Двадцать один

Она отвернулась от пишущей машинки, взглянула в ту сторону, где яустроился с чашкой шоколада и черновиком режиссерского сценария, иулыбнулась мне. - Вовсе не обязательно все выпивать одним глотком, Ричард, можно тянутьмаленькими глоточками. Так его тебе на дольше хватит. Я расхохотался сам над собой, с ней вместе. Я подумал, что в глазахЛесли я, должно быть, выгляжу, как куча огородных пугал на диване еекабинета. На ее письменном столе строгий порядок, папки аккуратно сложены, каждыйклочок бумаги на своем месте. Да и сама она выглядела так же аккуратно:бежевые брючки в обтяжку, заправленная в них прозрачная блузка, лифчик такойже откровенный, как и блузка, отделанный прозрачными белыми цветочками. Ееволосы отливали золотом. Я подумал, - именно так и должна выглядетьаккуратность! - Наши напитки - это не пресс-папье, - сказал я. - Многие люди пьютгорячий шоколад. Твои друзья, например. Что до меня, то за то время, пока тыознакомишься с содержимым одной чашки, я могу выпить достаточно горячегошоколада, чтобы возненавидеть его вкус до конца своих дней! - Может, тебе лучше пить то, к чему ты более дружески относишься, -сказала она, - чем то, с чем ты едва знаком? Близкое знакомство с ее шоколадом, ее музыкой, ее садом, ее машиной, еедомом, ее работой. С вещами, которые я знал, я был связан целой сетью тонкихшелковых нитей; к своим вещам она была привязана плетеными серебрянымиканатами. В глазах Лесли все, что было ей близко, имело ценность. Сценические костюмы и туалеты висели у нее в шкафах, рассортированныепо цветам и оттенкам, каждый в чехле из прозрачного пластика. Подобранные втон туфли стояли под ними на полу, подобранные в тон шляпки лежали над нимина полках. Книги в шкафах подобраны но тематике; грампластинки и магнитофонныезаписи - по композиторам, дирижерам и исполнителям. Несчастный неуклюжий паучок споткнулся и свалился в раковину? Всеостанавливается. На помощь пауку опускается сделанная из бумажного полотенцаспасательная лестница. Забравшегося на нее наука поднимают наверх, осторожновыносят в сад и водворяют в безопасное место со словами утешения и мягкимупреком насчет того, что раковины - это не лучшее место для паучьих игр. Я во многом был совершенно иным. К примеру, аккуратность у меня быладалеко не на первом месте. Пауков, само собой, надо спасать из раковин, нонежничать с ними ни к чему. Пусть благодарят свою счастливую звезду, если иххотя бы вынесут из дома и бросят на веранде. Вещи, они исчезают в мгновение ока; прошелестит ими ветер, и их нет. Аее серебряные канаты... когда мы сильно привязываемся к вещам и к людям, торазве не уходит вместе с ними какая-то частица нас, когда уходят они? - Гораздо лучше привязываться к вечным понятиям, чем к сиюминутным,преходящим вещам, - сказал я, сидя рядом с ней в машине, которую она вела подороге в Музыкальный Центр. - Ты согласна? Она кивнула, ведя машину с пятимильным превышением скорости и ловязеленые светофоры. - Музыка - это явление вечное, - сказала она. Как спасенного кота, менякормили сливками классической музыки, к которой, как она уверяла, у менябыли и способности, и слух. Она тронула радио, и сразу же скрипки залились в серенаде какой-товеселенькой мелодии. - На подходе очередная викторина, - подумал я. Мне правились нашивикторины. - Барокко, классика, модерн?- спросила она, вылетая на открытуюполоску, ведущую к центру города. Я вслушался в музыку, полагаясь как на интуицию, так и на вновьприобретенные знания. Для барокко слишком глубока структура, для классикислишком непричесано и недостаточно формально, для модерна недостаточновитиевато. Романтично, лирично, легко... - Неоклассика, - предположил я. - Похоже, крупный композитор, но тут онпросто забавляется. Написано, я бы сказал, году в 1923. Я был убежден, что Лосли знала эпоху, год, композитора, произведение,его часть, оркестр, дирижера и концертмейстера. Ей достаточно было услышатьмузыкальный отрывок - и она уже знала, что это; она подпевала каждой изтысячи собранных ею музыкальных записей Стравинского, для меня столь женепредсказуемую, как дикая лошадь на родео, она напевала, вряд ли осознавая,что делает. - Угадал, - сказала она. - Тепло. Композитор? Определенно не немец. Для немца недостаточно тяжело, не так много колесна дороге. Игриво, стало быть, не русский. Нет в ней ни французскогопривкуса, ни итальянского чувства, ни английского облика. Нет в ней иавстрийского оттенка - недостаточно золота. Что-то домашнее, я и сам мог быэто напевать; домашнее, но не американское. Это танец. - Поляк? Мне кажется, это было написано в краях к востоку от Варшавы. - Удачная попытка. Это не поляк. Немного восточнее. Это русский. - Онабыла мной довольна. Банта не замедлила хода; зеленые огни светофоров покорно служили Лесли. - Русский? А где же томление? Где пафос? Русский! Боже ты мой! - Не торопись с обобщениями, вуки, - сказала она. - Просто до сих порты еще не слышал веселой русской музыки. Ты прав. Здесь у него игривоенастроение. - Так кто это? - Прокофьев. - Никогда бы не подумал! - сказал я. - Рус... - ПРОКЛЯТЫЙ ИДИОТ! - Взвизгнули тормоза. Банта резко вильнула всторону, всего на метр разминувшись с пронесшимся черной молнией грузовиком.- Ты видел этого сукина сына? Прямо на красный свет! Он чуть не убил...какого ЧЕРТА он себе думает... Она переживала, словно автогонщик, случайно избежавший аварии, когдавсе уже миновало, и мы проехали четверть мили дальше по бульвару Крэншо. Номеня ошеломил не столько грузовик, сколько ее язык. Все еще хмурясь, она взглянула на меня, увидела мое лицо, озадаченновзглянула еще раз, попыталась подавить улыбку, но безуспешно. - Ричард! Я тебя шокировала! Я шокировала тебя своим " Черт побери?" - Сбольшим усилием она сдерживала веселье. - Ах, моя бедная деточка! Явыругалась в твоем присутствии! Ну, извини! Я и злился, и смеялся одновременно. - Ну, ладно, Лесли Пэрриш, на этом конец! Наслаждайся этим моментом,потому что больше никогда в жизни ты не увидишь меня шокированным словами"черт побери!". В тот самый момент, когда я произносил последние слова, они как-тостранно прозвучали в моих устах, нескладно. Все равно, как если бы непьющийсказал " пьянка "; а некурящий или не наркоман сказал бы " бычок " или " притон ",или любое другое жаргонное словечко, характерное для алкоголиков илинаркоманов. Любое слово, если мы им никогда не пользуемся, в наших устахзвучит нескладно. Даже слово фюзеляж нелепо звучит в устах того, кто неувлекается самолетами. Но слово есть слово, звук, разносящийся в воздухе, инет такой причины, по которой я не мог бы произнести любое слово, котороезахочу, и при этом не чувствовать себя болваном. Несколько секунд, пока она поблескивала на меня глазами, я молчал. Как можно практиковаться в брани? Под мелодию Прокофьева, все ещезвучащую по радио, я тихонько начал: - О... черт, черт, побери, черт-черт-побери-и-и-и-ичерт-черт-побери-о... черт-черт-побери. ЧЕРТ-ЧЕРТ ПОБЕРИ-И-И. О,черт-черт-побе-побери-черт-черт-побери-о-черт-черт-побе-побери чер-р- р-р-т;О, че-р-р-р-р-р-т... ДЬЯВОЛ! Услышав, что я пою с такой серьезной сосредоточенностью, она повалиласьна руль от хохота. - Смейся сколько хочешь, черт побери, вуки, - сказал я. - Я намеренхорошенько выучить всю эту чертовщину! Дьявольщина! Как называется этачертова музыка? - Ox, Ричард, - она перевела дух, утирая слезы. - Это Ромео иДжульетта... Я продолжал петь, несмотря ни на что, и, само собой, после несколькихстроф эти слова совершенно утратили свое значение. Еще бы пару строк, и я быс легкостью чертыхался и произносил самые жуткие проклятия! А там можноосвоить и другие словечки! Почему мне еще тридцать лет назад не пришло вголову практиковаться в ругани? У входа в концертный зал она заставила меня прекратить богохульства. Только тогда, когда мы снова сели в машину, просидев весь вечер впервом ряду и слушая Чайковского и Сэмюэла Барбера в исполненииЛос-Анжелеского филармонического оркестра и Ицхака Перлмана под руководствомЗубила Мета, я смог, наконец, выразить свои чувства. - Это была адски, дьявольски прекрасная музыка! Тебе не кажется, чтоэто было бо... то есть чертовски здорово? Она умоляюще возвела очи к небесам. - Что я наделала? - сказала она. - Что я натворила? - Какого бы черта ты ни натворила, - сказал я, - у тебя это чертовскиздорово получилось. По-прежнему оставаясь деловым партнерами, мы решили непременно сделатькакую-нибудь работу за эти недели, проведенные вместе, поэтому мы выбралифильм для изучения и выехали пораньше, чтобы занять очередь на дневнойсеанс. Улица глухо шумела и рокотала вокруг нас, пока мы дожидались своейочереди, но уличного шума для нас словно и не было, как будто волшебноепокрывало окружало нас на расстоянии протянутой руки, и все стало призрачнымза его пределами, пока мы разговаривали на нашей уединенной планете. Я не обратил внимания в этой дымке на женщину невдалеке, наблюдавшую занами, но внезапно она приняла решение, которое напугало меня. Она подошлапрямо к Лесли, тронула ее за плечо и разрушила наш мир. - Вы - Лесли Пэрриш! В то же мгновение улыбка моей подруги изменилась. Та же улыбка, нонеожиданно застывшая; внутри она вся сжалась, насторожилась. - Прошу прощения, но я вас видела в Большой долине и в Звездной тропе и... я очень люблю ваши работы, и я думаю, что вы красавица... Она говорила так искренне и робко, что стены стали тоньше. - О, спасибо. Женщина открыла сумочку. - Не могли бы вы... если вас это не слишкомпобеспокоит, не могли бы вы дать автограф для моей Корри? Она бы меня убила,если бы узнала, что я была рядом с вами и не... - Ей никак но удавалось,отыскать клочок бумаги для автографа. - Здесь что-нибудь должно быть... Япредложил свой блокнот, и Лесли согласно кивнула. - Вот, возьмите, - сказал я женщине. - Спасибо, сэр. Она написала краткое пожелание Корри и поставила свою подпись, вырвалалисток и вручила его женщине. - Вы еще играли Дейзи Мэй в фильме Лил Абнер, - сказала женщина так,словно Лесли могла об этом забыть, - и в Маньчжурском кандидате. Мне оченьпонравилось. - Прошло столько времени, а вы помните? Как это мило... - Большое вам спасибо. Корри будет так счастлива! - Обнимите ее за меня. Какую-то минуту, после того, как женщина вернулась на свое место вочереди, царило молчание. - Не говори ни слова, - буркнула мне Лесли. - Это было так трогательно! - сказал я. - В самом деле. Я не шучу. Она смягчилась. - Она такая милая и искренняя. Не из тех, кто говорит: "Вы ведьтакая-то, верно?" Я просто говорю "нет" и стараюсь улизнуть. "Нет, вытакая-то, я знаю, вы такая-то. Что вы сделали?" Они хотят, чтобы тыперечислила свои заслуги... - Она недоуменно покачала головой. - Чтоподелаешь! В общении с нечуткими людьми нет места для чуткости. Правда? - Интересно. У меня такой проблемы нет. - В самом деле, вуки? Ты хочешь сказать, что ни один грубиян невторгался ни разу бесцеремонно в твою частную жизнь? - Лично - нет. Писателям нечуткие люди присылают письма с настойчивымипросьбами, либо рукописи. Это около одного процента, может, даже меньше. Всяпрочая почта интересна. Я возмущался скоростью продвижения очереди за билетами. Не прошло ичаса, как нам пришлось отрешиться от наших открытий, войти в кинозал сделовыми намерениями, усесться и смотреть фильм. - Как многому я еще могу у нее научиться, - думал я, держа в темноте ееруку, касаясь плечом ее плеча, многое желая сказать, - больше, чем когда быто ни было! А теперь еще между нами жила неистовая нежность секса, изменяянас, дополняя нас. - Вот женщина, которой не было равных в моей жизни, - думал я, глядя нанее в темноте. - Я не могу представить, что могло бы быть угрозой, разрушитьтеплоту близости к ней. Вот единственная женщина, из всех женщин, каких язнал, с которой никогда не может быть ни вопросов, ни сомнений в том, чтонас связывает, до конца наших дней. Не странно ли, что уверенность всегда приходит перед потрясениями?