От «великого перелома» до смерти Сталина

Этот период демографических катастроф охватывает примерно четверть века и распадается на три подпериода: 1927-1939, 1940-1945 и 1946-1953.

В качестве замыкающего года первого подпериода выбран 1939 (а не 1940-й, последний предвоенный) год, потому что в начале 1939 года была проведена Всесоюзная перепись населения, а в сентябре того же года за счет присоединения Западной Украины, Западной Белоруссии, Латвии, Литвы и Эстонии существенно изменились границы СССР, и в 1940 год страна вступила уже с иным по численности и составу населением. Соответственно 1940 год отнесен уже ко второму подпериоду, главным событием которого стала война. С ее окончанием начался третий подпериод, по видимости мирный, а по существу — тоже катастрофичный: он сопровождался неоправданными для мирного времени потерями. Главными источниками их стали голод и политические или квазиполитические репрессии.

Голод

К концу 1920-х годов советская деревня — российская, украинская и т.д. — оправилась после тяжелейших лет Гражданской войны и зажила, по-видимому, даже лучше, чем до революции. Но благоденствие продолжалось недолго.

Развернутая в СССР в конце 1920-х — начале 1930-х годов индустриализация требовала громадных затрат и миллионов рабочих рук. Источником и того, и другого стала деревня — подвергнутая коллективизации сельского хозяйства и раскулачиванию, сопровождавшемуся изъятием имущества и высылкой семей «кулаков» в необжитые края.

В 1930 году в результате возросшего изъятия сельскохозяйственной продукции крестьяне во многих районах страны снова стали испытывать продовольственные трудности. Уже в это время, «по существу, воспроизводилась памятная всем продразверстка. Юридически система обязательных поставок будет оформлена в начале 1933 года, но практически в массовом масштабе она стала осуществляться с хлебозаготовок из урожая 1929 года, переросших в раскулачивание» (Советская деревня 2003: 22). В 1931-1932 годах на фоне повторяющихся волнами репрессий, высылок и коллективизации во все возрастающих размерах шли хлебозаготовки и реквизиции. Они проводились с целью умножения государственных запасов и экспорта хлеба в обмен на западные технологии и машины. Если в 1928 году заготовки поглотили приблизительно 15% собранного урожая, то в 1930-м их доля подскочила до 26% и продолжала расти в последующие годы, достигнув в среднем по стране 33% в 1931-м и 34,1% в 1933 году. В хлебородных же районах, таких как некоторые области Украины или Северного Кавказа, государство уже в 1931-1932 годах конфисковало почти половину урожая (Документы 1989: 40), несмотря на то, что в 1931 году ряд хлебопроизводящих районов был поражен засухой. Вывоз зерна за рубеж в 1931 году даже увеличился: 48,4 млн. центнеров в 1930 году и 51,8 млн. центнеров — в 1931-м (Население России в ХХ веке 2000: 266).

В конце концов, в результате ежегодно повторяющегося вывоза зерна из крестьянских хозяйств, колхозов и совхозов в течение 1930-1932 годов, деревня осталась без хлеба, и летом 1932 года в производящих зерновых районах Украины, Северного Кавказа, Нижней и Средней Волги, Южного Урала, Западной Сибири и Казахстана разразился голод. В отличие от пережитого на исходе Гражданской войны голода 1921-1922 годов, голод 1932-1933 годов, вспыхнувший в мирное время после нескольких довольно благополучных лет, правящая верхушка СССР считала сугубо внутренним делом и всячески скрывала его от Запада. О зарубежной помощи пострадавшим, подобной той, какая оказывалась в 1921-1922 годах, не было речи, а крестьяне голодающих районов были лишены возможности искать спасения в более благополучных краях.

В январе 1933 года Сталин и Молотов направили партийным, советским и карательным органам ряда районов страны директиву, в которой предписывалось не допускать начавшегося массового выезда крестьян с Украины и Кубани в Центрально-черноземный район, на Волгу, в Московскую и Западную области, в Белоруссию. «Пробравшихся на север» надлежало немедленно арестовывать и после того, как будут выявлены «контрреволюционные элементы», выдворять на места их прежнего жительства.

К началу марта 1933 года, по данным ОГПУ, было задержано 219,5 тыс. таких человек, из которых 186,6 тыс. были возвращены домой; остальные были привлечены к судебной ответственности (Население России в ХХ веке 2000: 266). В дальнейшем закрепощение крестьян было продолжено, и 17 марта 1933 года, в самый разгар голода, было принято постановление ЦИК и СНК СССР, согласно которому выход из колхоза допускался только с разрешения администрации на основе оргнабора рабочей силы. Помимо этого принимались меры и полицейского характера. Территории, пораженные голодом, окружались войсковыми кордонами, и население не выпускалось за их пределы.

В результате, если до конца 1932 года люди еще как-то справлялись со все ухудшавшимся положением, то с наступлением нового, 1933 года и введением новых жестких государственных ограничений беда превратилась в катастрофу. Голод охватил огромные территории, повсеместно приобретал крайние формы.

На Западе сведения о разразившемся голоде появились практически сразу после его начала, но в СССР все, связанное с голодом 1932-1933 годов, долгое время было покрыто завесой тайны. Советский пропагандистский аппарат предпринимал огромные и не всегда безуспешные усилия, чтобы опровергнуть поступавшую из СССР информацию. Так без большого труда удалось ввести в заблуждение приехавшего в СССР, чтобы проверить слухи о голоде, французского политического деятеля Эдуарда Эррио. Даже и позднее истинные масштабы голода не были известны, и лишь в конце 80-х годов ХХ века стали открываться советские архивы, и многие документы, в том числе статистические материалы по смертности в СССР за первую половину 1930-х годов, итоги Всесоюзной переписи 1937 года, стали доступны для анализа ученых [6].

Тем не менее, и до этого на Западе было накоплено и опубликовано большое количество достоверных сведений о голоде начала 1930-х годов — воспоминаний и свидетельств очевидцев, архивных документов, в частности, из захваченного немцами архива Смоленского обкома партии, и т.п. Особенно много публикаций появилось в связи с 50-й годовщиной этой катастрофы. В 1983 году в университете Квебека (Монреаль, Канада) состоялась первая специально посвященная голоду 30-х научная конференция, материалы которой были изданы в 1986 году, и в том же году в Великобритании вышла книга Роберта Конквеста «Жатва скорби: Советская коллективизация и террор голодом» (Conquest 1986).

Миллионы людей погибли от голода, но миллионы выжили и запомнили этот страшный год на всю жизнь. К настоящему моменту о нем собрано огромное количество свидетельств [7]. Порой они кажутся преувеличением, ошибкой памяти. Но сходство картины, рисуемой всеми очевидцами, убеждает в том, что это не вымысел.

Недоедание (скрытая, латентная форма голода) охватило всю территорию СССР. Даже в относительно благополучных районах главными продуктами питания были картошка и низкокачественный хлеб, да и то в недостаточных количествах, не обеспечивавших физиологического минимума потребления. Дефицит продуктов ощущался и в крупных индустриальных центрах, поставленных на карточное снабжение продовольствием. Но сельским жителям зон острого голода скудное городское пропитание тех лет могло казаться невиданно изобильным. Что же они ели? «Правильнее спросить, чего они не ели. Желуди считались деликатесом; отруби, полова, мороженая свекла, листья сушеные и свежие, древесные опилки — все шло в ход, наполняя человеческие желудки. Кошки, собаки, вороны, дождевые черви и лягушки стали мясным рационом человека» (Максудов 1989: 62).

Не преувеличивают ли люди, рассказывающие о десятках и сотнях трупов, валявшихся на улицах и дорогах, о «фурах», свозивших их в братские могилы, если можно так назвать ямы, куда сваливали без разбора тела погибших от голода? Но вот, например, документ за подписью судебно-медицинского инспектора от 29 марта 1934 года, в которой сказано, что «трупным покоем г. Киева за 1933 г. всего принято подобранных по городу трупов 9472, из них зарегистрировано — 3991, не зарегистрировано — 5481 труп» (ЦГАНХ СССР. Ф. 1562. Оп. 329. Ед. хр. 132. Л. 67).

Можно ли верить постоянно повторяющимся рассказам о людоедстве, тем более что сами рассказчики в нем никогда не участвуют? Но вот приводимое С. Максудовым совершенно секретное распоряжение, разосланное всем начальникам областных и районных отделов ОГПУ, областным и районным прокурорам Украины, гласящее, что «все дела обвинения в людоедстве должны быть немедленно переданы местным органам ОГПУ. Если людоедству предшествовало убийство, предусмотренное ст. 142 УК, эти дела также должны быть изъяты из судов и следственных органов системы Наркомюста и переданы на рассмотрение коллегии ОГПУ в Москве» (Максудов 1989: 65). Такой документ едва ли мог бы появиться на свет, если бы людоедства не было или если бы оно ограничивалось единичными случаями.

Видимо, при самом критическом отношении к свидетельствам жертв и очевидцев голода, собранным не сразу по горячим следам события, а несколько десятилетий спустя, когда многое уже забылось или исказилось памятью, нельзя не признать, что в целом они рисуют верную картину страшной катастрофы 1933 года. Каково же было количество ее жертв?

Колоссальный рост смертности начался с февраля 1933 года, но все имеющиеся об этом данные были засекречены. Кроме того, далеко не все данные имелись даже и в органах государственной статистики. К концу 1920-х годов еще не все территории СССР были охвачены регулярной регистрацией рождений и смертей, а репрессии и голод 1929-1933 годов разрушили во многих регионах даже существовавшую несовершенную систему учета. Поэтому и сейчас всем исследователям масштабов и демографических последствий голода приходится опираться на неполные, отрывочные данные. Впрочем, и эти данные говорят о многом.

В архивах сохранились помесячные сведения о числе зарегистрированных смертей по некоторым территориям (ЦГАНХ СССР. Ф. 1562. Оп. 20. Ед. хр. 41). В них, конечно, тоже отразился недоучет смертей, но все же по этим документам можно твердо судить о том, что общее повышение смертности, начавшееся с 1929 года, в 1933 году превратилось в резкий взрывоподобный рост, который продолжался до лета 1934 года, т.е. до нового урожая. Так, в Киевской и Харьковской областях, по которым имеются такие сведения, в весенне-летние месяцы 1933 года смертность сельского населения выросла более чем в 6 раз при сравнительно небольшом подъеме смертности горожан. Тысячи трупов, которые подбирали на улицах городов, были трупами крестьян, тщетно искавших спасения в относительно более сытых городах.

На рисунке 19.1 приведены данные о помесячном числе умерших в 1932-1934 годах в РСФСР, зафиксированном на тех ее территориях, где продолжалась регистрация (отчет представили 24 региона из более чем 40, входивших в состав России в этот период). В целом по России с осени 1932 года по июль 1933-го число умерших увеличилось более чем в 2,5 раза (на Украине максимальное число смертей пришлось на июнь 1933 года и превосходило соответствующее число осенних месяцев 1932 года более чем в 8 раз!).

Рисунок 19.1. Смертность в РСФСР, 1932-1934

Источник: ЦГАНХ СССР. Ф. 1562. Оп. 20. Ед. хр. 41.

Сильнее всего голод обрушился на главных кормильцев страны, охватил важнейшие зерновые районы СССР, прежде всего Украину, Северный Кавказ, Нижнее и Среднее Поволжье, Южный Урал, часть Сибири, Тамбовщину и Казахстан. По некоторым оценкам, в общей сложности в стране голодало не менее 30 млн. крестьян (Население России в ХХ веке 2000: 266), но иногда называют и более высокие цифры. Сколько погибло от голода в СССР и какая часть этих общих потерь относится к собственно России в ее нынешних границах?

Имеющаяся информация позволяет предположить, что относительные людские потери России были не самыми высокими в СССР. Отношение числа умерших в 1933 году к среднему числу умерших в 1932 и 1934 годах в регионах России варьировало от 1,1 в областях Сибири и Дальнего Востока до 2,6-2,7 в Нижнем Поволжье и на Северном Кавказе. Для Украины это отношение равно 3,2 и практически во всех областях оно выше максимальных значений по России. Тем не менее, и в России потери были далеко не маленькими.

Так как исследователям приходится иметь дело с неполными и ненадежными данными, каждый из них поневоле дает свою интерпретацию этих данных и вносит в них свои коррективы, что приводит к большому числу оценок, заметно различающихся между собой. Видимо, при нынешнем уровне знаний такие расхождения неизбежны.

Поскольку сейчас имеются более или менее достоверные оценки ежегодных чисел смертей за 1930-е годы, самое простое — это сопоставить число умиравших в стране в «обычные» годы до голода, с числом смертей в 1932-1933 годах. Такой прием использовал В. Цаплин для расчета избыточного числа смертей от голода в России (РСФСР). Опираясь на статистику загсов, он принял среднее число ежегодно умиравших в России в 1927-1931 годах в 2,6 млн. В 1932-1933 годах, по его данным, в год умирало, в среднем, 4 млн. человек. Отсюда оценка людских потерь от голода за два года — 2,8 млн. человек (Цаплин 1989: 178). Похожий результат дает и расчет на основе скорректированных данных официальной статистики тех лет, приводимых Андреевым и соавторами — 2,8 млн. человек, правда, за 1931-1933 годы (Андреев, Дарский, Харькова 1998: 162), а потери только за 1933 год они оценивают в 2,3-2,4 млн. человек (Там же, 83).

Можно применить такую же логику для оценки потерь от голода населения всего СССР. По скорректированным данным, в 1927-1931 годах умирало, в среднем, за год 4,2 млн. человек, а в 1932-1933-м — 8,1 млн. (Андреев, Дарский, Харькова 1993: 118). Это означает, что избыточное число смертей за 1932-1933 годы составило 7,9 млн. — оценка, которая не слишком расходится со многими другими. Например, С. Максудов определял число смертей от голода в 9,8 млн. ± 3 млн. (Максудов 1989: 145-147, 154), Р. Конквест — в 8 млн. (Конквест 1989: 179-200), авторы «Населения России в ХХ веке» говорят о 7,2-10,8 млн. (Население России в ХХ веке 2000: 275-276). В то же время С. Уиткрофт, даже и после того, как он пересмотрел свою оценку в сторону повышения, не поднял ее выше 4-5 млн. жертв голода (Wheatcroft 1990: 358).

Голод 1932-1933 годов был самым сильным, но не самым последним в истории СССР. Не удивительно, что его гражданам пришлось испытать голод во время войны 1941-1945 годов. Даже если не говорить о страшной трагедии блокированного Ленинграда, о голоде на разоренных и оккупированных территориях, голод, вызывавший алиментарную дистрофию, а во многих случаях и смерть, сопровождавшийся случаями людоедства и т.п., был зафиксирован во многих тыловых районах — от Центральной России до Дальнего Востока (Вылцан 1995).

Наконец, голод снова вернулся в Россию уже в послевоенные 1946-1947 годы. Он стал результатом засухи 1946 года, «возможно, превосходившей по своим климатическим параметрам засуху 1921 г.» (Исупов 2000: 219). Но исследователи полагают, что голода все же можно было избежать, если бы не политика сталинского руководства, направленная на то, чтобы любой ценой нарастить военную мощь, сохранить и увеличить стратегические запасы продовольствия (Там же; Ellman 2000). «Подавляющая часть имевшихся в стране ресурсов, как и прежде, вкладывалась в тяжелую промышленность и военно-промышленный комплекс. Перекачка средств из сельского хозяйства в промышленность не прекратилась и после окончания войны... Если до войны «людей съели машины», то теперь — атомная бомба и баллистическая ракета» (Исупов 2000: 220). Несмотря на резкое сокращение урожая, СССР вывозил зерно в Восточную и даже в Западную Европу (Зима 1996: 149) и не прибегал ни к какой международной помощи.

Голод начался в декабре 1946 года и продолжался до сбора урожая 1947-го. Пытаясь одолеть затруднения с продовольствием, правительство лишило хлебных карточек более 28 млн. человек, а для ряда сохранивших карточки категорий уменьшило нормы выдачи хлеба. Результатом стало массовое распространение алиментарной дистрофии, всплеск инфекционной и желудочно-кишечной заболеваемости и, конечно, подъем смертности и ухудшение всех остальных демографических показателей.

На фоне вспышек голода, пережитых страной в 1921-1922 и 1932-1933 годах, послевоенный голод 1946-1947 годов по своим последствиям может показаться не особенно значительным. Вызванные им потери были в известной степени ограничены тем, что, несмотря на рост заболеваемости, здесь удалось избежать крупных эпидемий, благодаря чему «демографический кризис в 1946-1947 годах так и не перерос в крупномасштабную демографическую катастрофу» (Исупов 2000: 226).

Тем не менее, голод 1946-1947 годов был достаточно серьезным бедствием. Он привел к замедлению роста, а иногда и сокращению численности населения ряда республик СССР; на протяжении первых месяцев 1947 года сокращалось и население России (Там же, 227).

Существует несколько оценок людских потерь вследствие избыточной смертности от голода и сопутствовавшего подъема заболеваемости в 1946-1947 годах: не менее 2 млн. человек для всего СССР (Зима 1996: 179), 1 млн. человек только для РСФСР (Попов 1994: 87). В. Исупов считает эти оценки завышенными, согласно его подсчетам, избыточное число смертей по СССР в целом в 1947 году составило 0,8 млн. (Исупов 2000: 226). Этот исследователь получает свою оценку, сравнивая числа умерших в 1947 (3518 тыс.) и в 1946 (2710 тыс.) годах и считая смертность 1946 года «нормальной». Однако действительно ли она соответствовала «норме»? Ведь в конце 1946 года голод уже начался. В 1948 году, несмотря на то, что могло еще сказываться «последействие» голода, число умерших (2369 тыс.) было на 341 тыс. меньше, чем в «нормальном» 1946 году. Таким образом, и для 1947 года потери, видимо, были большими, а к ним надо еще прибавить потери 1946 года. Представляется, что приблизительная оценка потерь от повышенной смертности в 1946-1947 годах для СССР в целом в 1 млн. человек может рассматриваться как минимальная.