Предисловие автора к русскому изданию 33 страница

ривать явления как связанные между собою причинной связью?

Именно потому, что эти явления располагаются для нас, причем

нам для этого не требуется предварительного анализа, в необратимые

ряды с определенными и поддающимися измерению промежутками,

именно потому, что следствие и причина представляются нам как бы

построенными в ряды в окружающем пространстве, именно поэтому

время кажется нам также однородной величиной, делимой на части,

тождественные между собою и следующие одна за другой в совершен

но правильном порядке. Каким должно быть представление о времени

для умов, совершенно безразличных к правильным рядам явлений в

пространстве и не уделяющих никакого внимания, по крайней мере

сознательно, необратимой последовательности причин и следствий?

Лишенное опоры представление о времени может быть неотчетливым,

неопределенным. Оно скорее приближается к субъективному воспри

ятию длительности не без некоторого сходства с тем, что было опи

сано Бергсоном.

Представление, которое мы имеем о времени, кажется нам при

рожденным свойством человеческого сознания. Это, однако, иллюзия.

Идея времени почти не существует для первобытного мышления, ко

торое усматривает непосредственную причинную связь между данным

явлением и внепространственной таинственной силой.

Как показал Юбер, первобытное мышление обладает скорее неким

чувством времени, сообразно субъективным качествам последнего,

чем представляет его себе в объективных признаках. <Негры более

отдаленных районов, - пишет Босман, - различают время весьма

забавным образом, а именно на время счастливое и несчастливое.

В некоторых областях большой счастливый период длится 19 дней, а

маленький (ибо следует иметь в виду, что они делают еще и это раз

личие) - 7 дней; между двумя периодами они насчитывают 7 несча

стных дней, которые, по существу, являются их вакациями, ибо они

не путешествуют в течение этих дней и не отправляются в поход, не

предпринимают ничего значительного, а проводят их в ничегонедела

нии>. Здесь легко прослеживается классическое деление на счастли

вые и несчастливые периоды у римлян. Периоды и выдающиеся

моменты времени характеризуются происходящими в них проявлени

ями мистических сил; на них почти исключительно и сосредоточива

ется первобытное мышление. Некоторые наблюдатели отметили это в

определенной форме.

Так, <то, что мы, европейцы, называем прошедшим, связано с на

стоящим, а настоящее в свою очередь связано с будущим. Однако эти

люди, верящие, что жизнь состоит из двух нераздельных и входящих

одно в другое существований: человеческого в духовном и духовного

в человеческом, - для этих людей время не имеет в действительно

сти тех делений, которыми оно обладает для нас. Точно так же оно

не имеет ни ценности, ни объекта, поэтому к нему относятся с без

различием и пренебрежением, совершенно необъяснимыми для евро

пейца>. Этот замечательный отрывок из сообщений майора Леонарда

отличается неясностью, быть может, в не меньшей степени, что и са

ми представления, которые он хочет выразить. Однако таковы имен

но представления умов, которые по крайней мере живут столько же

в мире невидимых реальностей, сколько в том мире, который мы на

зываем объективной действительностью.

То, 4то было сказано выше о времени, приложимо также к про

странству и по тем же основаниям. Пространство, которое мы пред

ставляем совершенно однородным, не только пространство геометрии,

но и то, которое рисуется повседневно, видится нам фоном, незави

симым от предметов, которые на нем или в нем высвечиваются. То

обстоятельство, что явления совершаются в той или иной области

пространства, на севере или на юге, вверху или внизу, справа или

слева от нас, никак не касается, на наш взгляд, самих явлений, но

только позволяет нам располагать их в пространстве, а часто и изме

рять их. Однако такое представление о пространстве возможно лишь

для умов, привычных к рассмотрению рядов вторичных (естествен

ных) причин, которые в действительности не изменяются от того, ка

кова область пространства, в которой они даны. Представим себе

умы, направленные совершенно иначе, поглощенные прежде всего и

почти исключительно мистическими и таинственными силами, дейст

вие которых проявляется непосредственным образом. Эти умы не бу

дут представлять себе пространство как однородную и безразличную

.к своему содержанию величину. Напротив, оно покажется им наде

ленным качествами и свойствами: разные области пространства будут

наделены своими особыми свойствами, они будут сопричастны тем

мистическим силам, которые в них обнаруживаются. Пространство

будет не столько представлением, сколько ощущением, и различные

направления и положения в пространстве будут качественно разнить

ся между собой.

Таким образом, вопреки видимости однородное пространство не

является, так же как и однородное время, некой прирожденной дан

ностью сознания. Первобытный человек, несомненно, действует в

пространстве точно так же, как и мы, он, несомненно, бросая свои

наряды или желая достигнуть определенной цели, умеет так же, как

и мы, а иногда лучше нас быстро находить направление, измерять

расстояние и т. д. Однако одно дело - действие в пространстве, а

другое - представление о пространстве. Здесь все обстоит так же,

как и в случае причинности. Первобытные люди постоянно пользу

ются связью между причинами и следствиями. В изготовлении утва

ри, в сооружении своих силков, например, они часто обнаруживают

такую сметливость, которая свидетельствует об очень тонком наблю

дении связи между причиной и следствием. Следует ли отсюда, что

их представление о причинности подобно нашему? Для положитель

ного заключения следовало бы допустить, что обладать каким-нибудь

способом деятельности значит уметь вместе с тем и анализировать ее

и обладать знанием умственных или физиологических процессов, ко

торые сопутствуют этой деятельности. Но допущение это такого рода,

что достаточно его сформулировать, чтобы увидеть несостоятельность.

Когда мы описываем опыт, среди которого действует первобытное

мышление, как отличный от нашего, то речь идет о мире, склады

вающемся из их коллективных представлений. С точки зрения дей

ствия первобытные люди перемещаются в пространстве, подобно нам

(и животным), они достигают своих целей при помощи орудий, упот

ребление которых предполагает действительную связь между причи

нами и следствиями, и если бы туземцы не сообразовались с

объективной связью, подобно нам (и животным), они тотчас же по

гибли бы. Но как раз людьми их делает то, что общественная группа

не удовлетворяется тем, что действует для того,, чтобы жить. Всякий

индивид имеет о той реальности, среди которой он живет или дейст

вует, представление, тесно связанное со структурой данной группы.

И действительно, умы направлены здесь главным образом в сторону

чего-то отличного от объективных связей, на которых основывается

практическая деятельность.

Таким образом, в первобытном мышлении, насквозь мистическом

и пра-логическом, не только данные, но и сами рамки опыта не

совпадают с нашими. Знаменитая теория Бергсона, согласно которой

мы мыслим время как однородную величину, из-за смешения

конкретной длительности с пространством, которое действительно яв

ляется однородной величиной, по-видимому, неприложима к перво

бытному мышлению. Лишь в развитых обществах, когда мистические

предассоциации ослабевают и проявляют тенденцию к распаду, когда

укрепляется привычка обращать внимание на связи между вторичны

ми (естественными) причинами и их следствиями, пространство в

представлениях становится однородным, а время начинает также де

латься таковым. Рамки нашего опыта, таким образом, мало-помалу

вырисовываются, утверждаются и закрепляются. Гораздо позже, ког

да самосознание дает нам возможность схватывать их в нашем собст

венном уме, мы испытываем искушение думать, будто они являются

конститутивными, врожденными, как говорили когда-то философы,

элементами нашего сознания. Наблюдение и анализ коллективных

представлений в низших обществах отнюдь не подтверждают этой ги

потезы.

Глава IX

ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ПЕРВОБЫТНОГО СОЗНАНИЯ

Из данного выше анализа фактов, который легко мог бы быть

подтвержден многими другими фактами, вытекает, что первобытное

мышление - мистическое по своему существу. Этот основной ха

рактер первобытной психики определяет всю манеру мышления, чув

ствования и поведения первобытного человека. Отсюда также

рождается крайняя трудность понимания первобытной психики и

усвоения ее процессов. От чувственных впечатлений, которые похожи

у первобытного человека и у нас, она делает резкий поворот и

устремляется по путям, по которым мы не идем. Мы быстро оказы

ваемся без дороги, когда пытаемся проследить психическую деятель

ность первобытного человека. Когда мы стремимся угадать, почему

первобытные люди поступают (не поступают) так или иначе, каким

соображениям они подчиняются в том или ином случае, какие моти

вы побуждают их соблюдать тот или иной обычай, мы всегда рискуем

ошибиться. Мы можем найти <объяснение!>, которое будет более или

менее правдоподобно, но в девяти случаях из десяти окажется

ложным.

Пример этого - африканские ордалии. Истолковывать их как

процедуру, имеющую целью обнаружить преступников, видеть в них

своего рода судебное действо по аналогии со средневековым судом

божьим или даже ордалиями античной Греции, - значит, обречь се

бя на их полное непонимание и на выспреннее разглагольствование,

подобно миссионерам из Западной или Южной Африки, насчет без

мерной нелепости поведения несчастных негров. Если, однако, усво

ить манеру мышления и чувствования туземцев, если добраться до

коллективных представлений и чувствований, из которых вытекает

их поведение, то оно уже не покажется нелепым. Напротив, оно

вполне последовательно. С их точки зрения ордалия своего рода

реактив, который только и способен обнаружить зловредную силу,

воплотившуюся якобы в одном или нескольких членах общественной

группы. Лишь это испытание обладает необходимой мистической спо

собностью для разрушения указанной силы или по крайней мере для

обезвреживания ее. Из страха перед всевозможными бедствиями и

несчастьями туземцы не могут ни за какую цену отказаться от орда

лии, и все доводы и возражения белых кажутся им столь же неуме-

сгными и нелепыми, сколь нелепой кажется белым манера поведения

первобытных людей.

Менее трагическим, но не менее характерным выглядит рассмот

ренное нами недоразумение по поводу лечебных приемов, применя

емых к первобытным людям европейцами. Для того чтобы вскрыть

и понять это недоразумение, следует ясно усвоить и выявить пред

ставление, которое существует у туземцев о болезни и лечении, о

лекарствах и режиме, предписываемых белыми докторами, о послед

ствиях, которых первобытный человек ожидает от выполнения пред

писаний белого врача, и т. д. Причина недоразумения становится

очевидной, когда в корне этих представлений, столь отличных от

наших, обнаруживается чисто мистическая концепция сопричаст

ности и причинности, лежащая в основе всего первобытного мышле

ния.

Если бы недоразумения подобного рода, которые должны были

случаться очень часто, тщательно вскрывались и устранялись первы

ми белыми людьми, входившими в соприкосновение с туземцами, мы

нашли бы драгоценные данные для того исследования, которое попы

тались провести. Однако этого не случилось, и много ценнейших воз

можностей безвозвратно потеряно. Европейцы, которые первыми

вступили в более или менее постоянные сношения с первобытными

племенами, имели совершенно иные заботы, чем наблюдение мышле

ния и чувствований туземцев, а также точное сообщение и описание

попадавшегося им материала. Даже если некоторые из них брали на

себя эту длительную, тонкую и сложную задачу, то большинство ев

ропейцев были не в состоянии осуществить ее как следует. Для успе

ха в подобных делах требуется точное знание языка туземцев.

Недостаточно усвоить язык настолько, чтобы без труда общаться с

ними в повседневной жизни, передавать им желание или приказание,

получать от них полезные сведения, касающиеся быта. Необходима

также и совершенно другая вещь: первобытные языки часто отличают

поразительная грамматическая сложность и удивительное богатство

словаря, они принадлежат к типу, весьма отличному от индоевропей

ского или семитского, к которым привыкли мы. Для того чтобы уло

вить оттенки представлений туземцев, подчас озадачивающих нас,

проследить, как эти представления связываются между собой в ми

фах, сказках, обрядах, необходимо овладеть духом и подробностями

языка. Но во множестве случаев это условие выполнялось лишь при

близительно.

<В наших сношениях с туземцами, - говорит один английский

администратор по поводу папуасов Новой Гвинеи, никогда ранее не

видевших европейцев, - величайшая трудность заключается в том,

чтобы заставить их понять точный смысл того, что им говорят, и уло

вить точный смысл того, что они говорят>. Столь чужды друг другу

сталкивающиеся в данном случае типы мышления, столь несходны

привычки обеих сторон, столь различны манеры выражения! Европе

ец пользуется абстракцией, почти не задумываясь над этим, а про

стые логические операции настолько облегчены для него языком, что

не требуют усилия. У первобытных людей мысль, язык имеют почти

исключительно конкретный характер. <Метод рассуждения эскимо

сов, - говорит один хороший наблюдатель, - производит на нас

впечатление весьма поверхностного, ибо они даже в малейшей степе

ни не привыкли проделывать то, что мы называем законченным ря

дом рассуждений, и держаться какого-нибудь единого объекта.

Другими словами, их мышление не поднимается до абстракций и ло

гических формул, оно придерживается воспринятых образов и поло

жений, следующих друг за другом по законам, которые с трудом

улавливаются нами)>. Одним словом, наше мышление прежде всего

концептуально, т. е. построено на понятиях, первобытное мышление

совершенно не таково. Оно крайне трудно, если не недоступно, для

европейца даже тогда, когда последний пытается к нему применить

ся, даже когда он владеет языком туземцев: европейцу крайне труд

но, если не невозможно, мыслить как туземцы, даже если он как

будто говорит подобно им.

Когда наблюдатели описывали и регистрировали институты, нра

вы, верования, обнаруженные ими у низших племен, они пользова

лись (да и как могло быть иначе?) понятиями, которые казались им

соответствующими подлежавшей описанию реальности. Однако имен

но потому, что это были понятия, окруженные логической атмосфе

рой, свойственной европейскому мышлению, манера выражения

европейских наблюдателей формулировала и искажала то, что они

пытались выразить. Перевод становился равносильным измене. При

меров подобного рода существует огромное множество. Для обозначе

ния невидимого существа или, вернее, невидимых существ, которые

вместе с телом составляют личность первобытного человека, почти

все наблюдатели употребляли слово <душа>. Мы знаем, сколько оши

бок и путаницы породило употребление данного понятия, которого

нет у первобытных людей. Целая теория, когда-то пользовавшаяся

большим авторитетом да и ныне сохраняющая много сторонников,

покоится на предположении, что у первобытных людей существует

понятие о душе или о духе, похожее на наше. То же произошло и с

выражениями <семья>, <брак>, <собственность> и т. д. Наблюдателям

для описания институтов, имевших поразительное, как казалось,

сходство с нашими, приходилось пользоваться указанными понятия

ми. Одна*о мы уже видели, что внимательное изучение устанавлива

ет следующий несомненный факт: коллективные представления

первобытных людей не умещаются без искажения в рамках наших

понятий.

Возьмем простой пример, не требующий длинного анализа. На

блюдатели обычно наделяют именем монет раковины, которыми ту

земцы пользуются в некоторых местах (между прочим, в Меланезии)

для меновых сношений. Недавно Р. Турнвальд показал, что эти ра

ковинные деньги (Muschelgeld) не точно соответствуют тому, что мы

называем монетой. Для нас речь идет о посредствующем предмете

(металлическом или бумажном, что в данном случае неважно), кото

рый дает возможность обменивать все что угодно на все что угодно.

Это универсальное орудие обмена. Меланезийцы, однако, совершенно

не имеют общего понятия подобного рода. Их представления более

конкретны. Туземцы с Соломоновых островов, как и их соседи, упот

ребляют раковины для меновых сделок, однако при этом всегда со

блюдается строжайшая спецификация сделок. <Эта монета, - пишет

Турнвальд, - употребляется по существу для двух основных целей:

1) для того чтобы добыть женщину (при заключении брака); 2) для

приобретения союзников при ведении войны и для уплаты компенса

ции, полагающейся за мертвых, погибших ли от простого убийства

или в бою>.

Отсюда понятно, что монета не служит, собственно говоря, для

экономических целей: она предназначена для выполнения определен

ных социальных функций. Только что указанные нами цели, для ко

торых употребляется монета, делают также понятным, почему забота

о собирании и сохранении сокровищницы из раковинных монет ле

жит прежде всего на начальнике. Он хранит фонды в специальных

хижинах... Они служат ему, например, для ссуд, даваемых своим лю

дям, когда те хотят купить себе жен... Тонкая раковинная монета

служит также для украшений. Наряду с этой монетой в Буйно такую

же важную роль в качестве ценных знаков играют браслеты. Их до

ставляют из Шуазеля... Ценным знаком служит также свинья, кото

рая употребляется при разных платежах, особенно при устройстве

многочисленных праздничных пиршеств, которые обязательны для

туземцев в самых разнообразных случаях.

Что касается торговых сделок в собственном смысле слова, то не

заметно, чтобы для них употреблялась какая-нибудь монета, хотя бы

даже раковинная. Между туземцами совершается обмен, однако ме-

новые сделки здесь специализированы и тем самым регламентирова

ны. <В частности, - говорит Турнвальд, - в обмене товара на товар

одни определенные предметы могут обмениваться лишь на другие оп

ределенные предметы, например копье на браслет, плоды на табак,

свинья на нож. Весьма охотно туземцы обмениваются предметами,

пригодными для потребления, например тара или кокосовыми ореха

ми на табак, оружием на украшения (копьями на браслеты или стек

лянные бусы) и т. д.>.

Мы не пойдем дальше за интересным описанием экономической

жизни туземцев Соломоновых островов, которое дает Турнвальд.

Приведенных цитат достаточно для того, чтобы показать, в какой ма

лой мере наше понятие <монета> подходит к раковинной монете, ко

торой пользуются туземцы. Если только можно говорить, что они

обладают монетой, то они имеют о таковой лишь весьма неопреде

ленное и неточное представление. Однако тщательное и вниматель

ное исследование специальных целей, которым служит раковинная

монета, более глубоко знакомит нас с определенными институтами, в

то же время оно позволяет нам лучше понять мышление этих тузем

цев, которые не оперируют отвлеченными общими понятиями и за

отсутствием того, что мы называем монетой, организуют обмен одних

определенных предметов на другие определенные предметы.

Подобная критическая работа могла бы быть проделана над дру

гими отвлеченными понятиями, которыми наблюдатели первобытных

обществ пользовались для выражения коллективных представлений

первобытных людей и описания их институтов.

Таким образом, в силу необходимости, лежащей в самой природе

вещей, т. е. из-за глубокого различия между мышлением и языком

первобытных людей, с одной стороны, и нашим мышлением и язы

ком, с другой, большая часть свидетельств, которыми наука распола

гает для изучения первобытного мышления, может быть использована

лишь с большими предосторожностями и после углубленной критиче

ской проработки. Совершенно невольно первые наблюдатели, религи

озные или светские, уже тем деформируют и почти всегда искажают

институты и верования, о которых они сообщают, что непреднаме

ренно пользуются в описаниях привычными им понятиями. Наблю

датели, следующие за ними, поступают так же, причем указанное

обстоятельство, т. е. искажение действительности, усугубляется тем,

что теперь уже институты и верования первобытных людей подверг

лись влиянию культуры белых и это заражающее действие начинает

угрожать мышлению и языку туземцев. Но где же искать необходи

мые данные о первобытном мышлении, если не в писаниях тех, ко-

торце вблизи наблюдали первобытных людей, жили с ними и среди

них? Наука не имеет в своем распоряжении других источников. Не

избежное несовершенство источников, скудость их содержания почти

достаточны для объяснения медленности развития науки в этом воп

росе и ненадежности полученных ею результатов.

Эта трудность, однако, не безысходна. Трудность подобного рода

в большей или меньшей степени встречается во всех науках, матери

алы которых состоят из свидетельств, а правила внутренней и внеш

ней критики, к нашему времени достаточно хорошо разработанные,

столь же действительны в применении к этнографическим источни

кам, как и к другим. Кроме того, в той мере, в какой анализ перво

бытного мышления делает шаги вперед и достигает результатов,

которые можно считать достоверными, исследователь располагает все

более многочисленными и верными критериями для проверки ценно

сти свидетельств, как старых, так и новых: он уже лучше знает, что

должен отбросить в каждом из свидетельств, а что можно сохранить.

Наконец, удовлетворительное знание существенных черт первобытно

го мышления дает толчок к более углубленному и тщательному изу

чению институтов первобытного человека. Преодоление первого этапа

приводит к тому, что легче становится начинать, по крайней мере,

изучение следующих этапов.

Первобытное мышление, как и наше, интересуется причинами

происходящего, однако оно ищет их в совершенно ином направлении.

Оно живет в мире, где всегда действуют или готовы к действию бес

численные, вездесущие тайные силы. Как мы уже видели, всякий

факт, даже наименее странный, принимается за проявление одной

или нескольких таких сил. Пусть польет дождь в тот момент, когда

поля нуждаются во влаге, и первобытный человек не сомневается,

что это произошло потому, что предки и местные духи получили

удовлетворение и таким образом засвидетельствовали свою благо

склонность. Если продолжительная засуха сжигает урожай и губит

скот, то это произошло, может быть, оттого, что нарушено какое-ни

будь табу или что какой-нибудь предок, посчитавший себя обижен

ным, требует умилостивления. Точно так же никогда никакое

предприятие не может иметь удачу без содействия невидимых сил.

Первобытный человек не отправится на охоту или на рыбную ловлю,

не пустится в поход, не примется за обработку поля или постройку

жилища, если не будет благоприятных предзнаменований, если мис

тические хранители социальной группы не обещали формально помо-

щи, если сами животные, на которых собираются охотиться, не дали

своего согласия, если охотничьи и рыболовные снаряды не освящены

и не осенены магической силой и т. д. Одним словом, видимый мир

и невидимый едины, и события видимого мира в каждый момент за

висят от сил невидимого. Этим и объясняется то место, которое зани

мают в жизни первобытных людей сны, предзнаменования, гадания в

тысяче разных форм, жертвоприношения, заклинания, ритуальные

церемонии, магия. Этим объясняется привычка первобытных людей

пренебрегать тем, что мы называем естественными причинами, и ус

тремлять все внимание на мистическую причину, которая одна будто

бы и является действительной. Пусть человек заболел какой-нибудь

органической болезнью, пусть его ужалила змея, пусть его раздавило

при падении дерево, пусть его сожрал тигр или крокодил, первобыт

ное мышление причину усмотрит не в болезни, не в змее, не в дере

ве, не в тигре или крокодиле: если данный человек погиб, то это

произошло, несомненно, потому, что некий колдун <обрек> (doomed)

и <предал> его. Дерево, животное послужили лишь орудиями. Другое

орудие могло бы выполнить ту же роль, что и это. Все эти орудия,

так сказать, взаимозаменимы и зависят от той невидимой силы, ко

торая их употребляет.

Для направленного таким образом сознания не существует чисто

физического акта. Никакой вопрос, относящийся к явлениям приро

ды, не ставится для него так, как для нас. Когда мы хотим объяснить

какой-нибудь факт, мы в самой последовательности явлений ищем те

условия, которые необходимы и достаточны для данного факта. Когда

нам удается установить эти условия, мы большего и не требуем. Нас

удовлетворяет знание закона. Позиция первобытного человека совер

шенно иная. Он, возможно, и заметил постоянные антецеденты

(предшествующие явления) того факта, который его интересует, и

для действия, для практики он в высшей степени считается со своими

наблюдениями, однако реальную причину он всегда будет искать в

мире невидимых сил, по ту сторону того, что мы называем природой,

в метафизике в буквальном смысле слова. Короче говоря, наши про

блемы не проблемы для него, а его проблемы чужды нам. Вот почему

ломать голову над вопросом, какое разрешение он дает какой-нибудь

нашей проблеме, выдумывать такое решение и пытаться из него де

лать выводы, способные объяснить тот или иной первобытный инсти

тут, значит, устремляться в тупик.

Так, Фрэзер считал возможным построить теорию тотемизма на

незнании первобытными людьми физиологического процесса зача

тия. В связи с этим происходили длительные дискуссии по вопросу

о том, как себе представляют первобытные люди процесс воспро

изведения у человека, как понимают беременность члены самых

низших обществ. Было бы, однако, не бесполезно рассмотреть сна

чала предварительный вопрос о том, ставится ли вообще первобыт

ным мышлением проблема зачатия в такой форме, которая

позволила бы указанной дискуссии прийти к какому-нибудь реши

тельному выводу.

Можно смело утверждать, не рискуя впасть в ошибку, что если

внимание первобытного мышления при той его ориентации, которую

мы установили, направляется на факт зачатия, то оно останавлива

ется не на физиологических условиях этого явления. Знает ли оно

физиологические условия или не знает, в той или иной степени, все

равно оно ими пренебрегает и ищет причины в ином месте, в мире

мире мистических сил. Для того чтобы положение могло стать иным,

надо было бы, чтобы данный факт в качестве какого-то единичного

исключения из всех остальных фактов природы рассматривался пер

вобытным мышлением с точки зрения совершенно иной, чем другие,

надо было бы, чтобы в силу какого-то непонятного исключения пер