Мария Шмидт (1843 -- 1911)

Мы вошли в маленькую деревню. Обычная деревенька центральной России. Бедные бревенчатые домики, небрежно покрытые соломой, придавленной жердями, чтобы её не сдул ветер. Слева узкая дорога вьётся среди полей, засеянных рожью. Рожь выше пояса. Ветерок пробегает по колосьям, разбегается в разные стороны, оставляя полосы. Рожь волнуется как море, и поля на этих невысоких покатых, но широких холмах, кажутся бескрайними.

Пруд, покрытый бугристыми слоями тины, почти не виден. Мы перешли плотину, и внезапно пред нами появилось имение, окружённое ивами.

Посреди ровного зелёного двора стоял домик с двумя маленькими окошками, словно бы склонившийся под косматой соломенной крышей. Осиновые брёвна почернели от времени.

Невысокого роста женщина вышла с ведром молока из низеньких дверей. В высоких сапогах и короткой юбке, подшитой снизу полоской клеёнки. На голове белый платочек. Она поставила ведро на землю и радостно вскинула руки.

-- О, отец наш! Лев Николаевич! Дорогой! Спасибо, что пришли.

-- А к вам -- гость... из Владивостока.

-- Да? Это не тот ли вежливый паренёк, что писал Вам такие умные письма?

Я смотрел на неё с интересом. Женщине было уже за пятьдесят, и её лицо покрывали глубокие морщины. Большие, серые, кроткие глаза... Но сколько в них боли! И что-то особенное... Это не страдание во имя себя. В них не было резкости... Это страдание за других: глубокое, спокойное, постоянное. Когда она не улыбалась, казалось боль всего человечества отражается в её глазах. Мне вспомнилось поэтическое полотно, созданное на берегах Волги. "Арина -- мать солдатская". Она живёт в маленьком бревенчатом доме, посреди лесов. Она прядёт лён и коноплю, а волокна смачивает своими слезами.

Чтобы пройти в дверь, Толстой сильно наклонился.

-- Лев Николаевич, дорогой, куда бы Вас посадить?

Она процедила молоко в высокие глиняные кувшины и быстрыми, ловкими движениями вымыла ведро. Идёмте, посмотрите мой сад. Сейчас поспевает клубника! Это настоящая редкость!

-- Всё это она вырастила собственными руками, -- сказал мне Толстой, показывая на аккуратно возделанные

огородные грядки, небольшое картофельное поле и поле, засеянное рожью.

-- И как давно Мария Александровна ведёт такой образ жизни?

-- Как давно? Четыре и три, и здесь -- семь. Уже четырнадцать лет.

Грядки клубники были в идеальном состоянии, заботливо пересыпаны половой. Каждое растение заключено в проволочное кольцо таким образом, что каждая ягода свешивалась несколько в сторону от куста. Все ягоды были крупные, блестящие.

-- А вот эту я сохранила для Вас. И Мария Шмидт протянула Толстому великолепную ягоду величиной с куриное яйцо.

-- Ну! Ничего подобного я не видел. Правда! Толстой вынул из кармана маленький ножик и, разрезав ягоду, дал каждому по кусочку.

-- Вы сами организовали всё это хозяйство?

-- Ну, я наняла человека, чтобы он вспахал и посеял. А картофель мы начали выращивать одновременно со вспашкой.

Русские избы для защиты от мороза обсыпают вокруг землёй почти до окон. Землю поддерживает низкий плетень. Эта подсыпанная у стен земля напоминает скамью.

Мы долго сидели на ней, пока Толстой рассказывал своей знакомой последние новости, которые он узнал непосредственно от друзей и из писем. Число корреспонденции его было бесчисленно: во всех странах и социальных слоях. Безграмотные крестьяне и рабочие, великие ученые, писатели и актеры; сектанты, преследуемые за свою веру; губернаторы, министры, чиновники, заключённые, царственные особы. Все испытывали необходимость непосредственного общения с великим мыслителем.

Толстой вынул из кармана часы и показал их Марии Шмидт.

-- Я обменял мои часы на эти, так как эти -- самые дешёвые. Новые они стоят всего лишь один рубль двадцать копеек.

Он поднялся и стал прощаться.

-- Вероятно, вы очень устали сегодня, -- обратился он ко мне. -- Вы прошли уже двенадцать километров. Оставайтесь здесь, а завтра в час дня на станцию вышлют лошадь и отвезут вас.

И он своей особой, лёгкой походкой быстро удалился и исчез в поле ржи.

-- Ну, дорогой мальчик, идем готовить ужин. Здесь у нас мы всё делаем сами. Лакеев нет! -- весело засмеялась Мария Шмидт.

Как и во всех русских крестьянских домах, середину низенькой комнаты занимала печь для выпечки хлеба. Она была высотой почти до потолка и делила домик на две комнаты. Печь топили по утрам, а затем, после окончания топки, закрывали дымовую трубу. Так в печи сохранялось тепло до следующего дня. Моя новая знакомая с помощью ухвата ловко вынула из печи огромный чайник и поставила его на керосинку.

-- Таким образом, чайник у меня всегда горячий и быстро закипает, -- пояснила она.

Мы ели гречневую кашу с молоком. Затем выпили по чашке чая с куском совершенно чёрного ржаного хлеба. Мария Александровна отрезала куски от огромной ковриги старым, наполовину сточенным ножом. Всё это было для меня, сына инженера, необычно ново.

Ужин быстро закончился, и мы перешли в соседнюю комнату. Нерасписной стол, вычищенный до блеска. На нём писанный маслом портрет Толстого -- заметно, что это работа мастера. Тут же огромная фотография "Голгофы" Н.Н. Гё, Иисус на кресте, а рядом разбойник на столбе. У стены небольшая кровать, аккуратно заправленная.

-- Вот! Посмотри, что они сделали с "Воскресением".

Она подала мне новое московское издание с листами, испещрёнными заметками.

-- В ста сорока девяти местах цензура вырезала текст. Несколько глав полностью опущены. И это самые важные с точки зрения морали места.

-- Вот почему мы прочитали "Воскресение" в журнале "Нива".

-- И не только в "Ниве". Самое ужасное, что и заграницей нигде этот роман не был напечатан полностью. Англичане вымарали всё, с их точки зрения, "шокирующее". Французы -- всё, где критикуется служба в армии, немцы, помимо всего прочего, вырезали всё, что было против Кайзера! Ни одного приличного издания, кроме английского и русского в Лондонском издательстве Черткова!

-- Жаль, что у меня нет времени, а то бы я переписал все купюры.

-- О, я пошлю их тебе. Только оставь мне свой адрес. Я уже откорректировала десять экземпляров... Я всегда буду посылать тебе всё новое...

А теперь, дорогой мальчик, расскажи мне о себе, о своих друзьях во Владивостоке. Я читала все твои письма. Лев Николаевич показывал их мне.

И я рассказываю ей о наших чтениях и о том, что мы выписали из Женевы через Японию четыре экземпляра запрещённого произведения Толстого, изданного "Elpinde". Мы выписывали книги из Японии на имя знакомого капитана корабля. Он привёз их в своей каюте, а лицеисты перенесли их, спрятав под одеждой.

-- А Вы, Мария Александровна, как Вы познакомились с Львом Николаевичем?

-- Я? Так же как и ты, сказана она взволновано.

Она достала чулок, лоскут материи, придвинула лампу и, пока её руки неторопливо накладывали петельку за петелькой, стала задумчиво рассказывать:

"Мой отец был человеком суровых правил. Он был доктором медицины и большим почитателем Руссо,

даже освоил ремесло мебельщика. Я храню этот комод, сделанный его руками. Он сделан из грушевого дерева. Смотри, какая прекрасная работа. Отец воспитывал меня и моих младших сестёр в очень строгих правилах. И я была примерной воспитательницей для дочерей из благородных семейств. Да, дорогой мальчик! Я воспитана в суровых ортодоксальных принципах. Всё во мне неординарно сотте il fout!... "

И она продолжила на отличном французском: "Моя шуба из меха енота стоила тысячу рублей. Спроси у Льва Николаевича. Он ещё здесь вспоминал её. Чулки я носила только шёлковые и самые дорогие. Вино мне привозили только из Парижа, "Сант-Рафаэль". Другого я не пила. Это было необходимо для моего здоровья". Мария Александровна снова радостно засмеялась.

-- Меня очень уважало начальство... И вот именно в мои руки попала "Исповедь" Льва Николаевича ещё в рукописи. Я прочла всего несколько страниц и очень разволновалась тогда. Я бросила тетрадь на пол и ударила её ногой!... Да, дорогой мальчик!... Но интерес всё же остался, потому что, когда студенты предложили мне литографию "В чём моя вера?", я попросила также и "Исповедь" и прочла обе книги. Это настолько больно ударило меня, что невозможно сказать. Я была потрясена до безумия. Я заболела духовно и телесно. Да, дорогой мальчик!

Все моё сотте il fout, мои перчатки, мои чулки, вся моя ортодоксальность, всё, всё никуда не годилось! Абсолютно всё! Всё было ложью, отвратительной, бессовестной ложью. Позором!... я закрылась в моей комнате и никого не впускала. Я настолько разнервничалась, что, когда кто-нибудь приближался к моей двери, я начинала кричать.

Таким образом, я провела в кровати две недели как один день. Я ничего не ела, не замечала ни дня, ни ночи. Наконец я глубоко уснула и увидела ужасный, давящий меня сон. Так ясно и с такой силой, что и сейчас мне кажется, будто я его действительно пережила.

Тёмная ночь. На реке появляются трещины. Я плыву на спине в кромешной тьме. Огромные льдины с грохотом и треском угрожают меня раздавить. С немым ужасом я закрываю глаза. С минуты на минуту ожидаю гибели... Но внезапно чьи-то огромные сильные руки схватили меня сзади за плечи и вверх, вверх, подняли меня и нежно поставили на берегу. Уверенно, спокойно и удобно! Я сразу поняла, чьи это такие руки!... И тотчас проснулась.

Светлое солнце сияло, и в душе было также светло и спокойно. Моё прошлое было где-то далеко-далеко... Как будто и не моё... Яне намеревалась тогда оставить институт, а только начала рассылать книги издательства "Посредник". На каждой книге стоял девиз: "Не в силе Бог, а в вере". Ты помнишь? И плакаты они издавали в большом количестве. Лев Николаевич писал для них тексты. Это было необходимо и обучало народ. У меня было немного денег, которые я разослала в разные школы губернии. Потом цензура всё это запретила. Всё было конфисковано, и эти прекрасные, неоценимо полезные вещи были пущены на переработку и издание игральных карт. Да, дорогой мальчик!...

Да. Я продолжала мою службу, но каждое воскресенье надо было сопровождать детей в церковь. И во время богослужения я стояла как бревно. Наконец старшая воспитательница сделала мне замечание: "Нельзя во время богослужения стоять как столб!"

-- Но я не могу во всё это верить.

-- Ну, верить? Никто не просит Вас верить! Вы только соблюдайте порядок сообразно обычаям. Этого достаточно!

Всё это привело меня в бешенство.

-- Делать вид -- обманывать молодёжь! Этого я никогда не делала и делать не буду!

-- Тогда ни в коем случае Вы не должны здесь оставаться.

Я приехала в Ясную Поляну и познакомилась со Львом Николаевичем. Яучилась у здешней крестьянки

стирать бельё и печь хлеб и другой крестьянской работе. Со мной была моя очень хорошая подруга Ольга Алексеевна Баршева. Она работала вместе со мной и не захотела оставаться одна. Ольга прекрасно знала английский язык и стала переводчицей в издательстве "Посредник". Так мы прожили недалеко от Ясной Поляны три года. Я переписывала тексты для Льва Николаевича и выполняла другие ручные работы.

Но однажды ко Льву Николаевичу приехал с Кавказа один управляющий большого, но совершенно запущенного имения на берегу Чёрного моря, недалеко от Сочи. Он предложил нам арендовать землю. И мы поехали. Я работала: носила в город, расположенный в нескольких километрах, на продажу овощи, яйца и молоко. Ольга занималась переводами. Природа там прекрасная. Удивительные фрукты. Но в те времена в тех краях всех косила лихорадка, малярия. И на четвёртый год нашего пребывания Ольга заболела. Я ухаживала за ней, но, через три дня, и сама слегла. А лихорадка охватила меня так сильно, что в течение нескольких дней лежала без сознания. Когда я очнулась, то смогла, только держась за стену, добраться до кухни. Там я нашла остатки кофе в кружке и выпила его. Это дало мне силы дойти до Ольги. Она лежала почти без признаков жизни. Я смогла лишь приготовить ещё порцию кофе и снова свалилась в кровать. Это продолжалось ещё несколько дней, пока не прискакал один грузин, наш ближайший сосед. Он был обеспокоен тем, что мы долго не появлялись. На следующую зиму Ольга умерла, а я не захотела одна оставаться на Кавказе и уехала в Ясную. Сняла комнатку в селе и прожила там три года, переписывая по заказу частных лиц запрещенные книги Льва Николаевича. Этим я зарабатывала на жизнь. Один только трёхтомный перевод Евангелия переписала я двенадцать раз. Я брала за эту работу по пятьдесят рублей. Лишь однажды казачий офицер, приехавший из-за Уральских гор, увидев, как я переписываю, прибавил ещё двадцать пять рублей.

Затем Татьяна, самая старшая дочь Льва Николаевича, отдала это имение (200 гектаров земли) местным крестьянам по системе Генри Джорджа⁽⁹⁾ -- ты знаешь, как это описано в "Воскресении"! Но пять гектаров с этим домиком и фруктовым садом она оставила себе и предложила мне жить здесь. В качестве компенсации, я ухаживаю здесь за фруктовыми деревьями. Летом работаю в саду, а зимой переписываю книги...

Да. Здесь так хорошо, дорогой мальчик. Такая тишина, такой покой. Полная независимость! Иногда приходят сюда посмотреть Лев Николаевич или кто-нибудь из его друзей. Сколько таких хороших людей в мире!... -- закончила она в задумчивости. -- Жаль только, что ты пробудешь здесь так мало. Но ты приедешь ещё сюда, дорогой мальчик! Я знаю. Ты почувствуешь, что тебя влечёт сюда.

С этого вечера моя дружба с Марией Шмидт всё больше крепла и продолжалась до её смерти.

Она всегда без устали сообщала мне новости из Ясной Поляны и аккуратно посылала всё запрещённое цензурой.

У Толстого было много друзей, но они нуждались в нем. А Мария Александровна, безусловно, была другом, в котором нуждался Толстой.

До предела измученный господским образом жизни в своём доме, в котором домашние не признавали его духовную жизнь, уставший от непрестанных возражении со стороны жены, он находил подлинный покой и понимание только в домике Марии Шмидт. Это уставшее сердце до последнего удара сражавшееся против преступных руководителей мира, только здесь ощущало атмосферу полной порядочности и прямого участия в нуждах человечества, неукоснительной прямоты правосудия, атмосферу крайне необходимую ему для постоянного духовного обновления, для жизни.

18 февраля 1909 года, всего лишь за девять месяцев до своей смерти Толстой, записал в своём дневнике. "Я

не знал ни одной женщины более возвышенной духовно чем Мария Александровна".

Послесловие к рассказу Чехова "Душечка" раскрывает перед нами подлинную точку зрения автора "Крейцеровой сонаты" относительно женщины: "Что было бы с нами, с мужчинами, если бы не было женщины, женщины -- помощницы, подруги, утешительницы, любящие в мужчине всё самое лучшее, что в нём есть, и незаметным внушением вызывающие и поддерживающие в нём самое лучшее? Что было бы, если бы рядом с Христом не было Марии Магдалины, Клары -- возле Франциска Ассизского, если рядом с декабристами в ужасных сибирских рудниках не было бы их жён; если бы рядом с духоборами не было бы их жён, которые не останавливали своих мужей, а поддерживали их в мученичестве за веру?"

Для полноты нужно добавить,... если бы в удивительном рассказе Толстого "За что?" возле поляка Мигурского в изгнании не было бы Альбины, если бы рядом с Толстым не было бы Марии Шмидт?