Форсирование советской блоковой политики

В ходе послевоенного мирного урегулирования окончательно закреплялся на международной арене порядок, возникший в результате Второй мировой войны. Тем временем задачи, связанные с формированием советского блока, не только продолжали оставаться одним из главных приоритетов во внешней политике Москвы, но и заняли там, пожалуй, еще более значимое место. Характер предпринимавшихся в данной связи советских усилий в огромной мере был обусловлен тем, что в первые годы после окончания войны восточноевропейская зона, оказавшаяся в сфере контроля СССР, с точки зрения долгосрочных кремлевских целей все еще политически находилась по большей части в довольно «жидком состоянии», как выражался по этому поводу Молотов и много лет спустя¹. Установленные в Восточной Европе режимы «народной демократии», нередко именовавшиеся тогда, в частности Сталиным, также «новой демократией», представляли собой достаточно пеструю картину. Помимо большой специфики положения применительно к каждой из стран, в целом эти режимы по своим основным характеристикам подразделялись, в сущности, на три основных типа.

Один из них составляли Югославия и Албания, где, как уже говорилось, еще на раннем этапе возникла фактически коммунистическая монополия власти, выросшая преимущественно вследствие внутренней расстановки сил (в Югославии частичное кратковременное присутствие советских войск прекратилось на рубеже 1944—1945 гг., а в Албании их не было вообще). Опираясь на широкую массовую поддержку, эта монополия в первые послевоенные годы продолжала укрепляться и ужесточаться. Компартии полностью управляли всей государственной системой (включая юстицию и вооруженные силы), сферой массовой информации, общественными организациями. Последние могли функционировать лишь в рамках так называемых фронтов (в Югославии — народного, в Албании — демократического), тоже безраздельно руководимых коммунистами. Частичному и очень ограниченному оформлению внефронтовских легальных партий и организаций, независимых или оппозиционных по отношению к компартии, как имело место в Югославии в период действия соглашения Тито—Шубашича, был полностью положен конец уже на рубеже 1945—1946 гг. Затем власти пресекли, в том числе путем прямых репрессий, и попытки создания внутрифронтовской оппозиции. Партиям, фигурировавшим наряду с КПЮ в составе Народного фронта, был придан чисто номинальный характер, а вскоре их совсем убрали со сцены. Как в Югославии, так и в Албании (в последней частичные попытки легального оформления оппозиции если и проявлялись, то в куда более стертом виде) почти с самого начала утвердилась, по сути, коммунистическая однопартийная система, напоминавшая советскую².

Другой тип составляли режимы в Болгарии, Польше и Румынии. Для них было характерно фактическое коммунистическое преобладание во власти вплоть до значительной степени диктата компартий, что отчасти сближало упомянутые режимы с положением в Югославии и Албании. Но вместе с тем их серьезно отличали от югославского и албанского случаев допуск многопартийности, включавшей и оппозиционные (или таковые по сути) партии, а что еще важнее — существование элементов коалиционности власти: частично реальное, хотя и достаточно ограниченное участие в ней тех или иных некоммунистических группировок. Коалиционность участия во власти была двоякой: во-первых, между левым блоком, где ведущая роль принадлежала коммунистам, и некоторыми силами, стоявшими правее блока, во-вторых, — и в большей мере — между партиями самого левого блока.

Первое имело место в Румынии и Польше. После произведенного под советским прикрытием в конце февраля — начале марта 1945 г. фактического переворота, возглавленного компартией Румынии (КПР), в образованное 6 марта румынское правительство, где подавляющее большинство принадлежало подконтрольному коммунистам Национально-демократическому фронту, вошла также группировка национал-либералов во главе с Г. Тэтэреску, которая в отличие от основных правых национал-либеральной и национал-царанистской партий, перешедших в оппозицию, посчитала тактически целесообразнее перескочить в просоветский лагерь³. А в Польше, как уже говорилось, в созданное в июне 1945 г. Временное правительство национального единства с его опять-таки подавляющим большинством от так называемого «блока демократических партий», возглавлявшегося ППР, были допущены представители гражданско-демократических сил, чьим наиболее видным лидером являлся Миколайчик.

Второе, т. е. частичная коалиционность участия во власти между партиями левого блока, было характерно как для тех же Польши и Румынии, так и для Болгарии. В польском и румынском случаях реальным коалиционным партнером коммунистов выступали внутри блока главным образом левосоциалистические группировки⁴. В Польше такая группировка, присвоившая себе традиционное название Польской социалистической партии (ППС), шла в основном вместе с ППР. Однако в послевоенных условиях ППС стала проявлять некоторые колебания, ряд ее лидеров, не удовлетворяясь местом пристяжных в упряжке ППР, в той или иной форме претендовал на более самостоятельную роль ППС и ее больший доступ к решающим рычагам власти. Это вело к заметным трениям между ППС и коммунистами вплоть до возникавших в ряде случаев кризисных явлений в отношениях между лидерами обеих партий, создавало существенные трудности для ППР, порождало серьезное беспокойство как ее руководства, так и советской стороны и даже вызывало в 1946—1947 гг. прямое вмешательство Кремля⁵. Стремление к большей самостоятельности по отношению к компартии проявилось и в социал-демократической партии Румынии, особенно сильно к концу 1945 г. Но оно было с успехом пресечено КПР с помощью левых социал-демократов уже в начале 1946 г., после чего социал-демократия все сильнее подчинялась курсу коммунистов, хотя временами ее руководство все еще пыталось претендовать на большее участие во власти и повышенно реагировало на некоторые проявления слишком явного коммунистического диктата⁶. В Болгарии в отличие от Румынии и Польши элементы коалиции вообще ограничивались исключительно рамками так называемого Отечественного фронта (ОФ), возглавляемого компартией: в правительстве и всей администрации были представлены только партии ОФ. Но уже с конца 1944 — начала 1945 г. коммунисты, при всей своей сильно выраженной руководящей роли в ОФ, столкнулись со значительным стремлением в рядах их партнеров, в том числе таких основных, как Земледельческий союз и отчасти партия «Звено», к занятию более самостоятельной позиции, к противодействию коммунистической гегемонии, к большему участию во власти вплоть до частичного соперничества с компартией. Это, несмотря на маневры коммунистических лидеров, привело летом 1945 г. к расколу ОФ и переходу его значительной, хотя и относительно меньшей части в оппозицию, ставшую, таким образом, действовать легально наряду с ОФ (до того времени партии вне ОФ разрешены не были)⁷. Компартия смогла в целом удержать положение в стране под своим контролем, однако раскол, особенно в первое время, вынуждал ее к тактике большей терпимости в отношении оставшихся партнеров по ОФ, что в середине 1946 г. было даже осуждено Сталиным как чрезмерная уступчивость⁸.

Pежимы данного типа существенно отличались друг от друга с точки зрения своей массовой базы. В Румынии и особенно в Польше, несмотря на то, что на волне левых настроений, охвативших значительные слои народа в обстановке разгрома фашизма во Второй мировой войне, коммунисты и примыкавшие к ним серьезно расширяли свое влияние, тем не менее не только сами компартии, но и в целом возглавляемые ими левые блоки, будучи сосредоточением новой власти, не имели, однако, поддержки преобладающей части населения. В румынском случае более либо, по крайней мере, не менее влиятельной являлась оппозиция вкупе с группой Тэтэреску (временная коалиция с Тэтэреску, на которую лидеры компартии пошли по указанию Москвы, была призвана хоть в какой-то мере расширить базу режима), а в польском случае намного превосходящей поддержкой в обществе пользовалась формально представленная в правительстве, но фактически ставшая играть роль оппозиционной партия Миколайчика Польске стронництво людове (ПСЛ). Поэтому в обеих странах коммунистические лидеры с согласия советского патрона оттягивали, насколько возможно, послевоенные парламентские выборы, предусматривавшиеся по настоянию западных союзников договоренностями «большой тройки». В Польше выборы сначала просто заменили состоявшимся только через год после образования Временного правительства национального единства референдумом 30 июня 1946 г. с демагогическим подбором вопросов, результаты которого были к тому же абсолютно сфальсифицированы коммунистической частью аппарата власти с помощью специалистов, специально отряженных для этой цели МГБ СССР. И лишь в январе 1947 г. провели, наконец, выборы, активно использовав запугивание, шантаж, прямую фальсификацию⁹. В Румынии выборы оттянули до ноября 1946 г. и широко применили на них манипуляции, подтасовки и другую, как выражались лидеры КПР, «технику», так что итоги не соответствовали действительному соотношению влияния политических сил¹⁰. Хотя в обоих случаях эти выборы, в результате которых было объявлено о решительной победе «блока демократических партий», использовались как формальное подтверждение легитимности существовавших режимов, однако очень левый характер власти с господствующим положением в ней коммунистов продолжал быть обусловлен в Румынии и тем более в Польше, по сути, не столько (а то и вовсе не) внутренним развитием, сколько советским военным присутствием, затянувшимся затем надолго¹¹. Между тем в Болгарии дело обстояло по-иному, хотя и там пребывание советских войск, завершившееся в конце 1947 г., являлось чрезвычайно важным фактором укрепления режима. Стоявшие у власти силы во главе с компартией до раскола ОФ опирались на явное большинство общества, а после ухода отколовшейся части в оппозицию пользовались хотя и значительно меньшей, чем прежде, но скорее все-таки преобладающей поддержкой, которая позволяла им в отличие от происходившего в Польше и Румынии уже сразу после войны пойти на неоднократное — в ноябре 1945 г. и в октябре 1946 г. — проведение парламентских выборов¹².

Наконец, еще один тип составляли режимы, установленные в Чехословакии и Венгрии. Их характерной чертой было еще более реальное, чем в режимах второго из названных выше типов, коалиционное партнерство между компартиями с примыкавшими к ним левыми группировками, с одной стороны, и некоторыми силами гражданско-демократической, а отчасти и более консервативной (особенно первоначально в Венгрии) ориентации — с другой. Оно базировалось либо на примерном, хотя и колебавшемся паритете между совокупными позициями каждой из сторон в системе органов власти, либо даже на определенном преобладании некоммунистических партнеров над коммунистами. Некоммунистическое преобладание было вначале и в Венгрии, и в Чехословакии: как уже говорилось, в первых правительствах этих стран, пришедших к власти в ходе ликвидации гитлеровского господства, коммунисты с примыкавшими к ним получили в обоих случаях треть мест. Однако затем соотношение сил в каждой из стран стало развиваться по-разному. КП Венгрии, занявшая указанное выше положение в правящей коалиции благодаря преимущественно советскому патрону, не обладала соответствующими позициями в венгерском обществе. На парламентских выборах в ноябре 1945 г., проводившихся в достаточно демократических условиях, она получила всего 17 %, а вместе с близкой коммунистам Национально-крестьянской партией — около четверти голосов. С помощью последовавшего вслед за выборами воздействия советской стороны, которое было особенно важным в условиях непосредственного советского военного присутствия в Венгрии (затянувшегося затем тоже надолго), коммунистам удалось в общем сохранить, если даже не расширить в какой-то мере свои позиции во власти¹³. Однако им пришлось оставаться и дальше в положении меньшинства в правительстве и парламенте, вследствие чего установленный режим даже не всегда рассматривался руководством КП Венгрии и Москвой как «народная демократия»¹⁴. Что же касалось Чехословакии, откуда советские войска (одновременно с американскими, находившимися на западе Чехии) были выведены в конце 1945 г., то на первых после войны парламентских выборах в мае 1946 г. компартия получила около 38 % голосов, выйдя на первое место среди других партий, а вместе с социал-демократической партией, где левое крыло, сильно связанное с коммунистами, имело очень значительное влияние, набрала до 50 %. Кроме того, у компартии были сильнейшие, если не преобладающие позиции среди руководителей региональных и местных органов власти, главным образом в Чехии¹⁵. В целом в государственно-политической системе Чехословакии коммунисты и в значительной степени примыкавшие к ним социал-демократы вместе заняли в итоге положение, примерно равное всем остальным партнерам по коалиции, вместе взятым.

Советская сторона наиболее высоко оценивала режимы первого из перечисленных типов. В частности, немного позже, на рубеже лета — осени 1947 г., при подведении некоторых итогов в аналитических материалах, составлявшихся в Отделе внешней политики (ОВП) ЦК ВКП(б) в связи с подготовкой к учредительному совещанию Коминформа, Югославия и Албания характеризовались как государства, которые в сравнении с остальными восточноевропейскими «народными демократиями» идут значительно «впереди других стран» по пути «демократических преобразований». Причины такой оценки назывались в самих этих материалах: прежде всего, монопольная власть компартий, а также сопутствовавшее ей установление доминирующей роли государства в экономике обеих стран (уже в 1945—1946 гг. государственный сектор охватил там подавляющую часть промышленности, транспорта, сферу финансов, оптовую торговлю)¹⁶. Таким образом, в качестве самого передового, наиболее предпочтительного варианта рассматривались те режимы, где начиная уже с завершающего этапа войны, а затем вслед за ее окончанием стала, по сути, проводиться ускоренная советизация.

Что же касалось стран с режимами второго и особенно третьего из упомянутых типов, то исходя как из реалий внутренней ситуации в каждой из этих стран, так и из тогдашних соображений, связанных с позицией западных держав, Москва и соответственно руководимые ею восточноевропейские компартии стали вначале ориентироваться на перспективу проведения там, хотя бы на какое-то обозримое время, более длительной, «растянутой» советизации. В качестве способа ее осуществления в политической сфере был взят курс на постепенное, по мере возможности, усиление роли (в режимах второго типа — фактического диктата) компартий в государственном управлении, а одновременно вытеснение или, как в режимах третьего типа, сначала еще только оттеснение от власти сил, которые на деле противостояли коммунистам, являлись их соперниками либо лишь временными попутчиками, и фактическое полное подчинение компартиями своих партнеров по левому блоку. Параллельно усилия в социально-экономической сфере были направлены на то же постепенное, максимально возможное в каждый данный момент расширение государственного сектора в промышленности, на транспорте, в финансах, оптовой торговле (вместе с проведением радикальной земельной реформы). Последовательное продвижение в данном направлении, несоветское по форме, с использованием чужого флага демократии, с применением компартиями тактики политической мимикрии и обманных коалиционных комбинаций, с употреблением атрибутов многопартийности и отчасти парламентаризма, где номинального (вплоть до фактически фиктивного), а где на первых порах в определенной мере реального, но все больше контролируемого, было призвано, по замыслу Кремля, привести в итоге к тому же социалистическому, в советском понимании, результату, к какому намного более ускоренным темпом (хотя частично тоже с камуфляжным, но более ограниченным по времени и содержанию использованием внешне несоветских форм) продвигались режимы первого типа. Такой курс был выражен в выдвинутом Сталиным еще в конце Второй мировой войны тезисе о том, что к социализму можно идти не только через советское устройство, но и через другие государственно-политические формы — демократическую республику, а то и конституционную монархию. Данный тезис, излагавшийся им в беседах с рядом руководящих деятелей восточноевропейских «народных демократий», был вслед за окончанием войны трансформирован советским лидером в формулу о возможности движения к социализму, минуя диктатуру пролетариата¹⁷.

В упомянутых непубличных высказываниях Сталина, однако, никоим образом не конкретизировалось, как долго, по его прогнозам, продлится в странах Восточной Европы подобного рода несоветский путь к тому, что, по мнению Москвы, можно было бы с точки зрения характера власти и собственности на основные средства производства считать устройством, относящимся хотя бы в минимальной мере к социалистическому типу. В том числе никак не уточнялось, на сколь длительную перспективу он допускал сохранение там многопартийности, более или менее действующих атрибутов парламентаризма, включая легальную оппозицию, и той или иной степени реальной коалиционности власти. А какие-либо другие документы, в которых содержались бы планы Кремля на сей счет, тоже пока не известны.

В этих условиях в историографии получили хождение весьма различные трактовки того, что именно имел в виду Сталин: от оценки, что подобные его сентенции, повторявшиеся затем рядом восточноевропейских коммунистических лидеров, были — как и сама практическая политика, свойственная упомянутым выше вариантам «растянутой» советизации, — выражением тактико-камуфляжного маневрирования, рассчитанного на довольно ограниченный срок, и до совершенно противоположной интерпретации, согласно которой Кремль тогда всерьез допускал, что страны региона могут в относительно длительной перспективе развиваться по действительно отличному от советского, более демократическому пути к социализму.

В некоторых работах последнего времени указывается на отдельные сталинские заявления, сделанные им непублично в 1946 г., главным образом во время ставших недавно известными его бесед с лидерами ППР и ППС 23 мая и с руководством ППС 19 августа¹⁸, как на свидетельство того, что, по крайней мере, еще летом — осенью 1946 г., а то даже, «пожалуй, до середины 1947 г.» он продолжал оставаться сторонником «национальных путей» к социализму в Восточной Европе. Более того, по утверждению авторов данных работ, из говорившегося тогда Сталиным следует, что он мыслил такое развитие «на основе принципов парламентаризма» и рассматривал соответствующую этому «новую демократию», отличную от диктатуры пролетариата и советской системы, как «долговременную модель» для стран региона¹⁹.

В высказываниях руководителя СССР, о которых идет речь, действительно продолжала декларироваться приверженность идее несоветского пути для восточноевропейских государств²⁰. Но на самом деле Сталин при этом не говорил, ни сколь продолжительной может быть подобная модель, ни о ее парламентском характере. По поводу протяженности названного им варианта движения к социализму он ограничился лишь сделанным в беседе с поляками 23 мая 1946 г. замечанием, что режим, который установился в Польше и который он характеризовал как воплощение такого варианта, отличного от диктатуры пролетариата, «стоит сохранить»²¹. На какое, хотя бы примерно, время, — не уточнялось. А по поводу парламентаризма он в той же беседе с поляками всего лишь упомянул о том, что Ленин «допускал возможность прихода к социализму путем использования таких учреждений буржуазного демократического строя, как парламент и другие институты»²². В тогдашнем коммунистическом лексиконе сие означало тактическое использование парламентских форм, а не следование «принципам парламентаризма». Характерно, что при этом Сталин в качестве безоговорочных примеров «новой демократии» указал польским собеседникам, во-первых, на режим в их собственной стране, к которому понятие парламентаризма было тогда в действительности просто неприменимо, ибо, как уже отмечалось выше, отсутствовал парламент ввиду боязни ППР провести выборы, а во-вторых, — и вовсе на югославский режим, близкий по сути советскому. В то же время Чехословакию, где как раз существовала более реальная парламентская система, он назвал страной, где «новая демократия» установлена лишь «отчасти»²³.

В доказательство версии о серьезной ориентации Кремля в пользу «национальных путей» некоторые авторы ссылаются и на изложенный Сталиным в беседе с делегацией британской лейбористской партии 7 августа 1946 г. тезис о двух путях к социализму: русском — более коротком, но требующем больше крови, и английском — парламентском, но более длинном²⁴. Т. В. Волокитина неоднократно резюмировала даже, что тем самым советский лидер констатировал «возможность отказа при продвижении к социализму от основных, наиболее одиозных постулатов коммунистической доктрины»²⁵. Подобный вывод выглядит более чем странно, если принять во внимание тот вполне очевидный факт, что в этой беседе Сталин, как часто бывало при его встречах с такого рода посетителями, просто разыграл очередной спектакль. Сначала выслушав гостей, которые рассказывали ему о мерах и планах лейбористского правительства, ориентированных, как подчеркивали члены делегации, на социалистическую перспективу, кремлевский хозяин в тон собеседникам заявил о значимости того, что два столь больших государства, как СССР и Великобритания, идут к одной цели — социализму²⁶. Конечно, это заявление, в контексте которого Сталин и сказал о двух путях, вовсе не выражало того, что он думал на самом деле.

Трудно с точностью определить, насколько предпринятый им ход был сделан с общим прицелом на то, чтобы повысить имидж СССР среди европейских социалистов и следовавших за ними масс, а насколько был обусловлен более конкретными соображениями, связанными с прогнозами советского руководства по поводу Англии. Прогнозы, а точнее ожидания заключались в том, что при усилении противоречий между Англией и США, на которое надеялся Кремль, лейбористы, давшие слишком много социалистических обещаний британским рабочим, столкнутся не только с собственной буржуазией, но и с «американскими империалистами» и будут вынуждены искать некоторой поддержки со стороны Москвы²⁷. Не исключено, как раз на такую перспективу было рассчитано сталинское замечание, что поскольку «и вы, и мы», т. е. Англия и СССР, «идем к одной цели — социализму», «можно было бы только удивляться, если бы между двумя странами не было дружбы»²⁸. Но независимо от того, какая из задач являлась для Сталина превалирующей во время беседы с лейбористской делегацией, в любом случае все сказанное им тогда об английском социализме представляло собой не более чем тактическую уловку.

Впрочем, во многом тактической игрой было на самом деле и то, что он говорил о несоветском, без диктатуры пролетариата, пути к социализму в Польше, как и в других восточноевропейских странах, во время упоминавшихся выше двух бесед с поляками в мае и августе 1946 г. Авторы, ссылающиеся на то, что излагал тогда Сталин, как на выражение его действительных намерений, совершенно игнорируют, при каких конкретных обстоятельствах и с какими целями он это делал. Ведь его высказывания, о которых идет речь, адресовались в обеих беседах присутствовавшим лидерам ППС, которые в тот момент выступили с претензиями к ППР, обвиняя ее в сосредоточении всей власти в своих руках, в фактическом установлении коммунистической диктатуры, и проявили колебания по поводу проведения в блоке с ППР жесткой конфронтационной линии против ПСЛ во главе с Миколайчиком²⁹. Заявления Сталина, что «новая демократия», существующая в Польше, так же как в других странах Восточной Европы, не является и не должна быть подобием советского строя, что движение к социализму будет происходить там без диктатуры пролетариата (а значит, без тех свойственных ей черт, что пугали руководство ППС), были противопоставлены как обвинениям, которые выдвигались со стороны ППС, так и стоявшим за этими обвинениями опасениям, которые нарастали среди ее деятелей. Он стремился их успокоить, удержать в блоке с ППР на положении фактически вспомогательного инструмента последней.

Вместе с тем, помимо нацеленности подобных сталинских высказываний в каждом отдельном случае на решение разного рода конкретных конъюнктурных задач, в более общем плане тезис о возможности несоветского пути восточноевропейских стран к социализму являлся, как отмечено нами выше, и отражением курса на «растянутую» советизацию. Однако такой курс, по крайней мере уже в 1946 г., на деле относился не ко всем «народным демократиям», а к режимам упоминавшихся второго и особенно третьего типов. Он представлял собой не отказ от советизации, а специфический тактический вариант ее более постепенного осуществления, на какое-то время с использованием тех или иных несоветских форм и переходных комбинаций, с камуфлирующим лавированием компартий в процессе реализации своих целей.

Показательны соображения, изложенные Сталиным в ходе состоявшейся 2 сентября 1946 г. беседы с лидером болгарских коммунистов Г. Димитровым, в которой кремлевский хозяин тоже затронул вопрос о пути к социализму без диктатуры пролетариата. В отличие от упомянутых его встреч с лейбористской делегацией или с поляками, эта беседа, проходившая в присутствии лишь самого узкого круга высшего советского руководства, носила доверительный характер и потому важна для понимания действительных намерений Кремля. Говоря, что в Болгарии, идущей по названному выше пути, не следует копировать опыт русской революции, происходившей в совсем другой обстановке, Сталин в качестве конкретного выражения болгарской специфики дал установку на объединение компартии и других, как он выразился, «партий трудящихся», прежде всего Земледельческого союза, являвшегося участником ОФ, в одну так называемую трудовую партию. В условиях коммунистического преобладания объединенная партия, поглотив союзников компартии по ОФ, была бы, согласно сталинскому замыслу, по существу коммунистической, но внешне не выглядела бы таковой и приобрела бы более широкую массовую базу, особенно среди крестьянства. Выступая со своего рода программой-минимум, содержащей лишь задачи на данный конкретный период, она воспользовалась бы, по определению Сталина, «очень удобной маской», что, как он подчеркивал, было важно не только во внутриполитическом плане, но и с точки зрения международной ситуации. А затем, подытоживал он, придет время и непосредственно для программы-максимум³⁰. Хотя план создания подобной партии по каким-то причинам не получил практического развития, сказанное тогда Сталиным наглядно раскрывает, каков был в принципе сам характер устремлений, из которых он исходил, выдвигая формулу о несоветском пути к социализму для восточноевропейских «народных демократий», и сколь тактическо-камуфляжный смысл эта формула имела.

При оценке того, каким являлось реальное содержание тактики «несоветского пути» («растянутой» советизации), нельзя также не принять во внимание, что в действительности она отнюдь не означала ограничения лишь политическими (не говоря уж — парламентскими) средствами для достижения целей Кремля и подконтрольных ему местных компартий. Наоборот, ее практическое осуществление с самого начала сочеталось и с активным применением коммунистами, когда они (или их советский патрон) считали необходимым, различного рода административного давления и подрывных действий через находившийся в их руках государственный аппарат, вплоть до непосредственно репрессивных методов в отношении как их политических оппонентов, так и тех союзников по левому блоку, которые в какой-то момент проявляли значительную строптивость или серьезные колебания.

Из режимов второго и третьего типов, которые как раз и стали сферой проведения «растянутой» советизации, до начала 1947 г. употребление административно-репрессивных рычагов было свойственно главным образом второму типу, где коммунисты могли делать это, опираясь на уже имевшиеся у них решающие позиции во власти. Среди многочисленных повседневных случаев использования подобных средств укажем хотя бы на такие известные примеры, как имевшие место в Болгарии преследование Г. Димитрова-Гемето, являвшегося в конце 1944 — начале 1945 г. лидером Земледельческого союза, или смещение по указанию Сталина летом 1946 г. военного министра и одного из руководителей партии «Звено» Д. Велчева; практиковавшиеся с 1946 г. в Польше насильственный роспуск ряда организаций ПСЛ и манипуляции госбезопасности по расколу этой партии, формально все еще представленной в правительстве; давление, ограничения и репрессии в отношении тех или иных деятелей, местных организаций и органов печати оппозиционных партий в Румынии, особенно наиболее влиятельной национал-царанистской партии³¹. Сюда же относились упоминавшиеся выше шантаж, запугивание, фальсификация результатов при проведении референдума в Польше в июне 1946 г., парламентских выборов в Румынии в ноябре 1946 г. и в Польше в январе 1947 г.

В странах с режимами третьего типа, где коммунисты еще не имели преобладания во власти, применение таких методов было для них намного более затруднительным. Но уже с 1945—1946 гг. компартии Венгрии и Чехословакии, добившись получения портфелей министров внутренних дел (в венгерском случае — при опоре на прямой советский нажим³²), начали прилагать усилия к тому, чтобы установить контроль над спецслужбами и использовать их в своих интересах. В частности, в Венгрии органы МВД при поддержке советской администрации Союзной контрольной комиссии (СКК) повели с весны 1946 г. наступление на ряд общественных организаций, деятельность которых вызывала особое недовольство компартии и ее советских покровителей³³. В обеих названных странах спецслужбами, оказавшимися под коммунистическим руководством, стала вестись работа по добыванию тайной информации о других политических силах, по сбору, а в еще большей мере — фабрикации компромата о деятелях партий, противостоявших коммунистам, либо являвшихся партнерами последних. Это рассматривалось как создание очень важного инструмента воздействия как на противников, так и на попутчиков или недостаточно устойчивых союзников при дальнейшем коммунистическом наступлении и позже (о чем еще пойдет речь дальше) было активно пущено в ход³⁴.

Стремясь, таким образом, в случае с режимами первого типа — к упрочению фактически уже установленной коммунистической монополии власти, c режимами второго типа — к закреплению и расширению коммунистического преобладания, а с режимами третьего типа — еще только к достижению такого преобладания, Кремль и патронируемые им восточноевропейские компартии направляли вместе с тем усилия на максимально возможное включение всех этих режимов в процесс формирования блока под советским главенством.

Стержнем формирования являлось складывание системы двусторонних политических, военных, экономических, культурно-идеологических и иных связей каждой из стран «народной демократии» с СССР как блоковым центром, включая и следование в фарватере его политики на международной арене. Становление этой основополагающей «лучевой» конструкции, охватывавшей все упомянутые страны и скреплявшей их с Москвой, а через нее — в общую блоковую систему, дополнялось постепенным возникновением союзнических отношений, также на двусторонней основе, между самими государствами Восточной Европы, которое советская сторона стремилась тщательно контролировать. До осени 1947 г. реальная вовлеченность тех или иных «народных демократий» в блокообразование, в том числе даже особенно активная, далеко не всегда сопровождалась оформлением официальных договоров о союзе (о «дружбе, взаимопомощи и сотрудничестве»), прежде всего, потому, что тогдашний международно-правовой статус восточноевропейских бывших гитлеровских сателлитов (Болгарии, Румынии, Венгрии) до подписания и вступления в силу мирных договоров с ними лишал их права открыто участвовать в союзах. Наиболее показателен случай с Болгарией, которая уже с осени 1944 г. была интенсивно включена в формирование блоковых отношений как с СССР, так и с Югославией, вплоть до предпринятой на рубеже 1944—1945 гг. югославо-болгарской попытки объединиться под эгидой Кремля в федерацию южных славян, замышлявшуюся как один из элементов советского блока на Балканах. Используя упомянутый выше статус Болгарии, Лондон, опасавшийся, что югославо-болгарское объединение может представлять собой угрозу для Греции, вместе с Вашингтоном наложили вето не только на создание федерации, но и на заключение Софией и Белградом договора о союзе, с чем пришлось считаться Москве и ее балканским подопечным³⁵. В итоге подобными договорами до второй половины 1947 г. были охвачены только СССР и те из «народных демократий», которые являлись членами Объединенных Наций, т. е. Югославия, Польша, Чехословакия, а также частично Албания, подвергшаяся во время войны фашистской оккупации, но не допущенная США и Англией в состав Объединенных Наций. Так, помимо советско-чехословацкого договора, заключенного еще в декабре 1943 г. и приобретавшего новый смысл в послевоенных условиях, в апреле 1945 г. были подписаны договоры СССР с Югославией и Польшей; в марте и мае 1946 г. — Югославии с Польшей и Чехословакией; в июле 1946 г. — югославо-албанский договор; в марте 1947 г. — польско-чехословацкий договор.

Однако степень действительной вовлеченности той или иной из восточноевропейских стран в процесс формирования советского блока зависела главным образом от политического характера установленного в ней режима. Больше всего в указанный процесс были включены, естественно, режимы первого, а также, как правило, второго типов, независимо опять-таки от того, насколько это было закреплено в том или ином случае формальными соглашениями. В данной связи характерно, например, содержавшееся в посланиях Сталина югославскому и болгарскому коммунистическим лидерам И. Броз Тито и Г. Димитрову в середине августа 1947 г. замечание о том, что СССР связан с Болгарией фактическим союзом так же, как с Югославией, хотя с первой у него и нет такого формального договора, как со второй³⁶. Встроенность в складывавшуюся систему блоковых отношений, основывавшихся прежде всего на упомянутой выше «лучевой» связи каждой из восточноевропейских стран с Москвой, была вместе с тем неотделима от советского контроля за этими странами, особенно выраженного в отношении режимов второго типа. Многочисленные архивные материалы, ставшие теперь доступными, свидетельствуют о тогдашней повседневной практике запрашивания их коммунистическими лидерами у советского руководства указаний или санкций при принятии важнейших решений как во внешней, так и во внутренней политике, при основных кадровых назначениях³⁷. Для режимов первого и второго типов неотъемлемой частью блоковой конструкции стала привязанность к СССР в военной сфере. Советская сторона играла важнейшую роль в вооружении и снаряжении их армий, подготовке нового офицерского корпуса и генералитета. Ввиду ограничений военного потенциала, наложенных в то время на бывших сателлитов Германии, наиболее интенсивным было первоначально советское участие в организации, оснащении, подготовке вооруженных сил Югославии и Польши, двух самых крупных восточноевропейских государств, обладавших и самыми большими армиями в регионе. В обоих случаях имело место непосредственное советское военное присутствие в этих армиях: в Югославии с ее прочным коммунистическим режимом — в виде военных советников и инструкторов, а в Польше с ее более сложной внутренней ситуацией — путем прямого зачисления большого числа советских генералов и офицеров на командные должности в Войско Польское, где в 1945 г. они составляли около половины его офицерского состава, к началу 1946 г. — около четверти, к началу 1947 г. — примерно 10 %, причем на важнейших постах³⁸.

В несравненно меньшей степени в формирование советского блока могли быть вовлечены режимы третьего типа. Но в случае с Венгрией это в определенной мере компенсировалось непосредственным советским военным присутствием и контролем как фактором удержания страны в советской орбите. Что же касалось Чехословакии, то до 1948 г. она, с одной стороны, не являлась включенной в формирование блока в том смысле, в каком это относилось к режимам первого и второго типов, т. е. на социально-политической основе фактического, но в то время не афишируемого противостояния «империализму», который олицетворялся западными державами. Однако, с другой стороны, она, по сути, частично втягивалась в блоковую ориентацию, проводя координировавшуюся с СССР, а также с некоторыми «народными демократиями» политику прежде всего в германском вопросе, на Парижской мирной конференции 1946 г., где рассматривалось послевоенное урегулирование с бывшими гитлеровскими союзниками в Европе, при обсуждении ряда международных проблем в ООН. Практически блоковый характер имело секретное соглашение о поставках исключительно Советскому Союзу чехословацкого урана, заключенное в ноябре 1945 г. между Прагой и Москвой по желанию последней³⁹. Такое положение было как следствием сильных позиций, которыми обладали во власти и в обществе коммунисты вместе с примыкавшими к ним левыми социал-демократами, так и в значительной мере результатом того, что их более правые партнеры по правящей коалиции так называемого Национального фронта, группировавшиеся вокруг президента Бенеша, тоже склонялись к тесным связям с СССР, а также другими славянскими государствами, ибо усматривали в этом важнейшую гарантию против возможного возрождения германской угрозы. Эксплуатируя подобную ситуацию, Кремль оказывал нажим на Чехословакию с целью добиться ее большей блоковой ангажированности. В историографии как пример нажима преимущественно фигурирует сталинский диктат в июле 1947 г., заставивший чехословацкую сторону отказаться от возможного участия в «плане Маршалла». Но еще раньше, в конце июля 1946 г., советское правительство поставило перед Прагой (как и перед Варшавой) вопрос о необходимости скорейшего, чуть ли ни в течение месяца, заключения польско-чехословацкого союзного договора, а когда дело затянулось в связи со спорными территориально-национальными проблемами между Чехословакией и Польшей, то Кремль в конце февраля 1947 г. ультимативно потребовал от чехословацкого руководства безотлагательно подписать договор⁴⁰. В начале марта это было выполнено.

Хотя таким образом процесс формирования блока в той или иной мере охватывал «народные демократии» разных типов, однако самим существованием типов, заметно отличавшихся друг от друга, развитие данного процесса значительно усложнялось. Более того различие типов вообще придавало определенную внутреннюю рыхлость всей политической конструкции, сложившейся на том этапе в восточноевропейской зоне советского контроля, и затрудняло задачу не просто удержания, но и существенного упрочения этого контроля в том смысле, как было привычно Москве. Тем не менее до рубежа 1946—1947 гг. последняя продолжает проводить прежнюю дифференцированную политику в отношении «народных демократий», в том числе тактику «растянутой» советизации применительно к режимам второго и третьего типов. В частности, даже репрессивные меры, употреблявшиеся в случае с режимами второго типа в рамках тактики «несоветского пути», были призваны усилить решающую роль коммунистов во власти и обеспечить дальнейшее поступательное осуществление «растянутой» советизации, но как будто еще не направлялись непосредственно на радикальную замену действовавшей там политической модели. Пока мы не располагаем определенными и тем более бесспорными свидетельствами того, что до упомянутого времени ближайшей конкретной целью предпринимавшихся усилий являлись ликвидация имевшей место в Болгарии, Польше и Румынии частичной коалиционности власти или отмена существовавшей там ограниченной многопартийности, допускавшей и дозируемое наличие оппозиции.

Но уже с первых месяцев 1947 г. появились признаки значительного ужесточения курса.

Прежде всего во всех трех странах коммунистами и подконтрольными им государственными структурами стали предприниматься действия, результатом которых явилось устранение наиболее крупных и влиятельных оппозиционных партий. В Польше после фальсифицированных выборов в январе, искусственно сделавших ПСЛ, больше не представленную в правительстве, партией парламентского меньшинства, совсем незначительного по размерам, власти на основании выдвигавшихся ими обвинений в связях ПСЛ со все еще действовавшим, хотя и постепенно сокращавшимся вооруженным антиправительственным подпольем развернули кампанию насильственного роспуска многих ее местных организаций, ареста ее функционеров, удушения ее прессы. Фактически стала осуществляться ликвидация ПСЛ как оппозиционной партии. В условиях нарастания полицейского террора, шантажа и пропагандистского давления, развязанных режимом, в ПСЛ возник кризис, Миколайчик и некоторые другие ее лидеры, опасаясь ареста, бежали в октябре 1947 г. на Запад, партия в значительной мере распалась, а руководство ее остатками перешло в руки тех, кто в итоге предпочел встать на сторону властей⁴¹. Тем самым произошло устранение легальной оппозиции. В Болгарии на основе обвинений в «антигосударственном заговоре», готовившихся госбезопасностью в течение нескольких месяцев и официально выдвинутых в мае 1947 г., основной оппозиционный лидер Н. Петков (он возглавлял ту часть Земледельческого союза, которая в 1945 г. вышла из ОФ) в июне был арестован, а значительная часть парламентской фракции его партии была лишена депутатских мандатов. В августе Петкова приговорили к смертной казни (казнен в сентябре), а его партию запретили⁴². В Румынии в июле 1947 г. также на основе обвинений в заговоре арестовали ведущих деятелей национал-царанистской партии во главе с ее лидером Ю. Маниу, ее парламентская фракция была ликвидирована, партия запрещена. Позже, на судебном процессе в октябре — ноябре, Маниу и его коллег приговорили к длительным срокам заключения. В условиях развязанного террора была вынуждена прекратить свою деятельность и оппозиционная национал-либеральная партия⁴³.

Наряду с ликвидацией основных сил легальной оппозиции (а в Польше ее полного устранения) обозначилась также тенденция нового, с несравненно более радикальными, чем прежде, целями, наступления коммунистов на партии, до сих пор выступавшие в блоке с ними. В апреле 1947 г. руководство ППР поставило в качестве непосредственной практической задачи «объединение» ППР и ППС на основе фактического поглощения последней⁴⁴. Вслед за тем коммунисты приступили ко все нараставшему давлению на ППС, в том числе и с использованием спецслужб, с целью навязать ей необходимые для этого организационные, кадровые и идеологические изменения⁴⁵. Аналогичные планы в отношении социал-демократической партии стали разрабатываться и руководством румынской компартии⁴⁶. Речь шла о ликвидации даже весьма левой и, если говорить о практической политике, в конечном счете прокоммунистически настроенной социал-демократии, которая в обеих странах была наиболее крупным партнером коммунистов по левому блоку. Кроме того, в Румынии осенью 1947 г. была обвинена во враждебной деятельности, изгнана из правительства и фактически разгромлена группа Тэтэреску, коалиция с которой оказывалась больше не нужной правящему режиму после устранения основных партий оппозиции⁴⁷.

Подобное ужесточение курса распространилось даже на одну из стран с режимами третьего типа — Венгрию. Но поскольку там, в отличие от режимов второго типа, коммунисты не преобладали во власти, перед ними стояла еще задача оттеснения коалиционных партнеров и приобретения доминирующего положения, а выполнить ее сами они были не в состоянии. Поэтому акция была развернута под прикрытием и при прямом участии советской администрации СКК.

На рубеже 1946—1947 гг. венгерские спецслужбы, контролировавшиеся коммунистами, заявили о раскрытии антиреспубликанского заговора, направленного на восстановление хортистского режима, обвинив в причастности к заговору некоторых деятелей самой влиятельной в стране Партии мелких сельских хозяев (ПМСХ), занимавшей наиболее значительные позиции в парламенте (на выборах 1945 г. она получила 57 % голосов) и правительстве. Эти обвинения сразу же стали использоваться для наступления на ПМСХ, для дискредитации ряда ее деятелей, в том числе ее генерального секретаря Б. Ковача, которым приписывались связь с заговором или прямое участие в нем. Под таким напором руководство ПМСХ уже в январе — марте 1947 г. поспешило заменить в правительстве и парламенте некоторых из упомянутых деятелей, а в феврале 1947 г. Ковач был заменен на посту генсека, но требование о лишении его депутатской неприкосновенности, что позволило бы спецслужбам арестовать его, было отвергнуто парламентским большинством. Тогда в конце февраля к акции непосредственно подключились советские военные власти: они сами арестовали Ковача, а в ходе проведенного ими следствия были сфабрикованы материалы о якобы участии в заговоре уже ряда основных лидеров ПМСХ во главе с премьер-министром Ф. Надем. В мае материалы были переданы лидеру КП Венгрии М. Ракоши, обсуждавшему этот вопрос во время визита в Москву в конце апреля, и тот в отсутствие Надя, отдыхавшего в Швейцарии, выступил с обвинениями премьер-министра. Поскольку Ракоши оперировал данными, исходившими от советской стороны, напуганная верхушка ПМСХ стала стремительно отступать, опасаясь разделить участь Ковача. Надь, не рискуя возвращаться в Венгрию, прислал заявление об отставке, а другой ведущий деятель ПМСХ, председатель парламента Б. Варга бежал на Запад⁴⁸.

В итоге пост премьер-министра и руководство ПМСХ оказались в руках ее левого крыла, связанного с компартией. ПМСХ раскололась, из нее выделилось несколько новых партий, перешедших в оппозицию, а оставшаяся часть оказалась привязанной к коммунистам в рамках возглавленного ими левого блока. В обстановке этих изменений компартия добилась выгодного ей проведения в августе досрочных парламентских выборов, на которых при давлении и манипуляциях удалось несколько увеличить (до 22,3 %) число полученных ею голосов по сравнению с выборами 1945 г., но самое главное — левый блок опередил организационно раздробленную оппозицию, собрав 60 % голосов. В сформированном правительстве левого блока компартия официально получила треть мест, но в действительности за счет своих тайных членов и сочувствующих, выступавших в качестве представителей других партий, — больше половины⁴⁹. Опираясь на значительно возросшие позиции во власти, коммунисты перешли к следующему этапу — наступлению на оппозицию с использованием уже опробованных полицейских методов. Начало было положено ликвидацией одной из двух самых крупных оппозиционных партий — Венгерской партии независимости. Ее обвинили в подлогах во время выборов, а ее лидера З. Пфейффера — во все той же причастности к «заговору». В результате Пфейффер был вынужден в ноябре 1947 г. бежать на Запад, а его партию лишили парламентских мандатов и запретили⁵⁰.

Эти события, означавшие весьма радикальное изменение положения в странах с режимами второго типа и в Венгрии (на особой ситуации в Чехословакии мы еще остановимся позже), справедливо расцениваются в историографии как фактический переход к ускоренной, форсированной советизации. В последние годы высказывались разные мнения о том, насколько его причиной было нарастание соответствующих устремлений в самих компартиях и поддерживавшей их части общества указанных стран, а насколько он являлся следствием советского решения. Но выдвигаемые оценки, подчас значительно отличающиеся друг от друга, в действительности остаются пока что предположениями. Ибо для полноценного ответа на этот вопрос необходимо исследование документов, которые бы содержали сведения, с одной стороны, о подобном решении Кремля, о том, когда и по каким соображениям оно принималось, с другой стороны, — о том, когда и каким образом тема перехода к форсированной советизации начала рассматриваться как лидерами компартий названных выше четырех «народных демократий», так и в контактах между Москвой и этими лидерами. А между тем документов, о которых идет речь, почти или вовсе не обнаружено среди российских и восточноевропейских архивных материалов, ставших до сих пор доступными.

Пожалуй, лишь в случае с Венгрией удалось выявить, что, по крайней мере, в конце апреля 1947 г. Ракоши выдвинул перед руководством СССР предложение использовать показания находившегося в советских руках Б. Ковача для атаки непосредственно на руководство ПМСХ, включая премьера Ф. Надя⁵¹. Из последующих событий видно, что Кремль санкционировал проведение такой операции. Однако при крайней скупости и фрагментарности документальных данных вряд ли из этого может следовать безоговорочный вывод, что происшедшее в Венгрии было инициировано тамошней компартией. Ибо остается пока неизвестным, зачем Москва пошла еще в феврале 1947 г. на столь чрезвычайное и прямое вмешательство, как арест Ковача, и в частности, не предприняла ли она, в свою очередь, эту акцию с дальним прицелом, аналогичным тому, что Ракоши предложил советскому руководству в апреле. А в случае с Болгарией имеются некоторые свидетельства участников тогдашних событий, согласно которым еще в конце 1946 г. руководство компартии получило указание Москвы покончить с Петковым и возглавляемой им оппозицией. Но прямых документальных данных, которые бы подтверждали подобные свидетельства, пока не обнаружено, хотя, как уже отмечалось в историографии, в декабре 1946 — январе 1947 г. в советских средствах массовой информации появились материалы, приписывавшие оппозиции пособничество гитлеровцам во время войны и организацию «реакционного заговора с целью свержения народной власти», и эти материалы перепечатывались болгарской прессой, подконтрольной компартии⁵². Не исключено, что применительно к разным странам соотношение инициативы Кремля и местных компартий не было одинаковым.

Однако в конечном счете определяющим фактором перехода от «растянутой» к форсированной советизации была при любых вариантах советская сторона, ибо без ее решения (будь то инициатива или согласие) такое развитие событий, да еще сразу в четырех государствах региона, последовать не могло. При отсутствии документальных сведений о подобном решении остается неизвестным, когда оно было принято. Но если исходить из реально происходившего в названных странах, то напрашивается вывод, что линия на форсирование была взята Москвой не позднее конца 1946 — весны 1947 г.

Возможно, ее отражением являлась сформулированная в ОВП ЦК ВКП(б) уже в начале февраля 1947 г. критическая оценка высказываний на пленуме ЦК КП Чехословакии в сентябре 1946 г. председателя КПЧ К. Готвальда, излагавшего то, что говорил ему Сталин о возможности иного пути к социализму: минуя диктатуру пролетариата и советскую систему. Лидер КПЧ заявил тогда на пленуме, что такой новый путь уже осуществляется применительно к специфике Чехословакии, и ссылался на сталинские слова как на подтверждение того, что этот курс не противоречит марксизму-ленинизму. В документе, составленном в ОВП, умалчивалось, что декларированное Готвальдом насчет особого пути было пересказом услышанного от Сталина, и, таким образом, все приписывалось исключительно самому главе чехословацких коммунистов. А затем многозначительно указывалось, что «высказанная тов. Готвальдом точка зрения» «неизбежно ассоциируется с тезисами «собственного пути» и «собственного социализма», которые выдвигают деятели и пресса чехословацких буржуазных партий», делающие это, как подчеркивалось в документе, в противовес ориентации на СССР, советскому опыту и подлинному, на основе марксистско-ленинских целей, движению к социализму. В заключение делался вывод, что «такая точка зрения руководства компартии может быть использована реакцией в борьбе против самой же компартии»⁵³. Отметим, что позже, когда линия на форсированную советизацию уже прямо была поставлена во главу угла политики Кремля в отношении всех «народных демократий» Восточной Европы, эта негативная оценка упомянутых высказываний Готвальда получила продолжение и стала одним из элементов выдвинутого советской стороной обвинения руководства КПЧ в «антимарксистских установках» по поводу «мирного пути» развития Чехословакии к социализму⁵⁴. Так что и первое появление критики, не исключено, было обусловлено тем, что к этому времени, т. е. к началу февраля 1947 г., уже произошел либо как раз происходил поворот к форсированной советизации.

Во всяком случае, уже не в качестве предположения, а с полной определенностью можно говорить о том, что практическое осуществление такого поворота стало бесспорно совершившимся фактом, по крайней мере, не позднее мая. Ибо тогда в Венгрии Ракоши с санкции Москвы выступил со сфабрикованными заранее советской стороной обвинениями против Надя, а в Болгарии после многомесячной подготовки были выдвинуты обвинения в отношении Петкова, в последовавшем раскручивании «дела» которого почти сразу приняли непосредственное участие советские советники по линии госбезопасности⁵⁵.

Вопрос о причинах решения Кремля в пользу ускорения советизации обсуждается в исторической литературе не одно десятилетие. Разброс высказанных на сей счет мнений весьма широк: от тех, согласно которым речь скорее шла просто о переходе к следующей, очередной фазе изначально намеченного в Москве поэтапного проведения советизации — на первых порах «растянутой», а затем ускоренной, до тех, что склонны в большей мере объяснять происшедшее самим воздействием эскалации холодной войны, вследствие которого руководство СССР стало стремиться к более жесткой консолидации восточноевропейской сферы своего влияния и все меньше оглядывалось в этом вопросе на позицию Запада. Но пока в распоряжении исследователей не окажутся источники (если они вообще существуют), в которых бы содержались сведения, когда и как принималось в советских верхах решение о форсировании, все мнения о мотивах такого шага продолжают оставаться, по сути, лишь умозрительными рассуждениями, чью обоснованность невозможно проверить.

С большей долей уверенности можно только считать, что непосредственной причиной кремлевского решения вряд ли являлось выдвижение «плана Маршалла», которое нередко трактуется в историографии как фактор, вызвавший в ответ обострение блоковой конфронтационности с советской стороны, включая и ужесточение позиции Сталина в отношении Восточной Европы. Поскольку, как уже сказано, практическое осуществление ориентации на форсированную советизацию, прямо связанное с политикой СССР, несомненно наблюдается по меньшей мере не позднее мая 1947 г., а в исследованных до сих пор архивных материалах нет и намека на то, чтобы в Москве обладали информацией о «плане Маршалла» прежде, чем о нем 5 июня публично объявил сам государственный секретарь США, напрашивается вывод, что названный американский план причиной поворота к форсированию быть не мог. Впрочем, если исходить из того, что уже арест Ковача в феврале являлся проявлением этого поворота, в таком случае получается, что форсирование не могло представлять собой и реакцию на тоже фигурирующие в историографии в качестве его причин так называемую доктрину Трумэна, обнародованную в середине марта, или на западную позицию по германскому вопросу, выраженную в ходе московской сессии СМИД 10 марта — 24 апреля 1947 г.

Но какими бы непосредственными соображениями переход от «растянутой» к ускоренной советизации не был вызван, подобное решение означало, во-первых, что подлинную прочность желательного ему положения в Восточной Европе Кремль усматривал лишь в установлении там полной коммунистической монополии власти и жесткого фактически однопартийного устройства, максимально приближенного к советскому. Во-вторых, что он сделал вывод об осуществимости поставленной цели с точки зрения как конкретных внутриполитических условий, которые к тому времени сложились в соответствующих странах региона, так и эффективности своего собственного влияния на обстановку в этих странах. В-третьих, что он счел возможным пойти на реализацию названной цели независимо от возможной реакции западных держав. Это несомненно свидетельствовало об эскалации блоковой направленности в советской политике. Однако остается пока без однозначного ответа вопрос, руководствовался ли Сталин, принимая такое решение, готовностью к определенному обострению отношений с США и Англией, и без того становившихся все напряженнее, или он, исходя из уже имевшегося опыта, не ожидал от них какой-то особенно резкой реакции, значительно выходящей за рамки тех рутинных заявлений, которые практиковались ими прежде в случаях, подобных, например, фальсифицированным выборам в Польше или Румынии, и спокойно игнорировались советской стороной и ее восточноевропейскими подопечными.

Вместе с тем практические усилия по форсированию советизации почти совпали по времени с начатыми Москвой в июне 1947 г. шагами, в результате которых был создан дополнительный инструмент блоковой политики в виде Информационного бюро коммунистических партий, или, как его стали затем называть, Коминформа.

Идею образования информбюро Сталин начал обсуждать с некоторыми лидерами восточноевропейских компартий, по крайней мере, с весны 1946 г. Это, в частности, видно из выступлений Ракоши перед руководящими функционерами КП Венгрии после его произошедшей 1 апреля встречи со Сталиным, а особенно из рукописных заметок Тито, сделанных после визита в Москву в конце мая — начале июня 1946 г.⁵⁶. Но только в беседе с генсеком ППР В. Гомулкой 4 июня 1947 г. (в присутствии Молотова, Берии, Вознесенского, Маленкова и Микояна) Сталин перевел дело в практическую плоскость: предложил тому созвать в Польше совещание компартий. Согласие Гомулки дало старт подготовке совещания, которое затем состоялось 22—28 сентября 1947 г. в Шклярской Порембе и закончилось учреждением Коминформа. Правда, ни о каком создании информбюро советский руководитель ни в беседе с Гомулкой 4 июня, ни при их следующем разговоре ночью с 9 на 10 июля речи не вел, а называл в качестве цели совещания лишь обмен информацией и мнениями о положении в отдельных странах, о проблемах, которые стоят перед компартиями в Европе, и организацию международного коммунистического печатного органа⁵⁷. Это и фигурировало в письме, которое Гомулка, по согласованию со Сталиным, разослал в конце июля от имени ЦК ППР руководителям компартий, приглашенных участвовать в предстоявшей встрече⁵⁸ (кроме ВКП(б) и ППР это были компартии Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии, Италии и Франции). Но советская сторона в полной тайне от лидеров как ППР, так и других партий-участниц стала готовиться к тому, чтобы неожиданно для них в ходе самого совещания явочным порядком выдвинуть предложение о создании информбюро с координирующими функциями и провести соответствующее решение⁵⁹. Данный план и был реализован в Шклярской Порембе⁶⁰.

Подобно рассмотренному выше случаю с переходом к форсированной советизации «народных демократий» второго и третьего типов, в распоряжении исследователей пока нет (то ли из-за отсутствия, то ли из-за сохраняющегося режима секретности) документов о том, когда и каким образом советское руководство пришло к решению учредить Коминформ. А соответственно нет и прямых данных о том, что конкретно подвигло Сталина на этот шаг и намеревался ли он с самого начала, еще только предложив Гомулке созыв совещания, использовать последнее для создания Коминформа, а значит, изначально обманывал лидера ППР, или же принял такое решение позже, при подготовке к встрече в Шклярской Порембе. Можно только (как и по поводу перехода к форсированной советизации) констатировать, что поскольку вопрос о созыве совещания Сталин впервые поставил перед Гомулкой 4 июня 1947 г., т. е. до состоявшегося 5 июня выдвижения «плана Маршалла», из этого должен следовать вывод, что сама идея о совещании не была реакцией Кремля на упомянутый план, давно фигурирующий в разных историографических версиях как вызов, советским ответом на который и стало появление Коминформа.

Встает, однако, вопрос, для чего в таком случае руководитель СССР решил провести такое совещание. Лишь, как он уверял Гомулку, для обмена информацией и организации печатного органа? Вряд ли можно поверить, что Сталин затеял совещание только ради этих целей, которые с успехом можно было осуществить, не прибегая к столь неординарной (и до тех пор беспрецедентной) акции, как встреча руководящих деятелей целого ряда компартий, включая ВКП(б). На такое серьезное предприятие он должен был пойти лишь во имя решения крупной задачи. И в этой связи обращают на себя внимание два важных обстоятельства, уже отмечавшиеся в историографии последних лет.

Первое из них — упомянутые выше замыслы о создании информбюро, которые Сталин обсуждал, по крайней мере, с Ракоши и Тито еще задолго до выдвижения «плана Маршалла». Судя по словам Ракоши, советский руководитель считал нужным лишь выждать более подходящие международные условия для учреждения Коминформа. И в данной связи, помимо таких текущих событий, как предстоявшие тогда, в 1946 г., выборы во Франции, Чехословакии и Румынии, речь шла о необходимости подождать заключения мирных договоров с бывшими европейскими союзниками Германии⁶¹. Подобное препятствие было устранено с подписанием 10 февраля 1947 г. указанных договоров, непосредственно относившихся и к трем восточноевропейским «народным демократиям» — Болгарии, Румынии и Венгрии. Это заставляет думать, что, беседуя с Гомулкой 4 июня, советский лидер мог сразу же иметь в виду создание координационного центра, подобного Коминформу, но предпочитал пока скрыть свое намерение и неожиданно для других партий выдвинуть такой план непосредственно на совещании. Не исключен, конечно, и несколько иной вариант: предлагая Гомулке созыв совещания, Сталин мог тогда действительно стремиться не к тому, чтобы сразу же учредить координационный центр, а к тому, чтобы сделать первый шаг — создать прецедент таких совещаний, начать выпуск совместного периодического издания, а уже затем, опираясь на достигнутое, использовать одно из последующих совещаний для реализации основной цели — образования органа с координационными функциями. Но даже если, договариваясь с лидером ППР, советский руководитель намеревался создать координационный центр компартий не на первом же совещании, а позднее, идя к осуществлению данной цели поэтапно, то и при таком варианте сама цель была, следовательно, поставлена до выдвижения «плана Маршалла». Последний мог стать скорее лишь причиной форсирования событий, а не причиной самого замысла создать Коминформ, поскольку замысел возник значительно раньше.

Второе обстоятельство, обращающее на себя внимание, — секретное послание за подписью Жданова, направленное лидеру Французской компартии (ФКП) М. Торезу как раз накануне встречи Сталина с Гомулкой, состоявшейся 4 июня (оно датировано 2 июня и отправлено 3 июня). В нем от имени советского руководства выражалось недовольство тем, что ФКП без ведома Москвы заняла в начале мая 1947 г. антиправительственную позицию в связи с забастовочными выступлениями, в результате которой коммунисты оказались вне правительства Франции⁶². Поскольку ФКП сразу же фигурировала в беседе Сталина с Гомулкой 4 июня как участник намечаемого совещания компартий, это наводит на мысль, что с самого начала одной из целей советского предложения организовать совещание была «проработка» там французских коммунистов. В пользу такого вывода должна свидетельствовать и рассылка копий письма Жданова Торезу, последовавшая 7 июня за встречей Сталина с Гомулкой, в адрес лидеров восточноевропейских компартий — участниц будущего совещания⁶³. Видимо, таким образом Москва заранее готовила их к планируемой «проработке». Но вполне возможно, что случай с ФКП был для Сталина лишь наиболее значительным поводом, непосредственно повлиявшим на его решение о созыве совещания, в то время как он имел в виду более широкую цель ужесточить контроль также над другими партиями — участницами предстоявшей встречи, чем и определялся сам произведенный им отбор партий, которые были туда приглашены.

Из различных материалов, составлявшихся в ЦК ВКП(б) при подготовке к встрече, видно, что наряду с поведением ФКП и Итальянской компартии (ИКП), которые в итоге и стали в Шклярской Порембе основными объектами выдвинутых там в докладе Жданова обвинений в оппортунистических ошибках и недостаточной связи с Москвой и ее политикой, предметом серьезной советской озабоченности был также ряд вопросов, касавшихся положения в Восточной Европе.

Хотя в упомянутых материалах в целом выражалось удовлетворение достижениями компартий региона и руководимых ими сил в осуществлении «демократических преобразований», однако указывалось на значительную разницу между восточноевропейскими странами в степени этих преоб