Цены заготовок 11 страница

го социализма добиться такого согласия, такого «добровольного принятия» отчуждения. Для этого оно «должно быть гуманным и не должно быть эксплуатацией». Но как это возможно, если, по Марксу, сущность эксплуатации состоит в отнятии прибавочной ценности? И какой рабочий даст согласие на свою собственную эксплуатацию?

В категориях Маркса реальное положение «прибавочной ценности» совершенно искажено. Оно изображается так: в свободном частном «капитализме» прибавочная ценность (или прибавочный продукт) «отчуждается», «удерживается», «отнимается» у рабочего — целиком и без всякого его согласия (ему оставляется только «необходимый продукт»). Напротив, в «социализме» прибавочная ценность (или прибавочный продукт) вовсе не будет отниматься у рабочего, и только добровольно он будет отчислять нечто в фонд накопления.

В действительности с прибавочной ценностью происходит нечто прямо противоположное: целиком и без всякого согласия она отчуждается и отнимается у рабочего именно в «социализме», который установлен коммунистическим манифестом и означает тоталитарную социализацию и национализацию (все орудия и средства производства принадлежат государству). Напротив, именно в частном капитализме прибавочная ценность в настоящее время никогда не отнимается целиком и без всякого согласия рабочего. Больше того, здесь, в точном смысле слова, нельзя даже говорить ни о каком «отнятии, отчуждении, удержании». Отнимать и отчуждать — значит присваивать чужое; удерживать — значит не возвращать. Но прибавочный продукт (или его ценность) вовсе не должен и не может быть возвращен рабочему и никак не может ему принадлежать. Прибавочный продукт произведен всем коллективом, всеми функциями индустриального аппарата, и должен быть распределен между его участниками. Часть прибавочного продукта (т. е. его ценность) достается рабочему и входит в его заработную плату. Другая часть распределяется между более квалифицированными и творческими участниками производства. Наконец, еще часть — и очень значительная — идет на дальнейшую капитализацию.

Здесь нет никакого вопроса об «отнятии, отчуждении и удержании» чего-то у рабочего. Здесь существует проблема распределения совместно произведенного продукта. Об «отнятии» можно было бы говорить, лишь предполагая право рабочего на «полный продукт труда». Но такое право есть экономическая и юридическая бессмыслица (по признанию самого Маркса): «полный продукт» никогда не может быть произведен одним трудом рабочего и никогда не может ему принадлежать.

Чего же требует при этом распределении принцип «хозяйственной демократии», принцип автономии личности? Он требует свободного соглашения всех продуцентов, распределения по договору, принятому всеми участниками. Такова правильная постановка вопроса.

Напротив, постановка вопроса у Гильфердинга вполне симпатична по своей тенденции, но неправильна: он хочет смягчить, гуманизировать отчуждение и отнятие прибавочной ценности, получить на него согласие рабочего. На самом деле, как мы видели, никакого «отнятия, отчуждения и удержания» чего-то, принадлежащего рабочему, не существует, а если бы существовало, то ни при каком смягчении, ни при какой гуманизации, он не дал бы своего согласия на такое отнятие. Такая постановка вопроса еще не свободна от предрассудков марксизма.

Хозяйственная демократия ставит вопрос иначе: она требует справедливого распределения по свободному договору. В авторитарном социализме распределение по договору исключается; оно совершается сверху, центральной экономической властью, без всякого согласия рабочих. Напротив, в «капитализме» либеральной демократии распределение по договору существует. Рабочий договор, договор найма существует и, как нами было показано, отчасти выражает и защищает автономию личности. Без всякого согласия рабочих распределение не совершается (см. выше, гл. 6 и 17). Рабочий, как мы видели, имеет возможность бороться за размеры заработной платы, она вовсе не диктуется ему односторонне, как это имеет место в тоталитарном государственном хозяйстве. Но тем самым он принимает некоторое участие в распределении произведенного продукта, так как часть этого продукта включена в его заработную плату.

Отметим еще раз, что наиболее сильная активность в этом направлении гарантирована рабочим в наиболее мощном «капитализме», — тогда как наиболее мощный «социализм» отнимает у них всякую возможность воздействия. В США мощным и богатым трестам и картелям противостоят мощные и богатые рабочие союзы, с которыми принужден считаться и сам президент. Все это возможно, конечно, только в рамках демократического, правового государства. Оно есть условие возможности, conditio sine qua поп, хозяйственной демократии; можно даже сказать, что в нем уже существуют зачатки хозяйственной демократии, однако только зачатки, только тенденция.

Отнюдь нельзя сказать, что свободный рынок, рабочий договор и рабочие союзы уже создают хозяйственную демократию. Недостаточно того, что рабочие, и подчиненный персонал вообще, могут добиваться увеличения заработной платы. Принцип автономии, самоуправления требует, чтобы всему персоналу индустриального предприятия был в какой-то мере доступен хозяйственный план всего производства и распределения. Необходимо, чтобы каждому участнику был виден размер «профита», т. е. совместно произведенного прибавочного продукта, и принципы его распределения. Необходимо также — и это самое главное, — чтобы он мог в известной степени воздействовать на формы и способы этого производства и распределения, чтобы он мог выразить свою хозяйственную волю и разумение. У каждого есть такая воля, но она часто хочет невозможного. Надо дать уразуметь пределы возможности, напр., пределы увеличения заработной платы. Для этого необходим полный контроль, открытая отчетность, отсутствие «железного занавеса» между дирекцией и персоналом.

Указание на некомпетентность, на отсутствие специальных познаний, на недоступность такого контроля для рабочих, для подчиненного персонала, не имеет значения: принятие налогов, оценка государственного бюджета, критика иностранной политики, законодательство вообще — все это требует еще гораздо большей компетентности и специальных знаний; и, однако, все это предоставляется (прямо или косвенно) автономному гражданину для обсуждения и решения в демократическом, правовом государстве. Рабочий, пожалуй, более компетентен в организации своей фабрики, чем в политике своего государства²⁵.

Кроме того, уж никак нельзя признать некомпетентными рабочие союзы в Англии и Америке: они имеют своих инженеров, своих администраторов, своих финансистов, счетоводов и статистиков. Они едва ли менее компетентны, чем дирекция трестов и картелей с их инженерами и администраторами. Синдикаты всего более могут содействовать проведению принципа «хозяйственной демократии», принимая во внимание те меры, на которые указал проф. Laski (см. гл. 17). Их прямая задача: выяснить и согласовать точку зрения дирекции и рабочих, дабы достигнуть той солидарности различных функций в производстве, без которой невозможно никакое социальное творчество.

²⁵ Следует помнить, что возражения о некомпетентности исходят от технократии, а она принципиально вытесняет всякую демократию.

Ведь функция управления так же, как функция накопления, будет существовать всегда в индустриальном производстве наряду с функцией труда. Конечно, при этом придется выбросить за борт марксизм с его идеей классовой борьбы и диктатуры пролетариата. Синдикаты коммунистического толка отдают рабочих всецело и абсолютно во власть дирекции, если эта дирекция объявит себя «коммунистической»; иными словами — словами Ленина, — во власть монопольного государственного капитализма.

Следует добавить, что основные предрассудки марксизма, раскрытые нами, с наибольшей ясностью выступают в только что вышедшей брошюре И. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», 1952. Сталин признает наконец-то, что всегда замалчивалось в марксизме, а именно необходимое отнятие «прибавочной ценности» у трудового населения во всяком авторитарном социализме. Он принужден это признать, ибо вслед за Марксом принужден различать: 1) «Труд, затраченный на покрытие личных потребностей рабочего и его семьи»; 2) «Труд, отданный обществу на расширение производства, развитие образования, здравоохранения, на организацию обороны и т. д.» (с. 18-19).

Прибавочный труд тоже «необходим», только совсем в другом смысле: необходимость питания и размножения есть, конечно, совершенно иная «необходимость», нежели необходимость науки, искусства, техники, культуры. Первая существует и для животных — вторая для них не существует. Софизмы Маркса построены на двусмысленности слова «необходимость», на смешении двух смыслов, которые он сам сначала строго различал. Сначала ему нужно было различать необходимый и прибавочный труд для изобличения «капитализма» в отнятии прибавочного продукта, а затем ему нужно было их смешать, для сокрытия этого отнятия в «социализме», т. к. он заявил, что здесь прибавочная ценность больше отниматься не будет. Сталин воспроизводит этот софизм Маркса: «труд, отданный обществу на расширение производства, на образование, управленческие расходы, образование резервов и т. д., является столь же необходимым, как и труд, затраченный на покрытие потребительских нужд рабочего класса» (с. 19).

Но именно первый труд не «столь же необходим» и не в том же смысле необходим (по мнению Толстого, первый труд — на науку, технику и государство даже вовсе не нужен). Б этой цитате софизм выступает совершенно ясно: сначала различаются два вида труда — прибавочный и необходимый (отдаваемый рабочими и удерживаемый ими для себя), а затем оба смешиваются воедино, ибо оба «столь же и одинаково необходимы». Здесь совершенно забывается, что по Марксу «необходимый» труд означает 2-3 часа работы, а по Сталину он означает «необходимость» трудиться целый день. Один раз «необходимый» труд означает часть, ибо он берется без прибавочного труда; другой раз он означает целое, ибо берется вместе с прибавочным трудом.

Основное различие «необходимой» и «прибавочной» ценности таким образом просто уничтожается, уничтожается различие необходимого и прибавочного труда: «странно теперь говорить о необходимом и прибавочном труде» (Сталин, с. 18). Поэтому, решает Сталин, «необходимо откинуть эти и некоторые другие понятия, взятые из «Капитала» Маркса». Почему же необходимо вдруг откинуть эти основные категории марксизма? Здесь же стоит ответ, разъясняющий все дело: «прибавочная стоимость есть источник эксплуатации рабочего класса». Напоминание об отнятии прибавочной стоимости весьма неприятно в социализме.

Однако ни забыть, ни откинуть эти понятия мы не можем: на них построено все крушение марксизма в смысле экономической системы, вся несостоятельность его диалектики. Доказательством невозможности уничтожить это основное различие является то, что Сталин здесь же и сейчас же его применяет, различия «труд, затраченный на покрытие личных потребностей рабочего», и «труд рабочих, отдаваемый обществу на расширение производства» и т. д. Невозможно вести никакого хозяйства, не учитывая этого различия, не взвешивая того, что я могу истратить на себя, и того, что я могу отдать в фонд накопления. Обе функции необходимы, но обе различны и даже противоположны, как удержание и отдача, трата и накопление.

Разъяснение Сталина для нас особенно ценно потому, что дает нам возможность еще некоторые предрассудки марксизма-социализма преодолеть и отбросить. Так, 1) труд рабочих вовсе не отдается обществу, а отдается государству. Тоталитарное государство есть государственный капитализм: на самой брошюре стоит печать «Госпол[ит]издат, 1952» и сам Сталин на с. 16 отождествляет «общенародную» форму социалистического производства с государственной. Далее, 2) этот труд отдается рабочими вовсе не на одни приятные цели «образования и здравоохранения»: здесь забыты такие грандиозные цели, как содержание огромного бюрократического аппарата власти с его инквизиционной организацией; забыто поддержание коммунистических партий во всем мире, забыта грандиозная пропаганда и, наконец, грандиозные военные расходы, которых требует коммунистический империализм с его мировыми задачами. Тоталитарное государство требует от населения гораздо больших жертв, чем правовое либеральное государство.

Наконец, мы встречаем здесь другой весьма вредный предрассудок социализма: «обобществление» — слово, уже совершенно утерявшее всякое научное значение и всякую убедительность. Утверждается: теперь все ваше, все принадлежит вам, все делается вами и для вас, «теперь рабочий класс держит в своих руках власть и владеет средствами производства» (с. 18). Едва ли существует в СССР человек, которого может убедить этот слоган, он звучит как злая ирония власть имущих. На него русский народ тоже отвечал иронией: «земля-то наша, да хлеб-то ваш, — коровы-то наши, да молоко-то ваше; куры-то наши, да яйца-то ваши...» А после коллективизации и перебросок населения он мог бы сказать: земля-то наша, да жить-то на ней нельзя. Не только рабочий класс не держит в руках власть, но даже партия не держит в руках власть, напротив, власть держит в руках партию, чистит ее, «выводит в расход» неугодных власти членов и назначает тех, кого хочет принять. Рабочий класс ничего не держит в своих руках и ничем не владеет, его держит в своих руках тоталитарная власть, владеющая всеми средствами производства.

Есть еще один предрассудок социализма, который должен быть устранен: это учение о переходе от социализма к коммунизму («каждому по его трудам») и от коммунизма к земному раю абсолютного изобилия («каждому по его потребностям»). Переход к настоящему «коммунизму» есть переход от товарообмена к продуктообмену, т. е. от товарного обращения, рынка и денег, которое еще существует при социализме — к обмену продуктами при помощи трудовых квитанций, удостоверяющих число часов работы вместо денег.

Переход от товарообмена к продуктообмену и уничтожение денег есть основная догма марксизма, установленная Марксом и Энгельсом. Всю эту догму детально исследует и без остатка уничтожает Е. Юрьевский в своей блестящей статье «О последнем труде Сталина и его источниках» («Новый Журнал», 31, Нью-Йорк). Он справедливо указывает, что товарообмен и продуктообмен — это одно и то же, ибо товаром называется тот продукт, который производится не для собственного потребления, а для обмена; но в коммунизме обмен будет продолжаться.

Уничтожение денег тоже, в сущности, не происходит: просто одна форма денег заменяется другой, своего рода трудовыми ассигнациями, выполняющими ту же функцию определения стоимости при товаре-обмене, как и деньги. При этом трудности, соединенные с системой трудовых квитанций, как показывает Юрьевский, — неисчерпаемы. Таковы априорные соображения, показывающие несостоятельность прямого «продуктообмена». Но эти соображения подтвердились и на опыте. Продуктообмен был испробован при Ленине (до 1921 г.) и второй раз в течение первой пятилетки, и оба раза был отброшен с позором.

Что касается последней стадии коммунизма, то о ней нельзя серьезно говорить. «Каждому по его потребностям» — означает своеобразный «открытый счет» для каждого, или, точнее, предоставление без счету всего, чего угодно. Это уже эсхатология марксизма, обещающая своеобразный рай Магомета. Научно можно заметить лишь одно: Маркс обещает, что разделение труда будет тогда уничтожено, но это возможно лишь при уничтожении индустриализма и высокоразвитой техники. Но важнее всего то, что в своей статье Юрьевский, быть может, сам того не замечая, разбивает вовсе не только марксизм Сталина и не догму о трех периодах, а просто весь «научный социализм» Маркса. В самом деле, во всеоружии экономической науки он разбивает трудовую теорию ценности. Но трудовая ценность есть основа всей экономической теории Маркса, всего его понимания капитализма, социализма и коммунизма: по Марксу, она необходимо соблюдается и в капиталистическом обмене товаров и в коммунистическом обмене продуктов, последний особенно строго соблюдает измерение ценности трудо-часами. Если принцип трудовой ценности падает, то падает и все здание марксизма. Прежде всего ложной оказывается его теория прибавочной ценности, целиком, конечно, построенная на принципе трудовой ценности: «необходимый труд» рабочего оценивается и измеряется количеством часов и «прибавочный труд» тоже измеряется количеством часов. Соотношение необходимого и прибавочного труда, дающее прибавочную ценность, присваиваемую капиталистом, тоже есть соотношение трудовых часов. Все построено на трудовой ценности и падает вместе с нею. Но если так, то падает и теория эксплуатации, и «неоплаченная работа», и обличение капитализма, и неисполнимые обетования коммунизма.

Ведь для Маркса закон трудовой ценности есть, по его выражению, «регулирующий естественный закон», действующий «на манер закона тяжести» как в капитализме, так и в коммунизме. Здесь он соблюдается даже еще строже. Если этот естественный закон перестает действовать, то и все здание, на нем построенное, должно рухнуть, как неизбежно рухнул бы дом, если бы закон тяготения перестал действовать на Земле.

В силу этого в одном весьма существенном пункте мы не можем согласиться с Юрьевским; он спрашивает: если трудовая ценность должна быть отброшена, то значит ли это, что с нею вместе должен быть отброшен и социализм? И отвечает на это отрицательно, утешаясь тем, что связь социализма с трудовой ценностью есть связь чисто историческая. Это совершенно не так: связь марксизма с трудовой ценностью есть связь органическая и логическая, проницающая всю его доктрину, поэтому если трудовая ценность отбрасывается, то социализм Маркса, самый влиятельный социализм, во всяком случае должен быть отброшен.

Глава двадцатая.
Хозяйственная демократия как спасение творческой личности

Но зачем вообще весь этот рабочий контроль, все это стремление к хозяйственному самоуправлению? Не проще ли и не легче ли пассивно подчиниться установленной дисциплине и ограничиться достижением приличной заработной платы? Нет, понимание аппарата имеет глубокий смысл, который вовсе не исчерпывается имущественной стороной, борьбой за заработную плату, за распределение «профита». Дело в том, что пассивная работа, состоящая в выполнении однородных движений, продиктованных машиной, теряет всякий интерес, всякую привлекательность для человека, она переживается как рабство. Но к этому сводится в значительной степени работа в массивном индустриализме. Совершенно иной была и остается работа ремесленника или крестьянина: в ней была личная инициатива, личная способность и умение, в ней был творческий элемент, который никогда не переживается, как рабство, а переживается, как свобода. Но индустриальная эпоха не может вернуться к ремесленным формам труда. Работа сериями, работа однородная и автоматическая, не может быть устранена; и она будет переживаться как бессмыслица, пока лицам, ее выполняющим, не будет понятен творческий смысл целого, объединяющего все эти до крайности дифференцированные функции. Поэтому понимание всего индустриального аппарата и смысла отдельных его функций, контроль и возможность воздействовать на его структуру и активность — есть единственное средство участвовать в творчестве, ибо только весь аппарат в целом есть создание творчества. Творческая роль организатора, директора, инженера, техника — в создании и функциях индустриального предприятия очевидна. Но в простейших, подчиненных формах труда творческий элемент как будто совершенно отсутствует. И человек тоскует без этого творчества, без возможности проявить свою инициативу, свое «искусство» и умение, свою личную годность. Здесь открывается новый идеальный, духовный, смысл хозяйственной автономии личности: она есть единственное средство дать участие всем в творческом воздействии на целое.

Только фундаментальное различие труда и творчества, которое было нами раскрыто и обосновано (см. гл. 2), дает возможность правильно поставить эту проблему. Современные социологи и общественные деятели раньше или позже должны будут столкнуться с этим противопоставлением. Ближе всего к нему подошел, насколько нам известно, проф. Laski. Вот как он изображает имманентное зло индустриализма. Гигантский индустриализм современности есть массовое производство во всех областях. Судьба значительного большинства граждан в таком индустриализме — это быть рабочими и выполнять рутину труда в течение стольких-то часов, рутину, которая наложена на них директорами и мастерами и которую не в их власти изменить. В силу этого нормальный рабочий не заинтересован ни планом действия индустриального предприятия, ни задачей его обновления и улучшения. К «рабочим» автор относит поэтому и машинисток, и канцеляристов, и конторщиков всякого рода (salaries en faux-cols^4*), вообще «служащих», выполняющих рутину работы, в которой индивидуальность почти не имеет значения. Это и есть та толпа, та масса, которая в 6 часов вечера вливается в подземные артерии большого города.

Судьба меньшего числа граждан в индустриализме — это быть техническими директорами в производстве, директорами финансовой и коммерческой его части, быть инженерами, химиками, техниками. Эти должны обладать специальными знаниями, личным опытом, умением, способностями, т. е. качествами совершенно личными, индивидуальными. В своей деятельности они могут выразить «самих себя», она дает им известное духовное удовлетворение.

Ясно, что дело идет здесь о присутствии творческого элемента, что и привело Laski к различию работы и творчества. Это первый автор, у которого мы нашли подтверждение нами открытого и философски обоснованного важнейшего противопоставления. Он, несомненно, встретился с ним, хотя и недостаточно его развил, не дал философского анализа категорий, конструирующих понятие творчества.

Вот какими словами он характеризует представителя такого квалифицированного меньшинства: «Он вносит в свои усилия нечто свое, нечто существенно личное, подобно тому, как художник вкладывает частицу самого себя в свою живопись или поэт в свою поэзию. Творческая способность содержится в той задаче, которую он выполняет. Природа его деятельности поднимает его над рутиной на тот уровень, который оставляет место для свободного выражения личности»²⁶.

Достаточно так определить творческую активность, чтобы увидать, что ей противостоит широкая область труда, в которой эта квалификация почти совершенно отсутствует. Отсюда важнейший вывод, к которому приходит автор: отсутствие творческого элемента в работе, невозможность проявить себя — вот что делает работу тягостной, скучной, рутинной: «тягостно поддерживать жизнь работой, которая не обращается ни к какой творческой способности человека», и проводить большую часть жизни в пассивном подчинении дисциплине, в создании которой он не участвовал и которая санкционируется боязнью потери заработка²⁷. При этом в индустриализме существует тенденция дальнейшего искания технических усовершенствований и изобретений, делающих ненужной всякую личную квалификацию и упрощающих работу до простейшей рутины движений.

К этому сводится и система Тэйлора, стремящаяся превратить рабочего в безошибочно действующий автомат, не имеющий ни времени, ни надобности размышлять. В этом смысле характерен следующий анекдот из биографии Тэйлора: однажды его товарищ Shartle, работавший рядом с ним, спросил: «Мистер Тэйлор, что вы делаете?» — и тот ответил, не повышая голоса: «Молчите, Shartle, не ваше дело размышлять, здесь есть другие, которым за это платят». Этому соответствует советский анекдот, состоящий из робкого возражения: «а я думал»... и из реплики начальства: «а ты не думай, я за тебя подумал». «Стаха-новщина» приходит к тому же результату при помощи своеоб-

²⁶ Сравнение с художником и поэтом указывает, что «творчество» есть единственно верный термин для такого рода свободной индивидуальной активности. И Laski его удерживает и повторяет: «qualites creatrices», «facultes creatrices», «creer qu61que-chose»^5* (Ib., 149-150).

²⁷ Все ссылки приведены из доклада Prof. Laski «L'Etat, l'ouvrier et Ie technicien» (Industrialisation et Technocratic Paris, 1949, p. 149ff). Нам важно здесь отметить подтверждение нашей точки зрения ученым и общественным деятелем определенно социалистического толка. Доклад на тему «Работа и творчество» был нами прочитан и Женеве в 1932 г. и в Париже в 1938 г., и тогда не вызвал сочувствия социалистов, скорее наоборот. Теперь, однако, неосоциалисты начинают понимать эту проблему. Она поставлена, напр[имер], в докладе Georges Friedmann «Le Droits de l'Esprit et les exigences sociales» на «Rencontres internationales de Geneve», 1950 r.

разного внушения, вдалбливающего, что рабское повиновение есть великая заслуга.

80% действий в рационализированной индустрии не содержат никакой инициативы, не требуют никакой мысли и не создают никакой личной ответственности. И это во всех странах мира, независимо от их экономической и социальной структуры. В индустриализме нельзя избежать такого рода работы (например, работы сериями, работы цепью), она составляет сущность массового производства; никакая политическая система не может ее избежать: коммунизм СССР не может ее изменить. Отсюда вывод: научная организация труда отнимает критическую мысль, способность принимать самостоятельное решение.

Рационализированная индустрия приводит к вытеснению личности²⁸. Таково имманентное зло индустриализма; мы можем его формулировать так: исчезает творческое начало личности, остается «работа» как рабское повиновение.

Нужно вдуматься в многочисленные свидетельства специалистов, близко наблюдавших характер индустриального труда, иногда на собственном опыте, — чтобы произвести «психоанализ индустриализма». Вот как, например, Laski описывает деформацию личности рабочего: «У них нет больше воли расходовать умственную энергию, необходимую для понимания и решения стоящих перед ними проблем»... «Они не желают больше нести ответственность, боятся всякой умственной инициативы и даже чувствуют к ней антипатию»... «они отвыкают от свободы до такой степени, что уже перестают понимать, когда она в опасности, и не сознают, что содействуют ее уничтожению»²⁹...

Но это значит, что исчезает автономия личности, без которой нет и автономии народа; исчезают все те свойства личности, на которых покоится свободная правовая демократия и без ко-

²⁹ Эту опасность сознают все лучшие наблюдатели индустриализма, например], G. Friedmann, Leon Walter (см. Rencontres de Geneve, 1950 г. с 63-78 и 231-234), James Gillespie «Free expression in industry» (бывший рабочий, теперь инженер). Наконец работы «Tavistosk Intsitute for Human Relations» в Лондоне. Этот институт хорошо знаком с современной аналитической психологией и конечно с идеями Юнга, утверждающего деформацию личности в индустриализме в силу подавления основных ее функций, за исключением одной и очень узкой.

²⁹ На этом покоится покорное принятие коммунистической пропаганды, тот «путь к рабству», о котором писал Hayek. A Laski заканчивает так: «они вступают на легкий путь: слушают хриплого демагога и принимают козла отпущения, делающего истинное зло незамеченным». Козел отпущения — это «буржуазия», а истинное зло — это технократия как имманентная тенденция индустриализма.

торых нет активного общественного мнения, нет социального творчества. Здесь подтверждается та взаимная связь политической демократии и хозяйственной демократии, которая была нами намечена.

«Я не знаю сейчас страны, — говорит Laski, — где бы современная индустрия не приводила рабочих к такому состоянию, которое подрывает самые основы демократии».

Этот вывод находит подтверждение в замечательной книге «Industry and Democracy», написанной англичанкой, работавшей на фабрике во время войны, Miss Constance Reaveley и инженером Mr. John Winnington. Оба автора по собственному опыту дают психологическое описание того бессознательного автоматизма работы, который достигается технической дрессировкой; это есть полусознательное состояние, полусон (day dreaming) с неприятными грезами, выражающими негативные реакции (зависть, ненависть, унижение, пошлые эпизоды...). Такая работа изо дня в день делает человека неспособным быть сознательным гражданином демократического государства, ответственным за его судьбу. И это относится вовсе не только к фабричным рабочим: то же самое происходит в больших бюро, в рационализированной администрации всякого рода, в копях, в индустриализированном земледелии. Граждане, в значительном большинстве, на которых собственно и основана демократия, перестают быть подлинными гражданами. В индустриализме, в технической цивилизации, работа разрушает достоинство человека и его разум. И авторы приводят цитату из Шекспира, выражающую античную мысль, что в разуме заключается величие человека.

Имманентное зло индустриализма, которое открывается нам во всех этих разнообразных свидетельствах и которое, в сущности, у всех перед глазами, вовсе не сводится, как мы могли убедиться, к «отнятию прибавочной ценности», к слишком низкой заработной плате, вообще к имущественному неравенству. Это зло вовсе не устраняется борьбою за заработную плату и может оставаться неизменным даже при значительном ее повышении. Фабрика может переживаться как тюрьма, хотя бы работа в этой тюрьме хорошо оплачивалась. «Лишение свободы» есть наказание более суровое, нежели имущественные лишения.