Модальность «транс-»

Итак, в говоримом Нанси нет исчисляемого количества зон, полов... Это бесконечная комби­наторика, но не дурная бесконечность. Это означа­ет, что множество не предстает как простая сумма частей, нет совокупности складывающейся из час-

тей, нет целого, одного, сложенного из элементов. Нанси обращает внимание на общую модальность «транс-» в этих отношениях: «транспорт, транс­акция, транскрипция, трансфер, трансформация, транспарентность, транссубстанция, трансценден-ция»²², которая в модусе инаковости затрагивает модальность «с-», «бытие-вместе» или бытие-друг-с-другом. Точно также нет раз и навсегда закреп­ленных точек опор дискурса, изобретаемого Нанси, а есть «передача, перенос, исступление {transport); отношения {rapport) поддерживаются, обеспечи­ваются исключительно исступлением {transport)»: Это возможно применить и к отношениям Нанси со сказанным Лаканом, к нашим отношениям, в свою очередь, с текстами Нанси. Остается внимать про­странству смысловых мутаций, трансформаций, потрясений, волнений в отношениях с текстами – в них вечное движение, страсть исступления и воз­можность передачи смыслов.

Письмо Нанси толкает на отношения, на мо­дальность транс, на трансфер. Оно трогает, производит касание – приводя к сексуальному отношению с письмом. Волнения, производимые письмом Нанси, предстают как дрожь сексуаль­ного акта, акта не знающего конца, в котором лю­бой намек на окончание и приближение к пределу, вводит еще большее напряжение; высшая степень интимности приводит не к коллапсу дистанции, а становится еще более интенсивной. Отношения

с его текстами предстают как вновь возобновляе­мое движение в «апофеозе касания». Письмо как любое отношение может включать в себя сексуаль­ную компоненту, именно это производит возгонку этих отношений в вечную незавершенность смыс­лов, в отсутствие продукции. Настойчиво вспоми­нается бартовское: «язык – это кожа: я трусь своей речью о другого. Словно у меня вместо пальцев слова – или слова заканчиваются пальцами. Моя речь содрогается от желания, я оборачиваю своими словами другого, ласкаю, задеваю его; я затягиваю это соприкосновение и изо всех сил стараюсь прод­лить то комментирование, которому подвергаю наши взаимоотношения»²³.

При внимательности и чувствительности к тем эффектам, которые производит письмо Нанси, можно обнаружить усталость от повторяющихся фигур мысли... Быть может, это движение в пов­торяющихся комбинациях мысли аналогично бес­конечности сексуальных отношений в их вечном возобновлении?! Это и есть то неизбежное «и по­том» сексуальных отношений?! Смысл требует повторяющегося прикасания. Более того, смысл, и Нанси на этом настаивает, – «...это когда ска­занное мною не является просто «сказанным», но, чтобы быть сказанным, воистину, должно вернуть­ся ко мне сказанным повторно. Но, возвращаясь ко мне от другого, оно становится иным источником смысла»²⁴. По мысли Нанси, смысла нет, если он не

разделен с другими, а значит, смысл возможен к от­ношениях. Смысл возможен в трансляция, транс-цендировании, трансгрессии (к) другому. Топкая циркуляция, передача смысла, его транспонирова­ние возможно в отношениях. Говоря о смысле бы­тия, Нанси подчеркивает, что бытие не имеет смыс­ла, но само бытие даровано нам как смысл, смысл, конфигурации которого обнаруживают себя в ноле циркуляции в совместном бытии, в круговороте, в его транедукции (в преобразовании).

В «Бытии единичном множественном» Нанси цитирует Лабрюйера: «Все сказано, и мы пришли слишком поздно», при этом, добавляя, «конечно, все сказано, поскольку все уже давным-давно ска­зано, но все еще можно сказать, поскольку все как таковое должно быть всегда сказано заново»²⁵. Ска­зано заново, прозвучать как сказанное вновь, произ­вести новые эффекты. Посредством чего? Посредст­вом языка, доведенного до крайности, до предела, посредством языка, творящего напряжение. Язык этот не есть молчание, не есть означивание, или сверхозначивание, это «...скорее обойденное оз­начивание...»²⁶. Истина не передаваема энцик­лопедически, не ранжируема, подобно знаемому. А значит, всегда встает серьезнейший вопрос по­иска языка этой передачи. Как передать реальность как произвести ее транскрипцию, транскрибиро­вание? Нанси в разных текстах подводит к мысли, что передать реальность, это значит, ее разглядеть,

но в этой простоте вся двусмысленность, так как он играет словом regarder смотреть, отсылая к геgarder, сохранению вновь. Эта игра чрезвычайно актуальна в наш век, век напряженного смотрения или, говоря словами Марселя Энаффа, на которого ссылается Нанси, в век глаза «без века уставший видеть и быть видимым». Прямой, неопосредован­ный взгляд на сексуальный акт невозможен, он тре­бует зоны слепоты, невидимой зоны, зоны скрытой, своего рода экрана. Эта зона предстает как выре­занное закадровое пространство, которое позволя­ет сохранить фигуру кастрации²⁷ и возможность видеть. В связи с этим интересно, что Нанси гово­рит о своем смотрении фильмов. Ему необходима остановка. Что это? Стремление разглядеть точку монтажного стыка в стоп-кадре, которая предполо­жительно таит в себе упрятанное, скрытое?! Усмот­реть разрыв, в котором на деле ничего не увидеть, подобно бессильной остановке взгляда у эроген­ной зоны. Ведь «...щели, отверстия, зоны ничего не дают увидеть, ничего не раскрывают: взгляд не проникает, но скользит вдоль разрывов, следит за уходами»²⁸. Быть может, вводимый стоп-кадром разрыв позволяет ввести пустоты в кажущуюся сплошной целлюлоидную поверхность или произ­вести своего рода касание: «когда останавливаешь образ, это напоминает прикосновение»²⁹?!

Сам Нанси уходит от завороженности телом в оптическом регистре, он выписывает тело,

которое «...больше, чем образ»³⁰. Именно поэтому понятие выставленность тела, экспозиция тела может ввести в заблуждение. Для Нанси оно идет от хайдеггеровского «Ausgestell», как «...способ записи «эк-зистенции», существования во вне, па лагаемого вне своих пределов»³¹. Экспозиция³² нечто вы-казанное, вне-положное. Представляется, что все же Нанси продолжает чрезвычайно ценную мысль, открывшуюся в психоанализе человек мыслит телом, само мышление сексуально. Мысль коренится в теле, в проложенных путях боли и наслаждения, своего рода первых метках символического порядка на плоти. Стиль мысли субъекта связан с «гулом» тела, с символическими письменами, оплотняющими присутствие субъ­екта в мире. Нанси бросает вызов чувственному опыту. В трансакции между чувствами и смыслом, обычно наглухо запертыми друг от друга, и отго­роженными в нашей традиции, он обнаружива­ет лазейки, которые оборачиваются их взаимной транспарентностью. Смысл обретает телесное измерение, чувственное, быть может, поэтому его письмо производит эффект головокружения?!

Ответ Нанси на вопрос Поля Валери: «может ли опыт боли быть переведен в опыт мысли?» однозна­чен, – нет, не может, опыт тела непереводим в опыт мысли. «Невозможно резюмировать существо (или структуру, природу, акт) боли либо удовольствия, дабы воссоздать их в качестве содержания мыс-

ли, некоей истины». Но, Нанси продолжает: «зато нет опыта мысли без боли или удовольствия»³³. Нет опыта мысли без аффекта... Письмо Нанси оставляет с пораженностыо, неким недоумением, ошеломленностью, так как есть что-то ослепляю­щее и нестерпимое в том, как он производит пере­вод наслаждения в слово³⁴. Письмо предстает как движение от акта к отношениям, которые не есть одно и тоже ритмичное движение. Нанси осущест­вляет опространствование (espacemeni) смысла. Язык Нанси – это язык в движении к пределам. Он, кажется, слишком вдохновлен батаевской мыс­лью о языке, как практике радости перед смертью: «...язык всегда выражает смерть: он всегда выра­жает прерывание смысла как его истину»³⁵.

Да, «сексуальные отношения не существуют» и только их несуществование в символическом по­рядке является основой вечного поиска и изобрете­ния языков любви... Почему любви?! Любовь, по мысли Нанси, – это не просто какой-то возможный способ отношения, любовь «...обозначает само отношение в самом сердце бытия – то есть вмес­то и на месте бытия...это бесконечное отношение того же к тому же как изначально другому, чем он сам... «любовь»- это бездна себя в себе, она суть «прелыценность», или «забота» о том, что изна­чально ускользает или чего недостает: она состоит в заботе об этом удалении и в самом этом удале­нии»³⁶. Фигурой любви для Нанси оказывается вер-

ность. Верность, настойчивость к вскрытию безд­ны в себе... Не правда ли, она вновь вписывается в фигуру аффекта, страсти (passion) или пассивнос­ти? Действительно, где однозначность активного/ пассивного?! На чьей стороне страсть?