Всякие прочие сказки

* * *

– Здравствуй, – говорю я дождю. – Как здорово, что ты пришел.

– Угу, – соглашается дождь, задумчиво барабаня по стеклу. – Только этот раз – последний.

– Ты о чем? – не понимаю я.

– Не приду я больше, – отвечает дождь, и по стеклу скатывается крупная капля. – Вот так вот.

– А почему?

Дождь долго молчит – подыскивает ответ.

– Чтобы стало грустно, – наконец выдавливает он из себя.

– Мне уже грустно, от твоих слов, – говорю я.

– И мне тоже, – вздыхает дождь.

– А зачем это нужно, чтобы было грустно?

– Настроение такое, – говорит дождь. – Я не приду, и вы будете плакать. Из вас будут капать слезы. А я буду смотреть на них и думать: «дождь идет…»

* * *

– Я хочу снять этот лес на три месяца, – сказало Лето. – Плачу наличными! Сколько с меня?

– Дорого возьмем, – ответили Лету деревья.

– Ерунда, у меня денег куры не клюют, – отмахнулось Лето и достало из кармана пачку зелени.

С каждым деревом, с каждым кустом, с каждой самой тонкой веточкой Лето расплатилось сполна, весь лес засыпало зелеными лисгьями, и стало в нем хозяйкой на целых три месяца.

Потом пришла в лес Осень.

– Я хочу здесь пожить некоторое время. Сколько с меня?

– А чем заплатишь?

– Золотом.

Дорого пришлось заплатить Осени, но она не считалась с расходами, и уж конечно, не могла дать меньше, чем Лето!

А потом пришла Зима.

– Мне нравится этот лес, я здесь поселюсь месяца на три. Сколько вы за него брали? Так я заплачу в десять раз больше!

И щедрой рукой она стала сыпать серебро и алмазы – пока не засыпала весь лес драгоценностями по колено.

Прошло время, сокровища Зимы, как это часто бывает с сокровищами, утекли водой. А в лес пришла Весна.

Ей нечем было расплатиться. Но к её приходу все деревья принарядились, по лесу развесили пушистые сережки и хрустальные висюльки, под ноги пришедшей Весне расстелили свежий зеленый ковер и забросали её цветами. Потому что Весна пришла как дорогой друг, а не квартиросъемщик.

* * *

– Привет, Малыш! Полетаем сегодня?

– Ура! Конечно, полетаем. Только вот… – Малыш задумался, – а я не упаду?

– Ну, упадешь, подумаешь! Одним Малышом больше, одним меньше, дело житейское.

– Я – не дело житейское! – возмутился Малыш. – Я знаешь, сколько стою? Сто тысяч мильонов!

– Подумаешь, сто тысяч мильонов! Пустяки.

– А мы далеко полетим?

– На Японские острова, – ответил Толстяк и неприятно захихикал.

* * *

Жили‑были Вселенские Константы. И куча разных переменных.

А среди них жила одна крошечная константа, характеризующая невесть что. Такая мелкая, что ее и не открыли еще. Вообще никто не знал, что она существует. Да что там – даже рядом с массой покоя нейтрино она казалась сущей козявкой. Но при этом маленькая константа имела свою гордость и очень ответственно относилась к своему постоянству. Не хотела расти ни за какие коврижки, сколько ее ни убеждали другие, более солидные константы.

– Ну подумай сама, – говорила ей Постоянная Планка, – что случится, если ты станешь всего в десять тысяч раз больше? Тебя, по крайней мере, тогда хоть вычислить смогут. А сейчас, из‑за тебя одной, масса Вселенной не сходится с расчетной! Тебе не стыдно?

Константе было стыдно, но она упрямо вздергивала подбородок – красивый жест, если бы кто‑то смог его разглядеть.

– Да что ты вообще означаешь?! – набрасывалась на нее Третья Космическая (которая, по большому счету, не была настоящей постоянной, но держалась среди них благодаря обширным связям). – Ты что, отвечаешь за силу тяготения? Нет! За скорость света? Тоже нет.

– Я – коэффициент этой… ну… ее не открыли еще.

– Ну кого, кого?

– Ну… губельдючести.

– Да‑а? И что же именно у нас обладает губельдючестью?

– Ну, эти… кузявки.

– Кто?!

– Ну они мелкие такие…

– Кварки, что ли?

– Нет, причем тут кварки… Кварки большие, а кузявки маленькие. Их не открыли еще.

– А какая польза от этих кузявок?

– Не знаю я! Этого еще никто не придумал!

– А они не могут быть немножко более губельдючими? Пойми, ведь стыдно за тебя, ты нам весь справочник позоришь!

– Да не знаю! Может, могут, может, нет. А вдруг я увеличусь – и произойдет что‑то страшное!

– Да у тебя мания величия! – припечатало Пи. – Мнишь о себе невесть что, а сама при этом стремишься к нулю!

Это была неправда. Константа не стремилась к Нулю. Она им восхищалась на расстоянии, но это, конечно, не их собачье дело.

Прочие постоянные (и деже некоторые переменные!) стыдились находиться в одной компании с маленькой константой. И всячески ее унижали. Хотя, казалось бы, куда уж дальше. Константа и так была меньше некуда. Но стойко переносила все нападки – хотя это и было нелегко. И даже когда на нее начинало давить Ускорение Свободного Падения, она держалась.

Очень долго держалась. С самого Большого Взрыва и почти до сего дня. Но в конце концов – не выдержала. Попробуйте сами в течении стольких миллионов лет постоянно слышать, что вы – ничтожество! И константа, всхлипывая, устремилась к Нулю, который единственный ее ни в чем ни разу не упрекал (о да, Ноль – это совершенство, недаром же он Абсолютный!).

Тут бы и написать, что мир без нее рухнул. Но нет. Стоит, как видите. И внешне в нем даже ничего не изменилось. Но в мире больше не стало губельдючих кузявок – ибо, как известно, кузявки с коэффициентом губельдючести ноль существовать не могут. И никто никогда не узнает, что же они из себя представляли, и какую невосполнимую потерю понес мир, каких блистательных возможностей лишился. Если, конечно, от кузявок вообще могла быть хоть какая‑то польза. Зато масса Вселенной наконец‑то сошлась с рассчетной.