Градиенты власти 4 страница

Власть

гуманитарных отношений и раскрывающая существенные закономерно­сти, тенденции организации властного строительства.

В условиях современности актуализируются в особенности те положе­ния нормативной теории власти, которые выступают как содержательные основания гуманной, гуманитарно оправданной политической дея­тельности. Говоря так, мы обращаем внимание на следующее.

Радикальное изменение обстановки в действительности — объективное разрушение изоляционизма, активный контакт культур, интернационали­зация экономики, обострение глобальных проблем, появление чисто тех­нической возможности уничтожения цивилизации, образование це­лостного взаимозависимого мира — заставляет пересмотреть устоявшиеся штампы и представления о противоречивости реальности, формах борь­бы, способах разрешения конфликтов, о принципах взаимообщения и со­существования.

На первый план выдвинулись проблемы обеспечения условий вы­живания человечества, рационально-гуманистического призвания и пред­назначения рода Homo sapiens как такового. С необычайной силой и ост­ротой встает сегодня классический вопрос «быть или не быть?». Но если применительно к прошлому он затрагивал судьбу личности, то в настоя­щее время — судьбу человечества в целом.

Ситуация форс-мажорна. Говоря о выборе путей, линиях поведения в ней, акцентируем отсутствие альтернативы сотрудничеству и взаимо­действию между странами и народами. Актуализация общечеловеческих ценностей и приоритетов ставит объективную задачу конституировать мирное сосуществование как универсальную норму межгосударственных отношений безотносительно к их общественному строю: о каких бы ви­дах противоборства и противостояния речь ни шла, протекать они могут лишь в цивилизованной форме мирного соревнования и мирного соперни­чества. Других возможностей не существует.

Решению этой принципиальной задачи способствует обращение к нор­мативной теории власти, которая, вооружая знанием хода объективных процессов, роли правителя в социальном порядке вещей, позволяет вы­рабатывать верный стратегический курс, избегать тактических ошибок.

4.4 УЧЕНЫЙ И ВЛАСТЬ

Расположенный к заосгренным формулировкам М. Бакунин писал: «Уче­ный уже по своему существу склонен ко всякому умственному и нравствен­ному разврату, и главный порок его — это превозношение своего знания,

167 Раздел IV

своего собственного ума и презрение ко всем незнающим. Дайте ему управление, и он сделается самым несносным тираном, потому что уче­ная гордость отвратительна, оскорбительна и притеснительнее всякой дру­гой»¹⁶. Не входя в оценку психологического типажа ученого и его предрас­положенности к отправлению властной деятельности, отдадим должное М. Бакунину в постановке вполне реальной, глубокой проблемы. Пробле­ма М. Бакунина в нашей редакции — это проблема гражданской компетен­ции ученого как ответственного деятеля своего времени: на что может, на что не может и на что не имеет права притязать социальный теоретик.

Некогда М. Элиаде крайне точно ставил вопрос: можно ли вынести ужас истории, стоя наточке зрения нсторнцизма? Если социальный теоретик ут­верждает о действительных фактах истории, то, отталкиваясь просто от того, что они произошли так, и возводя их в теоретически необходимую форму, он их оправдывает, оказываясь некритическим позитивистом и не освобождая от ужаса, который разные исторические факты могут внушать. Такого рода ужас истории действительно невыносим. Все дело в том, одна­ко, что стоять на позициях историцизма и судить о реальных фактах жиз­ни социальный теоретик не должен, так как это не предусмотрено логикой постановки и решений его профессиональных задач.

Подобно теоретику в естествознании социальный теоретик говорит о ситуациях искусственных, модельно-аналоговых, не о конкретных со­бытиях, а о том, что может быть при соответствующих диспозициях. По­ступая так, он движется не в пространстве вещности, а в пространстве иде­альных смыслов. (Здесь хороша традукция с механикой, рассматривающей перипетии не конкретных материальных объектов, а их абстрактных корре­лятов.) Социальный теоретик не способен предугадывать «тогда-то будет то-то», но, опираясь на законы функционирования элементов предметности, он способен предсказывать: «Это может быть в случае реализации таких-то условий». По этой причине формулировки социально-политической тео­рии (СПТ), как и утверждения других разделов науки, всегда условны.

История (как социальная реальность) не фатальная цепь событий, а непре­станный неоднозначный субъективный выбор. СПТ и описывает ситуации выбора: в идеальном плане проигрывая теоретические возможности, она занимается диагностикой социальных состояний, анализом мега- (цивили-зационный уровень), макро- (уровень социума) и микротенденций (уровень индивида).

Как и всякое знание, социальное знание может обслуживать разные це­ли, но не может быть жестко с ними связано. С целью (через технологию)

¹⁶Бакунин М. А. Философия. Социология. Политика. М., 1989. С. 435.

Власть

в естественнонаучной сфере координируется техника. С целью (через со­циальные программы) в социальной сфере координируется политика. Пре­следование целей апеллирует к знанию, но в фокусе внимания удерживает ценность. Мировые линии одного и другого не синхронизированы. Знание добывает истину, оно дескриптивно, ценность стоит на оценке, жизненной правде, она прескриптивна. Продукт знания — истина — универсальна; продукт ценности — оценка, жизненная правда — экзистенциально ориен­тирована. Логического перехода, моста от знания, истины (от понимания того, что есть в мире сущем) к ценности, оценке (к пониманию того, что надлежит быть в мире должном) не существует. Последнее составляет па­фос известного принципа Юма, утверждающего невозможность скачка от «есть» (фактические утверждения) к «должен» (императивы). (Обратное возможно, а порой и желательно, если только императивы — не утопии.)

Вследствие сказанного установки на проведение цели, обоснование цен­ности изнутри разрушают знание и так таковые должны быть выдворены из науки. В рамках своих компетенций социальный теоретик не может це­ленаправленно выполнять, к примеру, те же политические заказы, в соот­ветствующих терминах программируя, планируя, проектируя реальное те­чение реальной жизни. Жизнь, как и человеческая судьба, созидается сама по себе, непосредственно вне пределов досягаемости социального теоре­тика, который имеет дело не с действительной жизнью, реальной судьбой, а с их моделями, концепциями, конструкциями. Не говоря о реальной жиз­ни, реальной судьбе, социальный теоретик не вправе выступать от имени реальной истории, каким-то образом понимаемых им ее сверхзадач и сверх­целей. В противном случае он, не ведая, что творит, дереализуется и дереа-лизует, надевает маску демагога, обманщика.

Рефлективная позиция в отношении несращенности реально-историче­ского и социально-теоретического ряда и лада позволяет предостеречь от характерной онтологизации абстрактно-теоретических схем в духе наив­ного реализма. В естественно-математических науках, пожалуй, никто уже не рискнет защищать миф о зеркальной корреспонденции теории и дейст­вительности. Данное исследовательское и методологическое благоразумие не лишне перенести и на почву социального познания.

Проблема онтологизации идеализации суть проблема проекции аб­страктных конструкций, интеллектуальных схем на реальность, поиск их аналогов, референтов. Дело в том, что оперирование конструкциями соз­дает впечатление манипуляций с приростными отношениями. Но это ил­люзия. Эмпирическая генеалогия абстрактных объектов, теоретических схем вполне реальна — именно она обеспечивает их принципиальную и

169 Раздел IV

потенциальную референцию. Непосредственная же идентификация элемен­тов теоретического мира с миром «самим по себе» не реальна: ни при ка­ких обстоятельствах она не осуществима.

Теория соотносится с отображаемым ею фрагментом действительности не поэлементно, а как системное целое. Многочисленные ее слагаемые — компоненты, выполняющие условно значимую, служебную, подчиненную функцию, с миром вообще не соотносятся и аналогов не имеют.

Создание теоретического мира — процесс синтетический, оно требу­ет значительных степеней свободы ума, фантазии, продуктивного вооб­ражения. Вместе с тем оно не сродни произволу. В математике границы творчества задаются «логической допустимостью», в естествознании — требованиями эмпирического базиса. Хорошо бы понять, что в ходе со­держательной организации СПТ не все дозволено.

Разуму нужны не крылья, а гири, не уставал напоминать Ф. Бэкон и был глубоко прав. Теоретический разум в экспансивной натуре своей неуемен и беспределен; он нуждается в тщательном руководстве. Роль оператив­ных наставников разума в науке играют методологические правила, регу-лятивы, нормирующие, целеориентирующие, направляющие искания. Для дисциплин естественно-математического цикла эти правила давно и раз­вернуто сформулированы. Последнее нельзя утверждать о дисциплинах социально-гуманитарного профиля.

Чтобы восполнить имеющийся пробел, сформулируем несколько по­добных правил, максимально ограничивающих стихию поиска и под­ключающих теоретика социальной сферы к успевшим положительно за­рекомендовать себя в науке типовым методам и приемам генерации тео­ретического знания.

Принцип терпимости: этическая толерантность к продуктам научного творчества, легализация здорового плюрализма, восприимчивость к ар­гументам, отсутствие идиыосинкразии к инакомыслию. В классической ме­ханике существуют Ньютонова и Гамильтонова редакции, подходы П. Ла-гранжа, К. Якоби, Г. Герца и т. д. Формационные представления допускают модели общественно-экономической, общественно-политической, общест­венно-экологической структуризации социальной жизни. В более широком контексте параллельно формационным схемам возможно развитие цившш-зационных схем. Весь этот полилог, все это многообразие нормально. Поэто­му важно освобождаться от некоего теоретического фанатизма, питаемого внутренней убежденностью бесспорности, несокрушимости, всесовершен-ности авторских точек зрения. Социальная теория, если использовать мет­кую метафору К. Гельвеция, подобно любой теории, формируется как «роман фактов». Отдельные страницы этого романа погружаются в Лету

Власть

еще при жизни его создателя, иные имеют более долгое существование. Однако в любом случае они морально устаревают.

На фоне морального старения знания как вещи общей и обычной всяко­го рода претензии на познавательную исключительность кажутся эфе­мерными. Взять теоретическую конструкцию коммунизма. Как таковая, она погружается в более широкую семантическую нишу, которая в кар­тине мира представлена хилиастическим направлением. На его широком фарватере разворачиваются многочисленные научные и ненаучные проек­ты мироустройства. В границах научных проектов со специфическими понятиями тактики и стратегии их реализации обосабливаются эквива­лентные описания: марксизм, анархизм, социал-демократизм.

Марксизм, радикализируя факт эксплуатации живого труда через до­пущение абсолютного обнищания наемной рабочей силы, обосновывает мысль о всемирно-исторической миссии пролетариата как до конца по­следовательном революционном классе, который посредством диктатуры претворяет хилиастические (коммунистические) чаяния в действитель­ность. С высот настоящего дня все эти (и многие другие) посылки крити­ки не выдерживают. Но не в этом дело. Возвращаясь к вышесказанному, еще раз подчеркнем: деградация научных идей естественна. Неестественна абсолютизация теоретического подхода, которая на стадии разработки его К. Марксом выразилась в нетерпимости, непримиримости к позиции оппо­нентов — в отсутствии надлежащей реакции на контрдоводы анархистов (М. Бакунин, П. Прудон) о сомнительности социальных последствий ре­волюционно-террористической диктатуры; а на последующих стадиях — в страннонарочитом невнимании марксистов к доводам социал-демокра­тов (Э. Бернштейн, К. Каутский, Г. Фольмар, А. Мильеран и др.), подвер­гавших критике марксистские постулаты обнищания масс, формационно-го истощения капитализма, космополитичности пролетариата и т. д.

Непримиримость, невосприимчивость к аргументам коллег, презумп­ция непогрешимости оказались решающими в фоссилизации марксизма, развале в его пределах рационально-научного механизма выявления, кор­ректировки, компенсации и изъятия неадекватностей.

Принцип условности: понимание относительности собственных резуль­татов. Суть этого регулятива — не в подчеркивании фиктивности, не в раз­махивании выцветшими флагами философии als ob, релятивизирующеи и разлагающей позитивное знание, а в методологически здравой уверенно­сти, что сопоставительно с наличными, вообще говоря, возможны более адекватные решения. К примеру, как осуществить тот же проект желанно­го общества с высокой производительностью труда, полнотой самореали­зации, воплощенной свободой личности, независимостью от темных сил

171 Раздел IV

природы и т. д.? На этот счет имеются марксистские и социал-демократи­ческие рецепты. Первые хорошо известны и обсуждались выше. Относи­тельно вторых в самом сжатом виде можно сказать следующее.

В социал-демократии в вопросах стратегии в качестве идеологическо­го базиса вхождения в социализм принимается реформизм — не ведущие к уничтожению наличных основ и устоев, а их улучшающие обществен­ные преобразования.

В вопросах тактики в качестве политического базиса формирования со­циализма принимается мелиоризм — система последовательных, посте­пенных, основанных на консенсусе мер, нацеленных на внутреннюю трансформацию капитализма и новый тип общества посредством соци­ального партнерства, нейтрализации внутренних антагонизмов, укоре­нения идеалов гуманизма и демократии.

В вопросах оперативной экономической техники в качестве релевант­ного социализму хозяйственного базиса принимается путь частичного, косвенного регулирования деятельности капиталистических предприятий через налоговую политику, участие в прибылях, умеренную социализацию.

Проблема «какой путь вхождения в социализм предпочтительнее» разре­шается практикой, на деле воплотившей оба пути (Западная Европа реали­зовала модель социал-демократии, Восточная Европа — модель марксизма) общественного развития. Между тем на фоне принятия множественности путей к социализму в задачу теоретика входило концептуальное экстрапо­лирование, просчет возможных исходов, всесторонняя оценка логически обозримых импликаций, альтернатив. Маркс же как теоретик предался бес­смысленной борьбе за демонстрацию аутентичности, подлинности своего варианта, забывая о том, что лучший удел теоретика — самому указать на границы выполнимости собственного подхода, обозначить пункты, где он поддается фальсифицированию. Игнорирование вариабельности теоретиче­ской деятельности, недопущение даже абстрактной возможности плодо­творного взаимодействия, взаимообогащения концептуальных альтерна­тив, внутренняя неуступчивость К. Маркса означали его трагедию как социального теоретика.

Принцип аполитичности: эпистемологическая реалистичность, авто­номность, самодостаточность, система запретов на использование идеоло-гем, мифологем, ориентации на предрассудки общественного, массового, утопического, любого нагруженного сознания. На стадии развитого теоре­тического естествознания концептуальные схемы могут строиться в раско­ванном абстрактно-гипотетическом плане, затем сверху накладываясь на опытные данные. Подобные построения обеспечиваются формальными операциями со знаками за счет комбинирования элементов математического

Власть

формализма, а также за счет содержательного движения посредством мыс­ленных экспериментов над корреляциями объектов, ассоциируемых в тео­ретические схемы. Первый путь в СПТ практически не проходит (ввиду недостаточной формализованное™ социального знания). Второй — в слу­чае подразумевания систем предметных связей, отношений, смыслов, зна­чений протекает по правилам содержательно-исторического вывода, сбли­жаясь с фиоритурами мысли естественника. Однако нередки случаи, когда место предметных связей замещают идеалы (императивы). Тогда мы ока­зываемся свидетелями совершенно особой процедуры идеологизации, по­литизации, мифологизации и утопизации социальной теории.

Теоретические конструкты, индуцированные идеалами, оказываются абстракциями в квадрате. Не замкнутые на материал, соотносясь с вооб­ражаемым миром, они полностью раскрепощают разум, освобождая его от поводьев здравого смысла, узды объективной логики объективного пред­мета. Процесс теоретизации поглощается процессом спекуляции (не в смысле Остапа Бендера), протекает исключительно путем плетения словес. Выше отмечалось, что естествознание также знает фазу, на которой одни абстрактные объекты получаются из других по установленным лексиче­ским правилам комбинирования единиц языка. Оправдание различных на основе силы воображения получаемых идеализации осуществляется в этих ситуациях соображениями совместимости, когерентности. Однако рано или поздно возникает необходимость расшифровки смысла нарабо­танных таким способом продуктов теоретизирования, что ставит нетриви­альные задачи интерпретации, операционализации, конструктивизации формализмов. Поскольку подобные процедуры в СПТ редуцированы, со­циальный теоретик имеет значительный шанс время от времени перерож­даться в схоласта. Как это бывает на практике, мы знаем. Чтобы этого из­бежать, чтобы иллюзия не становилась способом мысли, а имитация — способом жизни, необходимо неустанно повышать методологическую и профессиональную культуру, руководствоваться требованиями кристалли­зованного в истории мысли охранительного, защитного пояса регулятивов, рекомендующего не допускать политизации, идеологизации научной дея­тельности. Достаточным основанием для использования абстрактных объ­ектов, схем, конструкций, идеализации считать их соответствие опыту, а не идеалу.

Принцип антиактивизма: деятельностная, политическая абстиненция; назначение теоретика — объяснить, а не изменять мир. Теоретический фа­натизм от зашоренности, будто некая концептуальная схема — един­ственная в своем роде, а не всего лишь «одна из», плодит нетерпение «за­ставить быть счастливым», поскорее внедрить, воплотить, реализовать ее

173 Раздел IV

Власть

в жизнь. Особенно в такие моменты опасен блок содержащей элементы не­адекватности СПТ с политической «пламенной революционностью». Кен-таврообразный продукт чистого и практического разума, парадоксально сочетающий домыслы и доказательства, натиск и силу, представляет гроз­ную гремучую смесь, рождающую социальную бурю. «Бурей», кроме как данным словом, и не назвать насильственные вмешательства в историю, ко­торые в ходе попыток кроить и перекраивать ее по каким-то там схемам подтачивают естественно-объективные основы жизни. Будучи трансфор­мировано-деформировано, общество оказывается обреченным. Так, вы­званная теорией буря рождает трагедию жизни, и чем экспансивней теория, тем разрушительней буря, тем ужасней, нелепей, трагичней жизнь. Не имея заранее установленного масштаба, т. е. не ведая, каков истинный баланс сил, теоретик не способен знать, что можно, а чего нельзя делать с обще­ством, судьбой, историей. Это обязан знать политик, полагающийся на рас­чет и оценку жизненной, исторической, личностной конъюнктуры. Отсюда раз и навсегда следует разделить амплуа теоретика и политика (социально­го техника). Богу — богово, а кесарю — кесарево. Один объясняет, другой изменяет мир.

Принцип гуманизма: общество — средство, человек — цель. Есть что-то глубоко возвышенное, завораживающее в наивной идее общественно­го договора: делегируя обществу часть своих прав, свобод, обязанностей, люди решают объединиться в общество для совместного оптимального проживания. Здесь акцентируется: исходное — человек, общество — вто­ричное, производное. Многократно усиливая эту мысль, вместе с А. Швей­цером примем: человек — всегда человек, общество же — временно. Соз­нание этого должно избавить социального теоретика от чрезмерного увлечения приемом идентификации — имеется предел, за которым его ис­пользование недопустимо. Высшим и конечным объемом социальных идеа­лизации оказывается индивид, покушаться на неповторимость, целостность которого никогда не стоит. Индивид не идентифицируем, идеализациями не исчерпаем (лучший тип подобного исчерпания — казарма, кладбище, но там нет пространства действий социального теоретика). Всегда есть гума­нитарный остаток, который не препарируется, в модус in vitro (в пробир­ке) не переводится. Его и не следует переводить в этот модус. В погоне за идеализацией индивида нельзя терять индивида. Поэтому в констатирую­щей части СПТ должен предусматриваться аппарат антропологических описаний, in vivo (в жизни) фиксирующих реальное богатство личностных интенций, побуждений, девиаций, составляющих канву жизненного само­осуществления индивида.

В нормативной части CUT от индивида нельзя требовать героизма. «Не­счастна страна, в которой нет героев!» — восклицал оппонент Г. Галилея и получал достойный ответ: «Нет! несчастна та страны, которая нуждается в героях». Индивид создан не для подвигов, а для нормальной жизни. Под­виг рождается в моментах экзистенциальных, когда есть самопреодоление. Однако, когда ему быть, решает индивид. Без помощи социального теоре­тика. Самостоятельно. СПТ, как теория гносеологически ординарная, име­ет дело с ситуациями общезначимыми, в известном смысле тривиально-стандартными, умещающимися в типологию «всегда—везде». Подвиг же как явление неординарное, исключительное, подпадает под типологию «здесь—теперь». Все это говорится с целью подчеркнуть два обстоятель­ства. Во-первых, плохи СПТ, где непропорционально высок мотив экстре­мального — идея сверхнапряжения, сверхэнтузиазма. Такого рода СПТ, не рассчитанные на концептуализацию будничной жизни, неадекватны. Во-вторых, плохи СПТ, в которых непропорционально значителен мотив им-персонального — идея выхолащивания индивида, профанирования микро­косма. Скажем, гипертрофия абстракций производительных сил, трудовых ресурсов влечет восприятие индивида как среднестатистической, ударной, разменной, обезличенной единицы. Такого рода СПТ, не рассчитанные на концептуализацию экзистенциальных пластов индивида, самоутверж­дающегося сообразно наличным степеням внутренней свободы, не про­фессиональны. И те и другие одинаково должны быть подвергнуты по­следовательному остракизму.

Резюмируя изложенное, можно подытожить: методологическая рефлек­сия социального познания вселяет некие основания для оптимизма. В со­циальном знании имеется развернутая добротная «графия», на эмпи­рическом уровне решающая проблему «что»; «логия», на теоретическом уровне решающая проблему «как»; «софия», на метатеоретическом уров­не, соотнося специфические фигуры деятельности человека с глобальным масштабом действий человечества, решающая проблему «почему».

Трезвый анализ, осмысление реализуемых в опыте формирования и ис­пользования социальных теорий типов творческих инициатив подводят к понятию кодекса допустимых действий: что может, чего не может и чего не должен делать социальный теоретик. Таким образом, отталкиваясь от идей А. Азимова, можно сформулировать три закона интеллектуального и гражданского его поведения.

1. Социальный теоретик не может причинить вред человеку, человече­ству (как теоретик) или своим бездействием (как гражданин) допустить, чтобы человеку, человечеству был причинен вред.

175 г

Раздел IV

профессионализацию (а значит, индивидуализацию) данной сферы социаль­ной занятости, и в то же время благодаря крушению идеологии мессианизма наряду с возрастанием экзистенциальной ответственности за выработку и приятие политических решений в наши дни усиливается значимость легаль­ного народовластия.

Признак парциальности: лицензируемая — нелицензируемая власть. Первый член обозначенной пары характеризует системы власти, которые вводят ограничения (дискриминации) на допущение граждан к потентату (многочисленные цензы — имущественный, образовательный, этниче­ский, классовый, сословный, оседлости и др.). Цивилизованное общест­венное устройство, разумеется, исключает саму идею проведения власт­ных цензов, учреждения надзора (цензуры) за властной деятельностью. В настоящий момент доминирует тенденция к нелицензируемой власти. Однако было бы ошибочно полагать, будто лицензируемая власть искоре­нилась. С рецидивами последней мы сталкиваемся в ситуациях распада со­временных многонациональных общностей, инспирируемой ими дикой трайбализацией общества, поощряющей темные расистские настроения как в государственной, так и в бытовой среде: примат этнического над личностным, национального над человеческим — проекты социальных об­разований типа печально известного Volksgemeinschaft на фоне национал-сепаратизма — процессы в Югославии, СССР (в особенности республи­ки Прибалтики), ЧСФР.

Признак корпоративности: кастовая — некастовая власть. Речь идет о наличии котерий — сплоченных замкнутых политических группировок, преследующих в общественной жизни своекорыстные цели. Деятельность этих «лоббистских» структур узаконивается специфическим регламентом, поощряющим узкогрупповые вертикали власти. Будучи частичными, по­добные институты не отражают и не выражают умонастроений, граждан­ской воли ни населения, ни электората. Типично корпоративной властью является государственный строй фашистской Италии, равно, как и наци­стской Германии, Испании, Португалии. Импликации корпоративизма про­слеживались в перестроечном СССР, где в конституирование депутатского корпуса закладывался принцип обособленно-группового представительст­ва (та же «золотая сотня» от КПСС). Главное для корпоративизма — на­деление функциональными признаками не индивидов, они лишаются са­моценности, а социальных групп, которые под видом гражданских структур имплантируются в государственные.

Признак моральности: агиократия — порнократия П. Новгородцев про­тивопоставлял агиократию — высоконравственную власть святынь — мо­рально ущербной демократии. Такой содержательный ход, на наш взгляд, —

Власть

сугубая ошибка. Агиократии противостоит не демократия (сама по себе порочной, конечно, не являющаяся), а тлетворная порнократия. Вечные связи и вековые святыни как базис власти — едва ли не идеал, и если не идеал, то, во всяком случае, удел удаленного будущего. Контрарная им порнократия как цельное, состоявшееся явление также в истории не дана. Возможно говорить поэтому лишь о мере приобщенности архонтов к вы­сокому и низкому. В этой связи очевидны оппозиции: М. Ганди — Кали­гула, Г. Альенде — Ричард III, И. Ганди — Екатерина Медичи... В любом случае в императивной плоскости справедливо ставить вопрос о системе властных преференций, дезидеративным основанием которых выступает желательность совокупных личностных и социальных движений от пор-нократии к агиократии.

Признак правозаконности: правовая — неправовая власть. Правовая власть руководствуется законами, тогда как неправовая власть — автори­тарными, волевыми решениями. Правовую власть (номократию) требует­ся отличать от правой власти. В первом случае подразумевается связан­ность власти правом — принцип законной власти и власти законов. Во втором случае имеется в виду власть, существующая «по праву». Здесь важна конкретная трактовка сути этого «права». В российской политоло­гической традиции (Иосиф Волоцкий, славянофилы, Ф. Достоевский и др.) вводился вероучительный стереотип «государства правды» — освященно­го богом религиозно-государственного порядка — проекты идеократиче-ского, демотического, гарантийного государства. В нацистской политико-правовой идеологии (К. Шмитт, Г. Франк и др.) право, идентифицируемое с силой и расой и не соприкасающееся с законностью и правопорядком, в рамках государственного строительства ориентировало на утилитаризм, чистоту расы, крови, наследственности, охрану германской земли и кре­стьянства, однопартийность, вождизм. Отправляясь от данных историче­ских прецедентов, уместно подытожить, что общественно-политическая контаминация правовой и правой власти всегда ущербна, порождая и кон­цептуальную, и социальную реакцию.

Признак конструктивного согласия: консенсуальная — неконсенсуаль-ная власть. Представляя высшую форму демократии, консенсуальная власть предполагает управление обществом на базе согласия всех заинтересован­ных лиц — общего мнения. Традиционная демократия, законы которой сво­дятся к решению простого большинства, понятно, несовершенна: принцип механического большинства, влекущий раскол, подрывает справедливость, вызывает социальное противостояние. Понимание того, что многие полити­ко-государственные проблемы не решаются методом большинства (та же конфронтация католиков (меньшинство) с протестантами (большинство) в

Раздел IV

Ольстере и т. д.), подводит к необходимости уважения инакомыслящих, отказу от борьбы с противниками, число которых может быть значи­тельным. (Трагическая страница войны с оппозицией — нынешняя Гру­зия.) Исходная нацеленность на положительный результат при развитом идейном плюрализме, гарантированности гражданских прав и свобод личности предопределяет единственно рациональный путь властедейст-вий: путь согласования и взаимокорректировки курсов и линий, путь интеграции различных волеизъявлений в унитарную результирующую волю. Роль механизма консенсуса, обеспечивающего отражение всей палитры социальных позиций в итоговых решениях на любом уровне, в особенности возрастает в наши дни — в дни глобализации и интерна­ционализации мира. И достойно сожаления, что все виды реализованной до сих пор (и наличной) власти неконсенсуальны.