Трансформация философии

ляется изначально «единым», «целым» и «тождественным» самому себе, но всем этим должно овладевать все снова и снова через смысловые образования «культуры», которая должна быть создана вместе с ним? Произведение искусства не может обладать своим единством и неизменной тождественностью в качестве изолированной смысловой структуры именно потому, что человек должен стремиться к своему собственному экзистенциальному единству и самоидентификации в творческом или репродуктивном со-осуществлении произведения (как он достигает этого иным образом при участии, например, в общественно-моральных «институциях» или же в ответственном «деянии», учреждающем саму культуру).

Эти формулировки являются несколько опережающими. Обрисуем ту проблемную ситуацию, исходя из которой нужно понимать вторую фазу феноменологии (к которой в определенном отношении относятся многие выражения уже самого Ингардена и, прежде всего, позднего Гуссерля). Речь идет о том, чтобы обратиться к интересующему нас бытию языка и поэзии, его вовлеченности в культуру, не впадая при этом обратно в тенденцию редукционизма 19-го столетия. Поэзию и язык нельзя, конечно, описывать, если следовать феномену, просто как завершенные предметы ме времени, наряду с реальностью вещей и человеческих актов, но их самобытность следует понимать из самих отношений [в которые они вовлечены] - так, как она переживается. Но, спрашивается, может ли философия, предполагая, что она имеет дело не с сущим как оно фактически встречается, подобно эмпирическим наукам, но с бытием сущего, вообще мыслить их - как то и было прежде - предметно изолирующим и альтернативным образом?

Поставим вопрос конкретнее: является ли бытие поэзии или языка - поскольку они «действительны», а не поскольку они становятся темой науки - бытием предметов? Не выпадает ли говорящий в тот момент, когда он дистанцируется от своего родного языка, фактически делая его предметом, из энергейи [Energeia] языка? Как и наоборот:

не цепенеет ли язык, вырванный из своей временности, а вместе с тем и историчности, в фиксированном моментальном снимке своего структурного характера, действенного, возможно, в жизни, но невидимого при дистанцировании?'

' На невозможность феноменально сообразного опредмечивания языка в особенно резкой и потому поучительной форме натолкнулся логический анализ «Венского кружка», вдохновленного Л. Витгенштейном. Стремление поставить язык под контроль точного мышления ведет к тому, что подлинная «действительность» (энергейя у В. фон Гумбольдта!) языка полностью утрачивается в описываемом или конструируемом языке и вновь всплывает в описыва-