Цены заготовок 9 страница

⁴ Этим утешают себя «социалисты», думающие, что при управляемом хозяйстве можно сохранить полную духовную свободу. См. выше, гл. 13.

неолибералами и неосоциалистами: нельзя исходить из идеи свободы и автономии и не требовать «хозяйственной демократии». Но что такое «хозяйственная демократия»? Требует ли она уничтожения свободного рынка или, напротив — его сохранения и очищения? Не лежит ли в этом вопросе абсолютное расхождение между неосоциалистами и неолибералистами? Многие из них думают, что да, — мы думаем, что нет (см. выше, гл. 14). Здесь это должно быть подтверждено.

Прежде всего необходимо определить, что не есть «.хозяйственная демократия», что является ее противоположностью. Тоталитарная социализация и национализация, конечно, не есть «хозяйственная демократия», а есть ее полная противоположность (тоталитарное хозяйство в тоталитарном государстве). Поэтому, поскольку уничтожение свободного рынка означает тоталитарную национализацию и социализацию, оно не только не ведет к хозяйственной демократии, но составляет ее полное уничтожение. Однако и сохранение свободного рынка при частичной социализации и национализации, т. е. при государственно-частном хозяйстве, тоже само по себе нисколько не ведет к «хозяйственной демократии», ибо государственно-капиталистические индустриальные предприятия точно так же могут управляться «технократически», т. е. на основах властной дисциплины и подчинения, как и частно-капиталистические предприятия. Все дело в том, что массовый индустриализм по существу «тех-нократичен».

Ни уничтожение, ни сохранение свободного рынка нисколько не решает проблемы «хозяйственной демократии». Поэтому совершенно не правы «социалисты», думающие, будто все дело в уничтожении свободного рынка, равно как не правы и «либералы», думающие, будто все дело в его сохранении. Свободный рынок имеет свою ценность, но не в нем заключается «все дело» хозяйственной демократии.

В чем же оно заключается? Вот здесь-то и стоим мы перед уравнением со многими неизвестными. Здесь-то и должен признать неосоциализм, а равно и неолиберализм свое научное незнание. Главное препятствие к осуществлению «хозяйственной демократии» лежит совсем не там, где обычно думают: оно лежит в самой структуре индустриального аппарата, а вовсе не в том, кто его захватил и кому он юридически принадлежит. Массивный индустриальный аппарат строго «технократичен», построен иерархически, на принципах власти и подчинения, на прогон дисциплине. Такова его внутренняя логика, и таков он

на опыте. Этот аппарат одинаково принимается частным капитализмом, государственным капитализмом и коллективизмом всех видов. Если индустриальный аппарат не может быть иным, как только властным, т. е. таким, каким мы его в настоящее время знаем и видим, то никакая «хозяйственная демократия», никакая автономия личности внутри этого аппарата невозможна. Правовая принадлежность аппарата тогда ничего не может изменить в его технической структуре. Мы видели, что большинство социологов считает властную структуру индустриализма его неизбежным свойством (см. выше, гл. 10). И действительно, трудно представить себе безвластную организацию массивного индустриализма. Индустриализация совершалась в истории только властным, и притом жестоко властным, путем, и она стремится сохранить свою властную структуру. Демагогическая картина фабрики, управляемой «самими рабочими», представляется нереальной: «митинговая стратегия» здесь так же невозможна, как в армии. Добровольная отдача прибавочного продукта рабочими для накопления индустриального капитала, имеющего в виду грядущие поколения, кажется совершенной маниловщиной. Введение железной дисциплины и абсолютного подчинения тотчас после социальной революции было диалектической необходимостью авторитарного марксизма, требующего мощной индустриализации.

Глава семнадцатая.
Угроза тоталитарной технократии

Самые убежденные друзья хозяйственной демократии, если они являются не демагогами, а серьезными социологами и социальными философами, принуждены исходить из факта существования технократической тенденции индустриализма. Она неоспорима, но к ней возможны два отношения: или ее можно считать непреодолимой и пред ней склоняться (как это делает Burnham), или взять на себя труднейшую задачу ее преодоления, осуществления того, что на первый взгляд представляется невозможным: автономии личности внутри индустриального аппарата.

Анализу этой задачи посвящен сейчас диалог свободных социальных мыслителей в демократических странах. Наиболее точно проблема была поставлена в Париже в Centre d'Etudes Sociologiques в 1949 г. Центральный доклад председателя, профессора социологии, Георгия Гурвича так и был озаглавлен: «Является ли технократия неизбежным результатом индустриализации?» У него технократическая тенденция индустриализма была явно осознана и наиболее отчетливо формулирована:

«Угроза захвата власти, равно экономической, как и политической, техно-бюрократической группою составляет проблему, поставленную реальными фактами»⁵. Угроза состоит в соединении политической и экономической власти в руках единой олигархии. Такое соединение необходимо принимает форму тоталитарного государственного хозяйства в тоталитарном государстве. Для Прудона оно было далекой угрозой, но для нас оно есть «реальный факт». Тоталитарная технократия стоит перед нами в форме авторитарного социализма или «коммунизма», т. е. именно так, как предвидел Прудон. В индустриальную

⁵ Отчет о всех докладах озаглавлен: «Industrialisation et technocratic». Paris, 1949.

эпоху тоталитарная власть невозможна без захвата индустриального техно-бюрократического аппарата, он именно и дает экономическую власть, а в сущности, и политическую власть. Поэтому индустриальное тоталитарное государство есть непременно технократия, и технократия есть техника власти и власть техники. Когда два других тоталитарных государства были разбиты и отпали, оставшееся (их старший брат) бесконечно усилилось. Его индустриальный технократический аппарат владеет огромной захваченной территорией и подчиняет себе огромную массу населения. Угроза мировой коммунистической тоталитарной технократии как раз и есть та угроза, которая «поставлена реальными фактами». В сравнении с нею всякие другие кандидаты технократии не могут идти в счет и представляют лишь местный, провинциальный интерес. Неопределенная кличка «фашистов», которую им дают, свидетельствует лишь о ложных страхах и довоенных комплексах, потерявших значение. Сейчас настоящими технократическими кандидатами являются кандидаты в коммунистическую партию. Они мыслят как реалисты: зачем им заново создавать свою технократию, когда существует прекрасно организованный мировой технократический аппарат, всюду имеющий свои ячейки. Вернее и безопаснее вступить именно в него: способных технократов и администраторов он встречает с почетом.

Существует ли, однако, везде такая группа людей, которые являются кандидатами в технократию, которые стремятся ее осуществить и ею обладать? Странно об этом спрашивать: везде и всегда существует группа людей, жаждущих экономической и политической власти и способных ею обладать, а это и есть технократия. Проф. Гурвич вполне правильно определяет, из кого может состоять «технократический» класс: это директора производства, инженеры, начальники мастерских, коммерческие и финансовые директора, бюрократы государственных учреждений, планификаторы, директора и секретари синдикатов, профессиональные военные, профессиональные политики и даже (в качестве специалистов и экспертов) ученые и профессора⁶.

Как раз эта самая группа людей, этих именно специальностей, образует правящий класс советского государства, создает и

⁶ В сущности, здесь определен правящий класс всякого индустриального государства. Он становится технократией, если захватывает в свои руки «орудия производства» и политическую власть. Маркс не заметил наличия такого класса: это не «капиталисты» и не «пролетариат». Де-Ман доказал, что это есть самостоятельный класс. За ним следует Burnham, определяющий эту группу термином «managers».

поддерживает мощную коммунистическую технократию. Сила этой последней состоит в том, что она опирается на столетнюю традицию авторитарного социализма, который наиболее популярен и влиятелен в рабочей массе. Технократия имеет свою технократическую идеологию — это марксизм-ленинизм-сталинизм. Зачем искать другую идеологию и создавать другую технократию, когда эта оказалась самой действенной и организовала полмира? О других технократиях не стоит и говорить: они или уже умерли или еще не родились.

Основателем технократического социализма является Сен-Симон; марксизм всецело воспринимает его технократическую тенденцию. Она обоснована Сен-Симоном в его «Catechisme des Industriels». Он считает индустриальную революцию огромным завоеванием человечества и зарею его освобождения. В 1817 г. он провозглашает лозунг: «Все через индустрию, все для нее!» Никакая справедливая организация человечества, никакой всеобщий мир, никакой «социализм» невозможен, если остановится индустриальный прогресс. Социализм возможен только через «индустриализацию», через уменье владеть и управлять орудиями производства. Руководить и управлять обществом могут и должны только те, которые владеют «техникой» в широком смысле, т. е. организацией индустриально-бюрократического всеобъемлющего аппарата.

Эту основную идею технократии Маркс всецело воспринимает от Сен-Симона⁷. Он также все надежды возлагает на научно-технический прогресс и из него объясняет все развитие и все будущие судьбы человечества. Сказать, что все зависит от «орудий производства» и от того, кто ими управляет, — значит признать технократическую идеологию.

Ленин, конечно, всецело следует в этом за Марксом и Сен-Симоном: для него социализм есть прежде всего «индустриализация». В своем «Империализме» он прямо ссылается на «гениальное предвидение Сен-Симона». Известно ленинское несколько наивное определение: «Социализм есть советская власть плюс электрификация». Иначе говоря, коммунизм немыслим без овладения техникой, коммунизм есть технократия (техника власти и власть техники).

Социализм Сен-Симона утверждает, что власть должна принадлежать руководителям индустрии (aux industriels). Тем самым

⁷ См. доклад проф. Гурвича в Institut de Sociologie. Он показывает полную зависимость Маркса от Сен-Симона.

они становятся подлинными «технократами», соединяющими в своих руках экономическую и политическую власть. То же самое утверждает Ленин: «вся страна превращается в единую фабрику», управляемую тоталитарною властью. Сильнее нельзя выразить технократический принцип.

Однако Сен-Симон и Маркс еще говорили о некоем «освобождении». Сен-Симон думал, что власть технократов (des industriels) есть освобождение человечества, на самом же деле она оказалась грандиозным закрепощением. Опасение абсолютной власти он думал устранить предсказанием и обещанием, что «управление вещами в будущем заменит управление людьми». Эти самые слова, это обещание социализма, за ним постоянно повторял марксизм. По в наш век, в век индустриализма, случилось как раз обратное: управление вещами стало самым мощным средством управления людьми; и это случилось как раз в «социализме», построенном по Сен-Симону, Марксу и Ленину. Достаточно подумать о той власти над людьми, которую дают такие вещи, как авиация, танки, тракторы, сталь, нефть, уран, атомная бомба и проч. Все дело в том, что грандиозный индустриальный техно-бюрократический аппарат требует абсолютной власти над людьми, включенными в этот аппарат.

В этом состоит страшная угроза технократии. Но ее отнюдь не следует персонифицировать, спрашивая: от кого исходит опасность? от техников, инженеров и специалистов или от политиков и профессиональных революционеров? Совершенно неважно, захватят ли техники и бюрократы политический аппарат — или захватят политики техно-бюрократический аппарат: в том и другом случае на вершине окажется пункт совпадения политической и техно-экономической власти. Его можно наглядно созерцать во всяком тоталитарном государстве в лице «вождя», возглавляющего неизбежное «политбюро» или какую иную олигархию.

Люди, жаждущие власти, существовали всегда, но технократия существовала не всегда: она есть имманентное зло индустриализма. Борьба с технократией есть борьба с тоталитарной индустриализацией, и она возможна не иначе как при помощи демократизации, т. е. борьбы за свободу, за автономию личности, за народный суверенитет. Демократическая тенденция стремится подчинить себе технократическую тенденцию индустриализма, и наоборот. «Трудящиеся массы» могут только подчиняться индустриально-бюрократическому аппарату; подчинить себе индустриально-бюрократический аппарат может только свободный народ. Трудящиеся массы и свободный народ — не одно и то же: свободный народ есть личность; масса есть безличность. Демократия, как непрестанное самоопределение и самосозидание, есть тот путь, которым безличная масса превращается в свободную личность — индивидуальную и национальную.

Внутри индустриальной культуры происходит новое столкновение свободы и рабства. При этом новые формы свободы нужны для преодоления новых форм индустриального рабства. Эти новые формы свободы еще совсем не найдены. «Освобождение» человечества в духе Сен-Симона и Маркса есть грандиозная ошибка или обман. Это есть освобождение индустриальное, через власть над природой, через техническую магию, но не освобождение духовное, через власть над собою, через самосозидание, через право и мораль. Это в свое время правильно понял проф. Новгородцев в своей характеристике марксизма⁸. Но техническое овладение природой без морального самообладания есть главный источник зла: «Science sans conscience — ruine de l'âme»^1*. Почему власть над природой нисколько не устраняет и не смягчает власти над людьми, а, напротив, усиливает ее? Казалось бы, машина должна заменить рабов. Это объясняется тем, что научно-технический прогресс вовсе не соответствует морально-правовому развитию человека. Грандиозная техника сопровождается технократической идеологией, а последняя означает грандиозный моральный регресс. Почему? А потому, что технический принцип: «цель требует применения всех необходимых средств» — переносится в сферу морали, права, политики и утверждает здесь, что «цель оправдывает средства».

Технократия строится на этом техническом принципе, на логике научно-технического разума, не знающего никакой «логики сердца». Этические суждения ей вообще чужды. Маркс чувствовал решительное отвращение к морали и праву и действовал всегда по принципу «цель оправдывает средства». Технократическая идеология всегда будет склоняться к «материализму» — практическому, экономическому и философскому, ибо задача техники есть овладение материей. Основание этой идеологии заложил Сен-Симон: свой принцип он назвал «индустриализмом»; он утверждал, что индивидуумы и народы должны преследовать исключительно экономические интересы; только индустриальные функции в обществе ценны и полезны; в мире

⁸ См. его «Об общественном идеале».

существуют только индустриальные интересы, единственная цель коллективизма это максимальная продукция материальных благ.

«Вот в чем состоит социалистическая мораль», — говорит Дюркгейм, суммируя эти воззрения Сен-Симона⁹. Сен-Симон первый мечтал о том, что человечество обратится в единую фабрику. Социализм Сен-Симона есть «экономический материализм», и завершенная технократия есть его идеал (марксизм и здесь не сказал ничего своего). Это было действительно «гениальным предвидением», но не величайшего добра, а величайшего зла.

Завершенная технократия есть тоталитарная индустриализация, тоталитарное государственное хозяйство в тоталитарном государстве. Имманентное зло индустриализма здесь достигает своего предельного развития и вытесняет все, что было доброго и ценного в христианской культуре: либеральное правовое государство, свободу личности, свободу духа, этику любви, эстетическое созерцание, религиозную жизнь. Получается нечто невиданное в истории, нечто новое, изумительное и устрашающее. Уже индустриальная революция была новым и неожиданным явлением. Еще более неожиданной оказалась та новая форма зла, которая родилась из индустриальных «достижений». Родился некий Левиафан, чудовище тоталитарного технократического государства. «Мы живем в эпоху Левиафанов, и нужно уметь обращаться с ними, чтобы не быть раздавленным», — сказал проф. Cole¹⁰. Удивительно то, что ученые — экономисты и социологи прибегают к мистическим символам, чтобы выразить это новое индустриализированное и социализированное тоталитарное зло. По-видимому, есть нечто иррациональное, апокалиптическое в нашей эпохе, с ее тоталитарными войнами, тоталитарными государствами и атомными бомбами. Проф. Гурвич вспоминает об «Антихристе» Вл. Соловьева, как он изображен в «Трех разговорах»: «Он подчиняет людей столько же своей экономической, как и своей политической власти. Соловьев таким образом предвидел в известном смысле технократическую тенденцию»¹¹. Действительно, Антихрист Соловьева есть подлинный «технократ», т. е. техник и властитель, он есть инже-

⁹ Durkheim. Le Socialisme. Edite par M. Mauss. Paris, 1928, p. 282.

¹⁰ Знаменитый британский экономист проф. G.D.H. Cole, «Europe, Russia and the Future», 1942.

¹¹ G. Gurvilch. Industrialisation et Technocratic. 1949, p. 180.

нер-чудодей, поражающий мир техническими чудесами, и вместе с тем отец народов, властитель, вождь и гений во всех областях.

Как пришли сюда, в рациональную Сорбонну, апокалиптические символы русского религиозного сознания? Они стремятся выразить тайну современного кризиса, перелома истории, когда кончается одна эпоха и начинается другая¹². Другой великий перелом истории: конец римского мира и рождение христианской эры — тоже искал своего выражения в апокалиптических символах Антихриста, «Красного дракона», «Красного зверя», великого Вавилона. Нет сомнения, что «великий город, царствующий над земными царями» (Ап. 17, 18), стоящий на семи холмах и на «водах многих» (т. е. владеющий морями), означал Рим. Для христиан, евреев и других народов он означал тоталитарное подчинение, тоталитарную мировую власть, жестокую и имморальную («блудница, сидящая на звере»). А для христианского сознания, для религиозной свободы духа («где дух Господень — там свобода») тоталитарная тирания есть предельное зло, summum malum. Это хорошо выразил Достоевский, и тоже символически — в своем «Великом Инквизиторе»: тоталитарная власть над душами и телами есть сатанинское зло.

Но зачем вообще вся эта «мистика» и символика? Разве она нужна для понимания тоталитарного государства? Да, она означает великую психологическую проблему, неразгаданный комплекс коллективно-бессознательного, анализ которого еще совсем не закончен; и еще, она означает философскую проблему таинственной сущности зла. Современная философия и психология совершенно иначе смотрят на мифы и символы: в них лежит сокровенная мудрость тысячелетий, древнее воспоминание и пророческое предвидение.

Кто жил в тоталитарном государстве — конечно, не в качестве «интуриста» — тот никогда не забудет чувства жуткой таинственности его технически разработанной секулярной Инквизиции, она проникает все, она всеведуща и вездесуща. Здесь присутствует и рациональный имморализм Макиавелли, и механический материализм Гоббса, создающий это «холодное чудовище», и вместе с тем чувствуется, что это есть нечто новое, удивительное и никогда не бывшее. Тоталитарное государство несколько раз существовало в истории; тирании и свержение тираний хорошо известны человечеству, но тоталитарная тех-

¹² «Эсхатология» означает «логос конца»; она разгадывает смысл конца, понимает конец эпохи.

нократия, с ее техникой власти и властью техники, не существовала еще никогда. И освободиться от ее тирании, свергнуть ее нелегко. Не совсем даже ясно, что может означать такое освобождение: разбить индустриальный аппарат нецелесообразно и невозможно; передать его в другие руки не значит от него освободиться.

Кроме того, технократия, и особенно коммунистическая, создала нового человека; точнее сказать, в нем появилось нечто совершенно новое и нечто глубоко древнее и атавистическое, огромный прогресс соединился с огромным регрессом, и получился «неандертальский человек», вооруженный атомной бомбой. Впрочем, и это сравнение хромает: неандертальский человек не умен, а этот обладает умом в своей области; «ум» у него особый, он не способен к моральному суждению, у него отсутствует «логика сердца», функция чувствования атрофировалась, регрессировала, и в этом смысле он приблизился к своему архаическому предку. Как перевоспитать этого человека, когда он решил сам всех «перевоспитывать»? Как освободиться от него, когда он решил сам всех «освобождать»?

Таков результат, который получился при помощи тоталитарной социализации и национализации. Таков предел, которого может достигнуть технократическая тенденция, составляющая имманентное зло индустриальной культуры. Конечно, она его достигла не везде, не до конца, не у всех народов и не в каждой человеческой личности. Но это только потому, что ей противостоит демократическая тенденция, исходящая из стремления к свободе, из чувства «неотчуждаемых прав», из желания личности и народа суверенно и автономно решать свою судьбу.

Если технократическая тенденция, как было показано, существует в каждом индустриальном аппарате, большом или малом, национализированном или частном, то преодолеть ее можно, очевидно, лишь имманентно, т. е. при помощи демократического стремления, проникающего в каждый индустриальный аппарат и желающего превратить его из хозяйственной автократии в «хозяйственную демократию». Тенденция либерально-демократическая ведь тоже присутствует в каждом индустриальном аппарате, поскольку в нем присутствуют живые люди, как свободные существа. Поэтому свобода и автономия может сразу и немедленно отстаивать себя во всех клетках хозяйственного организма, постулируя хозяйственную демократию. Но это возможно лишь при том условии, если свобода и автономия признана и гарантирована политической демократией.

Глава восемнадцатая.
Проблема реализации хозяйственной демократии

Хозяйственная демократия может и должна осуществляться в каждом индустриальном аппарате, в чьих бы руках он ни находился, в руках частных лиц, в руках акционерных компаний, в руках трестов или в руках государства. Каждый хозяин или директор может добровольно или принудительно вступить на путь хозяйственной демократии в своем предприятии, точно так же как каждый монарх мог вступить на путь политической демократии в своем государстве. Подтверждением того, что именно так можно понимать задачу осуществления хозяйственной демократии, являются, по нашему мнению, реальные предложения Prof, Laski. Он прямо говорит о тех мерах, которые демократическое правительство может предпринять, сразу и теперь, в частной — и одновременно в национализированной индустрии.

В частной индустрии правительство обязано помогать рабочим отстаивать справедливую заработную плату, оно обязано ограничивать число часов работы и устанавливать меры ее защиты и безопасности. Оно должно защищать производителей и потребителей от опасности монополии и обмана¹³. Оно должно было следить за тем, чтобы не было излишне огромного, т. е. несправедливого профита¹⁴. Но этого мало, внутри каждого индустриального аппарата (как частного, так и национализированного) возможно и необходимо ограничить самодержавие дирекции. Дирекция должна управлять, но «конституционно», т. е. так, чтобы ее власть была понятна, приемлема, авторитетна, оправданна

¹³ Что вовсе не означает, как мы показали, уничтожения свободного рынка, а лишь уничтожение свободного и честного обмена, который нарушается монополиями и обменом. Уничтожается только «laisser-faire», т. е. бездействие закона и права.

¹⁵ При этом устранение всякого «профита» было бы экономическим абсурдом, ибо делало бы индустриальное производство невозможным.

для рабочих и персонала вообще. Только тогда основной принцип демократии — автономия личности — не будет нарушен в сфере индустрии. Во многих индустриальных предприятиях патронат уже вступил на этот путь, убедившись, что управлять средствами принуждения менее выгодно, чем управлять с общего одобрения. Стена между рабочими и дирекцией рождает недоверие и подозрительность и уменьшает солидарность. При этих условиях неудивительно, что рабочие рассматривают фабрику как тюрьму, а мастеров и директоров как тюремщиков. Необходимо объяснить и оправдать перед рабочими то, что они делают, и принять во внимание их критику, их большой опыт. Такая демократизация индустрии может устранить всяческий саботаж, трату времени и материала. Но для этого необходимо внутри каждого предприятия создать организации, дающие слово рабочим касательно условий их работы и размера заработной платы. Необходимо, чтобы рабочие сами понимали, при каком увеличении заработной платы и сокращении рабочего дня индустриальное предприятие может или не может функционировать.

Тот же самый принцип «хозяйственной демократии», и в главном тем же самым путем, должен быть проводим в национализированной индустрии. Недопустимо, говорит проф. Laski, чтобы в копях и на электрических станциях вся «национализация» означала только смену директоров при тех же самых прежних условиях труда или даже сохранение прежних директоров без всякого изменения их отношений к рабочим. Ясно, таким образом, что «национализация» вовсе еще не есть «демократизация» предприятия и так же нуждается в этой последней, как и частное предприятие. Быть может, однако, государственное хозяйство легче «демократизировать», нежели частное хозяйство? Этого отнюдь нельзя сказать, скорее, наоборот: частного предпринимателя, и даже трест, можно принудить законодательным путем, но кто может принудить государственную власть, если она не хочет хозяйственной демократии? И самое свободное демократическое государство может еще не требовать «хозяйственной демократии». Никакая «национализация» ее не гарантирует.

Проф. Laski думает все же, что в государственном предприятии легче проводить опыты широкой демократизации, ибо оно может не считаться с профитом и управлять индустрией даже с убытком, относя его на счет налогоплательщиков. Но ведь это верно только при том предположении, что оно может и хочет отказаться от профита, а если нет, то оно может увеличивать этот последний без всяких запрещений и ограничений. Кроме того, отказаться от профита оно может только при втором предположении: если суверенный народ примет соответственные налоги. Иначе важным средством демократизации хозяйства может явиться, несомненно, расширение функций синдикатов. Рабочие синдикаты демократичны по своей идее, ибо они ставят своей целью выразить автономную волю рабочих. Уже сейчас они отстаивают заработную плату и являются посредниками между дирекцией и рабочими. Для этого нужно знать точку зрения дирекции и уметь ее критически оценить. Отсюда один шаг до подлинного контроля ее деятельности и проверки сведений о доходе. Но этим синдикаты вступили бы на путь осуществления хозяйственной демократии. Они могли бы оценивать устройство фабрики, применимость машин, организацию труда. Для этого они должны были бы давать своим членам более совершенное знание техники в данной отрасли индустрии.

Таковы соображения проф. Laski; действительно, мы должны признать, что такая деятельность синдикатов по созданию хозяйственной демократии уже сейчас существует в зачатке и имеет тенденцию расширяться. Совершенно ясно, что она может проводиться и должна будет проводиться во всех областях индустриального производства, в частных предприятиях, в акционерных компаниях, в организованных трестах и в государственных предприятиях. Но она не может осуществляться при полной национализации, т. е. в тоталитарном государственном хозяйстве. Поэтому синдикаты коммунистического толка представляют собою полный отказ от хозяйственной и политической демократии, т. е. отказ рабочих от всех своих прав и интересов, добровольную отдачу в рабство. «Рабочие союзы» превращаются в органы государственной мобилизации труда.

Для нас было чрезвычайно важно рассмотреть здесь те конкретные меры, которые проф. Laski считает существенными для реализации хозяйственной демократии. В его лице мы имеем мнение ученого социалиста, имеющего за собой огромный практический социальный опыт¹⁶. В его высказываниях нетрудно заметить переход от старого традиционного марксизма социалистических партий к неосоциализму и даже к неолиберализму: основным является утверждение, что принцип хозяйственной демократии может и должен проводиться сразу как в частной, говоря, демократизация хозяйства возможна лишь тогда, если правительство и народ желают ее проводить, что разумеется само собой.

¹⁶ Во время Второй мировой войны в Англии он работал с Bevin'oM в министерстве труда по вопросам производства и стоял в прямом соприкосновении с рабочим персоналом и синдикатами. Он говорит, что это было решающим опытом его жизни и его поколения.