II мрачные столетия 8 страница

— Ну, конечно, Джон, — с облегчением подхватила Луиза, весьма довольная словами Калди, — У тебя как всегда бывает — здравому смыслу ты предпочитаешь свою дурацкую схоластику. Тебе отлично известно, что ни в христианстве, ни в иудаизме нет ничего такого, что могло бы дать основание для той нелепой богохульной чепухи, о которой ты нам толковал. — Она помолчала. — И то же самое я могу сказать и об исламе, и о зороастризме, и о любой другой общепризнанной религии.

Невилл медленно кивнул.

— Да, да, ты права. Наверно, меня просто… занесло… захватила, как бы ото сказать… интеллектуальная симметрия этой гипотезы.

— Интеллектуальная симметрия, — раздраженно пробормотала Луиза. — Избави нас Бог от интеллектуалов.

— Черт побери, Луиза, — произнес Невилл с несвойственной ему горячностью. — Мне надоели твои обвинения! Хорошо, пусть я чересчур увлекся научными выкладками. Но это не меняет положения вещей. Фредерик ясно дал понять, что если в ближайшее время не откроются хоть какие-то заслуживающие доверия факты о происхождении Калди, он убьет нас обоих.

Она засмеялась.

— Да не боюсь я твоего Фредерика! — презрительно выпалила она.

— В таком случае ты просто дура, — ответил он. — Он ведь давно перестал быть твоим маленьким братишкой из воскресной школы. Луиза, он убийца.

— Свидетельские показания верного соратника, — резко оборвала она. — Какой надежный источник информации!

— Черт тебя побери, Луиза, мы в опасности!

— Donna, — мягко заговорил Бласко на певучем альпийском наречии, — не могли бы вы рассказать мне, о чем идет речь?

— В чем дело? — спросил Невилл. — Что он сказал?

— Он хочет знать, о чем мы спорим, — раздраженно бросила она. — И поскольку мне гораздо приятнее разговаривать с ним, чем с тобой, то я сейчас все ему расскажу.

— Ну и рассказывай, — буркнул Невилл и повернулся к Калди:-Давайте-ка ложитесь на спину. Попробуем еще раз углубиться в ваши воспоминания. — Он помолчал. — Если, конечно, все это не дурацкий розыгрыш с вашей стороны…

Растянувшись на полу, Калди снисходительно улыбнулся.

— Поймите, доктор, мне нет смысла вас разыгрывать. Я согласился сотрудничать с вами, чтобы избавить моего друга Бласко от пыток и смерти, и пока он, к счастью, цел и невредим, а также из-за весьма призрачной перспективы узнать что-то из своего прошлого, что поможет мне умереть.

* * *

Капитан Фредерик Брачер нетерпеливо барабанил по крышке лабораторного стола. Петра Левенштейн пристально следила за секундной стрелкой больших настенных часов, аккуратно и неспешно, круг за кругом, отмеряющей время.

— Ну что, еще не пора? — спросил он.

— Подождем еще минуту, капитан, — ответила она, не спуская глаз с циферблата, — чтобы уж быть до конца уверенным, что костный мозг испытуемого полностью ассимилировал фермент и начал вырабатывать эритроциты.

Ни Брачер, ни Петра, ни Бриггс, ни два других «кнута», присутствующие в лаборатории, не обращали ни малейшего внимания на Уолтера Нгуена, беженца из Вьетнама, который еще совсем недавно был преуспевающим банковским служащим, выпускником университета, нежным отцом, преданным супругом и любящим сыном. Скованный наручниками по рукам и ногам и накрепко привязанный к спинке жесткого деревянного стула, мелко дрожа всем телом и обливаясь потом и слезами, Нгуен скорчился от нестерпимой боли. Пять минут назад ему была сделана инъекция сыворотки непосредственно в костный мозг тазовой кости, и несмотря на душераздирающие крики, он до сих пор был жив.

— Пора, — пробормотала Петра и со скальпелем в руке подошла к Нгуену.

— Сядь прямо! — приказала она ледяным голосом.

Он никак не отреагировал, и она, с силой откинув его голову назад, повторила:

— Я сказала, сядь прямо!

Нгуен попытался расправить плечи, но даже это незначительное напряжение мускулов вызвало такой болевой спазм, что он страшно, надрывно закричал. Впрочем для окружающих этот крик значил не более, чем писк подопытного белого мышонка.

Петра поднесла скальпель к лицу Нгуена и, выждав несколько секунд, прижала лезвие ко лбу и быстро провела от виска к виску.

— Как видите, крови нет, капитан. Ни раны, ни надреза, никаких следов.

Брачер улыбнулся и кивнул одному из «кнутов».

— Посторонитесь-ка, мисс, — сказал тот.

Петра отошла от Нгуена на безопасное расстояние, и в этот момент охранник, направив на пленника автомат, открыл огонь. В небольшом закрытом помещении звук автоматной очереди прозвучал просто оглушительно, а от едкого запаха пороховой гари Петра закашлялась и зажмурила глаза.

Когда она вновь их открыла, то увидела, что пол вокруг Нгуена усыпан сплющенными свинцовыми пулями, а заключенный по-прежнему извивается и вскрикивает. Он все еще жив!

— Есть! — заорал Брачер. — Есть! Перезаряжай! Еще раз!

Охранник перезарядил автомат и еще раз в упор расстрелял несчастного измученного человека. И вновь — безрезультатно. Тут Брачер не выдержал и, выхватив автомат из рук другого «кнута», вышел вперед. Он приставил ствол автомата прямо к груди Уолтера Нгуена и спустил курок. Силой выстрела Нгуена отбросило назад, а затем, как-то разом обмякнув, безжизненное окровавленное тело завалилось набок, повиснув на веревках.

— Он мертв? — возбужденно спросила Петра. — Опять неудача?

— Как раз напротив! — ответил Брачер, громко расхохотавшись. — Да, мы смогли его убить, но только потому, что, разбив фермент, мы тем самым ослабили его действие. Однако взгляните на это! — Он указал на множество деформированных пуль, которыми был буквально усыпан пол. Для того, чтобы убить его, нам потребовалось девяносто — вы понимаете, девяносто! — выстрелов. А теперь представьте, какие возможности открываются перед солдатом, которого можно убить только с девяностого выстрела! Вот она — неуязвимость, реальная, практическая неуязвимость по всем статьям и параметрам! Это успех, мисс Левенштейн, успех, о котором можно было только мечтать!

Он повернулся к Бриггсу.

— Быстро собери тех парней-добровольцев и организуй транспорт. Мы выезжаем в учебный комплекс. Завершающий этап эксперимента будет проходить там.

— Слушаюсь, капитан, — отчеканил Бриггс и умчался исполнять приказание.

Брачер вновь посмотрел на труп, когда он повернулся к Петре, на его лице играла счастливая улыбка.

— Сейчас я помогу вам приготовить новую порцию сыворотки, чтобы ее хватило на пятнадцать инъекций. А потом вы разыщите Невилла и скажите, что я жду его с отчетом в кабинете. А я тем временем распоряжусь, чтобы Бриггс и его доставил в учебный комплекс. Однако торопиться с этим не надо, у вас вполне хватит времени, чтобы… ну, скажем, припудрить носик. Мне хочется, чтобы Джон узнал, что ему нужно ехать, уже после моего отъезда из Маннеринга. Не хочу сидеть с ним в одной машине. Чем меньше я его вижу, тем лучше.

— Как вам угодно, капитан, — спокойно сказала она.

Брачер приблизился к ней.

— Мисс Левенштейн, вы как-будто чем-то подавлены. — Она неопределенно пожала плечами. — Не забывайте, что как только я доложу обо всем Халлу, вашим исследованиям будет дан зеленый свет. Вам уже обеспечено место в будущей научной элите нашего нового порядка. Всего месяц назад вы были рядовым химиком в команде Реймора. Но теперь все изменилось! Поверьте, не пройдет и месяца, как у вас будет свой собственный штат ассистентов и лаборантов для ведения самостоятельной научной работы.

Она улыбнулась ему.

— Спасибо, капитан, это звучит заманчиво. Вы и представить себе не можете, сколько лет я мечтала о независимой исследовательской деятельности. К тому же я уже знаю предмет и тематику своих будущих научных разработок.

Он улыбнулся в ответ.

— О да, я тоже знаю и целиком одобряю. Мне и в самом деле необходимо выяснить, как их уничтожать. — Он взял ее руки в свои. — Мы отомстим за ваших родных и в то же время навсегда очистим континент во имя безопасности и процветания белой расы. Да, да, Петра, мы это сделаем, вы и я вместе.

Она широко улыбнулась.

— Это звучит как предложение, Фредерик.

Он кивнул, привлекая ее к себе. Она покорно подалась вперед, откинув голову и подставляя губы для поцелуя. Он закрыл глаза и страстно прижал ее к себе. Она прильнула к нему, обвив руками шею, глубоко и часто дыша, и словно тая в его объятьях от неизъяснимого блаженства.

Но глаза ее оставались открытыми, бесстрастными, холодными.

— Вы слышите меня, Калди?

— Слышу, доктор.

— Возвращаемся в прошлое, Калди, в прошлое…

— Да…

— В прошлое, через Венгрию, через Францию. В прошлое, которое было до Румынии, до Новгорода и Британии…

— Да-

— Вы погружаетесь в прошлое, Калди, время идет вспять. Память о тех днях возвращается к вам, вы вновь переживаете все, что случилось.

— Да… да…

Долгая пауза.

— Где вы сейчас, Калди? Где вы?

— В темнице, прикован цепями к стене.

— Вы все еще в Бастилии, Калди?

— Нет, не в Бастилии…

— Это Мерлин держит вас в темнице, Калди? Вы в древней Британии? — Ответа нет. — Отвечайте, Калди.

— Мерлин… Я не знаю Мерлина… Тюрьма… тюрьма…

— Клаудиа с вами. Калди? Клаудиа тоже в тюрьме?

— Клаудиа… Не знаю никакой Клаудии.

— Не знаете женщину по имени Клаудиа? Вы еще не встретились с Клаудией?

— Я не знаю Клаудиу.

— Какой это год, Калди?

— Non eum sed meum… non eum sed meum…

— О чем вы говорите, Калди? «Не он, но я». Что это значит? Почему вы заговорили на латыни?

— Non eum sed meum… peccavi, non peccavit…

— «Вина на мне, он не виновен»? Кто «он», Калди? Кто невинен?

— Non eum… non eum… non eum.

* * *

…Луций Мессалиний Страбо с силой пнул спящего человека, распластавшегося перед ним в пыли. Тот не шевельнулся, и центурион снова пнул его испытывая при этом какое-то даже удовлетворение от того, что было на ком излить душившую его ярость. В его возрасте и с его родственными связями в Риме в конце концов, его троюродная сестра была замужем за племянником императора! — он мог бы сделать карьеру куда лучше и почетнее, чем должность командира ничем не примечательной центурии в этом варварском городе, рассаднике заразы и нечистот, вдали от благ цивилизации.

— Просыпайся, скотина! — заорал он и еще раз пнул лежащего человека.

Вдруг он расхохотался и, глядя на него, засмеялись трое солдат. Он взглянул на. них и поделился пришедшей в голову шуткой:

— Видать, этот парень вчера здорово перебрал.

— Да уж, — согласился один из солдат, — похоже, беднягу совсем замучила жажда. — Он кивнул в сторону двух страшно изуродованных трупов, лежащих неподалеку. Солнце только что взошло, но жара в это время года стояла такая, что тела уже начали разлагаться.

— Я сказал, просыпайся! — снова закричал Страбо, подкрепляя свои слова очередным пинком. — Можете убивать друг друга сколько влезет, на то вы и варвары, но только не в мое дежурство! А ну, давай вставай!

Наконец, человек медленно открыл глаза, приподнялся на локте и огляделся. Он увидел истерзанные трупы с вывороченными внутренностями и отвернулся, но в этом жесте не было брезгливости или отвращения, а было какое-то страдальческое уныние, как-будто от встречи с хорошо знакомой и в то же время мучительной реальностью, от которой ни убежать, ни спрятаться нельзя.

— Здорово же ты потрудился этой ночью, а, приятель? — с мрачной иронией произнес Страбо. — А ну, живо поднимайся, грязный скот! Не на руках же тебя нести! Я сказал, встань!

Двое солдат схватили человека за руки и, грубо встряхнув, поставили на ноги. Заломив руки за спину, солдаты крепко связали ему запястья грубой кожаной веревкой.

— Мне известно, что сегодня ночью прокуратор так и не прилег, было много дел, — сказал один из солдат. — Не стоит сейчас его беспокоить. Может, прикончим этого урода прямо здесь?

— Нельзя, Плавт, — ответил Страбо. — Мы должны научить варваров законам Рима, а это возможно, только если мы сами будем соблюдать законность. И потом, много было дел у прокуратора нынешней ночью или мало, он наверняка сошлет нас на галеры, если мы казним арестованного без официального разрешения.

— Однако в прошлом году нам многих довелось казнить на месте и безо всяких разрешений, — недовольно пробормотал Плавт.

— То были бунтовщики, и того требовал порядок, — возразил Страбо. — Не притворяйся, что не видишь разницы, Плавт.

«И что только этот этруск делает в армии?» — презрительно подумал Страбо. Он взглянул на пленника.

— Пошевеливайся, скотина. Я не намерен возиться тут с тобой все утро.

Он повернулся и направился в сторону официальной резиденции прокуратора, весьма скромному по меркам Рима зданию, которое в этой сточной яме, прозванной Иерусалимом, выглядело по меньшей мере роскошным дворцом.

Это сооружение в эллинистическом стиле, где жил прокуратор Иудеи Гай Понтий Пилат, одновременно выполняло несколько функций. На верхнем этаже находились богато обставленные апартаменты прокуратора и его семьи. Первый этаж был сосредоточение всей административной деятельности, а также и местом судопроизводства с одним единственным судьей, коим являлся сам Пилат. Его приговоры не подлежали обжалованию, ибо обжаловать их мог только император Тиберий, которому до всего этого не было решительно никакого дела.

И, разумеется, здесь был подвал, представляющий собой темную, сырую и вонючую яму, расположенную в фундаменте здания, и служившую тюрьмой. Тюрьма не отличалась вместительностью, ведь римские законы не предусматривали длительных тюремных заключений. Наказания за совершенные преступления были четко определены, быстро приводились в исполнение и не отличались разнообразием: штрафы за мелкие проступки; лишение гражданских прав с переводом в статус раба — за более серьезные правонарушения; нанесение физического увечья путем отсечения конечностей, ушей или языка — за некоторые особо извращенные и гнусные преступления; и, безусловно, смертная казнь. Если к смертной казни приговаривался римлянин, то это, как правило, означало, что он встретит смерть на плахе, или, в случае особого расположения властей, ему будет дарована возможность покончить жизнь самоубийством. Если же преступник не был римским гражданином, то с ним поступали следующим образом: накрепко привязывали или прибивали гвоздями к доске, которую затек поднимали и укрепляли на высоком столбе. Так приговоренный и оставался висеть, пока смерть не избавляла его от страшных мучений.

По вышеизложенным причинам темница, в которую Страбо втолкнул пленника, была небольшой по размерам и совершенно пустой. Пока солдаты надевали на преступника кандалы, прикованные цепями прямо к сырой, покрытой мхом стене, Страбо послал за писарем. Как представитель римской знати, Страбо, разумеется, получил приличествующее его классу образование, но никогда бы не опустился до того, чтобы самолично записывать показания арестованных. «Для этого мы и держим ото проклятое богами греческое отродье, этих писарей, — подумал он, — пусть отрабатывают свой хлеб».

Когда появился писарь, Страбо обратился к арестованному:

— Как тебя зовут?

Пленник покачал головой.

— Не знаю.

Страбо с силой ударил его по лицу.

_ У меня нет времени возиться с тобой, мерзавец! Я задал вопрос, и ты обязан на него ответить. Итак, твое имя?

Арестованный поднял голову и посмотрел на центуриона. Удивительно, но в его взгляде не было страха.

— Я называю себя халдеем.

— Ах, вот как! А я, представь, римлянин, а вот Плавт — этруск, и между прочим, каждый в этом мерзком городе — либо иудей, либо грек, либо сириец, — взорвался Страбо и снова ударил пленника. — Я не спрашиваю, кто ты по крови, халдеянин. Я спрашиваю, как тебя звать?

Пленник пожал плечами.

— Не знаю. Я давно забыл свое имя и называю себя халдеем, потому что самые ранние мои воспоминания связаны с Халдеей, я там жил. Оттуда и пришел в эти края почти тридцать лет назад.

Лицо Страбо побагровело, покуда он слушал эту очевидную ложь, ведь пленнику было не больше двадцати пяти лет. Он снова сильно ударил лжеца, с удивлением заметив, что удары не оставляют никаких следов на бесстрастном лице узника, однако не потрудился хоть как-то объяснить эту странность.

— Центурион, — окликнул его Плавт, — давай убьем его и дело с концом. Какая разница, как его зовут?

— Плавт… — начал было Страбо с явной угрозой в голосе.

— Но ведь прокуратор всю ночь провозился с этими проклятущими священниками, пытаясь внушить им, что по законам Рима нельзя казнить человека, если он не совершил преступления, упомянутого в списке смертельно наказуемых. Но они настаивают на смертной казни…

— Да знаю я, знаю, Плавт, — сердито перебил его Страбо, — но это ровным счетом ничего не значит. Ты что же думаешь, прокуратор стал бы тратить столько времени на этого фанатика, если бы всерьез и с уважением не относился к нашим законам? Да он мог бы одним взмахом руки отправить его праотцам и оградить себя от лишних хлопот, но не делает этого, потому что закон есть закон! И если уж он стремится соблюсти законность даже в отношении какого-то сумасшедшего — как там его, Иешуа, кажется, — то наверняка посчитается с законом и в деле этого…

— Иешуа? — мягко перебил его пленник. — Иешуа сын Иосифа, пророк из Назарета? Он что, арестован?

Страбо резко повернулся, намереваясь ударить наглеца, но вдруг остановился, когда до его сознания дошли слова заключенного.

— Ты знаешь этого человека? — спросил он.

— Я довольно часто встречал, его и много лет слушал его проповеди.

— Я спрашиваю, знаком ли ты с ним, — злобно повторил Страбо.

Халдей вздохнул.

— Нет, мне так и не довелось поговорить с ним. Все время ходил за ним, смотрел, слушал, но не заговаривал. Мне почему-то казалось, что это вряд ли помогло бы.

Страбо проигнорировал эти загадочные слова и, повернувшись к Плавту, спросил:

— Допрашивал ли прокуратор кого-нибудь из последователей Иешуа?

— Думаю, что нет, — ответил солдат. — Насколько мне известно, они все разбежались сразу после его ареста.

Страбо с отвращением покачал головой и пробормотал:

— К востоку от Мессины нет места верности и чести. Плавт, присмотри за этим кровожадным скотом. Думаю, прокуратору будет полезно узнать о нем.

Он поднялся но узкой каменной лестнице и вскоре оказался на грязной унылой улочке. Когда они привели сюда арестованного, то прошли через задние ворота и сразу спустились в темницу, поэтому теперь, завернув за угол к главному входу в здание, Страбо был поражен представшим перед ним зрелищем. Небольшая площадь перед резиденцией прокуратора была заполнена людьми. Их лица были искажены ненавистью, они выкрикивали что-то на своем странном гортанном наречии и махали руками. На широком, царящем над площадью каменном помосте над порталом главного входа возвышался прокуратор, разглядывавший толпу с нескрываемым презрением. Подле него стоял высокий худой человек со связанными руками. Его борода была в крови, обнаженная спина и грудь — в ссадинах и кровоподтеках. Кровь текла по лицу из многочисленных ран, оставленных острыми шипами тернового венца, который покрывал его голову.

«Вот он — проповедник Иешуа», — подумал Страбо, протискиваясь сквозь толпу. Солдаты, стоявшие в оцеплении у помоста и сдерживающие толпу щитами и копьями, помогли ему пробраться к лестнице, ведущей на помост. Он быстро поднялся по ступеням и оказался возле прокуратора.

— Этот человек вознамерился провозгласить себя царем! — прогремело у Страбо над ухом. Говоривший обращался к народу по-гречески, с сильным акцентом, и Страбо сразу узнал его. Это был Кайфа, первосвященник иудейский, продажный и лживый, как и сама религия этого блуждающего во мраке невежественного народа. — Сие есть оскорбление веры и законов Рима и должно караться смертью как государственная измена!

Подойдя ближе к Пилату, Страбо услышал, как тот обратился к командиру конвоя:

— Оставайтесь здесь и постарайтесь приглушить этот шум насколько возможно. Мне нужно подумать, но подальше от этого хаоса.

Пилат повернулся и скрылся внутри здания. Страбо ускорил шаги и вскоре поравнялся с ним.

— Мой господин, — окликнул его центурион, — мы только что арестовали одного разбойника, который заявил, что много раз слушал этого человека. Я подумал, может быть, вы хотите допросить его.

Пилат остановился и повернулся к Страбо.

— Это что, один из его последователей?

— Нет, мой господин, по крайней мере, он это отрицает. Но по его признаниям, за последние три года ему довелось услышать многое из того; что проповедовал Иешуа.

Пилат подошел к длинному мраморному столу и сел в резное деревянное кресло.

— Пришли его сюда, Страбо. Может, мне повезет, и этот твой пленник предоставит хоть какие-то законные основания, чтобы казнить этого фанатика.

Страбо едва заметно кивнул солдату из дворцовой стражи, и тот вышел, чтобы привести арестованного. Любые разъяснения были бы излишни: Плавт сразу поймет, за кем пришел солдат.

Страбо вновь повернулся к Пилату.

— Боюсь, мне никогда не понять этих людей, мой господин.

— И мне, Страбо, и мне, — устало ответил Пилат, наливая себе густого красного вина. Страбо давно заметил, что в последнее время прокуратор стал много пить, но не осуждал его^ ведь управлять таким беспокойным и непредсказуемым народом, как эти евреи, — работенка не из легких, от которой любого, даже самого здравомыслящего человека потянет к вину, в таких больших количествах и с раннего утра.

Прокуратор отпил щедрый глоток густого и сладкого, как сироп, вина.

— Восток нас погубит, Страбо. Египтяне, евреи, сирийцы — сплошь одни безумцы.

— Все до единого, мой господин, — не кривя душой, подтвердил Страбо.

— С тех самых времен, когда наши отцы заполонили Италию пунийским золотом и рабами, мы только и делаем, что обманываем сами себя… Нужно было оставить Карфагену Северную Африку.

— Да, мой господин, — на этот раз Страбо согласился не так охотно, но однако не решился напомнить Пилату, что могущество Рима зиждется на развалинах Карфагена.

— Если бы не египетское зерно, я бы посоветовал могущественному дядюшке моей жены отдать весь восток парфянам. Пусть бы разбирались на здоровье с этими безумцами, помешанными на своих богах.

— Да, мой господин. Страбо прекрасно знал, как император Тиберий, которому жена Пилата доводилась внучатой племянницей, отреагировал бы на подобное предложение, но предпочел умолчать об этом.

— А что собственно нам дал восток, кроме египетского зерна? — риторически спросил Пилат, отхлебнув еще вина. — Бунты, болезни, вопиющую неблагодарность и обилие абсурдных религий для утехи наших избалованных, изнеженных дам. Изида, Дионис, Митра — чужеземные боги для пресыщенных римлян. — Он печально покачал головой. — Достойно слез, Страбо. Все это достойно слез.

— Да, мой господин.

— Римские боги уже не устраивают наших глупых женщин, Страбо. Чуть ли не каждый день из Сирии, Парфянии или Палестины поспевает какое-нибудь новое суеверное измышление. Да что там далеко ходить, моя собственная супруга увлечена этими мистическими религиями. В прошлом году ее, представь, посвятили в какой-то идиотский парфянский культ, а теперь она…

Он замолчал, услышав сзади осторожные, неуверенные шаги. Как будто почувствовав, что речь идет о ней, жена прокуратора покинула свою комнату наверху и, спустившись по мраморной лестнице, вошла в зал.

Когда Пилат заговорил с ней, его голос был холоден и начисто лишен каких-либо чувств. Он женился на ней в основном из-за родственных уз, которые связывали ее с императорской семьей, в надежде, что этот брак поможет его карьере. Разумеется, ослепительная красота этой женщины тоже сыграла свою роль, хотя на свете столько красивых женщин, что одно это вряд ли могло служить поводом для заключения брачного союза.

Эта холодность была оборотной стороной разъедающей его злости и постоянного чувства неудовлетворения, ибо он, как и центурион Страбо, считал, что император недооценивает его способности. В то время как многие из прежних знакомых прокуратора жили сейчас в него и роскоши в плодородном и процветающем Египте, Греции, Далмации и даже в самой Италии, потихоньку сколачивая себе состояние стараниями подвластных народов, сам он вынужден был прозябать в Иудее, этой гноящейся болячке на теле империи.

«Была ли в том моя вина, — часто спрашивал он себя, — что запутавшись в хитросплетениях и династических междуусобицах многочисленного императорского семейства, я, Пилат, взял в жены представительницу того из кланов, который оказался в немилости у Тиберия? Ах, если бы я женился на Друзилле, сестре Калигулы. Вот это был бы выгодный и в высшей степени безопасный брак о. Даже не пытаясь скрыть свое раздражение и неприязнь, он обратился к жене:

— Ты уже на ногах, дорогая. Что так рано? Надо полагать, ваше вчерашнее священнодействие было недолгим? Кстати, напомни, как зовут твоего последнего бога? Вечно забываю…

— Гай, — голос его жены дрожал, она остановилась, прислонившись к колонне, — я видела сон…

— Ах, ну конечно, в этом я не сомневаюсь, — сказал Пилат. — Опять маковое снотворное, радость моя? Я столько раз просил тебя, Клаудиа: пей только виноградные напитки.

Клаудиа Прокула, жена Гая Понтия Пилата и внучатая племянница императора Тиберия, покачала головой.

— Гай, выслушай меня…

— Ну что, опять какой-то парфянский бог, да? — небрежно бросил он, отхлебнув еще вина. — Азериус, Азориус, что-то в этом роде?

— Ахура, — тихо откликнулась она. — Бог Ахура Мазда. Бог Заратустры. Великий бог. — Она помолчала. — Единственный бог.

— Неужели единственный! — усмехнулся Пилат. — На этом краю света столько «единственных» богов, что…

— Гай, прошу тебя, — сказала она, не пытаясь сдержать слезы. — Во сне мне было предупреждение, оно касалось этого Иешуа. Он — Саошиант, избранник Ахура Мазды. Отпусти его, Гай, освободи. Если ты его убьешь… если ты его убьешь…

— Если я убью его, то на свете станет одним евреем меньше, а следовательно, у меня будет меньше хлопот. — Он сделал еще глоток. — Я иногда думаю, как это было бы благоразумно перебить их всех до единого, раз и навсегда.

Страбо не придал особого значения этим словам. Он отлично знал, что Пилат, как всякий добропорядочный римлянин, преклоняется перед властью закона. Однако сама мысль о мире, свободном от всей еврейской нечисти, показалась ему восхитительной.

— Гай, — умоляюще сказала Клаудиа, — прошу тебя, ты должен отпустить его, должен!

Пилат откинулся в кресле и оценивающе оглядел жену.

— А что я получу взамен, Клаудиа? Каифа предпочитает не говорить об этом открыто, однако дал понять, что в случае утверждения мною смертного приговора по делу этого возмутителя спокойствия, открыто осуждающего продажность иудейских священнослужителей, он подарит мне один тихий и послушный городок со всеми жителями и домами. А что предложишь мне ты в обмен за свободу этого человека?

Она нахмурилась.

— О ч-чем это ты?

— Все очень просто, дорогая, — улыбнулся Пилат, — я женился на тебе в надежде, что этот брак поможет мне обрести власть, богатство и влияние, но просчитался. Я не получил ничего, и потому хочу избавиться от тебя и подыскать более выгодную партию.

Замешательство Клаудии сменилось гневом.

— Развод? Ты не посмеешь!

— Нет, конечно, нет, — согласился Пилат. — Даже в немилости, ты все равно остаешься внучатой племянницей императора. И я сомневаюсь, что Либерию понравилось бы, вышвырни я тебя вон. — Он подался вперед. — А вот если бы выставить против тебя обвинения в измене, в политическом заговоре против Рима в союзе с этими парфянскими религиозными фанатиками, выкормышами Заратустры-ведь, в конце концов, Парфяния открыто враждует с Римом — и при этом ты не попытаешься опровергнуть это обвинение, вот тогда я смогу со спокойной душой казнить тебя и избавиться от нашего ненавистного брака, да еще и благодарность императора заслужу.

Она смотрела на него, широко открыв глаза, не веря своим ушам.

— Ты сошел с ума!

— Нисколько. — Он спокойно покачал головой. — Я всего лишь хочу сказать, что если тебе так дорога жизнь Иешуа, то вот — тебе предоставляется возможность обменять ее на твою. — Он улыбнулся. — Все эти странные восточные религии твердят о жизни после смерти, верно? Так вот, дорогая Клаудиа, я предлагаю тебе почетное место в загробной жизни, в царстве… — как бишь его зовут?.. Ахура? — да, в царстве Ахуры.

— Это нелепо! — гневно бросила Клаудиа.

— Стало быть, ты не принимаешь моего предложения?

— Разумеется, нет!

— А ведь я не шучу, Клаудиа, — сказал Пилат, не сводя с нее глаз. — Я пока еще далеко не уверен, что мне удастся спасти этого человека, да, собственно, и не собираюсь особенно стараться. Но если у меня появятся гарантии, что таким образом ты будешь вычеркнута из моей судьбы, то клянусь богами! — я приложу все усилия. Это серьезное предложение, Твоя жизнь в обмен за его.

— Никогда!

Он мрачно рассмеялся.

— Вот и все, что осталось от твоей очередной горячей любви к очередному богу.

Пилат обернулся на звук шагов и увидел охранника с арестованным.

— Ладно, Клаудиа, оставь меня. Иди, принеси в жертву быка или еще чем-нибудь займись. А у меня дела.

Он отвернулся от нее и взглянул на пленника.