2015-06-24
305
Если судить о книге по числу страниц, то наша версия истории западной философии покажется громоздкой. Но вспомним сентенцию аббата Террасона, процитированную Кантом в предисловии к "Критике чистого разума": "...если измерять объем книги не числом листов, а временем, необходимым для того, чтобы ее понять, то о многих книгах
можно было бы сказать, что они были бы значительно короче, если бы не были так коротки ".
И в самом деле, многие учебники по философии выиграли бы, будь они пространнее в аргументах. Ведь краткость в экспозиции философских проблем не упрощает, а усложняет суть, делая их малопонятными, если не совсем бессмысленными. Так или иначе, но такого сорта краткость фатально ведет к перечню точек зрения, дающих панораму
философских высказываний, возможно, инструктивную, но неэффективную.
Наш учебник предполагает наличие, по меньшей мере, четырех уровней: помимо того, что древние называли "доксографией" (своего рода считка мнений, того, что говорили философы), необходимо объяснить, почему они так говорили, а также нелишне понимать, как все это было сказано. Наконец, есть уровень указателей эффектов, производимых и провоцируемых философскими и научными теориями.
Что касается объяснительного уровня — почему нечто утверждалось, — то всегда непросто разглядеть сплетения событийных рядов экономического, социального и культурного плана с теоретическими и спекулятивными мотивами. Учитывая все это, надо уметь избегать опасных редукций — социологических, психологических, историцистских, — удерживать специфическую идентичность философского дискурса.
Показывая то, как выражали мыслители свои доктрины, мы широко использовали их собственные слова. Цитируемые тексты даны в дозах, соответствующих дидактической парадигме научающегося ума, входящего в незнакомый дискурс. От предельно простого он мало-помалу переходит к философским категориям, развивая "мышцу мысли " и собственно способность к постижению все более сложных идей, выраженных в
**19
разных лингвистических тональностях непохожими и оттого притягательными голосами. Подобно тому, как для постижения способа чувствования и воображения поэта мы вчитываемся в его стихи, так и проникнуть в способ мышления философа нельзя иначе как через форму выраженных им идей.
Нельзя не отметить, что философы интересны не только тем, что они говорят, но и тем, о чем молчат; традициями, которым они дают начало. Одни из них способствуют рождению определенных идей, другие, напротив, препятствуют. По поводу последнего обстоятельства историки философии чаще хранят молчание, тем важнее для нас вскрыть этот аспект, особенно с объяснением сложных взаимоотношений между философскими и научными, религиозными, эстетическими и социополитическими идеями.
Учитывая, что в преподавании философии исходное — проблемы,которые она поднимала и решала, мы часто отдавали предпочтение синхроническому, а не диахроническому методу, который, впрочем, также использован в пределах его возможностей.
Что же касается желаемой цели, то она состоит в формировании теоретически обогащенных умов, владеющих методами, способных к постановке и методической разработке проблем, готовых к критическому прочтению окружающей реальности во всей ее сложности. Именно этой цели служат означенные выше четыре уровня: содействовать самоконституирующемуся уму молодого человека воспитываться в духе открытости новому и укреплять его способность к самозащите перед лицом опасных искушений нашего века, таких как бегство в иррациональное, капитуляция перед прагматизмом и убогим сциентизмом. Разум открыт, когда имеет в самом себе корректирующее начало, устраняющее одну за другой ошибки (поскольку это человеческий разум) и высвобождающее энергию для движения вперед, по все новым путям.
Предлагаемый читателю третий том содержит девять частей, расположенных в соответствии с логической и хронологической последовательностью. Широкий спектр идей, школ и направлений, представленных в едином дидактическом ключе, как мы предполагаем, даст богатую возможность выбора. Первая часть посвящена представителям итальянского Возрождения. Немало места отведено проблемам научной революции, поставленным Коперником, Галилеем, Бэконом, Декартом, а затем суммированным в классическом ньютонианском образе универсума как часового механизма. Говоря об астрономической
революции, особое внимание мы уделили Галилею, его пониманию научности, причинам неприятия аристотелевской философии, его столкновения с церковью, а также тому, как сложилось в его концепции отношение науки и веры. Что касается Ньютона, то нас интересовали не столько его физические и математические идеи, сколько философские и теологические. Его научная картина мира легла в основу
**20
эмпиризма и Просвещения. Усвоение ее необходимо и для понимания сочинений Канта, ведь наука, о которой он говорит, — не что иное, как ньютонианская механика. С другой стороны, сто пятьдесят лет, отделяющие Коперника и Ньютона, изменили не только образ мира;
медленно, но решительно менялся и образ человека, науки, исследователя (сложные отношения магии и науки здесь крайне важны), иными становились и научные методы, и труд ремесленника, отношения общества и науки, философии и науки, веры и знания.
Неоспорима заслуга Галилея в осмыслении природы научного метода, но очевидно и то, что Бэкон стал теоретиком индустриальной эры, глубоко и ясно осознавшим масштаб влияния научных открытий на
повседневную жизнь людей. Именно поэтому он критикует традиционную логику, аристотелизм, магию и алхимию, призывая очистить разум от идолов, дабы подготовить его к новому взаимодействию с миром вещей. Познание, вооруженное индуктивным методом, делает человека "толкователем и властелином природы", цель укрощения
которой — братство и милосердие.
Но если у Бэкона элементы традиции еще присутствуют, несмотря на новаторский дух, то Декарта уже можно с полным правом назвать основателем современной философии. Ее история, можно повторить за Виттгенштейном, — это история развития картезианства в двух
аспектах — как идеализма, так и механицизма. В экспозиции картезианских идей мы стремились показать взаимовлияние его метода, физики и метафизики в рамках общего философского проекта. Представляя Спинозу, Лейбница и Малъбранша, важно за внешней парадоксальностью их идей отметить необычайное богатство логической основы.
Что же касается Гоббса, Локка, Юма, мы старались подчеркнуть незаурядность способа мышления этих теоретиков эмпиризма, особенно Беркли, обычно недооцениваемого. Его инструменталистская теория познания увлекла немало философов своими остроумными аргументами и догадками. Против либертинцев, пирронистов и рационалистов выступил Паскаль с идеей автономии науки, ее особым порядком и четко обозначенными границами, апологией человеческой натуры. "Мы. не властны не желать счастья и истины, но ясность и счастье нам недоступны". Лишь христианство, признавая это, учит нас пониманию
двух вещей: испорченности человеческой природы и искупительной жертвы Христа.
Против модных философских течений высказался не только Паскаль, но и Вико. Равнодушный к завоеваниям естественных наук, он напомнил о насущных проблемах истории и цивилизации. После осуждения романтиками Просвещения нам казалось важным подчеркнуть идейное богатство просветительской мысли в разных национальных школах — французской, английской, немецкой и итальянской. В книге
**21
представлены: 1) концепции английских деистов (Толанд, Кларк, Коллинз, Тиндаль, Батлер), этические размышления Шефтсбери, Хатчесона и Хартли, политические идеи Бернарда Мандевиля, гносеологические идеи шотландцев Рида, Стюарта, Брауна; 2) французские энциклопедисты (Д'Аламбер, Дидро), сенсуализм Кондильяка, материализм Ламетри, Гелъвеция, Гольбаха, великая баталия Вольтера за веротерпимость, политические идеи Монтескье и Руссо; 3) вольфианская философия, эстетика Баумгартена, концепция Лессинга; 4) взгляды братьев Верри, Фризи, Чезаре Беккариа, Филанджери, Галиани, Дженовези. Просвещение при таком подходе предстает не столько системой доктрин, сколько движением, единство которого основывается на вере в разум как условии прогресса человечества, освобождение его от слепого фанатизма, паутины невежества, предрассудков, мифотворчества. В науке и технике просветители видели инструмент прогрессивной трансформации мира, защиту неотчуждаемых прав человека и гражданина. Отказываясь от догматизма метафизических систем, непроверяемых в опыте, они усматривали в религиях ферменты тирании, оправдание привилегий. Для Канта отведена отдельная часть с обстоятельным анализом трех критик. В конце книги даны хронологические таблицы, библиография и именной указатель.
АВТОРЫ
**22
00.htm - glava02
