Сентябрь

Население Люберона заметно сократилось за одну ночь. Почти все résidences secondaires [149]— и среди них несколько прекрасных старых домов — были заперты, ставни в них наглухо закрыты, а столбики ворот в несколько рядов опутаны ржавой цепью. Так они простоят до Рождества. При таком обилии очевидно необитаемых домов неудивительно, что в Воклюзе взломы превратились в своего рода местный промысел. Даже самые бестолковые и нерасторопные воры могли работать спокойно, зная, что впереди у них несколько месяцев. В прошлые годы здесь был совершен ряд довольно оригинальных краж. Из одного из домов вывезли, предварительно разобрав, целую кухню, с другого сняли старинную черепицу, резную антикварную дверь, а со двора украли взрослое оливковое дерево. Складывалось впечатление, что вор, знаток и любитель старины, задумал украсить собственный дом лучшим, что можно найти в округе. Не исключено, что именно он утащил и наш почтовый ящик.

Мы опять начали встречаться с нашими местными приятелями, освободившимися от засилья гостей. Все они постепенно приходили в себя и делились друг с другом страшными и удивительно похожими историями, большая часть которых так или иначе была связана с деньгами или с канализацией. Слушая их, мы заметили, что самые разные гости на удивление часто использовали одни и те же фразы. Так был составлен список Самых популярных высказываний августа.

«Что значит „не принимают кредитные карты“? Кредитные карты должны принимать везде!»

«В туалете какой-то странный запах».

«Водка кончилась».

«Вы не могли бы заплатить? А то у меня только пятисотфранковые банкноты».

«Не расстраивайтесь. Как только мы вернемся в Лондон, я пришлю вам точно такую же».

«Я понятия не имел, что фекальные цистерны такие хрупкие».

«Не забудьте потом написать мне, сколько я вам должен за эти звонки в Лос-Анджелес».

«Мне ужасно неудобно, что мы тут отдыхаем, а у вас столько хлопот».

«Виски кончилось».

Слушая бесконечные истории о забитых фановых трубах, выпитом за неделю годовом запасе бренди, бокалах, разбившихся в бассейне, о волчьем аппетите и наглухо закрытых кошельках гостей, мы начинали понимать, что с нами август обошелся относительно милосердно. Конечно, наш дом серьезно пострадал, но не меньше пострадали и дома наших друзей. По крайней мере, нам не приходилось обеспечивать Меникуччи с компанией жильем, едой и развлечениями.

Начало сентября было чем-то похоже на вторую весну. Дни стояли сухие и жаркие, а ночи — прохладные, и воздух, очистившись от душного августовского марева, опять стал восхитительно прозрачным. Обитатели нашей долины, воспрянув от спячки, вернулись к своему главному делу. Теперь каждое утро они ряд за рядом обходили виноградники, внимательно вглядываясь в созревающие гроздья.

Фостен занимался тем же: он взвешивал тяжелые кисти в ладони, поглядывал на небо и задумчиво цыкал зубом. Я поинтересовался, не пора ли собирать урожай.

— Хорошо бы им еще немного попечься, — вздохнул он, — но в сентябре нельзя полагаться на погоду.

Столь же недоверчиво он относился к погоде и во все остальные месяцы года и всегда говорил о ней с той безнадежной покорностью, с какой говорят крестьяне по всему миру, когда дают вам понять, как тяжело достается хлеб тем, кто добывает его на земле. Все стихии, сговорившись, ополчаются против них: ветер, дождь, солнце, сорняки, вредители, правительство; в каждой бочке непременно находится большая ложка дегтя, и, мне кажется, они испытывают даже удовольствие, предрекая грядущие несчастья.

— Можно одиннадцать месяцев в году делать все правильно, а потом — пуф! — один дождь, и урожай годится только на виноградный сок.

«Jus de raiseng» [150]Фостен произнес с таким отвращением, что стало ясно: он охотнее оставит испорченный урожай гнить на ветках, чем согласится тратить время на сбор винограда, негодного даже на vin ordinaire. [151]

Злодейка-судьба подкинула и еще одну лишнюю проблему в его и без того полную заботами и огорчениями жизнь: на нашей земле урожай приходилось собирать в два приема, поскольку на пятистах лозах у нас рос столовый виноград, который созревает раньше, чем raisins de cuve. [152]С этой un emmerdement [153]Фостен мирился только потому, что за столовый виноград платили очень хорошие деньги. И все-таки собирать урожай два раза означало дважды призывать на свою голову всевозможные несчастья и бедствия, которые, по убеждению Фосгена, не замедлят явиться. Я пошел домой, а он остался качать головой и ворчать, поминая Господа.

В отличие от Фостена, Меникуччи теперь ежедневно радовал нас хорошими новостями: работа над центральным отоплением подходила к концу. В ожидании дня, когда можно будет запустить котел, сам мастер волновался все больше и больше. Три раза он напоминал мне, что надо заказать топливо, и пожелал лично присутствовать при заполнении бака, дабы убедиться, что в топливе нет посторонних тел и примесей.

— Il faut très attention, [154]— поучал он поставщика горючего, тыча в того пальцем. — Самая маленькая частичка cochonnerie [155]может испортить мою горелку и забить электроды. Я думаю, самым разумным будет профильтровать топливо перед закачкой в бак.

Поставщик немедленно распалился и, не уступая Меникуччи, затряс у него перед носом своим испачканным в масле пальцем с траурным ободком под ногтем:

— Мое топливо уже отфильтровано трижды. C'est impeccable. [156]— Он собрался было поцеловать кончики пальцев, но вовремя передумал.

— Посмотрим, — без всякой уверенности проворчал Меникуччи, — посмотрим.

Он критически посмотрел на сливной наконечник шланга, и поставщик демонстративно вытер его очень грязной тряпкой, после чего засунул в бак. Пока горючее заливалось, Меникуччи прочитал поставщику подробную и полную технических терминов лекцию о принципах работы горелки и котла. Тот слушал ее без особого интереса и лишь изредка мычал: «Ah bon?» [157]Когда был закачан последний литр, Меникуччи повернулся ко мне:

— Сегодня днем проведем первое испытание. — Вдруг страшная мысль пришла ему в голову, и он с ужасом в голосе осведомился: — Вы ведь никуда не уйдете? Вы с мадам будете дома?

Только очень жестокосердый человек смог бы в столь торжественный момент оставить Меникуччи без аудитории. Мы с женой пообещали, что никуда не уйдем и будем с нетерпением ждать двух часов.

Без пяти два мы все собрались в помещении, раньше, вероятно, служившем спальней для осликов, а теперь превращенном Меникуччи в мозговой центр всего отопительного комплекса. Вдоль стены располагались котел, горелка и водяной бак, соединенные тонкими медными пуповинами, а из котла веером поднимались и уходили в потолок несколько ярко выкрашенных труб — синие для холодной воды, красные для горячей — très logique.

Краны, клапаны, датчики и выключатели яркими, чужеродными пятнами выделялись на сером камне стен и ждали мастера, который вдохнет в них жизнь. Все это казалось невероятно сложным, и я имел глупость сказать об этом Меникуччи.

Он счел мое замечание критическим и в течение десяти минут демонстрировал мне изумительную простоту системы: щелкал выключателями, открывал и закрывал клапаны, крутил ручки приборов и в итоге запутал меня окончательно.

— Voilà! — воскликнул он, последний раз ткнув в выключатель. — Ну, раз вы все поняли, можно начинать. Jeune, внимание!

Чудовище проснулось, заворчало и защелкало.

— La brûleur, [158]— любовно объяснил Меникуччи и в десятый раз подкрутил какую-то ручку. Раздался хлопок и потом приглушенный рев. — Есть горение! — Он ликовал так, будто запустил космический корабль. — Через пять минут все радиаторы в доме станут горячими. Идемте!

Он протащил нас по всему дому и настоял, чтобы мы потрогали каждую батарею.

— Вы видите? Теперь вы сможете целую зиму ходить в chemise. [159]

К этому времени мы все уже сильно вспотели. Снаружи было двадцать семь градусов, а внутри, со шпарящим на полную мощность отоплением, не меньше пятидесяти. Я попросил Меникуччи выключить его агрегат, пока все мы не умерли от обезвоживания.

— Ah non. Он должен проработать сутки, чтобы мы удостоверились, что нет протечек. Ничего не трогайте до завтра. Я приду и все проверю. Отопление обязательно должно работать с максимальной нагрузкой.

Он ушел, оставив нас плавиться и вдыхать запах раскаленного железа, краски и камня.

Если в один из уик-эндов в начале сентября вы случайно окажетесь в Любероне, то, наверное, подумаете, что здесь проводится генеральная репетиция Третьей мировой войны. На самом деле это всего лишь официальное начало осеннего охотничьего сезона, когда каждый француз, в жилах которого течет кровь, а не вода, взяв с собой ружье, собаку и доставшийся ему от давних предков инстинкт охотника, отправляется в горы в поисках дичи. Первая примета надвигающегося сезона пришла к нам по почте в виде рекламной брошюры устрашающего содержания. Магазин оружия в Вэзон-ля-Ромэн предлагал полный спектр орудий убийств по пока еще низким ценам. В брошюре имелось больше полусотни фотографий, и даже мой охотничий инстинкт, пребывавший в спячке с самого рождения, ожил и зашевелился при одной только мысли об обладании «Верней-Каррон гранд бекассьером» или «Ругер.44 магнумом» с электронным прицелом. Жена, имевшая веские основания не доверять моему умению обращаться с колющими, режущими и стреляющими предметами, резонно заметила, что для того, чтобы попасть себе в ногу, электронный прицел вряд ли понадобится.

Когда-то нас обоих удивила любовь французов к оружию. Дважды в домах двух самых смирных и некровожадных приятелей нам демонстрировали целые арсеналы: в одном имелось пять винтовок различных калибров, а в другом — восемь, начищенных, смазанных и выставленных в специальном шкафчике в гостиной, будто произведения искусства. Зачем человеку может понадобиться восемь ружей? Откуда он знает, какое из них брать с собой? Или он тащит все восемь, как клюшки для гольфа, и достает «.44 магнум», если встретит леопарда или лося, и «бэби бреттон» при виде кролика?

Через некоторое время мы сообразили, что любовь к оружию — это всего лишь проявление национальной страсти к снаряжению и аксессуарам. Типичный француз непременно желает выглядеть экспертом всегда и во всем, и когда он решает заняться теннисом, велосипедным спортом или горными лыжами, то больше всего опасается, что его ошибочно сочтут новичком. Поэтому первым делом он приобретает профессиональное снаряжение. Это очень просто, а главное — быстро. Несколько тысяч франков — и его уже невозможно отличить от прославленного аса, участника Уимблдонского турнира, Зимних олимпийских игр или Тур-де-Франс. А когда дело касается la chasse, [160]выбор аксессуаров практически неисчерпаем, и к тому же все они имеют особенно опасный и мужественный вид.

Мы вдоволь налюбовались на них незадолго перед открытием сезона на рынке в Кавайоне. Прилавки там сделались похожими на небольшие военные склады: они были завалены патронташами и кожаными ружейными ремнями; жилетками с тысячью карманов на молнии и специальными мешками для дичи, très pratique, [161]потому что с них легко состирываются пятна крови; сапогами и высокими ботинками на шнуровке вроде тех, что носят наемники в Конго; устрашающего вида ножами с девятидюймовым лезвием и компасом, вставленным в рукоятку; легчайшими алюминиевыми флягами вроде бы для воды, но на самом деле для pastis; какими-то сложными ремнями с металлическими кольцами и специальной петлей для штыка, вероятно, на тот случай, если боеприпасы кончатся и дичь придется уничтожать холодным оружием; камуфляжными шапками и штанами; складными полевыми примусами и упаковками с сухим пайком. Здесь было все, что может понадобиться человеку, решившему бросить вызов диким лесным тварям, за исключением самого важного охотничьего аксессуара — того, что оснащен четырьмя ногами и носом, заменяющим радар.

Выбор chiens de chasse [162]— это чересчур тонкий вопрос, и ее не следует покупать просто так, через прилавок. Нам говорили, что ни один серьезный охотник никогда не приобретет щенка, не познакомившись сначала с обоими его родителями. Судя по виду многих знакомых нам охотничьих псов, найти их отцов было бы крайне затруднительно, но среди всех невероятных гибридов все-таки существуют три более-менее выраженных типа: собаки грязно-рыжего цвета, напоминающие большого спаниеля; собаки, похожие на невысоких, вытянутых в длину гончих бигль; и собаки, принадлежащие к другой разновидности гончих, — высокие, худые как велосипед, с морщинистыми, скорбными мордами.

Каждый охотник считает свою собаку уникально одаренной, и у каждого в запасе имеется как минимум пара историй о ее невероятной храбрости и выносливости. Слушая эти байки, мы постепенно прониклись уверенностью, что все охотничьи собаки отличаются невероятным умом, верностью и послушанием, и нам не терпелось увидеть их в действии в первый день сезона. Возможно, вдохновленные их примером, и наши собаки наконец займутся делом, вместо того чтобы целыми днями гонять ящериц и нападать на старые теннисные мячи.

Охота в нашей части долины началась после семи утра оглушительной канонадой, доносящейся сразу с четырех сторон. Судя по интенсивности стрельбы, каждый, высунувший нос из дома, подвергал себя смертельной опасности, поэтому, отправляясь на прогулку с собаками, я захватил белый носовой платок, чтобы в случае необходимости сразу же сдаться. Крайне осторожно мы пошли по тропинке, что начиналась за домом и вела в деревню, надеясь, что любой охотник, не пожалевший деньги на лицензию, постарается удалиться от прохоженных троп и углубиться в чащу выше на склоне.

Первое, на что мы обратили внимание в лесу, — это молчание птиц. Похоже, все опытные и сообразительные пернатые при звуке первых же выстрелов поспешили убраться в более безопасное место вроде Северной Африки или центра Авиньона. В былые лихие времена на ветках деревьев развешивали клетки с птицами, чтобы те пением подманивали своих диких сородичей на расстояние выстрела, но сейчас такой способ охоты запрещен, и охотникам приходится полагаться только на знание леса и повадок крылатой дичи.

В тот день мы увидели такое количество охотников, собак и оружия, что его было бы вполне достаточно для уничтожения всей популяции кроликов и дроздов на юге Франции. Однако охотники не спешили углубиться в лес и вообще не уходили далеко от тропинки. Шумными кучками они собирались на полянках и в просветах между деревьями, курили, смеялись, прихлебывали из фляжек, отрезали большими ножами куски saucisson, но никакой активной охоты, то есть единоборства человека и дрозда, мы не заметили. Возможно, охотники израсходовали все свои патроны во время утреннего салюта.

А вот собакам, в отличие от хозяев, не терпелось заняться делом. После долгих месяцев, проведенных взаперти, свобода и лесные запахи ударили им в голову, и псы описывали широкие круги вокруг охотников, не отрывая носов от земли и дрожа от возбуждения. На каждой собаке был толстый ошейник с маленьким бронзовым колокольчиком — la clochette. Эти колокольчики, как нам объяснили, имели двойное назначение: во-первых, по их звону владелец мог определить, с какой стороны собака гонит на него дичь, и правильно прицелиться, а во-вторых, они спасали собакам жизнь, потому что благодаря им охотники понимали, что в кустах шуршит не кролик или кабан, а их собственный пес. Naturelement, ни один серьезный охотник и без того не станет стрелять в дичь, которую не видит, — так мне, по крайней мере, говорили. Но лично я не был до конца в этом уверен. После всех выпитых с утра фляжек с pastis и marc шуршание в кустах может стать для стрелка непреодолимым соблазном, а ведь виновником этого шуршания может оказаться и человек. А этим человеком вполне могу оказаться я. Возможно, на всякий случай мне тоже стоило нацепить колокольчик.

Еще одно назначение clochette стало очевидным ближе к полудню: он помогал владельцам отыскать своих псов и таким образом избежать позорного возвращения с охоты в одиночку. На деле охотничьи собаки оказались бродягами и разгильдяями, а вовсе не теми дисциплинированными и верными спутниками человека, какими мы их себе представляли. Они подчинялись только зову своего носа, абсолютно не следили за временем и категорически отказывались прерывать охоту ради ланча. Конечно, колокольчик не гарантировал, что собака прибежит по первому зову хозяина, но он помогал хотя бы примерно определить, где она находится.

Вскоре после одиннадцати одетые в камуфляж фигуры двинулись мимо нашего дома к своим машинам, оставленным у дороги. Только немногие из них возвращались с собаками. Остальные свистели и безнадежно кричали в сторону доносящегося из леса перезвона колокольчиков: «Vieng ici! Vieng ici!» [163]

Большинство призывов оставались без ответа, и голоса хозяев становились все громче и раздраженнее. В конце концов охотники сдавались и ехали домой без собак.

Немного позже трое брошенных псов прибежали к нам, чтобы попить воды из бассейна, и остались на ланч. Своим лихим видом и экзотическим запахом они совершенно вскружили голову двум нашим сукам. Мы заперли гостей во дворе и задумались о том, как же вернуть их хозяевам. За консультацией пришлось обратиться к Фостену.

— Не беспокойтесь, — посоветовал он. — Можете их отпустить. Охотники вечером вернуться и, если не найдут своих собак, оставят coussin. [164]

Это всегда срабатывает, сказал нам Фостен. Если собака потерялась в лесу, просто оставьте что-то с запахом псарни — подушку или кусок тряпки — в том месте, где видели ее в последний раз. Рано или поздно она вернется к знакомому запаху и будет ждать там, чтобы ее забрали.

Мы выпустили своих гостей, и они умчались прочь, подвывая от возбуждения. Это был совершенно особый звук, не похожий ни на лай, ни на вой, а скорее напоминающий жалобное всхлипывание гобоя.

— Эти вернутся дня через три, — покачал головой Фостен. Сам он не охотился и с глубоким недоверием относился к охотникам и их собакам, шастающим вокруг его драгоценных виноградников.

Еще Фостен сообщил нам, что, по его мнению, пришло время собирать столовый виноград. Они начнут, как только Анриетта произведет техобслуживание camion. [165]Механиком у них в семье числилась жена, и каждый сентябрь перед ней вставала практически невыполнимая задача вытрясти еще несколько километров из старого грузовичка, предназначенного для перевозки винограда. Ему исполнилось как минимум тридцать лет, а может, и больше — Фостен не мог вспомнить, когда он появился у них в семье. У грузовичка были тупой, вздернутый нос, открытые борта, совершенно лысая резина и болезнь Паркинсона. Он утратил техническую годность уже много лет назад, но вопрос о покупке нового не стоял. Да и деньги на ремонт в мастерской Фостен тратить не собирался, если собственная жена делает это не хуже профессионалов. Грузовичок использовался всего несколько недель в году, и Фостен старался избегать оживленных дорог, чтобы случайно не натолкнуться на приставучих flics [166]из участка в Ле-Бомет с их нелепыми требованиями относительно исправности тормозов и наличия страховки.

Усилия Анриетты увенчались успехом, и как-то утром грузовичок, нагруженный низкими деревянными ящиками, пропыхтел мимо нашего дома по направлению к винограднику. Ящики столбиками расставили в начале каждого ряда, а Фостен, Анриетта и их дочка вооружились ножницами и принялись за дело.

Это была медленная и физически изматывающая работа. Внешний вид столового винограда не менее важен, чем его вкус, поэтому каждую гроздь следовало внимательно осмотреть и отщипнуть с нее все поврежденные или испорченные ягоды. Кисти росли низко, иногда касаясь земли, и хитро прятались за листьями. Сборщикам приходилось присаживаться на корточки, отыскивать и срезать кисть, выпрямляться, изучать ее, ощипывать лишнее и укладывать в ящик, а потом опять опускаться на корточки — в итоге они продвигались за час не больше чем на несколько метров. Жара стояла немилосердная, и снизу их припекало жаром, поднимающимся от раскаленной земли, а сверху солнце жгло шеи и плечи. Ни пятнышка тени, ни ветерка, ни короткого отдыха за весь десятичасовой рабочий день, не считая перерыва на ланч. После того как я увидел все это, вид лежащей в вазе кисти винограда неизменно вызывает у меня мысли о боли в спине и солнечном ударе. Уже в восьмом часу, измотанные, разгоряченные, но довольные, они зашли к нам выпить по стаканчику. Столовый виноград удался и дня через три-четыре будет собран.

Я спросил у Фосгена, нет ли у него претензий к погоде. Он сдвинул на затылок шляпу, и я заметил, что половина лба у него темно-коричневая, а другая — совершенно белая.

— Погода даже слишком хороша, — пробурчал он. — Так долго не протянется.

Он отхлебнул pastis и нахмурился, видимо представив себе широкий спектр грядущих несчастий: заморозки, грозу, ураганы, налет саранчи, лесной пожар и ядерный взрыв. Что-то из вышеперечисленного непременно должно случиться до сбора второго урожая. А если и не случится, Фостен всегда мог утешить себя тем, что доктор недавно посадил его на строгую диету для понижения холестерина. Одного этого вполне достаточно, для того чтобы пасть духом. Вспомнив, что судьба уже успела сдать ему черную карту, Фостен ободрился и выпил второй стаканчик pastis.

Я не сразу привык к тому, что теперь у нас имеется особое помещение для хранения вина — не бар, не буфет, не крошечная каморка под лестницей, забитая всяким хламом, а настоящий cave. [167]Там были всегда прохладные каменные стены, засыпанный гравием пол и достаточно места для четырехсот бутылок. Я обожал его. Я твердо решил наполнить его вином. Наши многочисленные гости и друзья столь же твердо решили опустошить его. Таким образом у меня регулярно появлялся повод для визитов на разнообразные виноградники. Мои друзья не должны страдать от жажды.

Во имя гостеприимства, а также из любознательности я посетил Жигонду, Бом-де-Вениз и Шатонеф-дю-Пап. Все они оказались просто большими деревнями, в которых думали и говорили только о вине. Caves, рекламирующие свой товар, попадались через каждые пятьдесят метров. Dégustez nos vins! [168]Подобные предложения вызывали у меня неизменный энтузиазм. Я проводил dégustations и в гараже в Жигонде, и в замке неподалеку от Бом-де-Вениз. Я отыскал место, где бархатистый и выразительный Шатонеф-дю-Пап бесцеремонно разливали автомобильным насосом по пластиковым бутылкам и продавали по тридцать франков за литр. В другом, дорогом и претенциозном заведении я захотел попробовать marc, и из хрустального пузырька мне уронили одну каплю на тыльную сторону ладони — я так и не понял, что с ней надо было делать: лизать или нюхать.

Через какое-то время я стал без остановки проезжать деревни и сворачивать с шоссе там, где малозаметные, иногда скрытые деревьями надписи указывали дорогу на виноградники — туда, где зрели на солнце грозди и вино продавали те самые люди, что его делали. Все они были гостеприимны, все без исключения гордились своей работой, и знакомство с ними было лучше любой рекламы.

Как-то днем, выехав из Вакейра, я свернул с главной дороги и поехал по каменистой узкой тропинке, бегущей по винограднику. Мне сказали, что там я найду производителя белого Кот-дю-Рон, понравившегося мне за ланчем. Пара ящиков заполнят брешь в моем cave, проделанную во время последнего набега друзей. Я собирался заехать туда минут на десять, купить вино и возвращаться домой.

Тропинка вывела меня к группе невзрачных строений, образующих каре. Перед ними на широком, вытоптанном дворе гигантский платан отбрасывал густую тень. Сонная овчарка, заметив меня, пару раз неохотно тявкнула. Видимо, она заменяла здесь дверной звонок. От стоящего рядом трактора отделился человек в комбинезоне с грязными свечами зажигания в руках. Для пожатия он протянул мне локоть.

Я хочу купить вина? Да, конечно. Сам-то он сейчас занят — ремонтирует трактор, но обо мне позаботится его дядя.

— Edouard! Tu peux servir ce monsieur? [169]

Занавеска из нанизанных на нитки бусин на входной двери раздвинулась, и из-за нее, щурясь на солнце, вышел дядюшка Эдуард. На нем были безрукавка, синие рабочие штаны и ковровые шлепанцы. С первого взгляда неизгладимое впечатление производила толщина его стана, приближающаяся к толщине платана, но даже она меркла по сравнению с его носом. Я, во всяком случае, такого еще никогда не видал: мясистый, широкий, среднего между розовым вином и кларетом цвета, он был испещрен сетью красных прожилок, сбегающих на щеки. Несомненно, передо мной стоял человек, беззаветно любящий свою работу.

Он широко улыбнулся:

— Bon. Une petite dégustation. [170]

Проведя меня через широкий двор к длинному зданию без окон, дядюшка Эдуард откатил тяжелую дверь и попросил подождать, пока он включит свет. Я не видел перед собой ничего, кроме черноты, но зато чувствовал запах, который невозможно ни с чем перепутать — кислый и волнующий запах бродящего винограда.

Эдуард щелкнул выключателем и закрыл дверь, чтобы не впускать внутрь тепло. В свете единственной тусклой лампочки увидел длинный стол на козлах и десяток стульев вокруг него. В дальнем углу чернели ступени лестницы, ведущей в погреб, и пологий скат для бочек. Вдоль стен на деревянных поддонах стояли ящики с вином, а рядом с потрескавшейся раковиной уютно мурлыкал старенький холодильник.

Дядюшка Эдуард тщательно протирал стаканы, подносил каждый к свету, несколько секунд любовался на него и только потом ставил на стол. Так он выстроил в ряд семь стаканов, а за ними такой же ровной шеренгой — семь бутылок, каждая из которых удостоилась нескольких добрых слов:

— Это белое месье уже известно, так? Очень славное молодое вино. Обратите внимание на это розовое — оно совсем не похоже на ту жидкую водичку, что подают на Лазурном берегу. В нем тринадцать градусов — это настоящее вино. А вот это красное совсем легкое, можно спокойно выпить бутылку и идти играть в теннис. А это, наоборот, вино для зимних холодов, и оно может храниться десять лет и больше. А еще…

Я попытался остановить его. Я объяснял, что хочу купить всего два ящика белого вина, но дядюшка Эдуард не желал меня слушать. Раз уж месье потрудился лично приехать на виноградник, он просто не может уехать, не попробовав всего, что у них имеется. Да и сам дядюшка Эдуард охотно присоединился бы к дегустации. Он положил тяжелую руку мне на плечо и заставил сесть.

Мне не пришлось пожалеть о том, что я остался. Дядюшка Эдуард рассказал мне, в каком именно месте виноградника растет тот или иной виноград, и объяснил, почему вино с некоторых склонов получается крепче, а с других — легче. Дегустация каждого сорта сопровождалась подробнейшими рекомендациями относительно меню, давая которые, он вкусно причмокивал губами и мечтательно закатывал глаза. Мы мысленно отведали écrevisses [171]и лососины со щавелем, цыпленка из Бресса, запеченного с розмарином, и жареного на вертеле ягненка с густым чесночным соусом, estouf-fade [172]из говядины с оливками, daube и свиную вырезку, нашпигованную трюфелями. Каждое новое вино было лучше предыдущего и, соответственно, дороже. Я попал в руки настоящего мастера, и мне оставалось только сидеть и наслаждаться.

— Вы непременно должны попробовать еще вот это, — не допускающим возражений тоном заявил дядюшка Эдуард, — хотя оно и не на всякий вкус. — Он аккуратно налил мне полстаканчика. Вино было темно-красным, почти черным. — Это вино с сильным характером. Погодите. К нему надо une bonne bouche. [173]— Он куда-то ушел, а я остался в окружении бутылок и стаканов, уже начиная ощущать первые последствия дневного пьянства.

Скоро дядюшка Эдуард ввергнулся обратно и поставил передо мной тарелочку с двумя маленькими шариками козьего сыра, обсыпанного травами и блестящего от масла:

— Voilà.

Он протянул мне ножик со старой деревянной ручкой и стал внимательно наблюдать за тем, как я отрезаю кусочек и кладу его в рот. Сыр оказался таким острым, что у меня перехватило дыхание. Теперь мой рот был должным образом подготовлен, и вино показалось мне нектаром.

Дядюшка Эдуард помогал мне грузить ящики в машину. Неужели я в самом деле все это купил? Как выяснилось, мы с ним пропировали в темноте больше двух часов, а за это время можно было сделать и не такое. Голова трещала и раскалывалась, но перед отъездом я пообещал, что непременно приеду к ним в следующем месяце на vendange.

Наш собственный vendange — пик фермерского сезона — пришелся на последнюю неделю сентября. Фостен предпочел бы отложить его еще на несколько дней, но, по полученной им строго конфиденциальной информации, октябрь ожидался сырой.

Бригада из трех человек, собиравшая столовый виноград, на этот раз была усилена кузеном Раулем и отцом Фостена. Обязанность последнего заключалась в том, что он шел по пятам за сборщиками, ворошил своей палкой ветки уже обобранных кустов и, если находил пропущенную гроздь, удивительно зычным для своих восьмидесяти четырех лет голосом призывал виновного вернуться и доделать работу. В отличие от всех остальных, одетых в шорты и безрукавки, папаша Андре, будто в ноябре, вырядился в свитер, фуражку и плотный хлопчатобумажный костюм. Когда появилась моя жена с фотоаппаратом, он тотчас же снял фуражку, пригладил волосы и, стоя по пояс в винограде, принял картинную позу. Как и все наши соседи, папаша Андре обожал фотографироваться.

Работа двигалась шумно и медленно. Собранные кисти укладывались в пластиковые ящики, а ящики — в кузов машины. Теперь каждый вечер по дороге мимо нашего дома тянулись грузовики и тракторы, везущие горы багряного груза в Мобек — там в кооперативе его взвешивали и определяли содержание алкоголя в ягодах.

К непритворному удивлению Фостена, урожай был собран без всяких происшествий, и, чтобы отпраздновать это, он пригласил нас присоединиться к нему во время доставки последней партии.

— Сегодня вечером нам скажут окончательный результат, — объяснил он, — а вы узнаете, сколько сможете выпить в будущем году.

Мы сели в машину и следом за грузовичком поехали прямо на закат со скоростью двадцать миль в час. Узкие дороги, которые выбирал Фостен, были усыпаны раздавленными красными гроздьями. На разгрузке скопилась длинная очередь. Грузные мужчины с загорелыми, бурыми лицами задом подгоняли трактора к крутому скату и вываливали на него свой груз — виноград отправлялся в долгое путешествие, которое закончится внутри бутылки.

Фостен разгрузился, и вместе с ним мы зашли в большой сарай, где наш виноград засыпали в огромные баки из нержавеющей стали.

— Смотрите вот на этот датчик, — сказал Фостен. — Он показывает содержание алкоголя.

Стрелка подергалась и замерла на двенадцати целых тридцати пяти сотых градуса. Фостен что-то пробурчал. Он надеялся на двенадцать с половиной, и несколько лишних дней на солнце, возможно, добавили бы недостающие пятнадцать сотых, но, с другой стороны, и двенадцать градусов считались вполне приличной крепостью. Он подвел нас к учетчику, регистрирующему сданный груз, и долго сверял цифры на доске с собственными добытыми из кармана записями. Потом он удовлетворенно кивнул. Все было правильно.

— Ну, от жажды вы не умрете. — Фостен сделал характерный провансальский жест, означающий выпивку: четыре пальца сжаты в кулак, а оттопыренный большой указывает на рот. — Больше тысячи двухсот литров.

Похоже, год оказался удачным, и мы поделились своей радостью с Фостеном.

— Что ж, — пожал плечами он, — хорошо хоть дождя не было.