Сумрак, конец дня

— Я не хочу кушать, — прошептала Марина, качая головой.

Сабрина вздохнула и, подойдя к креслу, присела на его подлокотник, сверху глядя на пленницу.

— Послушай, ну нельзя же так. Ты сколько уже без еды? — Охотница провела по ее волосам ладонью и прикрыла глаза, чувствуя какое-то непривычное волнение и непреодолимое желание заботиться о пленнице.

Даже вдруг родилась мысль, что было бы неплохо нагреть побольше воды и наполнить ею большую чугунную ванну, что стоит в соседней с хижиной кабинке из пластиковых листов, которыми был когда-то обшит вагон электропоезда, — вон он, стоит вдалеке, перед каменной кладкой, за которой уже начинается метромост. А потом искупать эту перепуганную большеглазую девчонку.

— Сабрина, ты меня совсем не слышишь. — Марина снова заплакала и повторила эту фразу отчаянным криком: — Ты меня совсем не слышишь! Отпусти меня! Сжалься! Что же ты делаешь?!

Молодая охотница резко сгребла волосы Марины на затылке и запрокинула ей голову, другой рукой сжав горло.

— Не ори! — рявкнула она. — Я могу сделать для тебя все! И я готова делать для тебя что угодно! Но не смей просить, чтобы я изменила своему долгу, своей общине и предала отца! Поняла?!

— Поняла, — прошептала Марина. — Тогда мне ничего от тебя не надо. Только одно. Посмотри мне в глаза.

Сабрина убрала ладонь с горла пленницы, отпустила волосы. Обхватила ее голову и, приблизив к себе, пристально посмотрела во влажные от слез глаза, полные отчаяния и какой-то завораживающей красоты.

— Я ведь не дам тебе покоя, — прошипела со злостью Марина. — Я буду в кошмарах приходить, после того как ты поймешь, что погубила меня и ребенка! Так запомни эти глаза на всю оставшуюся жизнь, чертова тварьская шлюха! — И до сего момента робкая пленница плюнула Сабрине в лицо.

Молодая охотница резко отпрянула и принялась тереть щеки, ощущая совершеннейшую растерянность. Отвернувшись, отошла к столу. Что-то мягко ударилось в спину. Сабрина обернулась. Это были ее шерстяные носки, которые Марина сняла с себя и швырнула в ненавистную охотницу.

— Пропади ты пропадом. — Пленница ненавидяще смотрела на нее.

Во мраке послышались голоса. Тор, Масуд и Кожевников возвращались.

— Ой, ты на столе прибралась? Да не стоило, — заулыбался редкозубый отшельник, почесывая висок. — Мы тут срач развели, а ты хлопочешь. Но коли так, сейчас кушать будем. Голодная, небось, ага?

Не дожидаясь ее ответа, слово взял Масуд, а тем временем Тор зачем-то пошел в бревенчатую хижину.

— Сабрина, слушай. Вестей о гонце с Перекрестка Миров не было. Мы забираем девку и ведем ее в столицу. Ты побудь здесь.

— Зачем? — Охотница окинула всех хмурым взглядом.

Масуд повернул голову и взглянул на Кожевникова.

— Я тебя хотел попросить, — снова улыбнулся старик, — в коптильне помоги мне. Там работы не много.

— Зачем девку вести в столицу? Какой смысл ее таскать взад-вперед? Ведь отсюда намного ближе до алтаря. — Сказав это, Сабрина с недоброй ухмылкой взглянула на Марину.

Обида на пленницу и желание устрашить ее было сейчас сильнее, чем непонятное и навязчивое желание окружить заботой.

— Во-первых, нам надо на «Октябрьскую». Узнать. Пока эти чертовы церберы сюда шли, заступали на пост, нажирались и дрыхли, гонец из центральной общины все-таки мог прийти в центр Архиона. Если нет, то однозначно, что Перекресток Миров нарушил договоренность. И не важно, пошел ли за нами кто-то своенравный или весь гадюшник решил гонор свой показать. Центральная община не приняла своевременных мер, а значит, ей нести ответ. А если это организованная акция… По-любому. Короче, бабу лучше запереть в столице. Там основные наши силы, и эти, с Перекрестка, не идиоты, чтобы нападать на центр. А вот сюда могут прийти запросто. Они ведь знают, что тут не много людей.

— Если бы знали еще, как эти церберы несут свою вахту, то давно уже напали бы, — усмехнулся Тор, выходя из жилища Кожевникова и пряча что-то за пазухой комбинезона.

— В общем, надежнее ее подержать там, пока мы не разобрались. А потом сразу вернемся сюда. Ну и за паханом твоим отправимся, если он с новостями к тому времени не придет. — Масуд потер ладони и, сняв поводок с дверной ручки, властно за него дернул. — Вставай, крошка.

Марина небрежно отбросила овечью шкуру и встала на холодный гранит платформы босыми ногами.

Молодая охотница шагнула к печи, нагнулась за непросохшими валенками и швырнула их под ноги Марине.

— Надевай!

Ствол СВД чертил невидимую прямую пониже горизонта, даже пониже верхней кромки того берега. Иногда он резко замирал напротив какого-нибудь темного пятна на еще различимом в сумерках белом снегу. Но нет, это всего лишь разбитая машина или торчащий из сугроба гнилой пень. Но не человек.

— Зараза, — пробормотал Жуковский, вглядываясь в оптику снайперской винтовки.

— Неужели ушел? — спросил Волков.

— Да не просто ушел. Убежал, чтоб он подох там, гнида. — Андрей, на секунду оторвавшись от прицела, покосился на Константина.

Ломака морщился от досады, ему на душу тяжелым грузом ложились бранные слова Жуковского.

Селиверстов, понимая чувства парня, успокаивающе похлопал его по плечу.

— Ладно, Кость, не терзайся. С кем не бывает. Ты ведь и оружия-то огнестрельного в руках не держал.

— Ну да, — проворчал Константин.

Однако слова Василия едва ли его утешили.

— Жук, а какого рожна ты на тот берег смотришь? С хрена ему туда бежать? — Волков толкнул Жуковского. — Это же табу. Территория тварей.

— Во-первых, иди к черту и не толкайся. Во-вторых, я не только на тот берег смотрю. Я всюду смотрю. Но свидетель, мать его, Армагеддона на то и фанатик безбашенный, чтобы поступать так, как нормальные люди не поступают. Он ведь знает, что там его никто искать не будет. — Сколько ему открытого пространства преодолеть надо? — возразил Селиверстов. — Глупо это.

— Почему открытого? — Андрей взглянул на искателя. — Ты глянь, сколько барж торчит изо льда. Может, он в одну залез, да и дрищет сейчас там.

— А что будет, если человек перейдет на ту сторону? — проворчал Ломака, задумчиво глядя на противоположный берег.

— Ну, если это не охотники, пришедшие к алтарю с жертвой, — заговорил Жуковский, внимательно следя за реакцией Константина, — а любой другой человек с совершенно другой, и не важно какой, причиной, то он потревожит гнездо. Причем к гнезду приближаться необязательно. Воины очень хорошо чувствуют человеческое присутствие на своей территории.

— И что будет?

— А то, что хрупкий экологический баланс полетит ко всем чертям и твари ломанутся на наш берег. Начнут охоту на всех подряд. Хреново тогда будет.

— И много их? — спросил нахмурившийся Степан.

— Да черт его знает. Полсотни. Может, сотня. А может, и того больше. Я не знаю, как у них сейчас… — Жуковский вдруг замолчал и опять стал разглядывать окрестности через оптику.

— Что там? — снова задал вопрос Волков.

— Да ничего, — буркнул Андрей. — Вася, ты давай. Потряси Паздеева, пока он дуба не дал. Ты же хотел перетрещать с ним, верно?

— Ну да, — кивнул искатель и направился к лежащему на снегу раненому соплеменнику.

— Что, ушел педрило? — прокряхтел Семен, удерживая ком снега у разбитого носа.

— А тебя это сейчас должно беспокоить? — усмехнулся Селиверстов, присев рядом на корточки.

— Отчего же… Ох, блин, болит зараза… Отчего же не должно это беспокоить, Вася, а? Мужики, сам Бог мне вас послал. Иначе принял бы тут постыдную смерть от рук ублюдков этих. А Бочкова-то они как… Суки… Прямо по горлу… Скоты, мать их… Салабонов тоже жалко. Несмышленыши, блин.

— По ходу, таксисты на земле кончились, — усмехнулся в стороне Жуковский, имея в виду смерть Бочкова.

Он в той еще жизни был таксистом. И видимо, протянул дольше всех своих коллег.

Волков задумчиво посмотрел на труп Николы. Вспомнил, какой резне подверглись в первые дни после ядерного погрома эти самые таксисты. Нет, конечно, резали все и всех подряд. Инородцев, ментов, или как их там, полицаев по-новорежимному. Всех. Ну и таксистов, конечно.

И Степан вспомнил столицу, родную Москву. Вспомнил, как его жена оказалась в метро, когда на двух станциях произошли теракты. В метро паника, наверху суматоха. Сотовая связь исчезла. Люди ищут своих родных, мечутся. И таксисты… У взорванных станций их скопилось неимоверное число. И если кто-то хотел куда-то поехать, то быстрее и вернее на такси. И водители называли цену. Новую, в пять или десять раз большую, чем час назад.

Потом зимой были проблемы в московских аэропортах. Люди отменяли поездки, хотели назад в город. Транспорт опять в коллапсе. И снова теракт. В аэропорту. И таксисты тут как тут. Десятикратная такса. Праздник… Они наживались на двух крайностях человеческого бытия, на радости и горе. Без всякого зазрения совести. Глядя даже не на клиента, а сквозь него. Слушая свой шансон из магнитолы, постукивая массивными печатками по рулю. Хотя, быть может, в мире, где главный фетиш, он же тотем, икона и религия — деньги, по-другому быть и не могло? Нужда заставит? Но нужда заставляла делать и не такое. И когда случилась ядерная война, то в тех районах, которые еще не подверглись ударам, многие таксисты решили, по обыкновению, что настал их звездный час. Но сорвавшийся с цепи народ стал их просто убивать, отбирая машины…

Вот и Бочков. Правда, по другой причине… Таксисты кончились.

— Андрей, зачем ты так. Нормальный ведь мужик был… — продолжал Паздеев. — Но за то, что хоть меня спасли, спасибо, братцы…

— Да ты не кривляйся, Семен, — покачал головой Василий. — Ты какого хера стрелял в меня, потрох сучий?

— Что? Вась, да не стрелял я! Это они! Они суки, фанатики! Они стреляли! — заголосил Паздеев.

— Сема, скажи, ты у меня копыта, хвост и длинные уши видишь?

— Чего?..

— Я тебя спрашиваю, удот, видишь ли ты у меня ослиные уши, хвост и копыта?

— Н…нет… я не понял…

— Так какого, сука, хрена ты думаешь, что я ишак, а, мать твою?! — рявкнул Селиверстов и резко толкнул руку Паздеева, которая удерживала снег у носа.

Вышло так, что Паздеев ударил себя сам.

— А-аййй… Падла, что ж ты делаешь! Больно!

— А мне не больно было, гниль ты подноготная?! Пулю выковыривать пришлось! Это, думаешь, не больно, ушлепок?!

Семен молчал, прикрыв лицо руками. Очевидно, он думал о той ситуации, в которую попал, и о том, как теперь себя вести.

— Давай я ему ухо для начала отрежу? — предложил вдруг Жуковский, склонившись над Паздеевым с ножом в руках.

— Андрей, сдурел, что ли? — Селиверстов поднял на него взгляд.

— Чего? Да я в книжке читал…

— Иди к чертовой бабушке, Жук, со своими книжками, — возмущенно проворчал сквозь свои ладони Семен.

— Слышь, стрелок хренов, еще раз меня Жуком назовешь, и я из твоей жопы махаона сделаю. Понял, придурок? Сосульку вон ту в очко тебе запихаю. Умрешь так, что премия Дарвина за этот год твоя.

— Что еще за премия такая? — ухмыльнулся Степан.

— За самую тупую и нелепую смерть.

— Слушайте, чего вы взъелись, а, землячки? Мозги себе поотмораживали? Чего вам от меня надо?

— Говори, — потребовал Селиверстов.

— Да что говорить-то?

— Зачем шли за нами. Зачем стреляли. Что Едаков на наш счет приказал. Давай только подробно, но при этом быстро рассказывай. Ночь скоро. Нам еще укрыться где-то надо.

Паздеев вздохнул.

— А вы сами подумайте. О последствиях подумайте, идиоты. Вы хоть понимаете, какую подставу готовите всей общине? Ну ладно, этот. — Он махнул рукой на Костю. — Жена-красавица и все такое. А вам-то какого хрена надо? Вы-то с чего поперли? Да если война с тварелюбами начнется, столько народу ляжет. Тут эти еще… мать их… армагедетели. Только и ждут, когда что-то случится. И как нам прикажешь поступать? Погибнут четверо или десятки?

— Вопрос цены, конечно, всегда актуален. И выбор из двух зол. А давай мы ради спасения этих десятков овечек принесем в жертву, скажем, тебя, Паздей. Едакова. Ну и пару его сучек, самых аппетитных, — ухмылялся Жуковский. — Четверо — либо десятки. Как тебе такой выбор?

— А я при чем тут?! — возмутился Паздеев.

— Ну не гнида ли ты после этого?! — воскликнул Ломака. — А Маринка моя при чем?! И Едаков этот твой, чмо поганое, тоже ведь неприкосновенный, как и шлюхи его, и сатрапы! Вы все — падлы! Чужие жизни для вас — разменные монеты!

— Че орешь, сопляк?! — воскликнул в ответ Паздеев, поднимаясь. — Че разошелся-то, а?! Ты один такой, что ли? Вся община так живет! Да, есть неприкосновенные! Да! Есть! Но так надо!

— Так надо только неприкосновенным, — покачал головой Волков.

— Слышь, Ломака, я тебе сочувствую, конечно, но херню вы затеяли, — произнес Семен, чуть остыв. — Ну, таков уж уклад нашей жизни. Ничего не поделаешь.

— Ничего не поделаешь? — Константин чуть дернул головой. — А кто сказал, что ничего не поделаешь? Ведь есть возможность, есть шанс вернуть ее. Так почему я должен убеждать себя в том, что ничего не поделаешь, а? Что за тупорылый такой стереотип, а?

— Да потому что надо уметь мириться с потерями. А не так, как ты. Ладно, если сами сгинете. Но вы же беду накличете на весь Перекресток Миров! Давайте-ка, ребята, успокоимся и пойдем в общину. Ведь если сейчас вернуться, то вашей смерти не будет желать никто. Да и мне, и Едакову она ни к чему. Вы ведь нужны общине, неужели не понятно? Раз уж так вышло, что мы сейчас стоим и разговариваем, то это ваш единственный шанс, другого не будет. Никто вам больше не предложит покаяться и забыть все это недоразумение. И так вон уже Волкова потеряли, Фрола с Чудью…

— Недоразумение? — заиграл желваками Ломака. — Да вся эта община — сплошное недоразумение. Нет борьбы, есть только проживание жизни, как отбывание тюремного срока. А я вот решил бороться. Пойти вопреки. И товарищам моим спасибо, что тоже решили. Потому как не бессловесные они насекомые, а люди. Люди с честью. С достоинством. И с человеческим началом в сути своей.

— То есть тебе плевать на наше общество теперь? — прищурился Паздеев. — На людей наших?

— А вам на меня и Марину не плевать?! — рявкнул Ломака. — Небось, радовались все, что не их забрали тварелюбы. Не их близкого увели! Думали — хорошо, что не я! Так, да?!

— И вообще, что нам это стадо?! — резко взял разговор в свои руки Жуковский. — Правильно Костя говорит. Не хотят бороться, не хотят другой участи, так нам на кой думать о них?

— Какой еще другой участи! Это же равновесие! Какая альтернатива?! — Семена уже бесила непримиримость оппонентов.

— Любая! — закричал Константин. — Любая другая альтернатива! Опять будешь говорить про необходимость мириться с потерями?! Ну так попробуй сам!

Выкрикнув это, Ломака резко ударил Семена прикладом автомата по колену. Паздеев вскрикнул, падая в то самое место, где до этого уже трамбовал снег своим телом.

— Черт! Что ж ты делаешь, падла!

— Смирись с потерей, Семен! Ну же! Не кричи! Не чувствуй боли! Просто смирись! — выкрикивал Константин, нанося новые удары. — Ты не хотел этого, но я так решил! Я решил, что у тебя нет альтернативы! Я решил, что имею право решать за тебя! Просто смирись! Сволочь!

Селиверстов оттащил не на шутку разгоряченного Ломаку от орущего Паздеева.

— Прекрати сейчас же! Он идти не сможет! Сам потащишь?!

— Жить захочет, пойдет, — хмыкнул Жуковский и принялся осторожно снимать с трупов свидетелей Армагеддона пояса смертников. — Либо я его взорву тут, к чертям свинячьим.

— Знаешь, а ведь все, было дело, удивлялись. — Кожевников причмокнул и глотнул воды, чтобы смочить во рту тонкие волокна копченого крысиного мяса. — Удивлялись да спрашивали, как, мол, тебе, Витек, удалось так спокойно пережить все это. Будто и не было для тебя ничего — ни атомной войны, ни прочих радостей цивилизованной жизни. — Он засмеялся, кряхтя. — Так я всем одно твердил. Что мне катаклизмы эти? Привыкший я. Всю жизнь вот так вот. Ну, может, крысятиной да таракашками всякими не питался. Хотя… В забегаловках бургеры каждый ведь на клык кидал, верно? А что в котлете той, одному повару известно. Ну а крысятина чем не гожа? Привыкли ведь? И где разница со вкусом позабытой курицы? Да нет ее, считай. Но мясо ведь. А мясо, оно того, для мозга полезно.

— Неужто раньше, как ты говоришь, такое было возможно? Ну, как сейчас? Разве можно вообще привыкнуть к жизни после ядерной войны еще до нее? — Сабрину не то чтобы интересовали рассказы отшельника, просто она неплохо относилась к миролюбивому старику Кожевникову и не желала обидеть своим равнодушием к его болтовне. Судя по всему, несмотря на кажущуюся нелюдимость, он испытывал нехватку в общении. В нормальном общении, а не в ставших традиционными попойках с церберами, которые всегда кончались раскладыванием сомлевших алкашей по укромным уголкам станции. А уж кто-кто, но молодая охотница прекрасно понимала человека, которого тяготило одиночество.

Сейчас же девушку беспокоили ее собственные мысли, природу и суть которых она пыталась распознать, чтобы понять, как ей быть дальше.

Кожевников был явно доволен тем, что сидящая напротив за столом девушка поддерживает разговор.

— Да ешь, чего ты. Голодная, небось, с охоты-то. Кушай, кушай. У меня этого добра навалом. Я же тут, кхе-кхе, пищевой олигарх, наподобие ихнего Жуковского. — Он кивнул куда-то в сторону, и не важно, там ли находился Перекресток Миров, — аналогия была понятна.

— Да я кушаю, дядя Витя. — Она демонстративно отправила в рот очередную волокнистую полоску.

— Соли не хватает, да? — виновато спросил Кожевников.

— Да я соли-то практически не помню, как и сахара, так что дискомфорта не чувствую, — пожала Сабрина плечами.

— Тебе легче, — хихикнул Кожевников. — А я всю жизнь солености да копчености трескал. Ну так вот… Что ж я тебе рассказывал? Как я привык. Короче, ничего на самом деле сложного. Знаешь, в нашем мире миллионы, если не половина всех людей, жили в таких условиях, что мама не горюй. Ну, кто-то по необходимости или там по долгу службы. Кто-то просто потому, что не повезло родиться в благополучной стране или в богатой семье. Типа «Генералы песчаных карьеров» или «Город бога». Ну, кино такое. Батя мой офицером служил — как говорится, куда Родина пошлет. А то ведь были советские времена. Тогда, как правило, офицер рассуждал просто: отправят к черту на кулички, значит, так надо. Страна у нас большая, богатая, а проклятые империалисты все коварные планы вынашивают. Надо защищать Родину на всех рубежах, чтобы в тылу труженики социалистического труда да родная партия могли в безопасности строить светлое будущее. Дескать, мы сейчас в лишениях, зато дети получат все. — Виктор выдавил смешок в кулак и, покачав головой, извлек из-за пазухи никелированную плоскую фляжку. — Получили, блин, ептыть. Просрали все дети-то. — Он сделал глоток, занюхал рукавом и пожевал какой-то корешок. — Короче, батя мой служил где-то под Анадырем. Даже севернее Анадыря. Чукотка. Ну, я так скажу: если есть у вселенной жопа — прости, Сяба, — то это примерно в самой глубокой ее точке. Холода, как у нас тут сейчас. Солнца не видишь полгода. У нас-то оно есть каждый день. Ну, где-то там, над тучами этими. Кстати, хорошо, что тучи, не то холоднее было бы во сто крат. Ну вот. А родился я, где бы ты думала?

— В Анадыре этом? — Молодая охотница снова пожала плечами.

— Ага, сейчас, — засмеялся Кожевников. — Не доехали. Родился я в МТЛБ. Это вездеход военный, из части, где батя служил. По пути до ближайшей больницы, ночью, в пургу лютую. И солдатня акушерствовала. Благо мехвод, Витя Зайцев, местный был, чукча. Это только в анекдотах чукчи того. — Он покрутил пальцем у виска. — А на деле он парень смышленый. У них такое в порядке вещей. Короче, он и помог мамане моей разродиться в дороге. Меня в честь него и назвали Виктором. Мать рассказывала, он еще пошутил тогда, дескать, у моржа роды принимать сложнее. Ну вот. Родился я. Мне еще повезло, крепкое здоровье от отца досталось. А у батиного сослуживца дочка родилась. С первых минут на таблетках и уколах. Инвалидность с детства. А в девичестве вообще померла. Сердце. А все суровые условия жизни и быта. Бывало, там, в бараке в военном городке, сосулек наберем в чайник и кипятим. Сосульки-то чище, чем снег. Ну а с дровами проблемы. Мало деревьев на Чукотке. Уголь завозили, конечно. Но, сама понимаешь, по дороге ополовинили, распродали, разворовали. Потом и в части на складе разворовывали. Не хватало. Ну, тюлений жир еще, тоже горючее. Короче, холодно. С едой тоже. Консервы да вяленая рыба всякая. Со свежими продуктами сложно. Какие там фрукты-витамины! Нам давали вместо них пилюли оранжевые. «Ревит», кажется. А детворе в радость — конфет-то нет. Сосешь витаминку, и она сначала кисло-сладкая, потом кислая до помрачения, потом горькая. Ну а в конце сладкая-пресладкая, как подарок за терпение. Ну, что еще ели-то… Оленина была, слава богу. Да. Так и жили. Там я и в школу пошел. Потом отца перевели на Камчатку, а переезд маленькой катастрофой считается. Может, и так — для одиночки, а вот для семьи это катастрофа серьезная. А уж для военных-то… Там, на севере, у нас училка заболела, по математике, кажись. Полгода математики не было. И вот на новом месте иду в новую школу и, сама понимаешь, никакой успеваемости. Отстал безнадежно. Да и жили в казарме, не до самоподготовки. Тут и страна разваливаться начала. Бате при выходе на пенсию дали в Петропавловске квартиру в аварийном доме. Я подрос. А что делать? На завод и пахать? В постсоветские времена это вообще не в почете стало. На рекламных плакатах и в телефильмах самые успешные люди, со счастливыми улыбками, были уже не рабочий и колхозница, а офисный планктон. А еще лучше — бандюги типа Саши Белого. Ни хрена не делают, а все есть. О почете труда уже речи не было. Кем дети-то стать хотели в стародавние времена? Пожарниками, милиционерами, космонавтами, летчиками, врачами. Как там у Маяковского? «Все профессии нужны, все профессии важны». А что потом стало? Банкиры, олигархи, бандиты, прости, блин, тутки элитные валютные. Фотомодели. Певички полуголые, со своими клипами в стиле «крутятся жопы». Ну а мне куда? Образовательный уровень у меня, сама понимаешь, ниже плинтуса, коли школы менять пришлось три раза, пока отца кидали по службе в разные анусы. И это еще не много. Корешок у меня был, так тот вообще в школу пошел только в восемь лет и шесть школ сменил. Тоже офицерский сынок. Но папаня у него был не чета моему, хапуга и сибарит тот еще. Сынка пристроил удачно, тот тоже офицером стал. Но тупой ведь как валенок! Да не суть. Ну, короче, пошел я в армию. Что еще оставалось делать? И попал опять на север, но в другом конце, где подлодки. А там и на контракт остался. Еще казалось, что это престижно. Правда, получку не выдавали по полгода. Были времена. И жил прямо на лодке. А что. В городке том ни воды горячей, а холодная по часам только. То отопления нет, сосульки прямо в квартирах, то электричество вырубят. А на лодке тепло. Реактор свой, даже два. Потом перебрался служить сюда, в Новосибирск. Ох и трудно это было, доложу я тебе. Пришлось на взятки всякие, презенты и бонусы, положить почти годовой доход свой. Все сбережения. Ну, служил тут. Подженился даже вроде. Все квартиру получить пытался. Это по телевизору мордобрюхи твердили, дескать, военные у нас не за квартиры и зарплаты служат. Конечно, за такие зарплаты служить стремно. Но за квартиры… Это они зря. Именно за квартиры. В наших условиях другой возможности собственным углом обзавестись не было. А потом меня так огорошили! Дескать, ты сын офицера. Твой батя квартиру получил из расчета площади на каждого члена семьи. Следовательно, жилье тебе, мил человек, не положено. Есть у тебя где жить. И сократили меня, к чертовой матери, как и еще тысячи военных. Не нужны оказались. Никому. Это перед войной-то. И жинка ушла, сука такая. А мне что делать? Ну и начал я, как говорится, коммерцией заниматься. Друган мой, тоже контрактник, так и служил дальше. В этих краях большие склады ГРАУ были. Ну, артиллерийские и всякие прочие боеприпасы. А тут, за пару лет до войны, надумало наше замечательное Министерство обороны по всей стране эти самые боеприпасы уничтожать. Да в таких темпах, что просто в голове не укладывалось. Свозили все грузовиками на полигоны и каждый божий день в течение двух лет взрывали с рассвета и до темна. И корешок мой занимался теми делами по службе. Ну и решили мы поиметь куш. Снаряды да мины, по номенклатуре, в возрасте двадцати пяти лет или там тридцати. Ну, не срок для чугуниевой болванки со взрывчаткой. А желающих поиметь этого добра было много. Чего уж теперь греха таить, подворовывали. Да не слабо так. По документам, взорвано, а наделе… А ведь еще тротил, которым это уничтожалось. Все имеет спрос. И продавали. Криминалам продавали. Чеченам продавали. Датам продавали. Таджикам продавали. Киргизам продавали. У них ведь тоже неспокойно было. Браконьерам продавали. Короче, увлеклись так, что даже не смотрели, кому продаем. Уже и домики себе строить начали да тачки-иномарки купили. Ну и продали партию мин фээсбэшникам. — Кожевников засмеялся.

— Кому?

— ФСБ. Ну, спецслужба такая. Контрольную закупку они сделали и повязали нас. Всю нашу трудовую артель. Корешок мой, Вася, дурку загнул. Решил сотрудничать со следствием и слить командование, которое тоже продавало и в гораздо более крупных размерах. Прямо в масштабах госкорпорации, всем, кому не лень. Но это, оказывается, было лишним, в смысле, говорить про начальство. Вот и помер корешок мой в следственном изоляторе от острой сердечной недостаточности. Я-то сразу смекнул, что военные шишки решили своих конкурентов на рынке боеприпасов руками ФСБ устранить. Заодно помочь друзьям особистам доложить о раскрытии очередной опасной бандгруппировки. Там ведь, по слухам, дело как было? Прикинь, большие звездные начальники готовят на продажу очередную партию боеприпасов. Называют новую цену. Ну, типа, господа абреки, инфляция. Законы рынка и прочая херня. А они им: вы, кафиры, оборзели. У нас есть люди, которые дешевле продадут. Ну, мы, в смысле. Вот и занялись нами те, кто постарше рангом. А Васька не допер, дурилка. Загремел я на зону. Эх, дочка. Вот там, под Верхоянском, школа выживания была, это да! Все былое просто померкло. Таким премудростям научился, что сейчас мне эта послеатомная жизнь не в тягость совсем. Да и война освободила меня из мест лишения, как говорится. И многих других зеков. А уж они-то приспособлены выживать, будьте здрасьте. Вот как-то так.

— Интересная какая у тебя жизнь, — проговорила задумчиво Сабрина, скорее не потому, что так считала, а для поддержания разговора.

Из всего этого повествования она запомнила только рождение в вездеходе, в пургу и мороз.

— Да уж, не соскучишься. — Кожевников сделал еще глоток из фляжки и тряхнул головой.

«Наверное, есть в этом какой-то смысл. В рождении вопреки обстоятельствам. Жизнь продолжается. Должна продолжаться», — подумала девушка, и тут же вспомнились еще не растворившиеся во времени слова Марины. О том, что она беременна.

— Слушай, дядя Витя, а чего ты мне про коптилку говорил? Помочь вроде просил?

— Да ты не вникай, Сяба, — пробормотал Кожевников, налегая на еду. — Отдыхай пока. Покушай. Не к спеху.

— То есть как? — Она напряглась. Сработал какой-то потайной механизм в разуме, заставив ее резко выйти из расслабленного и задумчивого состояния. И еще кое-что всплыло из глубин ее памяти. Что-то старое и очень плохое… — Я не пойму, дядь Вить. То вдруг ты просишь остаться, чтобы помочь. А теперь и не надо? Что случилось?

— Не вникай, — повторил Кожевников, не глядя на собеседницу.

Напряжение стало расти с невероятной скоростью. Сабрина привстала. Осмотрелась, ища причину тревоги. Взгляд замер на хижине отшельника, на приоткрытой двери.

— Не поняла я… А что Тор прятал за пазуху, когда заходил в берлогу твою и выходил, а?

Она резко поднялась и, сняв со стены канделябр со свечками, бесцеремонно вошла в жилище.

— Эй, дочка! Куда свет понесла?! Темно совсем стало! — доносился снаружи голос Кожевникова.

Внутри — кушетка. Радиаторная батарея, в которую самотеком поступает нагретая наружной печкой вода. Два ведра, с песком и водой, на случай пожара. Ковер на стене, под ним полутораметровой высоты штабель книг и журналов. Железный ящик с инструментами. Керосиновая лампа на тумбочке у кушетки. И шкаф, забитый бутылками производимого Кожевниковым пойла. Аккуратные ровные ряды. Бросалась в глаза щербина в одном из этих рядов. И свежий, свободный от пыли круг на том месте, где стояла емкость. Стоп! Два круга! Он взял две бутылки…

Если Тор взял бутылки с пойлом, то непонятно, на кой черт. Ведь они пошли на «Октябрьскую», а там этого добра в избытке. Тем более что у охотников двойной рацион, им полагается даже закупаемая в центральной общине «Массандра». Зачем вдруг Тору понадобилось бухло?..

И в этот миг она отчетливо вспомнила. Маленькую двенадцатилетнюю девчонку. Себя. И двух чудовищ… Самые страшные мгновения в жизни. И так въевшийся в память запах алкогольного перегара…

Она резко выскочила из хижины. Даже часть свечек на канделябре потухла. Сабрина поставила его на стол.

— Так ты мне тут зубы заговаривал, а, дядя Витя? — зашипела молодая охотница.

— Эй, да ты чего?

— Где они?! — рявкнула девушка, придавая голосу остроту нешуточной угрозы.

— Дочка, о чем ты, не пойму?

— Это они попросили, чтобы ты меня тут задержал? Это все подстроено?! Так?!

— Чего?..

Сабрина развернулась и ударила ногой по прислоненной к стене алебарде, ломая древко. Затем схватила обломок с острым лезвием и пикой. Теперь этим оружием будет легче орудовать в помещении. Если придется, конечно.

Она кинулась в сторону «Октябрьской». Столицы Архивна.

В отдалении от хижины пришлось пробираться во мраке через горы хлама, что за годы нового замерзшего времени натаскал сюда из городских руин Кожевников. Всякая сантехника, трубы, мебель, части автомобилей и мотоциклов, связки газет, журналов и книг. Картонные и деревянные ящики, полные не менее загадочного барахла. Место, где проходили пути, вообще было завалено сотнями, если не тысячами, пластиковых бутылок разного калибра и формы. На одной из них и оступилась Сабрина, не удержавшись на ногах. Пустые сосуды взмыли вокруг нее, с барабанной гулкостью стуча друг о друга. Молодая охотница чертыхнулась, выбираясь из этой зашевелившейся массы и кляня себя за неуклюжесть, столь неуместную в тот момент, когда надо быть предельно собранным и внушающим страх.

НАДЛОМ

На улице вдруг стало темно. Сначала плывущее где-то за облаками солнце, отгороженное много лет назад от людей беспросветным сводом туч, плавно подготавливало мир к своему очередному многочасовому отсутствию, а потом оно вдруг ухнуло за невидимый горизонт.

Константин так и представил себе: нечто круглое и желтое, сохранившееся в памяти как яичный желток, сорвалось и с небесной синевы унеслось в неведомое запределье реальности и расшиблось там в лепешку.

Наверное, эта ассоциация и повлекла за собой мысль о том, до чего же осточертели хрустящие на зубах жареные медведки, и растущая под землей горькая черемша, и прочие «кулинарные изыски» современного мира. Ужиная обычным для нового времени рационом, он думал о том, с каким бы удовольствием сейчас постучал десертной ложечкой по сваренному всмятку яйцу. Потом снял бы скорлупу сверху. Щедро посыпал солью белесую массу. Наконец зачерпнул бы ложечкой и с неописуемым наслаждением стал есть…

Ночь решили провести в подвале одного из строений, чье существование выдавали лишь торчащие из сугроба обломки стен. Холод ночной стороны Земли наступал на дневные морозы, словно напоминая о том, что до его абсолютного предела еще далеко.

Нужен был костер, но в такой обстановке огонь мог принести помимо тепла еще и массу бед. Если дым ночью не виден, то отсветы пламени могут выдать далекому наблюдателю местоположение стоянки. А сейчас это было бы весьма некстати. Ведь где-то в городе шарахается вооруженный свидетель Армагеддона. Возможно, среди развалин бродят тварелюбы, встревоженные недавней стрельбой неподалеку от их владений. Едаков мог отправить новую группу ликвидаторов. А еще некто на снегоходе…

Короче, в городе было многолюдно. Что в данных обстоятельствах совсем не воодушевляло четверых спрятавшихся в подвале спасателей, да и пятого, побитого Паздеева, имевшего теперь статус пленника.

Жуковский и Селиверстов сооружали из набранных в руинах кирпичей что-то вроде печи, у которой предстояло провести ночь. Работу свою они подсвечивали парой лучин. Волков стоял у входа в подвал на стреме. А Ломака доедал свой ужин, сторожа при этом пленника со связанными за спиной руками.

— Пожрать-то дай, — проворчал Паздеев.

— Перебьешься, скотина, — отрезал Константин. — Мы с Мариной столько вкалывали в питомнике, выращивая жуков да траву эту. А ты, нахлебник, убить меня пошел, да еще предлагаешь смириться с тем, что Марину увели.

— Мне что, с голоду подыхать теперь? — повысил голос Семен.

Ломака недобро посмотрел на него.

— А это твой выбор, — сказал он. — Можешь и подохнуть. Ты, главное, смирись с потерей-то.

— Да пошел ты! Щенок.

Ничего больше не говоря и даже не поднимаясь с места, Костя врезал Паздееву подошвой по разбитому колену. Тот вскрикнул и упал на бетонное крошево, осыпавшееся с потолка подвала.

— Сссука, — прошипел он, корчась от боли.

— Сука тебя родила, гнида. А меня зовут Константин Ломака. — Парень склонился над жертвой и добавил кулаком по голове.

Не рассчитал. Удар молодого человека, рискующего стать вдовцом, оказался таким, что Паздеев не выработал рефлекс воздержания от оскорблений, а просто потерял сознание.

— Костя! — воскликнул Селиверстов. — Ну какого хрена ты делаешь?! Вообще доконать его решил?!

— А чего ты его жалеешь, дядя Василий? Он тебе руку прострелил…

— Я мстить за свою руку не просил, кажется!

— Слушайте, хватит ругаться, — встрял в спор Жуковский. — Ни к чему это. Костя, смени Волкова. Пусть погреется да поест.

— Где тут греться, вы еще костер не развели, — проворчал Ломака, но тем не менее отправился наверх.

Андрей тем временем проверил пульс у Паздеева. Живой, но в отключке.

— Слушай, Вася, а в самом деле, что ты жалеешь пса этого? — произнес он тихо.

— Да не по-людски это, Андрей, — поморщился Селиверстов. — Ну мы же из одной общины. Под одной крышей живем. Зачем так с ним?

— Да ведь он, когда за нами шел, такими аспектами не руководствовался. Только не надо мне тут загонять, что типа он в тебя стрелял и ты его прощаешь. Он мог попасть и в меня, и в Ломаку, и в Волкова. Причем не в руку, а в голову. Ну, это во-первых. Во-вторых, на кой черт нам обуза? И в-третьих. Он ясно слышал мое, да и Костино мнение по поводу нашей общины. Если он вернется на Перекресток Миров, то сами мы вернуться туда уже не сможем.

— Андрей, скажи, а как ты вообще представляешь наше возвращение в общину? Ведь если там уже знают, что мы вчетвером пошли выручать Марину Светлую, то вся община нас за это ненавидит. Паздеев ведь прав: мы теперь предатели интересов своей страны. Мы подставили всех остальных своим решением отбить у охотников трофей. Ну разве нет?

— Вася, ты на месте Едакова объявил бы о том, что затеяли четыре человека? Причем на одном из них держится вся продовольственная программа Перекрестка Миров, а второй — опытный искатель. Ты сказал бы населению, что четыре вооруженных человека пошли убить охотников и вернуть захваченного ими члена общины, который уже вычеркнут из списков живых на радость оставшимся? Ты бы сказал, что мы на грани большой войны с одной из самых боеспособных группировок нашего города, и это в то время, когда ты, в смысле Едаков, принял ряд законов, запрещающих владение оружием, даже серьезными ножами, для большинства? После того как ты сократил военизированные дружины и искателей, сделав их простыми работягами на фермах, ради увеличения товарообмена с другими общинами. Вот подумай, сказал бы ты на месте нашего непререкаемого и авторитетного лидера, — последние слова он произнес с жесткой издевкой, — о том, что за угроза нависла над всеми, а? И подумай, какие у такого поступка могут быть последствия.

— Ну ладно. Допустим, он засекретил происшествие. Потому и отправил этих уродов ликвидировать нас, что решил по-тихому свести проблему на нет. И наверное, уже придумал версию исчезновения всем известных Жуковского и Селиверстова, овдовевшего Ломаки и нелюдимого, да и никем не любимого Волкова. Но если у нас получится, хочешь не хочешь, а община и так узнает все. Пусть даже тварелюбы не объявят войну, возвращение Марины будет означать, что кому-то придется пойти на алтарь твари вместо нее. И что мы таки бросили вызов охотникам, наведя угрозу на Перекресток. Вот теперь ты подумай.

— Послушай, Василий… — заговорил Жуковский, но смолк, поскольку у дверного проема, за которым находилась ведущая на поверхность лестница, показались два облепленных с ног до головы снегом человека. Это были Ломака и Волков.

— Мужики, там такая вьюга началась, что караул, — посопел Степан, отряхиваясь. — Я вот что думаю, на кой черт торчать наверху? Никто сейчас и носа из своей норы не высунет, даже твари. Вы так не считаете?

— Ну, раз серьезная вьюга, то сидите оба тут, заодно поможете печь доделать, — разрешил Селиверстов.

— Блин, я думал, она уже вовсю греет, — разочарованно вздохнул Волков, затем кивнул на лежащего Паздеева. — А с этим что?

— Устал, отдыхает, — махнул рукой Жуковский.

— У меня еще мыслишка, — проговорил Степан, выбирая место, чтобы присесть. Таковым оказалась ржавая труба с остатками обмотки. — Там, наверху, лежат три трупа: Бочков, Фрол и Чудь. Плюс еще два жмура из числа армагедетелей. Итого пять на круг. А что, если мы пойдем к тварелюбам в их Архион и скажем: давайте меняться. Вы нам Маринку, мы вам целых пять туш на корм мамаше. Что думаете?

— Мать тварей не ест покойников, брезгливая очень, — ответил Жуковский.

— А это точно?

— Точно.

— Откуда знаешь?

— Ну, знаю, если говорю, — раздраженно бросил Андрей. — Помоги лучше.

— Тогда, может, этого отдадим? — Ломака кивнул на Паздеева, который лежал, не подавая признаков того, что уже очнулся.

— А что, неплохая идея, — одобрил Волков. — И массу проблем с плеч снимаем, и никакой войны с тварелюбами..

По выражению лица Жуковского было видно, что идея ему совсем не по душе. Константина данное обстоятельство, мягко говоря, удивило. Ведь действительно обмен Марины на Паздеева мог существенно облегчить их миссию. Однако задавать вопрос Андрею Ломака не спешил. Не знал, как сформулировать. И подозревал, что Жуковский найдет вескую причину. Вообще Костя уже явственно чувствовал, что Андрей строит какой-то свой, сугубо личный, расчет. И было похоже, что ему необходима конфронтация с охотниками. Это объясняло то, с какими легкостью и воодушевлением сам Андрей и организовал весь этот поход: и вербовку Волкова, и освобождение Ломаки из клетки. Константин всячески пытался унять подозрения, ведь вполне может оказаться: это не что иное, как паранойя. Ведь нельзя не учитывать переживаемый им стресс из-за похищения Марины, из-за отказа руководства в помощи, из-за ареста с заточением в клетку… Да, Костя чувствовал, что сильно изменился за столь короткое время. Временно изменился или навсегда — покажет успех или провал предприятия. Но сейчас для него нет ничего важнее спасения Марины. И ребенка, еще не родившегося. А все остальное…

— Слушайте, мужики, — произнес он, глядя на возню Жуковского, Селиверстова и присоединившегося к ним Волкова с печкой, — мы впустую время не тратим, а? Ведь каждая минута дорога, а мы на всю ночь остановиться решили.

— Успокойся, Костя, — проворчал Жуковский. — Во-первых, жертву на алтарь они ведут не сразу. И уж тем более не ночью. И конечно, не в такую погоду. Так что не кипиши.

— А следы? Мы же их потеряем! Заметет пургой.

— Ну, коли по горячим следам не догнали, есть другие варианты, — взял слово Селиверстов. — Мы знаем, где они живут. Мы знаем, где примерно алтарь твари. Но мы не протянем на улице долго даже в нашей одежде. Нам нужны периодические привалы и огонь. Не беспокойся, время еще есть. К тому же у нас появился объект для обмена, и это все упрощает.

— А с теми трупами наверху что делать? — спросил Степан. — Может, Аиду их снесем?

— Вот на это мы действительно много драгоценного времени и сил потратим, — мотнул головой Василий.

— Жаль, — вздохнул Волков. — Столько добра могли бы выменять.

Поднявшийся ветер гонял снежную пыль и гудел по всей округе. Особенно четко изменения погоды просматривались в лучах от фар вездехода — они освещали рейдерам процедуру свертывания радиопередатчика. Когда оставались последние метры тросов, люди уже с трудом удерживали наполненный гелием шар. Причем делать это приходилось группой — одного человека запросто могло унести вместе с шаром. Рейдеры спешно закрепили шланг и стали перекачивать гелий обратно в резервуар.

Обелиск, радист группы, теперь оказался не при делах. Он вышел из второго вездехода и приблизился к наблюдавшему за работой Дьякону.

— Повезло нам, да? — громко, чтобы перекрыть вьюгу, произнес командир.

— В смысле?

— Ну, буря сорвала ближайшие сеансы связи. Хрен его знает, какие еще ценные указания для нас подготовил Дитрих. То мы конкретно ехали за конкретным человеком, теперь неизвестное существо подавай, да к тому же в двух экземплярах. А еще что нам закажут? Мосты через Обь восстановить? Или вообще по всей округе собрать каждой твари по паре? Я ведь не этот… не Ной!

Обелиск засмеялся.

— Крамольно мыслишь, командир!

— А ты меня сдай совету, как вернемся. Повышение получишь.

— За кого ты меня принимаешь, Дьяк?

— Да шучу я. Ладно. Ну, на самом деле. Задачи у нас есть. А связь, по сути, и ни к чему. Мы же автономная группа как-никак.

— Ну, это верно, — кивнул связист. — А если буря стихнет, мы что же, антенный зонд заново запускать не будем?

— Так ведь в Аркаиме откуда знают, буря у нас или нет? К чему спешить? — Дьякон лукаво посмотрел на связиста. — Меня одно беспокоит: ребята-то уже в городе. Мы теперь сможем связь с ними поддерживать без зонда?

— Конечно. Для этого хватит антенн нашей машины. — Обелиск кивнул на два цилиндра по бортам вездехода, на самой корме. Оттуда уже были выдвинуты телескопические антенны связи. — Ты можешь со своей рации напрямую говорить, без моего оборудования. Он автоматически работает на прием и передачу, как ретранслятор. Но лучше им, конечно, вернуться.

— И не в таком буране бывать приходилось, — махнул рукой Дьякон. — Но я им скажу. Если сочтут необходимым, пусть возвращаются. Да только, думаю, все хотят сделать дело и убраться отсюда поскорее.

Она увидела то, что и ожидала увидеть. И чего боялась. То, что предчувствовала и чего хотела избежать.

Нет, не в том помещении, с коптящей лампой из ужатой артиллерийской гильзы, где вповалку валялись пьяные церберы. В другом, еще дальше.

Сначала услышала сдавленные возгласы за тяжелой железной дверью. Потом тихий скрип этой двери. Увидела свет от «летучей мыши». И в этом свете…

Волосатый Масуд был раздет по пояс. Тор держал сзади за руки извивающуюся Марину; с нее уже сорвали комбинезон и до колен спустили теплые трико. Свободной пятерней Тор то и дело задирал ее теплый свитер, под которым была водолазка. А Масуд тем временем сжимал пальцами подбородок девушки, заставляя ее открыть рот, и пытался влить туда алкоголь.

— Да че ты дергаешься, сучка! — приговаривал Масуд. — Выпей да расслабься, дура! Тебе сейчас хорошо будет. Повеселись напоследок! Все равно сожрут тебя… Открой рот, шалава! Пей!

А Тор тем временем смеялся, норовя забраться ей под одежду. Совсем не тот спокойный и малоразговорчивый человек, которого знала охотница всю свою жизнь. Масуд был сейчас похож, как подумалось девушке, сам на себя, а вот дядя Тор… Нет, это какое-то отвратительное, мерзкое существо. Какая-то гнилая погань!

— Отошли от нее, живо, пидоры!!! — Жуткий крик Сабрины, казалось, раскатился по всем подземельям города — и населенным людьми, и опустошенным смертью.

Масуд резко обернулся.

— Опа, какие люди! — усмехнулся он. — А ну, проваливай отсюда!

— Я сказала, оставьте ее! Ну!!!

— А иначе что? — Масуд, продолжая ухмыляться, почесал свою волосатую грудь, а затем медленно двинулся к Сабрине. — Иначе что, маленькая дрянь? А? Может, присоединиться хочешь? Так давай. Мы тебя в два ствола… А подружка твоя пусть посмотрит. Вдруг да передумает и тоже захочет покувыркаться…

— Братка, отстань от нее, ты не знаешь… — заговорил было Тор, но Масуд отмахнулся.

— Помолчи. Тут такая возможность. Я ведь давно на упругую жопку нашей смазливой Брониславны виды имею. Ну, что скажешь, деточка?

Он подошел совсем близко, смердя потом и перегаром. Голова у молодой охотницы пошла кругом от ненависти и страшных воспоминаний. Из них донесся жуткий скрип ржавых качелей на игровой площадке сгоревшего и сметенного ударной волной детского сада, в подвале которого она оказалась в тот ненастный день, когда ей исполнилось двенадцать лет… Жуткий и навязчивый скрип…

— Никогда… не называй меня… деточкой, мразь! — прошипела Сабрина.

И тут же она резко присела, отведя левую ногу в сторону, вытягивая руки с обломком алебарды. Лезвие, которое наточил перед охотой сам Бронислав, прочертило ровную линию на животе Масуда. Все было сделано быстро и четко. Как и учил ее отец. Из длинной и глубокой раны повалились кишки, воняя самогоном и дерьмом.

Масуд упал на колени и завизжал, совсем по-бабьи, выронив бутылку и хватая свои внутренности, судорожно пытаясь запихнуть их обратно.

Ошарашенный Тор разжал пальцы, и Марина тут же отскочила от него, спеша оправить на себе одежду.

— Т-ты… С-сука, что натворила! — заикаясь, выдавил Тор. — Какого хрена ты наделала, овца?!

Сабрина вонзила в Тора немигающий взгляд. Для нее этот человек уже был мертв, оставалось только свести к логическому знаменателю его шевеления и речь. Ведь мертвые не шевелятся и не говорят. Она быстро расстегнула молнию своего комбинезона и ловко выпорхнула из него, оставаясь в теплом спортивном костюме, не так стесняющем движения натренированного тела.

— Убей эту суку! — визжал еще живой Масуд, продолжавший возиться со своими кишками.

Сабрина подняла оброненную им бутылку и, не сводя взгляда с Тора, принялась лить пойло прямо на внутренности. Масуд заверещал еще громче. Когда бутылка опустела, молодая охотница разбила ее о темя раненого. Схватив за волосы, запрокинула его голову. Молниеносным движением перерезала «розочкой» горло насильника и оттолкнула хрипящего ногой. И все это время она смотрела на Тора.

На его лице застыл ужас.

— Ты что творишь, падла?! — выкрикнул он и, выхватив нож, бросился на девушку.

Сабрина ждала этого. Потому и освободилась от теплого комбинезона.

Прыгнуть навстречу врагу. Затем присесть, сбив с толку. Резко подняться и с разворота врезать ногой по башке.

Сработало. Тор отшатнулся, и тут же второй удар выбил из его руки нож. Не давая опомниться, еще разворот и хай-кик в голову. Совсем дезориентированный Тор упал на колено. Теперь схватить его нож. Есть!

— Сяба, — промычал Тор, тряся головой, — ты же на руках у меня выросла… Ты что делаешь?..

— Я не просила меня растить, ублюдок. — Сказав это, Сабрина вонзила нож в шею Тора и провернула, разрывая трахею.

Затем бросилась к вещам Масуда. Выхватила ПМ, сняла с предохранителя и метнулась к выходу. Она знала, что сейчас на пороге появится Кожевников. Однако тот был без оружия. Распахнув дверь, он переменился в лице — сначала от изумления, потом от ужаса. Полуголый Масуд лежал в широкой луже крови рядом с осколками бутылки. В трех шагах от него хрипел и сучил ногой Тор, из его развороченной шеи торчала рукоятка ножа и вытекала бурая пена.

— Ты знал, дядя Витя. — Вставшая на пути отшельника молодая охотница произнесла эти слова как приговор. — Знал, что они собирались делать. Ты для этого меня задержал, старый сраный пес.

— Господи, девочка, зачем? Зачем ты так? Ну ведь мужикам-то надо… Ну какая разница, помирать ей все одно… Что же ты натворила? — бормотал Кожевников.

— Это еще не все. — Сабрина вскинула руку и спустила курок, прострелив отшельнику голову.

Звук падающего тела ознаменовал его смерть. И сзади уже затих Тор. Молодая охотница зажмурилась и бессильно опустила руки. Теперь и она себе мысленно сказала: «Что же ты натворила?!»

Она не отреагировала на шорох. Просто тихо произнесла:

— Марина, как ты?

Пленница, выйдя из ступора, резко подскочила к охотнице. Схватила ее руками со спины и крепко обняла.

— Спасибо… — шептала она, плача. — Сябочка, спасибо тебе, милая. Спасибо огромное!

— Помнишь, ты спросила… ты сказала, что у меня не было никогда мужчины, — тихо заговорила Сабрина. — Ты ошиблась. Были… Двое. Одновременно. И мне было двенадцать… И их совсем не интересовало, что я об этом думаю. И то, что я кричала и плакала… умоляла не делать этого, только сильнее подстегивало эту пьяную мразь… Они сделали это. Они были из твоей общины. Затащили меня в подвал детского садика… А на улице метель. Качели скрипят… Потом отец поймал их. С этого началось мое обучение. Он велел отрезать им головы. Они тоже умоляли сжалиться. И это взбесило меня. Сначала я не хотела резать… но когда они стали умолять… Я отрезала одному голову. Трудно было с позвоночником. Хрящ очень жесткий… Второму не смогла. Меня вырвало. Второго отец скормил тварям. Живьем. Но одному я голову отрезала… Мне было всего двенадцать лет… Никто не смеет так поступать. Никто…

— Господи! — вскрикнула Марина и резко развернула девушку к себе лицом. — Бедная… Родная моя Сабриночка!

Пленница осыпала лицо спасительницы горячими поцелуями.

— Все кончено. Все будет хорошо, родная, — приговаривала она, целуя щеки, брови, виски, подбородок Сабрины.

Та вдруг обхватила ладонями лицо Марины и прижалась губами к ее губам. Ей захотелось, чтобы это сладкое мгновение длилось до конца ее жизни. Но Марина испуганно отстранилась.

— Ты чего? — прошептала она, прикрыв рот ладонью.

Охотница горько усмехнулась. Обессиленно опустилась на колени и повесила голову.

— Марина, ты знаешь, что такое одиночество? Ты ведь не знаешь, что такое одиночество. Не знаешь, как это страшно. И самое страшное одиночество — это когда ты не одна. Когда вокруг тебя люди. Они есть, но их как будто нет. Ты одинока среди людей. Это страшно. Даже отец. Он ведь… Я умерла для него тогда. Когда он увидел, что те два упыря сделали с его маленькой девочкой. И не стало для него той его маленькой девочки. Он, конечно, воспитывал меня после. Растил. Но воспитывал и растил он не родную дочь, а охотничью собаку, ловкую, сильную и безжалостную. И у него это получилось. Ведь я ненавидела весь мир. Мужчин. Твою общину. Когда ненавидишь весь мир, ты одинок. И от одиночества ты ненавидишь еще больше. Ведь никого нет рядом. А ты не одинока. Ведь с тобой… в тебе… ребеночек…

И Сабрина уронила лицо в ладони и заплакала. Горько и отчаянно. Впервые с двенадцати лет…

Марина деликатно присела рядом и крепко обняла свою спасительницу.

— Ты не одинока, милая, — шепнула она.