копейками» в несколько миллионов марок он может приобрести не только бифштекс, но и бокал пива к нему. Тенденции этого инфляционного процесса[38] примет в Германии начала 30-х годов астрономические масштабы – зарплата будет выдаваться по нескольку раз в день с перерывами и очередями во временные, устроенные на территории заводов, фабрик лавок, в которые можно было бы «отоварить» эти деньги, через пару часов уже ничего не стоившие. В некоторой степени эта ситуация пересеклась с инфляцией в послереволюционной России, которую Маяков­ский емко выразил строками:

«Захожу вчера в буфет,

Ни шиша в кармане нет –

Разменяйте десять миллионов!»

И все есть же принципиальное отличие – Германия того времени «вышла» из инфляции, встав на путь фашизма, временно решив проблему через развитие военной промыш­ленности. Как известно, весомым вкладом в такое развитие были вложения мирового капитала. Советская Россия избавилась от инфля­ции через развитие нового типа произ­водства, которое делает невозможным инфляцию денег и общественного времени[39]. Какой из этих двух путей выхода из инфляции на самом деле был перспективным для общест­венного развития еще раз предстоит проверить и удостове­риться в современной истории. По крайней мере, выход из современной, уже не кризисной, а катастро­фической ситуа­ции придется найти. Хотя природа современ­ного глобального кризиса предстала во всей полноте и обнаженности и тем она подсказывает возможности своего преодоления. С точки зрения Дж. Ваттимо, «сама логика «рынка» требует постоян­ного расширения этого рынка, требует, чтобы каким-то образом объектом коммуникации стало «все» – /…/ «заяв­лением о себе» все возрастающего количества субкультур являются наиболее очевидными эффектами масс-медиа, но это действительность нерастор­жимо сопряженная с финалом, или, по крайней мере, с радикальными трансформациями европейского империа­лизма. Именно эта действительность определяет переход нашего общества к эпохе постмодерна» [126, с. 12]. В аспекте нашей проблемы постмодерн пред­ставляет собой ту поли­тическую экономию, которая, заме­шивая на «дрожжах» спекулятивного капитала «европейскую культуру» потребления мира и «субкультуру» потребляемого мира в единую систему истории, провоцирует ситуацию сме­шивания оснований алгоритмов материального произ­водства и себестоимости денег в такую аритмию их взаимодействия, в которой «инфаркт» денежных систем неизбежен. Совре­менный мир и переживает «клиническую смерть» денежных(-ой) систем(-ы), приводимых(-ая) по очереди «в сознание» отдельными вспрыскиваниями (мил­лиарды евро, предостав­ленные Греции с целью спасти от дефолта, который, в свою очередь, не может не привести к смертельной лихорадке Евросоюза. А на очереди другие страны).

В этих призраках политической экономии общественное время действительно предстает «в своем прозрачно-симуля­тивном варианте» и «уже изначально не развивается, а влачит какое-то посмертное, квазиисторическое и квазивре­менное существование» (Бодрийар) Это «заклятое время» (Зенкин), время, расстворенное в сведенных в единое мно­жество иррациональных чисел колебающегося между «минус 1» и «плюс 1» балланса-дисбалланса производства и мира пытается подменить время пространством и не только допускает возвратные движения культуры («На уровне собственно «культурном» с ней сближается историческое прошлое, призрачно сохраняемое в музеях и непрестанно реставрируемое модой «ретро» [127, с. 12], но, согласно Бодрийару, «вырабатывает совершенно фантастическую, искусственную темпоральность». Поэтому «катастрофи­ческий» ход событий – чисто временное, а не логическое их развитие: в нем нет логической последовательности, не про­исходит диалектического «снятия», так как отсутствует идентичность того, что развивается.

Что же происходит на самом деле в этой обращенной вспять трансфузии денежных систем с их тотальными несоответствиями себестоимости производства и себестои­мости самих денег, с абсурдами добавлений «добавленной стоимости» к прибавочной стоимости, с нормой прибыли, которая не содержит в себе никаких закономерностей нормального образования нормы прибыли, с этими эскала­циями цен, которые ведут за собой уже не умеренную инфляцию (цены растут на 10% в год, стоимость денег сохра­няется, отсутствует риск подписания контрактов в номи­нальных ценах), и даже не галопирующую инфляцию (цены растут на 20–200% в год, деньги ускоренно материали­зуются в товары, контракты привязываются к росту цен) и гипер­инфляцию (цены растут астрономически, расхождение цен и зарплаты, разрушается благосостояние даже обеспе­ченных слоев общества), а «гипер-гипер» инфляцию, которая выхо­дит уже за пределы меры денег, политической экономии вообще, относясь к девальвации самого основания совре­менной миро­вой истории и провоцирующую особую форму мировой войны за сохранение этой паранормальной ситуации общест­венного времени. Так, прогнозируя тенденцию обо­стрения мировых противоречий, которые ставятся в прямую зависи­мость от интересов США, американский политолог, кон­сультант четырех предыдущих президентов США И. Валлер­стайн выводит, что последняя мировая война может насту­пить к середине 20-х – начале 30-х годов текущего столетия [128]. Главный аргумент его прогноза сводится к тому, что реализация третьего «божьего дара» американцам – социаль­ное равенство, когда 90% американцев смогут жить на уровне благосостояние богатых 10%, можно осуществить посред­ством увеличения эксплуатации остального мира в 9 раз. А это, как утверждает автор статьи, неизбежно приведет к последней мировой войне. Умиляет «логика» политолога с мировым именем, ибо трудно представить себе благо­состояние какой-либо страны после «последней мировой войны». Особенно, если учесть качество современного оружия и последствия его применения.

Основанием гипер-гиперинфляции общественного вре­мени является превращение денег в определяющее основание критерия себестоимости того или иного способа произ­водства или национальной экономики. При этом речь идет о деньгах в статусе спекулятивного капитала, поскольку «деньги делают деньги», не имея ничего общего с произ­водством реальных богатств[40] только до определенного предела – до того предела, до которого система общест­венных и мировых отношений позволяет спекулятивному капиталу возрастать не за счет развития производства, а за счет спекуляций (формы таковых довольно широко описаны в специальной лите­ратуре). При этом определяющей денеж­ной единицей миро­вого капиталаи мировых денег является доллар как эмиссион­ная единица. Парадокс в том и заклю­чается, что реальные национальные валюты (в разных степенях реальные, ибо в разных степенях, но обеспечены золотом) приобретают свою реальность только через перевод на «условные единицы» – на нереальные эмиссионные доллары, которые ничем не обес­печены. И, напротив, нереальные деньги (доллары) стано­вятся самыми реальными, подменивая собой «эквивалент» мировых денег.

Реальное становится нереальным, нереальное становится реальным. Закодированное в нереальных мировых деньгах время мира тоже становится нереальным – некоторый эффект американо-мультяшных покемонов, бесконечно рассыпаю­щиеся и собирающиеся вновь, для того, чтобы бесконечно повторять этот процесс. Время мира опустошается по следу пустоты этого ничего, кроме инвазии пустоты не обозначаю­щего денежного «знака». Отсюда феномен реальности как «принципиально недоступный, навеки утраченный объект» (Лакан) и «особый эффект времени, когда оно утрачивает свой линейный характер, начинает сворачиваться в петли и предъявлять нам вместо реальностей их призрачные, уже отработанные копии» (Зенкин). Симулирование времени мира в пустых мировых деньгах предстает временем копиро­вания копий (и даже копий копий), исчерпанным плагиатом самого себя, «разжижи­ванием» вещественной субстанции труда и трудовой стои­мости в виде распада переживаемого в таких формах «бытия небытия», «бытия ничто», которые сворачиваются вплоть до отрицания возможности импрессии и экспрессии феномено­логии восприятия.

Обозначенная подмена реального нереальным и деваль­вация основания истории обнажает факт исчерпания воз­можностей дальнейшего развития мира в современном содер­жании этого основания. Следовательно, разрешения требует фундаментальное противоречие основания истории и без такого разрешения никакими реформами невозможно прео­долеть глобальный кризис современности.

Таким образом, генезис функций денег, начиная от первого их определения как меры стоимости и завершая мировыми деньгами, представляющими собой абстрактное выражение мирового общественного времени, представ­лен­ного, в свою очередь, самой высокой системой производи­тельности труда, в становлении классической истории выражал темпы производительности труда и закономерности его выражения в абстрактном виде стоимости необходимого рабочего времени, овеществленного в товарах и «разове­ществленного» в мировых деньгах. По мере углубления специализации труда субстанциальность времени «исчезала» из механического ритма действий и конституиро­валось абсолютным временем в мировых деньгах. Время действительно концентрировалось в деньгах как «рабочее время».

Возникновение феномена спекулятивного капитала как одного из модусов империализма обусловило ситуацию, когда «Деньги делают деньги». Но деньги не производят деньги. Они могут «производиться» разве что пустив в дело станок, печатающий деньги. Внутренней логикой извра­щения мирового необходимого рабочего времени в вовзве­дении в статус мировых денег доллара (а это подспудно происходило, начиная с первой мировой ваойны, продолжая второй мировой войной и остаиваясь во времени третьей – «холодной» мировой войны, завершившейся победой вир­туального мира исчерпавшей себя формы организации мировго хозяйства и мировой истории. Доллар – мировая денежная единица, которая «олицетворяет» опустошенность времени – в нем не содержится «ни мига» рабочего времени, а потому – ни грамма золота как эквивалента (уже не единственного) мировых денег. И на это опустошенное время мифического производства (ибо производство США не является критерием эффективности в системе мирового производства) обменивается реальное необходимое рабочее время всего мира! Реальное становится реальным, обмени­ваясь на нереальное. Нереальное представляет себя крите­рием реального. И в этой мифологии производственного времени живет весь современный мир. Именно поэтому современный мировой кризис уже не имеет выхода в основании, которое не только его породило, но и довело до окончательного – тотального – завершения.