II-1922 г

Друг мой милый, Женичка, любимый и безмерно ценимый друг!

Не кажется ли тебе, что интеллигенция 20-х - 40-х годов прошлого века, люди типа Герцена, Огарева, Хомякова, умели жить более глубокой, полной и созерцательной жизнью? Мне кажется - да. Воспитанные и выросшие в такой неге и ласке имений и дворянских гнезд, среди чудных тенистых садов и серебристых прудов, они могли свободно отдаваться раздумьям и могли любовно и внимательно смотреть и в свою душу, и в душу близких им. Вот почему они оставили нам так много дневников и писем - этих удивительных памятников из истории человеческой личности.

Мы, выходцы из других слоев, выросли в других условиях. Мы приступали к обучению грамоте в возрасте, когда они уже могли свободно читать почти мировую литературу. Мы преодолевали затруднения, которых они не знали, например незнание языков, необеспеченность. Мы тратили слишком много сил, которые они не тратили. Кроме того, доля всех наших современников, независимо от происхождения, [нрэб] не дает времени для слишком углубленной личной жизни: мы слишком заняты.

Но в минуты душевного спокойствия, в минуты, когда ощущаешь в душе своей такой удивительный подъем, хочется забыть треволнения дня и отдаться своему личному потоку чувств и мыслей, хочется бросить глубокий, глубокий и нежный взгляд в душу своего бессмертного друга, своей кроткой спутницы жизни.

Именно такие минуты переживаю я сейчас. Я ожил вновь, я вновь приобрел душевный покой, я нашел себя, которого потерял уже давно и особенно за последнее время. Я вижу себя вновь тем же юным и увлекающимся, тем же мечтателем и энтузиастом, каким был на заре своего восхождения. Я не знаю, как передать тебе свою радость. С меня спала пелена, которая окутывала душу, упала с души тяжесть, которая угнетала ее.

[...]

4-II-1922 [г.]

[...] Только что и так поздно вернулся с бурного, страстного заседания, Так устал. Так много нужно было говорить, аргументировать, доказывать, убеждать. Но и так хочется написать тебе хотя бы два слова. [...]

Но я спокоен в общем. Я смело и без страха смотрю вперед. Нет жизненных невзгод, которые бы страшили меня. Самый тяжелый и смертельный удар в жизни наносит слабая рука женщины. Но и смертельный удар не всегда приводит к смерти. Твою дорогую руку я готов целовать, целовать без конца. У меня сейчас одно желание - скорее увидеть тебя, твои глаза и заглянуть в глубину твоей души. [...]

Твой Н.К.

6-II-1922 [г.]

Дорогая моя Женичка.

Я чувствую себя день за днем лучше. Нет физической усталости. Проходит и психический надлом. Прошел еще один день без тебя. [...]

У меня сегодня мечтательное настроение. Такое бывает у меня. Мне хочется мечтать о твоем счастье, о твоей радости, сложной, красивой жизни. [...]

Мне кажется, что все это будет, что дом наш превратится в очаг углубленного счастья, что он будет источником для творческих исканий наших, что его никогда не победят будни и проза жизни.

Милая, дорогая Женичка. Если бы ты знала, как много сил я чувствую в себе, чтобы не бояться, что серая мгла покроет нашу жизнь. [...] мы будем жить прекрасной и живой жизнью. Перед нами еще столько неизвестного, столько неиспытанного. Так много счастья впереди! Мы увидим с тобой весь мир - от стран высокой культуры до областей экзотических. Мы испытаем наслаждение от высших произведений прекрасного в мире. Мы будем вместе с тобой переживать муки и радость интеллектуального подъема и вдохновения. [...]

Твой Н.К.

Москва, 7-II-1922 [г.]

[...] Что я делаю? Очень многое. Главным образом сижу над корректурой, редактированием статей для двух сборников под моей редакцией, пишу, полемизирую на заседаниях.

Очень огорчен, что Теодорович не сумел защитить моего проекта натурналога в Верховной Экономической Комиссии. Самого же меня не нашли, т[ак] к[ак] вопрос был поставлен неожиданно. Теперь мне приходится делать отчаянные усилия, чтобы поправить дело. На днях выступал с критикой принятого проекта Наркомпрода в Президиуме Госплана, в той же Верховной Комиссии, в Комиссии Каменева и пока добился одного: вопрос поставлен на пересмотр. Сегодня, если он только будет поставлен в Совнаркоме, придется по необходимости ехать туда. Сегодня поэтому не еду в Академию.

Железнов еще не уехал, но уезжает. Я избран и.о. декана отделения. Как ни сопротивлялся, но в конце концов пришлось согласиться.

От поездки в Геную отказался, как ни хорошо было бы прокатиться вместе с тобой в этот, говорят, дивный город [...]

В Красково не смог вырваться, потому что прямо привязан ежедневными заседаниями в связи с налогом.[...]

Твой по гроб Н. Кондратьев

1932 /Суздальский политизолятор/

12-II-1932 [г.]

[...] Доехал благополучно. Буду заниматься, насколько смогу.

Милая, дорогая моя Женичка

Не знаю, получила ли уже ты мое первое письмо. Пишу второе. Освоился с новыми условиями своего существования. И прежде всего считаю необходимым сообщить тебе об этих условиях.

Камера довольно просторная. Есть приличный стол,[табур]етки, т[ак] что можно читать и писать. Тепло. [Про]гулка два раза в день по часу каждый раз. Поэтому воздуху вполне достаточно. Вопреки ожиданиям и в отличие от Бутырской тюрьмы питание здесь превосходное. Можно без преувеличения сказать, что по качеству оно мало отличается от домашнего. Во всяком случае мне оно очень нравится, особенно после внутренней Бутырской тюрьмы. В связи с этим ты не беспокойся особенно относительно моего питания, особенно относительно молока. Все, в чем я буду испытывать некоторую потребность, это немного масла, сладкого и немного табаку, немного, т[ак] к[ак] табак и сахар в известном количестве здесь тоже дают. Кроме того, потребуется известное количество денег на молоко, газеты, стирку и т.п.[...]

Администрация изолятора очень корректна и внимательна. Вообще нужно сказать, что Суздальский изолятор производит на меня впечатление очень благоустроенного и культурного места заключения социалистического характера. Еще не знаю, есть ли здесь библиотека.

Несмотря на сказанное, вплотную заниматься еще не начал. Занимаюсь математикой, теорией вероятности, математической статистикой. Скоро думаю, однако, начать продолжение своей рукописи.

[...] узнай, пожалуйста, в секретно [текст поврежден] отделе ОПТУ - могу ли я для своей работы получить сюда собранные мною ранее статистические материалы и черновые рукописи своей работы, чтобы продолжить ее, и если да - то как это можно устроить. Об ответе сообщи мне. В зависимости от характера этого ответа я напишу тебе, что мне послать из моих рукописей.

[...] Адрес мой, по-видимому, такой: г. Владимир. Суздаль. Суздальский политизолятор.

Твой Н.Кондратьев

Суздаль. 25-II-1932 [г.]

[...] Я живу по-прежнему. Встаю, делаю гимнастику, пью чай. Затем занимаюсь и иду гулять. Потом опять занимаюсь. Далее обед. После небольшого перерыва снова занимаюсь. Потом иду гулять. Опять занимаюсь. Затем иногда играю в шахматы. Затем ложусь спать. На другой день цикл повторяется. [...]

Занимаюсь больше всего различными отделами математики. С 1-го марта думаю приняться за продолжение рукописи. [...]

3 марта 1932 [г.]

[...] за последнее время чувствую себя совершенно выключенным из жизни.

Существую по-прежнему. По-прежнему идут дни один за другим, один за другим без всяких различий. Ранее, занимаясь философией, я немало думал о принципе непрерывности и тожества. Теперь я конкретно ощущаю тот и другой на практике.

[...] Занимаюсь по памяти. Но чем дальше идет время, тем более убеждаюсь, что в тюрьме без возможности регулярно получать необходимые материалы и книги сделать что-либо путное и значительное невозможно. [...]

Суздаль, 10-III-1932 [г.]

[...] Занимаюсь мало. И это тем более, что, по существу не имея связи с домом, я лишен и книг, которые мне необходимы. Не имея нужных книг, не могу работать и, вероятно, в таких условиях к концу срока заключения, назначенного мне приговором за мои преступления, превращусь в полного идиота. [...]

Суздаль, 17-III-1932 [г.]

[...] Вспомнил, что сегодня день моего рождения.

[...] Занимаюсь по-прежнему немного. Основная причина этого - в отсутствии необходимых мне книг и материалов. Я писал заявление в ОГПУ, чтобы разрешили получить их. Однако результатов этого заявления пока никаких нет. Я никогда не предполагал, что буду лишен даже права на получение книг, и это тем более, что общими правилами изолятора получение книг допускается. Попроси, если сможешь, и со своей стороны, чтобы разрешили получать книги.

[...]

Суздаль, 14-IV-1932 [г.]

[...]

[...] Боюсь, что не только ничего не сделаю здесь, но даже отстану, и очень сильно. Без книг, без текущей научной литературы это очень легко может случиться. Вот почему я так пристаю к тебе с книгами, хотя и знаю, что тебе трудно. Попроси А.В. или кого другого: 1) нельзя ли мне получать книги не только из своей, но и из других библиотек, 2) нельзя ли соответственно разрешить мне после надлежащего контроля [?] возвращать использованные книги? [...] М[ожет] б[ыть], можно было бы возвращать книги хотя бы при случае свиданий? [...]

Суздаль. 26-V-1932 [г.]

[...]

[...] О себе, о своей жизни писать, собственно, и нечего, и трудно. Нечего, т[ак] к[ак] она слишком однообразна. Трудно, т[ак] к[ак] вся содержательность моей книги, если о таковой еще можно говорить, имеет слишком вынужденный характер и не всегда поддается описанию на бумаге.

[...] Всегда жду от тебя книг и рефератов тех статей, о которых и говорил, и писал тебе. Мне все хочется хоть сколько-нибудь с пользой провести время и тем хоть сколько-нибудь уменьшить ту рану, которую нанесла моей жизни в смысле бесплатной потери времени тюрьма. Самое ужасное в жизни - это потеря времени, т[ак] к[ак] жизнь человеческая необычайно коротка и при бездеятельности бессмысленна. Тюрьма же [?] [...] приостановила мою научную работу, и притом приостановила ее в самый критический и субъективно в самый интересный момент, т[ак] к[ак] идут годы и мои научные планы рассыпаются, как песок. Отсюда ты поймешь, почему я так бесконечно беспокою тебя с вопросами о книгах. Книги, как их ни мало, все же позволяют, хотя и черепашьим шагом, двигаться вперед. [...]

Суздаль. 10-VI-1932 [г.]

[...] Понемногу занимаюсь. Хотя и медленно, но продвигаюсь вперед. Научные планы рисуются все более и более широкие. До безумия досадно и жаль, что лишен возможности реализовать их.

[...]

Суздаль. 1-IX-1932 [г.]

[...] В предыдущем письме я уже писал тебе. что начал писать продолжение своей работы, разумеется, лишь начерно. Планы в этом направлении у меня, как ты знаешь, большие. За истекшее, в значительной мере потерянное бесплатно время я все же многое обдумал и передумал. И если бы только была у меня возможность доисследовать некоторые вопросы, то я был бы в состоянии написать обширную работу, где изложил бы довольно целостную и законченную теоретическую систему. Не знаю, насколько она оказалась бы значительной объективно, но смею думать, что в ней были бы оригинальные стороны, по крайней мере некоторые. Однако, оглядываясь назад, констатирую, что двигаюсь я с работой крайне медленно. То прошло несколько лет, когда был занят до последней степени - и это ты хорошо знаешь, - по службе, то теперь служу столь длительное [?] время по тюремному ведомству. Это сознание гибнущего времени [...] угнетает меня, угнетает порой невыразимо.[...]

[Предположительно первая половина октября 1932 г.; текст испорчен]

[...]

В перечне я не указал на то, что в течение недели продолжал писать фрагменты своей работы. Несомненно, это самое отрадное в моей отрадной жизни в святом монастыре. Хотя обстановка для научной работы у меня и невыносимая, но утешаюсь мыслью, что все сколько-нибудь значащее создавалось всегда в очень тяжелых условиях. И нахожусь в тяжелых условиях. Следовательно, по правилам силлогизма, если допустить некоторое злоупотребление им, я создам нечто значу [далее текст испорчен ]. [...]

Суздаль, 20-X-1932 [г.]

[...] Не болен, но продолжаю очень плохо спать и потому чувствую некоторый туман в голове. Продолжаю писать свою работу. Твои приезды всегда действуют на меня вдохновляюще. [...]

Кроме того, очень прошу тебя купить и немедленно послать мне Уголовный кодекс СССР, а также, если существует, какое-либо официальное издание о судопроизводстве в СССР и наконец Конституцию СССР. Мне это очень нужно. Я хочу тщательно повторить основные положения советского права.

[...]

Суздаль, 27-Х-1932 [г.]

[...] Третьего дня получил от тебя четыре книги: Апdегsоn'а, Rainov'a, Hennig'а и Кочеткову. Последнюю я не просил, но все же она мне пригодится. Кроме того, она интересна уже по самому своему названию: "Вымирание мужского пола". Сейчас, кстати, чувствую себя очень, очень плохо. Общая невероятная слабость, абсолютная апатия, абсолютно пустая голова. Думаю, что [это] результат длительной бессонницы, а может быть, и начало какого-нибудь заболевания. Может быть, наконец, я просто осуществляю прогноз Кочетковой и начинаю вымирать. [...]

До сего дня [?] продолжал заниматься и писать. Закончил главу о законе народонаселения и теперь, если не заболею, приступлю к следующей главе. [...] беспредельная жалость, что лишен возможности и человеческой обстановки для научной работы, постоянные раздумья о смысле человеческой истории и т.п. и т.д. [...]

1933 /Суздальский политизолятор/

Суздаль, 23-II-1933 [г.]

[...] О будущем стараюсь не думать, т[ак] к[ак] оно абсолютно неясно и думать о нем в моем положении более чем бесполезно. [...]

Суздаль, 7-IV-1933 [г.]

[...] Но нужно найти в себе силы и сохранить себя, сохранить [...] бодрость и надежду. Их человек может найти в конце концов только в себе, в своем сознании. Нужно быть, по-видимому, до конца спокойным, и тогда невзгоды жизни будут казаться меньше. Недавно я читал небольшую книжечку древнего философа Эпиктета "В чем наше благо". В другое время она не произвела бы, вероятно, на меня никакого впечатления. Но сейчас она доставила мне своей мудрой бодростью необычайное наслаждение. Глубоко верно и известное изречение Спинозы, что мудрый - прежде всего спокоен. Как бы я хотел, чтобы твой уклон к философии, который я заметил за последние случаи свиданий, привел тебя к вере в себя, к внутреннему спокойствию и позволил бы перенести тяжесть чисто нервно-физической усталости.

[...]

Суздаль, 12-V-1933 [г.]

[...] Приятно было в тюремных стенах увидеть совсем новую хорошую и хорошо изданную книгу. Но, не скрою, и несколько грустно. Грустно сознавать, что где-то люди могут писать книги, заниматься исследованиями, что где-то кругом существует и течет жизнь мимо тюремных стен, за которыми я нахожусь. Но все же и у меня есть известное утешение: есть возможность, пусть ничтожная, думать, углубляться в свои мысли, шаг за шагом проникать в мир точного знания, в частности математики. Математика очаровывает меня все больше и больше. В сущности она больше, чем какая-либо иная область знания, может доставить чистое интеллектуальное наслаждение. [...]

Суздаль, 1-VI-1933 [г.]

[...] Что с тобой и что с Аленкой - ничего и уже давно ничего не знаю. Живы вы, здоровы, бедствуете, помните меня или забыли - ничего не знаю. Постепенно каменеет сердце, и с величайшим трудом преодолеваешь волю нервов, чтобы не начать биться головой о стенку, буйствовать и вообще сходить с ума. [...]

Суздаль, 11-VIII-1933 [г.]

[...] Все же самое бессмертное и ценное в преходящей человеческой, часто очень тяжелой [?], жизни - это мысль во всех ее формах. [...]

Суздаль, 18-VIII-1933 [г.]

[...]

Написал заявление на имя М.И. Калинина и сегодня отправляю. Считаю, что, если ты не возражаешь, тебе следовало бы тоже написать. Причем в своем заявлении тебе лучше сослаться [?] на факт подачи такового мною. Подай свое заявление, если возможно, лично М[ихаилу] И[вановичу] через его секретаря. [...]

Суздаль, 1-XI-1933 [г.]

[...]

Присланные тобою книги пошлю числа 10-го. Вероятно, успею их прочитать. Но изучить, как хотел, теорию механики, хотя бы в объеме Гебеля, не успею. Чем больше занимаюсь я математикой и науками, которые непосредственно на нее опираются, тем безграничнее и интереснее представляется мне эта область. Я никогда не сожалел в жизни, что избрал своей научной специальностью ту, которую избрал. Но если бы этот вопрос стал передо мной снова, то теперь я бы, вероятно, поколебался. Возможно, что это является вымученной, подсознательной реакцией на условия развития и возможности успеха той науки, которой я посвятил себя. Но возможно и другое: есть что-то неотразимо величественное в самом характере математического знания. Уходя в него, начинаешь действительно не только понимать, но и чувствовать мировоззрение стоиков и особенно пифагорийцев с их руководящей идеей, что numera regunt mundum.

[...]

Суздаль, 29-XI-1933 [г.]

[...] Вчера получил письмо от мамы, полное грустных и горестных известий. Умер папа! Умирает Серж! Очень плохо состояние самой мамы. [...] И почему, откуда эти жесткие удары, следующие молниеносно один за другим? Первая половина моей жизни была относительно безоблачной. Она была тяжела, т[ак] к[ак] вперед приходилось продвигаться с постоянной борьбой. Но тем не менее как прекрасно было это солнечное, беспечное деревенское детство, первые шаги в школе. Сколько веры и бодрости было потом. Как невыразимо хороши были студенческие годы. Было какое-то упоение жизнью, беспрерывное движение вперед, постоянный успех, почти пантеистическое [?] мироощущение... Теперь жизнь сурово наносит один удар за другим, отбирая все, что она дала. И я еще не знаю: может быть, это только начало; может быть, я еще не представляю, как многое она отберет в ближайшее же время, как многое я уже потерял и еще потеряю? Древние верили в судьбу. Эта вера до сих пор была мне чужда. Но я чувствую, что в ней лежит глубочайший скрытый философски величественный смысл. Поразительно, всего несколько дней назад я видел во сне отца, лежащего в белом гробу. Ужели это было приблизительно в тот день, когда он действительно лежал в гробу и над ним горели тусклые свечи? И мне невольно приходит на память иное время, когда аналогичные [нрзб] переживала ты и когда я также видел вещие сны... Нет ничего тяжелее, чем неизвестность в минуты несчастий, когда они идут одно за другим и когда их уже начинаешь ждать. В такие минуты легче и лучше узнать все их, все, какие суждено испытать, в один миг. Вероятно, это потому, что человеческая душа имеет предельную границу реагирования. И горе, взятое в слишком большой сумме, ощущается все равно лишь в меру этой предельной черты. Все остальное проходит бесследно. Такое состояние переживаю сейчас я и потому пристально смотрю вперед и мучительно хочу немедленно выпить до дна всю ту чашу испытаний, которая мне суждена. В этом, несомненно, есть смысл: нельзя пугать[?] человека постепенно [?] [...]

Суздаль, 6-XII-1933 [г. ]

[...] Самый страшный, кошмарный бич современности, что мир утопает в неправде. Я несколько раз и достаточно определенно писал тебе, что предпочел бы перенести любые удары судьбы, но открытые. [...] Для меня затронутый вопрос равносилен проблеме реальности внешнего мира. [...]

P.S. [...] Физически мир для меня и без того очень ограничен. Теперь и этот мир превращается в нечто загадочно-иллюзорное.

Суздаль, 20-XII-1933 [г.]

[...] Бывают в жизни человека полосы, периоды, когда он проникается жутким чувством таинственности окружающего, рационально необъяснимыми предчувствиями новых бед и несчастий, сознанием их неотвратимости и безысходной жаждой вырваться из этого заколдованного круга. Нечто аналогичное переживаю сейчас я. [...] Бывают очень различные люди, и их можно по-разному делить на типы. Но поскольку я отдаю себе отчет о самом себе, я принадлежу к той категории людей, которые медленно сближаются, с трудом выражают свои чувства внешне, но которые, сблизившись с другими, уже не могут отделить их от себя и болезненно резко переживают каждое движение их души, как свои собственные движения и события [?]. [...] В одном из предшествующих писем я писал тебе о том, что перед моим духовным взглядом все с большей отчетливостью встает в конкретном облачении абстрактная идея судьбы. Я переживаю теперь ее неумолимое наступление на меня. Но у меня еще не погасла вера в конечное торжество свое даже над ней. Передо мной вновь и вновь встает то легендарное событие, о котором немало раз рассказывала мне мать и которое предшествовало моему рождению. Никогда еще я не был объят таким стремлением все взвесить, все измерить, подчинить строгим математическим формулам даже саму жизнь, даже духовную жизнь, насколько она нуждается в изучении. И вместе с тем интуитивно никогда не ощущал я с такой силой таинственности, капризности, причудливости явлений действительной жизни человека, никогда не чувствовал я того жуткого "шороха мертвых листьев", который слышится мне в прозе обыденных событий. Какое противоречие! Противоречие, которое не находит рационального выражения, противоречие, из которого рождаются музыка, поэзия, прорицания во всей их рациональной непонятности и внутреннем величии. [...]

1934 /Суздальский политизолятор/

Суздаль, 17-I-1934 [г.]

[...] Работоспособность все еще очень низкая. Однако стараюсь работать. За последнее время несколько успешнее пошло писание работы о тренде. Сейчас я пытаюсь свести все написанное о нем в одну законченную книгу. Разумеется, она может быть закончена здесь лишь в первой редакции, т[ак] к[ак] нужно будет еще пересмотреть много материалов и книг, окончательно проредактировать, вероятно, многое изменить. Если в ближайшее время закончу эту книгу, то сейчас же начну другую, план которой у меня уже достаточно сложился. Но это дело еще будущего, которое во всех отношениях достаточно темно.

[...]

Суздаль, 21-I-1934 [г.]

[...] работаю и пишу. Но не особенно продуктивно. Невыразимо устал от однообразия и неподвижности жизни. Человеческая жизнь вообще не имеет определенного объективно присущего ей смысла. Здесь просто бессмысленна. Над этим, вопреки желанию, приходится больше и больше думать. Временами начинаешь сомневаться даже в значимости мысли. И во всяком случае приходится очень сомневаться в широте границ ее возможностей.

[...]

Суздаль, 14-II-1934 [г.]

[...] В силу этой доверчивости (к людям. - Публ.) и страха как бы не переступить черту вежливости ты не в состоянии упорно и настойчиво отстаивать свои права [...] Я уже в предыдущем письме, как бы предчувствуя возможности, писал тебе, что от такого отношения к людям нужно отказаться. Нужно понять суровость окружающей действительности, уровень окружающих нравов, жестокость [?] борьбы не за галантность, не за вежливость, не за хороший тон, а за элементарную возможность существовать [...]. Это ужасно, но это так, и даже не в первой, а в энной степени... И отсюда нужно черпать [?] выводы об основах морали суровой и твердой. Никому не доверяйся! Ты ни в ком потом не найдешь опоры. Ты имеешь права, предоставленные тебе законом, и ты должна их защищать. Если тебя неправомерно притесняют и даже оскорбляют, не взывай к человечности и не надейся на нее, а настойчиво и твердо защищай себя и ребенка, [...] защищай, забыв о неловкости, о вежливости и т.п., так как иначе ты потеряешь все! Такова жизнь. [...] Неужели от того, что окружающие люди пьянствуют, невежливы и жестоки, можно приходить в такое отчаяние? [...]

[...] ведь с этими принципами нельзя жить вообще, сейчас, в нашем положении, в особенности. [...]

Суздаль, 28-II- 1934 [г.]

[...] Я потому так восстаю против иллюзионизма, что поседел в опыте, что гораздо ближе узнал и понял [?] природу человека, что сам простился со многими иллюзиями. [...]

Ты не согласна со мной и ссылаешься на формулу Гюйо. Эта формула старше Гюйо. Она так же стара, как старо человечество с тех пор, когда оно научилось мыслить. Формула эта неплоха, как и все формулы философов и [?] моралистов. Вероятно, она. как и многие другие формулы моральной философии, не умрет никогда. Беда лишь в том, что формул много и они рождаются в одних условиях, а применять их приходится в совершенно других условиях. И вот применять формулы вообще, применять их, не считаясь с условиями, значит, [в]падать в иллюзионизм, обрекать себя на ошибки, быть может, непоправимые, без всяких утилитарных, моральных или иных положительных результатов. В самом деле, Гюйо, бродя в горах Швейцарии или созерцая буддийские храмы в Индии, мог, конечно, вдохновляться, верить, любить бескорыстно ближнего и придумывать "стихи философа" или хорошие моральные формулы. Но мог ли бы он делать это, и нашел ли бы он силы, и нужно ли было бы ему делать это, если бы ему на грудь с его благородным сердцем наступили тяжелым сапогом? Или если бы, что еще точнее, он оказался в когтях дикого тигра? Ужели он продолжал бы думать, что нормой его поведения и в этих гипотетических условиях должна остаться его высшая [?] мораль [?], которая так вдохновляла его при бесконечной красоте горной природы и лучей заката? Как-то даже странно спрашивать. Не стоит продолжать эти общие, отвлеченные рассуждения. [...] Я не могу сказать, что проповедую тебе ожесточение. Я проповедую тебе величайшее самообладание, реализм в оценке своего положения и постоянную готовность отстаивать права свои и Аленки. Я проповедую тебе также величайшую осторожность в отношениях к другим людям, прямой скепсис, сугубый скепсис. Впрочем, быть может, все это я делаю напрасно, т[ак] к[ак] в большинстве случаев все, что не укладывается в категории разума и связано с другими элементами человеческого духа, человек постигает в конце концов не логически, не дискурсивно, а, к сожалению, личным опытом. Отсюда такое обилие бедствий и страданий человека.

[...] продолжаю занятия математикой и пишу свою работу. Хотя последняя движется не очень быстро, но к своему удовольствию я увлекаюсь ей все более и более. По мере того как пишу, выясняются дальнейшие планы. Мне бы очень хотелось написать по крайней мере 4 книги, которые вместе составят абрис [?] единой системы. Если бы была возможность, то хотел бы написать еще две книги, из которых одна должна бы подвести принципиальные основания под все построения, а вторая обобщить их [?]. Однако боюсь, что все это утопия и проза жизни поставит неизмеримо более узкий предел всем планам, чем мне это иногда кажется. Не нужно ни на минуту забывать, что наши времена, времена жизни нашего поколения, есть до известной степени и в некоторых отношениях апокалиптические времена. [...]