Градиенты власти 6 страница

⁹ Гегель Г. В. Ф. Философия права. С. 302.

191 Раздел IV

Свобода есть право делать все, что дозволено законами. Если бы гражда­нин мог делать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы делать и прочие граждане»²⁰.

С формированием регламентированной государственно-правовой вла­сти (со сводом принципов, учреждений, норм) закладывается фундамент персонального и народного суверенитета. Последний, представляя средо­точие полномочий и правомочий субъектов социальной жизни, определяя законы и публично-политическую размерность властных структур, значи­тельно сковывает свободу проявлений властителей. Поэтому, минуя част­ности, правильно подытожить: предел деспотии кладет общее движение человечества к правовой государственности, с неизбежностью естествен-ноисторического процесса легализующее все правовое и делегализующее и антилегализующее все противоправное.

Признак «темноты» массы: охлократия. В собственно политическом виде охлократии как властвования толпы, сброда, черни история не зна­ла; имели место лишь локально-неполитические варианты охлократии, материализованные в таких формах, как состояния анархии, бунта, погро­ма, социального волнения и т. п. Типические признаки охлократии в коли­чественной плоскости — массовость, стихийность, а в качественной — интенсивность, катастрофичность, вызывающие образование в социаль­ном теле всякого рода разломов, вывихов, разрывов, сбросов, надвигов. В общественном смысле, следовательно, охлократия — грозная, неуправ­ляемая форма тектонического порядка, возникающая на свет божий вслед­ствие: а) либо автокаталитических самонастраиваемых процессов в недрах доведенных до отчаяния, возбужденных, взвинченных масс, готовых на спонтанный протест, самопроизвольное выступление; б) либо расчетливо преднамеренного заигрывания с массами, их обработки, проведения по отношению к ним политики подстрекательства.

Примеры первого случая — многочисленные эксцессы от крупномас­штабных народных восстаний до местечкового луддизма. Так как ни пря­молинейное повстанчество, ни узколобое промышленное вредительст­во в современный момент практически невозможны, тактика заявления и проведения массой своих интересов облачается ныне в тогу профессио­нального эгоизма — спекуляции и шантажа на своих частичных функци­ях. При этом степень остроты и непримиримости требований прямо про­порциональна монополии на социальные роли.

Возможно ли спорить с шахтерами, грозящими в случае неудовлетворения их претензий (с позиций общественного целого зачастую нерациональных)

³⁰ Монтескье Ш. Л. Избр. произв. Μ, Ι955. С. 289.

Власть

лишить страну сырья? Ответ однозначен. Но за шахтерами — нефтяники, газовики, сталевары, транспортники... Чем значимей для социума продукт труда, тем жестче позиция. В наименее благоприятной ситуации среди про­чих страт оказывается интеллигенция: труд ее, конечно, хотя и наиболее де­фицитный, проходит, как правило, по статье «отложенный спрос». Деятель­ность пролетария во многом архаична; в принципе, с футурологической точки зрения, она подлежит упразднению. Однако в перспективе. В настоя­щем без нее нельзя. Без признаков ощутимости плодов деятельности интеллигенции же в настоящем обойтись можно (?!). Отсюда: источник демпфирования социальных коллизий — редистрибуция за счет ухудше­ния положения интеллигенции (закон абсолютного обнищания интеллиген­ции в социально острый, модернизационный период, доказательством чему — наличная российская действительность).

Примеры второго случая — в недрах тактики прямого обращения к мас­се в целях заручиться ее поддержкой, перетянуть на свою сторону. Отмен­ные мастера по этой части — большевики, в анналах истории которых много подобных трюков. Напомним лишь эпизод, связанный с одним из немногих российских парламентских учреждений — Учредительным со­бранием. К январю 1918 г. в России была буквально воссоздана француз­ская ситуация: революционное государство — консервативное граждан­ское общество, когда сделавшие для страны революцию большевики были поставлены перед необходимостью организовать работу выбранного стра­ной малореволюционного Учредительного собрания. Такой сценарий ни­как не вписывался в политическую модель большевиков, предложивших выйти к народу (какому? как будто не народ выбирал Учредительное со­брание) с разъяснением, что его (народные) интересы выше (!?) интересов демократического учреждения. Как подчеркивал В. Ленин: не надо идти назад к старым предрассудкам, подчиняющим интересы народа формаль­ному демократизму; демократия, — несколько позже в концептуальном плане на XIII партконференции уточнял Сталин, — не есть нечто данное для всех времен и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить се. Ни больше, ни меньше. Рефлексия подобных небез­обидных курьезов заставляет принять два обобщения, некогда выведенных Т. Манном и Б. О'Брайеном:

1. Обращаться к массе как к народу — значит толкать ее на мракобесие.

2. Люди, которые просто низвергают, не имея ясных и оправданных идей относительно того, что они собираются воздвигать на месте разрушенного, не реформаторы, а спекулянты на анархии.

Признак активного участия государства в общественной жизни: эта-кратия. Один из убежденных государственников — Т. Гоббс писал: «... вые

13 Зак. 3993

Раздел IV

государства владычество страстей, война, страх, бедность, мерзость, одино­чество, варварство, дикость, невежество; в государстве — владычество разума, мир, безопасность, богатство, благопристойность, общество, изысканность, знание и благосклонность»²¹. Государство как суверенная (верховная, универсальная, правовая) форма организации и отправления публично-политической власти в себе и сама по себе ничего порочного не содержит. Эмпирически демонстративной верификацией позитивной роли государства в социальном строительстве являет феномен кемализма.

Но не в этом дело. Дело в одиозном доктринальном представлении об отмирании государства по ходу общественного прогресса. Мы всегда с по­дозрением относились к данной догме. Удостоим ее лишь тем готовым воз­ражением, что ни один знак бурной вариабельной политической жизни в масштабах планеты ни о чем подобном не свидетельствует; с достаточным основанием это можно считать приговором для доктрины. Не покидая поч­вы фактов реальности, требуется отдавать отчет: тезис об отмирании госу­дарства — вредная иллюзия. Государственное регулирование в виде централизованного, но не бюрократического вмешательства в межинди­видный обмен деятельностью необходимо, в особенности в условиях Рос­сии. Оно необходимо в целях упорядочения движения и от индустриализма к экологизму, и от тоталитаризма к демократизму, к упрочению неразви­тых у нас институтов гражданского общества («Россия как государство — гигант, как общество — младенец» — Ф. Тютчев).

Резюмируя, акцентируем: государственность не совпадает, не покры­вается иными экстраординарными механизмами организации и деятель­ности публично-политической власти; она не оправдывает и не оправды­вается карательными функциями различных звеньев политической системы, не означает подмену правопорядка беззаконием, демократии — насилием, инициативы — командно-приказными нормами. Центрально-административная система как тип политической власти — не чрезмер­ный этатизм, не государственное подавление общества, а нечто прямо противоположное — тот крайний антиэтатизм и антиюридизм, который, подменяя надлежащие государственно-правовые формы и принципы осу­ществления политической власти, препятствует выполнению ее прямых функций.

Признак засилья корыстолюбивого чиновничества: бюрократия. Без аппарата — чиновного люда, сосредоточивающего в своих руках обслу­живание и распоряжение механизмами власти, нельзя. Другое дело, что в соответствующей обстановке возникает почва перерождения аппарата,

²>ГЪббс Г. Избр. произв. М, 1965. Т. I. С. 364.

Власть

утрачивающего вторичный и приобретающего первичный, преобладаю­щий статус. Социальная симптоматика перерожденной аппаратной фазы

такова:

— формализм: отрыв аппарата (формы) от своих корней (содержания); иначе говоря, коллапсирование исполнительных инстанций, обособление их от воли и интересов долженствующих быть обслуживаемыми ими чле­нов общества. Базис этой черты — гипертрофия относительной автоном­ности аппарата, стимулируемая сбоями в системе отчета и контроля;

— волокита: нарочитое затягивание ведения дел ввиду либо непреднаме­ренной несостоятельности (профессиональная непригодность), либо умышленного вымогательства. В первом случае — неумение, во втором — чрезмерное умение использовать служебное положение. Некогда А. Сухо-во-Кобылин замечал: «Было на землю нашу три нашествия: набегали тата­ры, находил француз, а теперь чиновники облегли». Последнее бедствие, судя по всему, — наиболее опустошительное. Продолжается оно и поны­не. Никчемность нашей чиновничьей бюрократически-номенклатурной прослойки, работающей на самовоспроизводство, проявляется в ее него­товности не только брать на себя ответственность, но и выполнять свои прямые функции: рациональный контроль, учет, планирование, управление. Бесконечные вопросы, начинающиеся с «почему», буквально кричат о бе­зынициативности «крапивного семени», о его неспособности на какие-либо нетривиальные, попросту разумные, общественно полезные акции. Требо­вать творчества трудно, требовать же работы нужно всегда;

— казенщина: наблюдения за работой по видимости, с соблюдением всяческих конвенансов и в ущерб существу дела наводят на мысль, что, пожалуй, не ошибался К. Родбертус, отрицавший значимость непроизво­дительного (редистрибутивного) управленческого труда. Не случайно по­добные идеи возникли в недрах теории государственного социализма. По­скольку государственный (нетоварный) социализм, через центральное регулирование влечет внеэкономическое принуждение, логикой его раз­вертывания предусмотрен слой кунктаторов, канализирующих идущую снизу инициативу и втискивающих ее в прокрустово ложе административ­ных кодексов, реестров, регламентов, циркуляров. (Подобное свойствен­но всем патриархальным, традиционным обществам, консервирующим но­ваторство.) Изложенное позволяет изумиться, как же ошибался К. Маркс, считавший, что при социализме затраты на управление сразу же значитель­но сократятся по сравнению с тем, каковы они были раньше, и будут умень­шаться по мере развития нового общества;

— волюнтаризм: чиновник — не слуга, поступки его не автоматичны. Воз­можность служебных злоупотреблений, произвола обеспечена достаточными

13*

195 Раздел IV

успеха»; протекционизмом, коррупцией, ростом подпольного предприни­мательства, сопровождающимися возникновением организованной пре­ступности, мафии;

ж) демократизация — последовательное, всестороннее отчуждение трудящихся от целенаправленного сознательного социального творчества, свертывание института учета и контроля снизу; расцвет политического назначенчества; ликвидация системы реальной выборности, сменяемости кадров, подбираемых по принципу угодничества, личной зависимости, преданности, родства.

В итоге — оформление непотистской плутократии, эзотеризация власт­но-политических структур, упрочение антигражданственного всепрони­кающего бюрократического государства-левиафана.

В экономической сфере:

а) эгалитаризм — специфический тип обмена деятельностью, основан­ный на уравнительности, подавлении инициативы, предприимчивости, на гипертрофии практики вознаграждения работников независимо от коли­чества и качества вложенного труда;

б) отторжение средств производства от производителей, оказенивание собственности — непроизводительность деятельности, формальный ха­рактер труда, ориентированного не на конечный продукт, а на отчетность;

в) огосударствление собственности, унификация форм производства — насаждение взамен здоровых конкурентных начал текнократических количественных ориентации, монополии производителей;

г) абсурдизация общественного производства — во имя сакрального плана приносятся в жертву реальные интересы социума и его развития (изъятие элитного зерна, сведение племенного скота и т. п.);

д) идеологизация экономики — подчинение производства умозритель­ным схемам, а не потребностям (вырубка виноградников, истребление винных запасов в угоду антиалкогольной кампании, регулярный засев пашни ради плана при отсутствии ресурсов ее обработки — поджоги це­линных полей — и т. д.);

е) редистрибуция — внетоварный, неэквивалентный, вертикальный продуктообмен в виде волевого изъятия центром прибавочного (зачастую и части необходимого) продукта с последующим его натуральным перераспределением, обмен, облеченный в форму внеэкономического при­нуждения и личной зависимости производителя.

Следствие указанного — упразднение независимых от государства субъектов собственности, способных к высокоэффективному, качествен­ному производительному труду на основе личной заинтересованности, разумной инициативы.

Власть

В социально-психологической сфере:

а) насаждение атмосферы устрашения — политика «бдительности» относительно «происков» внешних (небезызвестное: страна, в одиночку строящая социализм в ситуации враждебного империалистического окру­жения) и внутренних (подобное же клише об обострении классовой борь­бы по ходу строительства социализма) врагов. Некогда М. Салтыков-Щед­рин вопрошал: возможна ли такая история, содержанием которой был бы непрерывный бесконечный испуг? Оборачиваясь на наше прошлое, следу­ет сказать: возможна — это история командно-административного репрес­сивного социализма;

б) всеобщая регламентация сознания и деятельности — подверстыва-ние как личности, так и масс под «выверенные», утвержденные сверху сте­реотипы, штампы, модели потребления, культуры, образа жизни;

в) политизация духовности — инкорпорация в менталитет психологи­ческой и интеллектуальной презумпции благоговения, почитания, любви всего властно-государственного (вспомним оруэлловское министерство любви — учреждение, карающее всякого не охваченного любовью к вла­сти; у нас пошли дальше, распространив «высокие чувства» на руково­дство, предприятия, на законодательном уровне введя различия в судопро­изводство за проступки в отношении частных лиц и государственных контор);

г) манипуляция чувствами и убеждениями — деперсонализация лично­сти, под угрозой репрессий вынужденно сопрягающей духовные структу­ры не с близким ей полем ценностей, а с навязываемым извне.

В результате — разрушение амортизационных механизмов гражданско­го общества, опосредующих взаимодействия субъектов с государством; достижение некоей «прозрачности» фактических пренрамм мысли и дей­ствия, нравственных и жизненных позиций, интересов и идеалов, чувств, потребностей и страстей; подцензурность экзистенциальной и социальной активности индивидов, ее «открытость» парящему над миром командно-административному оку, играющему специфическую роль «универсаль­ной совести общества»; утрата суверенности, самоидентичности лично­сти, бесконтрольный диктат всесильной государственной машины.

В идеологической сфере:

а) культивация мифов планомерности, регулируемости жизни в ходе созидания действительности. Идея конструируемое™ реальности имеет значительную историю. Достаточно вспомнить учение об особой миссии русского народа (почвенники), программу возрождения страны П. Столы­пина, богостроительство (А. Богданов, В. Базаров, А. Луначарский) и др. Сюда же должна быть зачислена и концепция руководящей и направляющей

199 τ

Раздел IV

роли партии, которая давала индульгенцию на вмешательство в объектив­ное течение событий, на вершение истории по своему усмотрению;

б) поощрение некритичной ортодоксальности — бесконечные заклина­ния, демонстрации безоглядной преданности, верности «вечно живому» наследию: катехизация текстов, насаждение официально социалистической догматики и синодики. Так, набивший оскомину «Краткий курс...» некогда конституировался как «энциклопедия философских знаний в области марксизма-ленинизма», где концентрируется «проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований»²³;

в) индоктринация, или, говоря проще, «промывка мозгов» — пропаган­да приоритета классовых интересов и ценностей над общечеловеческими; принятие двоичной системы мира «мы — они» с соответствующими обязательными квалификациями и оценками; агрессивно-разоблачитель­ная тональность духовного производства от негативного диалектическо­го кредо РАППа и ЛЕФа «надо еще много плевать на алтарь (классиче­ской. — Авт.) культуры» до мессианского взгляда на действительность — раздувание образа врага, истерические хилиазмы о скором крушении ка­питализма и утверждении коммунистического рая и т. п.;

г) внедрение в общественное сознание фантасмагории возможности чу­дес — следствие «мудрого», «подлинно научного» курса партии. Понятие о путях достижения процветания нации варьировалось: в гитлеровских и сталинских казармах ставки делались то на войну, то на мирное строитель­ство; инвариантной же оказывалась доминанта «большого скачка» с обслуживающими ее установками «во что бы то ни стало», «мобилизовать народ, кадры» и т. п.;

д) централизованные мероприятия по привитию примитивно-дремучего коллективизма — идеологии равнозаместимости индивидов. Тенденции «преодолеть индивидуализм», самоценность, самодостаточность личности укореняются даже в области интеллектуальных занятий, где сплошь да ря­дом призывы произвести соответствующий поворот, который позволит перейти к плановой социалистической работе на коллективистских нача­лах. Аналогичное в искусстве, воспевающем, по выражению идеолога про­леткульта В. Плетнева, индивида-винтика в системе грандиозной машины СССР; показательно и «гаечно-шурупное» стихотворчество того времени: «гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей» и т. п.;

е) вивисекция культурно-интеллектуальной деятельности — потенция на специфический тип духовности с партийно-классовой ригористичностью и

²³ КПСС в резолюциях... М., 1954. Ч. III. С. 316.

Власть

демагогичностью в основе, развертывание вульгарного псевдосоциалисти­ческого варианта массовой культуры. В ряду отличительных черт послед­ней — порционность и граничащая с антиинтеллектуализмом воинствую­щая наступательность. Первая представляет собой санкционированное свыше ограничение доступа масс к научным достижениям и завоеваниям человечества, черпает оправдание в том, что «в условиях самой ожесто­ченной, злейшей борьбы... излишне особенно напирать на необходимость для пролетариата «целостного» мировоззрения, «основ пролетарской фи­лософии» и т. д., ибо эти прекрасные вещи... способны отвлечь от борь­бы», — из неисчерпаемых сокровищниц марксизма следует получать «ровно такой научный паек, какой необходим для... борьбы, не больше»²⁴. Вторая оказывается словоблудливым орудием достижения «чистоты ря­дов», средством обращения в «свою веру». Мировоззренческому ядру пролетарской культуры — марксистско-ленинской философии отводилась роль всегда отточенного оружия «в руках партии для критики всяких ан­типартийных течений и уклонов от генеральной линии»²⁵. Причем оружие это вне зависимости от компетентности и солидности «генеральной ли­нии», а также подготовленности применяющих его (оружие) само по себе расценивалось как безапелляционно, безошибочно правое. Владеющий им, точно ворошиловский стрелок, всегда на высоте. Отсюда — вызванная стремлением авамо и семо прибегать к этому оружию — универсальная дезориентация духовного производства, безответственное эксперименти­рование, оборачивающееся всякого рода «охотой на ведьм» (политические процессы), бесовством, чертовщиной типа марксизма в хирургии (вспом­ним Китай времен не столь отдаленных), диалектики внутреннего сгора­ния, марксистско-ленинской теории кузнечного дела, рыбного хозяйства, венерологии и т. д.

Таким образом, идеологический пресс с навеваемым им диадным мышлением «друзья — враги», нетерпимостью, редукцией личностного к классовому, вытравливанием общечеловеческого, навязыванием матери­ально и социально необеспеченных принципов социализма, стереотипиза-цией образа жизни (штампы: мысли — «как сказал...»; одежды — кителя, галифе, телогрейки; архитектуры — «советская барака»), культом жерст-венности — «во имя счастья будущих поколений», возможностью беспре­пятственного и беспрестанного субъективного (класс, партия) вмешатель­ства в историю, — идеологический пресс доводил реальное человеческое существование до гротеска, способствовал, прибегая к слогу Салтыкова-

²⁴Всстник пропаганды. 1919. № 3. С. 4

²³Диалектический и исторический материализм. М., 1932. Ч. 2. С.357.

201 Раздел IV

Гораздо более глубока иная интерпретация, трактующая отчуждение че­рез призму реальных диспозиций индивида и предпосылок их материа­лизации в зависимости от обстоятельств. Такой подход изначально связы­вает отчуждение не с понятием некоей порочности общества, обусловли­вающей самоутрату личности, а с понятием потенциальности личности и социального антуража обеспечения, поддержания ее самоотдачи. Лейтмо­тивом здесь оказывается не универсальное освобождение человека, а со­зидание человечности.

Предпочтительность данной позиции в большей определенности. Дело в том, что адепты традиционной линии встречаются с трудностью regressus ad indifinitum (регресс в неопределенность). Им вновь и вновь приходится решать, от чего в очередной раз требуется освобождать человечество по ходу обретения им состояния полной свободы. Так, критика рыночного хо­зяйствования, стимулирующая национализацию, обобществление средств производства, вроде бы является шагом в преодолении одной из форм от­чуждения, однако индуцирует иную ее форму. Огосударствление собствен­ности и связанная с ней повальная бюрократизация отчуждают трудящих­ся от управления. Критика бюрократизма, побуждающая к преодолению этого типа отчуждения в переходе к самоуправлению, порождает проблемы машинерии нетворческого труда (как демонстрирует опыт югославских предприятий и израильских кибуцев). Даже ультрарадикальная анархистская критика властно-государственной организации общества, казалось бы, пре­дусматривающая элиминацию всех и всяких модификаций отчуждения, и та не является неуязвимой. При наличии национальной, этнической, социаль­ной, классовой, религиозной разобщенности, противостояния систем, бло­ков, образов жизни без властно-государственных регулировании не обой­тись. А значит, не избежать и отчуждения. Таким образом, не вполне ясно, как следует освобождать человечество, чтобы на промежуточных фазах его движения к царству свободы преодоление зависимости от одного не влек­ло бы возникновения еще более изощренной зависимости от другого.

Отсюда проблема отчуждения есть не проблема описания предела несовершенной предыстории человечества, за которой — сфера всесовер-шенной истории. Это, следовательно, не проблема дескрипции общества без классов, государства, централизованной координации, профессиональ­ной политики, аппарата принуждения и т. д., что в принципе генерирует нежелательные моменты нашей жизни. Проблема отчуждения — это про­блема оптимальных возможностей человеческого существования, пробле­ма институциализации таких публичных структур, которые оказывают этому максимальное содействие.

В свете сказанного излишне придавать отчуждению узкоклассовую ок­рашенность, связывая его впрямую с непримиримостью отношений

Власть

господства и подчинения, с обусловленной частной собственностью экс­плуатацией большинства (трудящихся) меньшинством (собственниками средств производства), стихийностью совокупной общественно-произво­дительной деятельности, конкуренцией, засильем товарно-денежных отно­шений и т. п. На деле отчуждение — многомерное явление, отличающее­ся амбивалентностью. С одной стороны, оно выступает исторически закономерным процессом развертывания человеческой деятельности и связано с объективными механизмами ее целеиолагания в общественном разделении труда, с опредмечиванием, получением конечных результатов социального производства, необходимых для бытия людей. Корни отчуж­дения поэтому в самой социально организованной деятельности, преду­сматривающей обособление на основе разделения труда, освоения и при­своения его продуктов в ходе отправления индивидами жизненно важных функций; при определенных обстоятельствах это обособление может при­обретать самостоятельное, самодовлеющее значение с характерным выво­дом результатов деятельности из-под контроля человека и с характерным же порабощением и закабалением его. В данном контексте уместно гово­рить об: отчуждении деятельности — опустошение и обеднение труженика в процессе труда; отчуждении условий деятельности от деятельности — противостояние предпосылок труда (собственность на средства производ-(ства, управление, организация труда) субъекту труда; отчуждение резуль­татов деятельности от субъекта деятельности; отчуждение теории от прак­тики, порождающее отклонение в сознании и поведении членов общества; отчуждение социальных структур, институтов от трудящихся — противо­стояние государственно-бюрократической машины рядовым гражданам. С другой стороны, отчуждение как дериват соответствующего типа социальных взаимодействий на основе господства овеществленного труда над живым трудом, где отношения между людьми подменены отношения­ми между вещами, имея в виду деперсонализацию человека, неизбежную фетишизацию предметного мира и т. д.,— отчуждение становится субъек­тивным феноменом, сопровождаясь возникновением совершенно специфи­ческих личностных эффектов и ощущений, таких, как апатия, одиночест­во, равнодушие, подозрительность, анемия, растерянность, отчаяние и т. п. Таким образом, нарушение целостности сущностных сил человека вследствие возникновения и разрастания многочисленных паразитирую­щих надличностных образований (хозяйственные, социальные, правовые, идеологические институты и конструкции), отторгающих его от непосред­ственного использования плодов своих творческих усилий, управление ими, отсутствие или разлад компенсаторных функций истеблишмента, при­званных гарантировать самоотдачу личности и нейтрализовывать ее само­утрату посредством поддержания высокого социального реноме индивида,

205 Раздел IV

которое обеспечивает ему внутреннее удовлетворение, ведет к разбалан­су жизненного процесса, возникновению чувств неудовлетворенности, страдания, что является мощным ферментом торможения собственного волеизъявления и совершенствования. В этом отношении отчуждение во­площает беспрестанное установление пределов индивидуального разви­тия, вызывает деградацию личности. Чтобы показать это, перейдем к оценке типов самовыражения и самоосуществления личности в условиях советского тоталитаризма. ·

Анатомия экзистенциального измерения тоталитаризма предельно про­ста: спектр жизнепроявлений «индивидуальных общественных существ» образует всего три линии. Это — апологетизм, героизм и аутизм. При­смотримся к ним по возможности тщательнее.

Апологетизм. Общественная роль и сам социально-психологический типаж людей, подпадающих под эту линию, вопреки ожиданиям, однород­ностью не отличаются. Здесь обосабливаются малые группы (А) клевре­тов (штатные функционеры высшего ранга); (Б) выдвиженцев (проводя­щие линию кадры режима); (В) пособников-коллаборационистов (охранка, сикофанты, стукачи, осведомители, наушники, филеры); (Г) искренние энтузиасты (рядовые граждане, по природе оптимисты, завороженные масштабом, громадьем «наших» планов).

Группа А. Непроницаемая каста «чистых продуктов эпохи», «синих пакетов», верящих, что за Вождем — великая Идея, и заставляющих по­слушный «поток масс» беспрекословно служить ей. По выражению Л. Баткина, это «деклассированные люди, сбившиеся в стаю, в новый класс «руководителей». Они ничего не умеют и толком ничего не знают, но умеют «руководить». Они составители проскрипционных списков, ор­ганизаторы «кампаний» и «мероприятий», скромные в быту владельцы госдач, владельцы государства Российского, ораторы и молчуны, исте­ричные и непроницаемые, с усиками и без, с шевелюрами и наголо об­ритыми черепами, они, окружавшие Хозяина «соратники», будь то сла­столюбивый Берия, эта Синяя Борода Политбюро, или канцелярист Молотов (и тоже палач — все они палачи); хитрый Микоян или простой, как правда, Буденный, разбиравшийся только в лошадях; незапоминаю-щийся Шверник и столь же незапоминающийся, но подмененный в люль­ке лживой легендой Ворошилов; цепной пес Мехлис, мертвенный кадро­вик Маленков и грубый, шумный Хрущев; мясник Каганович и «всесоюзный староста» «Калиныч» из папье-маше; и прочая, и прочая, — все они абсолютно похожи в одном — все органически, вызывающе, жутко неинтеллигентны, не в ладах с русским языком, все они специфи­чески пригодны только для того, чтобы руководить, и притом только в

Власть

этом сталинском люмпен-государстве»²⁶. Типичный представитель этой группы — персонаж романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» Демснтий Трифонович Гетманов — человек, облеченный доверием партии. «Дове­рие партии! Гетманов знал великое значение этих слов. Партия доверяла ему! Весь его жизненный труд, где не было ни великих книг, ни знаме­нитых открытий, ни выигрышных сражений, был трудом огромным, упор­ным, целеустремленным, особым, всегда напряженным, бессонным. Глав­ный и высший смысл этого труда состоял в том, что возникал он по требованию партии и во имя интересов партии. Главная и высшая награ­да за этот труд состояла лишь в одном — в доверии партии.