Глава 15. Дрожащие пальцы все сильнее вцепляются в тонкую ножку бокала, в который налит совсем не алкогольный яблочный сок – я не хочу быть сегодня пьяным

POV Bill

Дрожащие пальцы все сильнее вцепляются в тонкую ножку бокала, в который налит совсем не алкогольный яблочный сок – я не хочу быть сегодня пьяным. Конечно, наблюдать за тем, как веселятся уже подвыпившие коллеги, подчиненные, гости не очень интересно, но я отчетливо понял, что сегодня у меня немного другие планы на вечер, отличные от них. Еще до инцидента в гримерной понял.

Черт! Я не мог понять, что же такое творится, если еще месяц назад я мог вполне спокойно отвечать на пристальные взгляды Тома, то сейчас… После всех этих нравоучительных разговоров... Осознание того, что может быть что-то большее, чем просто взгляды, заставляло низ живота сладко ныть и сердце трепыхаться, совсем как… Стоп!

Там, в гримерке… Я почувствовал, как щеки заливает краска. Если бы не некстати появившаяся Элизабет, то… От этого «то» внутри все сладко замирало, и я с каким-то священным содроганием понимал, что я хочу, чтобы это самое «то» было. Несмотря на то, что это неправильно, аморально для меня, но я хотел, чтобы это «то» было с Томом, именно с ним. Нет! Черт! Я не должен ничего такого хотеть, потому что… потому что неправильно это!.. А кто сказал, что неправильно?..

Пальцы вцепляются в бокал настолько сильно, что кажется, что сейчас он не выдержит давления и тонкое стекло лопнет. Боже, как же все сложно, но ведь еще месяц назад все было так просто и понятно. Почему же сейчас все не так?

- Билл, - голос человека, ставшего причиной такой бури внутри меня раздался совсем рядом, заставив вздрогнуть. Пальцы разжимаются, и бокал словно в замедленной съемке летит вниз, сминается о гранитный пол и неслышно разлетается на яркие прозрачно-стеклянные и золотисто-соковые брызги. - Билл, - встревоженные под стать голосу Тома глаза оказываются напротив, - что случилось?

Случилось, Том. Случилось.

На глаза наворачиваются слезы. Почему я не могу спокойно на тебя смотреть? Почему сейчас по моим щекам текут слезы, хотя я должен лишь спокойно ответить: «Нет», и вернуться развлекать гостей, но я не мог… я плакал. Просто так. На своем празднике, на том, которого так долго ждал. Просто так. Ведь не мог же я разреветься из-за разбитого бокала? Нет? Не мог.

- Билл, - его голоса почти не было слышно из-за начавшей громко играть модной песенки, в такт которой все тут же неосознанно начали двигаться.

В следующей момент меня буквально накрыло волной его запаха и тепла, на талии сомкнулись чужие, да нет, не чужие, родные, такие необходимые сейчас руки, и от этого потоки слез стали еще сильнее. Громко всхлипнув, я уткнулся ему лицом в рубашку, чувствуя сквозь прохладу натурального шелка жар его тела, и от осознания того, что все это мне нравится, хотя нравиться не должно, захотелось реветь еще больше.

Я так увлекся процессами самокопания и самобичевания, что не заметил, как шум стал тише.

- Ну, что случилось? - голос Тома заставляет вздрогнуть и поднять глаза, столкнувшись с его обеспокоенным взглядом.

- Ничего, - голос хриплый и непривычно тихий; и я понимаю, что мы уже не в зале, а в каком-то коридорчике, нет, просто коридоре, достаточно просторном и хорошо освещенном, но здесь нет никого, кроме нас. Меня и Тома, одна рука которого сейчас лежала на моей талии, а вторая слегка поглаживала по спине: так гладят плачущего ребенка, чтобы успокоить, так делал Дэвид, так делает сейчас Том.

- А почему же ты тогда плачешь? - в его глазах столько заботы, а мой разум отказывается, просто напрочь отказывается придумать какую-нибудь ложь. Почему-то я не мог ему врать сейчас.

- Том, ты меня любишь? - выпаливаю вопрос прежде, чем успеваю подумать, и наблюдаю, как медленно-медленно, словно течение времени снова кто-то замедлил в специальной программе, сменяются эмоции на его лице: недоумение, удивление, замешательство, осознание и… обреченность, с которой он просто молча утвердительно кивнул, а я понял, что мне и не надо было этого кивка, ведь я и так знаю. И я просто сейчас из-за нежелания рассказывать причину своих слез сделал ему больно. И еще я понятия не имею, что думать, говорить и делать. Вот Дэвид… он бы сейчас сказал, что нам надо серьезно поговорить…

- Билл, нам надо серьезно поговорить, - даже интонации похожи. Я мотнул головой, стараясь скинуть наваждение, и кивнул.

POV Tom

Я сидел за рулем машины и смотрел в лобовое стекло. В полумраке салона почти ничего не было видно, я даже не стал вставлять ключ в замок зажигания, чтобы зажглась подсветка на приборной панели, давая хоть какую-то иллюзию освещения. Мне было страшно.

Потому, что я слышал дыхание сидевшего на соседнем сидении Кернера и не понимал, что происходит. Вернее, я не понимал, что произошло, почему он плакал, почему задал этот дурацкий вопрос, на который все давным-давно прекрасно знали ответ. Что руководило им?

Я слишком хорошо понимал, что буду говорить сейчас, и подумал, что если бы у человека был такой пульт с кнопкой приглушения или полного отключения эмоций, то мне бы сейчас это очень и очень помогло, но его, увы, бог не предусмотрел, а если и предусмотрел, то очень и очень хорошо спрятал.

Ну хватит. Мы уже пять минут сидели в моей машине в тишине и темноте, вслушиваясь в дыхание друг друга. Делаю глубокий вдох и думаю, что надо хотя бы постараться…

POV Bill

- Мне было двенадцать, - тихий голос, раздавшийся в тишине, заставил меня вздрогнуть от неожиданности и буквально искрящегося в густом темном воздухе напряжения, - когда Дэвид забрал нас в очередной раз на каникулы. Я даже не помню, в какую страну мы тогда поехали, и помнить не хочу, я вообще мало помню из того, что происходило со мной до пятнадцати, и большую часть информации я почерпнул из собственной истории болезни. Да, такая есть, - я так ярко представил на его губах кривую усмешку, что мне захотелось захлебнуться от боли, - лежит у меня дома на книжной полке, я ее сам выкупил пару лет назад – захотелось, - нервный смешок заставляет вздрогнуть. - Так вот, она прекрасно подтверждается какими-то обрывочными картинками из моей памяти. Я не помню, как с ним познакомился, вернее, помню, как какой-то мужчина впервые в жизни разрешил нам с Мел попробовать шампанское. Никто не разрешал, а вот он… Еще я почти не помню, как он выглядел, разве то, что он был блондин и у него были такие толстые грубые пальцы со светлыми волосами, которые мне тогда казались неестественно большими. Имени его я тоже не помню, а психиатры установили, что он, скорее всего, и не представлялся мне настоящими паспортными данными, а может, и представлялся, но моя память в защитных целях стерла это, как и многое остальное. Зато я очень хорошо помню его квартиру. Я был там два раза. У него в гостиной стоял странный рояль, раскрашенный как шахматная доска… у меня он до сих пор перед глазами, - пауза, и я понимаю, что забываю дышать, и начинаю жадно глотать воздух. - Еще помню, как потом сидел и плакал на пушистом бежевом ковре, знаешь, с таким длинным шелковистым ворсом, в котором утопает нога и кажется, что ковер сделан из покрашенной самой настоящей травы… а он стоял передо мной на коленях и говорил, что самая настоящая любовь – это больно, что лучше он мне расскажет и покажет все это сейчас, чтобы мне не было еще больнее потом. И как он кормил меня вишней... Я не забуду, как эти толстые пальцы давили ягоды, выковыривая косточки, как по ним тек красный сок, и какой кислой была ягода, что даже губы сводило. И мокрые кислые поцелуи, когда его язык доставал почти до моей глотки и хотелось блевать, а он говорил, что это любовь, - еще нервный смешок, и я в очередной раз вздрагиваю. Все внутри было напряжено, как струна, я видел только его профиль и очень смутно, но мне и не хотелось видеть ничего больше – было банально страшно. - А потом я как-то рассказывал ему о сестре, и он сказал, что приедет в гости. И приехал. Помню, как я в спальне Дэвида пристегивал Мел наручниками к ножке комода – он был такой старинный, тяжелый, что и не сдвинешь. И его улыбку. У него были отвратительные огромные желтые зубы. И как он просил меня раздеться, и я раздевался. Не потому, что мне это нравилось и я этого хотел, а потому что… потому что я хотел узнать, что такое любовь, потому что прочитал где-то, что человек, который не знает, что такое любовь – ничтожество. Или это его присутствие на меня так действовало, что внутри все замирало от непонятного липкого чувства, и я не мог сказать: «Нет», а просто молча подчинялся. Я сам раздевался, я сам шел на кухню и ставил греться чайник, а потом нес кипяток в комнату, я сам ложился на кровать, а он…. - в этот момент мне хотелось заорать: «Нет, стой, остановись, не надо больше, я не хочу», но я лишь сильнее вцепился в сиденье, чувствуя, как рвется под ногтями прочная кожа обивки.

– Он говорил, что любовь – как кипяток и удары. И показывал, – продолжал Том. – Я больше ничего не помню. В бумагах написано, что я был в больнице, что операцию делали, у меня даже шрам есть, едва заметный, но я не помню. Я помню только, как плачущая мама гладила меня по голове и называла дурачком, а еще как украл из кладовки в хирургии веревку, даже не веревку – какой-то жгут синий, и пытался сделать из него петлю, и как в туалет зашел врач и как он кричал. Потом психушка. Уколы, врачи, постоянные разговоры и мягкие стены. Туда не разрешали проносить даже мобильники и книги, и я думал, что сойду с ума. Они и Мел не пускали ко мне. По записям я там был почти полтора года. А потом… Потом я пошел в школу. Родители делали вид, что все нормально. Имя Дэвида у нас было под запретом, только Мел ему звонила. И то как-то раз мама подслушала, как сестра мне рассказывает про Дэвида, и устроила жуткий скандал. Больше Мел про него не рассказывала, да и я не особо интересовался – кошмары по ночам с обмазанными вишневым соком пальцами меня пугали намного больше. Я постоянно доказывал себе, что я нормальный, спал только с девочками, учился как проклятый, старался избавиться от таблеток… И у меня получалось. А потом… сейчас тебе будет неприятно слушать, но я не могу не рассказать, я хочу, чтобы ты все знал, - я почувствовал, как его взгляд в темноте ищет мой, и инстинктивно повернулся к нему и выдавил, понимая, про КОГО он сейчас будет рассказывать:

- Да, - слишком хрипло и тихо, но он услышал. Неожиданно на мою ледяную руку легла горячая ладонь и чуть сжала.

- Я иногда тебя видел в школе, но ты был таким, как все. Пока Мел не обратила на тебя внимание. Честно говоря, я не верил, что у нее что-то получится, но она и мертвого уговорит. И когда я увидел тебя тогда, после «экспериментов» сестры над тобой, не знаю, что это было, но сейчас мне кажется, что это была ревность. Я ревновал то ли Мел к тебе, то ли тебя к Мел, то ли ее внимание к тебе. Может, дело еще в моей общей озлобленности на мир, но я тогда был свято уверен, что ты пользуешься Мел, хотя все было наоборот. И я захотел тебя проучить, а потом потерял контроль – я в то время почти не умел держать себя в руках, и за это сейчас себя так ненавижу. Я даже тогда не сразу понял, почему ты уехал, решил, что ты так издеваешься, что это все… В общем, не думай, что я сейчас сочиняю все, чтобы ты меня пожалел, у меня есть справки с печатями и датами…

- Я верю, - осторожно переворачиваю свою руку под его ладонью вверх и чуть сжимаю его пальцы своими. Я ему верил. И чувствовал, что сейчас так надо.

- Я тогда снова в больнице лежал, психиатрической, из-за попытки самоубийства. Я не знаю, зачем я тогда хотел это сделать… Если бы не Мел, которая забыла в моей комнате телефон (а может, это было лишь поводом зайти и проверить), то я бы болтался на электрическом шнуре. И там, в больнице, я познакомился с Кэтрин. Она в то время проходила практику. Мы с ней много говорили, она приносила книги и читала их, пытаясь донести до меня одну мысль: другим тоже бывает больно. И донесла. Я даже немного был влюблен в нее, а потом узнал, что она замуж вышла за пару месяцев до нашего знакомства и у них ребенок будет. Это было больно. Тогда я, кажется, начал что-то понимать. О тебе было больно думать, но я все равно покупал «Вог» и читал твою колонку, только ради нее и покупал. Одногруппники смеялись, но мне было плевать. А когда я первый раз увидел рекламу Chanel по телевизору, то едва не задохнулся: ты был так не похож на себя в моих воспоминаниях, но это был ты. Я поклялся себе, что поеду и извинюсь, но было страшно и я все время все откладывал и откладывал. Потом умер Дэвид, мы с Мел в это время как раз сдавали последние экзамены. Я не захотел ехать: в очередной раз испугался. А потом, когда отец заставил нас, чтобы принять наследство и дела холдинга, и я увидел тебя, то это было… Я тебя люблю, - последние слова он выдохнул шепотом, и в машине вновь воцарилась тишина. Я понял, что плачу, не понял почему, но плачу, и что сейчас больше всего в жизни мне хочется, чтобы Том обнял меня.

- Том, - мой голос по сравнению с его был очень громким и звонким сейчас, - можно я тебя обниму?..

Я не знал, кому это сейчас было больше нужно: ему или мне, а может, обоим… Просто сказать сейчас что-то было бы лишним.

- Расскажи мне про Дэвида, я очень хочу про него знать… Я так виноват перед ним… - рука с моей ладони исчезла, и я ощутил ее тепло на своей талии.

Слезы побежали еще сильнее, но я нашел в себе силы и начал говорить-говорить-говорить – все, что мне так хотелось кому-нибудь рассказать, но я просто не мог выдавить из себя ни слова, сейчас лилось свободным потоком. Про то, как он улыбался, как фантастически умел доставать яблочный сок, про его любимые фильмы и как он не мог спать в самолете, что он очень любил порядок и выпивал у меня полчашки горячего шоколада в кафе, про то, как любил неожиданные сюрпризы и просыпался рано утром, про то, как он переживал за Тома, и про то, как Том похож на Дэвида…