Глава тридцать пятая

Остров неизвестности

Ч

ерез два дня после выступления Сайхун сел в поезд, направлявшийся на запад. Пересекая просторы родины, он наблюдал за окном вагона черты нового Китая: какие-то фабрики, заводы, первую технику на полях. Китай­ский народ был на пороге индустриализации. Что ж, это будет полезно для экономики, для военных, для баланса в торговле. Теперь он видел, что люди, которые ранее были под гнетом представителей его родного аристократичес­кого класса, теперь получили шанс развиваться и двигаться вперед. Но вместе с уходом старого общественного порядка начала тускнеть и древняя класси­ческая культура, которую Сайхун так высоко ценил. Императорские дворцы превратились в музеи; ученые теперь могли работать в архивах, только лишь если им очень повезет, — в противном случае их ждали сельскохозяйствен­ные поля. На самом Хуашань жили лишь несколько монахов да монахинь (во времена Сайхуна среди жителей Хуашань никогда не было женщин), которых прислало туда правительство, чтобы они заботились о достопримечательнос­тях для туристов.

На рассвете Сайхун сошел с поезда, в котором он трясся два дня. Он не торопясь прошел от станции к озеру; потом, ожидая лодочника, немного постоял на самом краю у воды — крохотная фигурка, почти незаметная на фоне разлившейся водной глади. Серые очертания холмов и голубоватые пики далеких гор едва проступали за густой облачностью.

Посреди озера темнел небольшой куполообразный остров. Издалека на нем ничего нельзя было рассмотреть, лишь редкие мазки каменных глыб и деревья, возвышающиеся над зеркалом воды. Сайхун знал, что там сейчас находится его учитель, — в сущности, он даже слегка ощущал это присут­ствие, — но в остальном никаких других признаков жизни вокруг озера не было.

Какое-то время он постоял на берегу. Стайка ласточек крошечными кин­жалами пронеслась над бледно-голубой водой, вытворяя на лету акробати­чески изящные трюки. Сайхун задумался, может, они возвращаются из како­го-то ночного путешествия? Или их воздушный танец — приветствие восхо­дящему солнцу? Крошечные птахи с острыми, словно ножи, крыльями, за­хватывающей дух скоростью и удивительным, непостижимым разумом неожиданно прервали свой эксцентричный полет и растаяли в вышине.

Сайхун прислушался к легкому шороху песка, к мягкому бульканью воды. В Хуашань бесстрастные горы были воплощением совершенной непод­вижности. Всякое движение скрывалось в наполненных жизнью горных пещерах и подземных потоках. На этом же озере присутствовала какая-то смесь из неподвижности и движения. Тихая поверхность воды напоминала медитирующий разум; а поскольку вокруг ощущалось одиночество, существовала вероятность того, что ему, Сайхуну, здесь может явиться Дао.

Появился лодочник. Немного поторговавшись, он согласился перевезти Сайхуна на остров. Укладывая чемоданы в лодку, он интересовался, не ком­мерсант ли Сайхун. В ответ тот лишь рассмеялся, сообщив лодочнику, что он просто родственник, который приехал увидеться с близким человеком. Сам себе он, однако, казался блудным сыном, который возвращается домой в не совсем здравом рассудке. С собой Сайхун привез множество подарков: цве­тов, фруктов, конических караваев белого хлеба, орехов, квашеных и пряных овощей, сушеную тофу, лапшу... Он намеренно старался захватить всего по­больше, и теперь подарки заполнили почти все пространство лодки.

Через некоторое время Сайхун с радостью заметил двух служек: они стояли в фиолетовой тени ивы рядом с крохотным причалом. У обоих были длинные, завернутые в узел волосы и одежды даосских монахов. Сайхун по­приветствовал их поклоном и начал поспешно передавать им свои подарки. На какую-то секунду он почувствовал себя немного неуклюжим, даже сму­тившимся.

Журчание Чистой Воды тут же ответил ему подчеркнуто церемонными приветственными жестами, но потом не выдержал и хихикнул. Сайхун вы­прямился, смутившись и растерявшись.

—Ну и вид у тебя, — служка ткнул в американскую одежду Сайхуна.

—Да не дразни ты его, — произнес Туман В Ущелье с преувеличенной заботой в голосе. — Он ведь у нас по миру путешествует.

Тут Сайхун вконец смешался: он не знал, что делать. Если бы он был простым человеком из Питтсбурга, то, пожалуй, пожал бы им руки — но такой жест был незнаком в Китае. Если бы он все еще оставался монахом, то поклонился бы им, а после приступил к сложному ритуалу приветствия. На­конец, если бы он оставался ребенком, которым оба служки его безусловно считали, он бы просто постарался их ударить.

— Такой сейчас стиль, — защищаясь, бросил Сайхун. — Мне нужно нормально выглядеть, как все.

Но в душе он решил, что два его старых друга — обыкновенные неоте­санные крестьяне.

— Видали даоса, который о стиле печется! — неожиданно рявкнул Туман В Ущелье, с такой силой тряхнув головой, что его завязанные в узел волосы едва не распустились. — Да, вижу, что ты действительно делаешь успехи в самосовершенствовании.

Тут Сайхун совершенно потерял терпение и уже был готов схватиться с обоими — но вдруг вся троица заметила, что на вершине пригорка стоит Великий Мастер. Служки и Сайхун переглянулись друг с другом, выдавив из лице глуповатую ухмылку. Потом служки подхватили вещи Сайхуна и на­правились вверх по холму.

Островок оказался меньше обычного городского квартала. Почти всю площадь занимали плакучие ивы и сосны. Правда, с него открывался отличный вид на берега озера; можно было увидеть и несколько горных цепей вдалеке. Великий Мастер и его служки отбывали здесь ссылку, в которую их направило правительство. Сюда не приходили молиться и здесь не было ни одного ученика, которому можно было передать свои знания.

Ходили слухи, что это святилище некогда оборудовал сам Чжоу Эньлай; но при этом укромное убежище служило и тюрьмой. Великий Мастер был слишком известной личностью, чтобы его можно было безнаказанно убить; но правительственные чиновники все же хотели убедиться в том, что старый даос не займется пропагандой религии в массах. Несмотря на то что Великий Мастер был отшельником, его слава заставляла бояться его популярности. Так что было лучше изолировать старика в далеком, никому неизвестном храме.

Сам храм оказался единственным строением на островке; он возвышал­ся на самой вершине холма. Главные ворота открывались на север — тради­ционная ориентация для большинства храмов. Большинство помещений бы­ли разрушены, а то и вовсе уничтожены. Оставались пригодными к исполь­зованию буквально несколько помещений: главный молельный зал и не­сколько небольших, прилегавших к нему келий. Кирпичные стены были покрыты гипсовой штукатуркой и побелены известкой, а крыша была выло­жена глиняной черепицей пепельного цвета. Когда-то покрашенные карнизы теперь были голыми и побитыми непогодой; мох и трава постепенно начали завоевывать выбоины в камнях. Обычно в храмах над входом крепилась таб­личка, на которой было указано название; здесь же такой таблички не было.

Служки провели Сайхуна через открытую решетчатую дверь. Пол был настолько покрыт грязью и комьями земли, что можно было только догады­ваться — внизу должны быть каменные плиты. Деревянные части повсемес­тно были старые, потрескавшиеся. Нигде не было ни статуи, ни алтаря. Ни­каких признаков религии.

Великий Мастер стоял у входа в молельный зал. У старого учителя был вполне знакомый вид; но все-таки, после пяти лет, проведенных в Америке, Сайхун вначале решил, что перед ним привидение. Потом он выполнил необ­ходимый обряд поклонения перед неподвижной фигурой учителя, одетой как обычно во все темное. Они обменялись лишь несколькими словами, не выказав никакого волнения от встречи.

— Ты очень добр, столь щедро одарив нас, — пробормотал Великий Мастер.

Сайхун с изумлением почувствовал, каким трепетом наполнилось все его существо при звуках голоса старого учителя.

—Возвратиться — большая честь для меня, — мягко ответил он.

—Как видишь, меня низвели до весьма нищенских условий.

—Но ваше богатство, Учитель, находится не здесь.

—Судя по всему, этого оказалось недостаточно, чтобы спасти меня и тех, кто остался рядом со мной из чувства преданности.

—Вы преувеличиваете, — возразил Сайхун. — Мы навсегда останемся вашими учениками.

—Но разве вся эта жизнь не является сном? — прошептал Великий Мастер.

—Да, причем таким, который слишком быстро кончается, — ответил Сайхун.

—Вот почему я передаю тебе свое единственное наставление: старайся понять непостоянство. Наблюдай преходящее.

Великий Мастер махнул рукой в сторону служек:

— Он проделал долгий путь. Давайте сядем и поедим вместе.

Все четверо уселись за видавшим виды деревянным столом, который стоял посередине запыленной трапезной. Служки занялись приготовлением пищи. Согласно этикету, это занятие должен был бы взять на себя Сайхун, как самый младший здесь; но поскольку сейчас он был гостем, Великий Мас­тер сел, чтобы побеседовать с ним. В разговоре Сайхун обнаружил, что разум Мастера все так же ясен и цепок.

— Сейчас заниматься даосизмом невозможно, — серьезно произнес учитель. — Оставайся во внешнем мире, но храни даосизм живым и чистым внутри себя.

Сайхун кивнул в знак согласия, присаживаясь на твердую скамью.

—Не думай, что даосизм спасет тебя, —.между тем продолжал Великий Мастер. — Ты должен спасать себя. Даосизм — это часть жизни, но жизнь не происходит сама по себе. Каждый человек должен выходить из своей скорлу­пы и активно преследовать ее. Точно так же даосизм никогда не придет к пассивному человеку. Ни жизнь, ни самореализация не даются без усилий.

—Я бы даже сказал, без двойных усилий, — вмешался Сайхун, — потому что мне нужно и выживать, и следовать по Пути Дао.

—В прошлом, — ответил учитель, — время текло медленно. Тогда было меньше давления, меньше необходимости соревноваться. Теперь же твоя жизнь на Западе протекает совершенно по-другому. Ты должен сражаться в буквальном смысле этого слова, оставаясь нетронутым изнутри. Осторожно прокладывай свой Путь. Сохраняй и поддерживай в себе Пять Стихий. Под­чиняйся направлениям жизни.

—Но сохранять равновесие непросто, — Сайхун налил чаю в чашку учителя, испытывая искреннюю благодарность от возможности слушать Ве­ликого Мастера.

—Не так уж сложно, если ты уразумеешь разницу между современ­ностью и древностью, — ответил Великий Мастер. — Современный человек не знает ничего о единстве Инь и Ян. Он желает лишь положительного, от­талкивая отрицательное прочь. Он не осознает, что плохое приходит вместе с хорошим. Делая усилия, чтобы постоянно двигаться вперед, он обращается к технологии и ускоряет свой прогресс. К сожалению, при этом он не осозна­ет, что с ускорением прогресса значительно быстрее придут и отрицательные последствия этого. Для модерниста эффективность и практичность — основ­ное, к чему он стремится.

—А что же тогда древний путь?

—Разум того, кто следует пути древних, напоминает исковерканное де­рево. Ужасное зрелище: никто не будет пилить это дерево на дрова, зато оно дает тень. Следовательно, оно является одновременно хорошим и плохим. Вот почему это дерево выживает, оставаясь сильным и самодостаточным.

—Значит, постоянное стремление лишь к положительным результатам ведет к разрушению, — подытожил Сайхун.

—Именно так, — ответил учитель. — Современные люди не понимают этого. Если современный Запад решит воспринять даосизм, это будет конец нашей философии. Даосизм получил свое развитие в определенном месте; его развивали люди, понимавшие, что они делают. Корни даосизма уходят очень глубоко — в сущности, у него бесчисленное количество культурных корней. Чтобы стать даосом, нужно родиться в Китае, нужно жить здесь изо дня в день, из года в год.

—Значит, в Китае даосизм останется? — спросил Сайхун.

—Нет; он не сможет здесь выжить. Современная архитектура, техно­логия и медицина — вот что сейчас с удовольствием перенимает народ. Кро­ме того, появились радиоприемники, телевидение, часы и фотоаппараты. Од­ним словом, прогресс. Движение вперед. Китай все больше становится похо­жим на Запад, стремясь к одному только положительному, но игнорируя отрицательное. Китай не может вобрать в себя так много. Здесь появятся болезни, недуги, разлады разума. Они предали свою исконную мудрость.

Вошли служки: они внесли пищу. Сайхун увидел, что практически вся еда состояла исключительно из привезенных им продуктов. На тарелках ле­жали хлеб, свежие овощи, различные виды бобового крема. Интересно, это признак нужды или уважения, подумал про себя Сайхун.

Великий Мастер благословил трапезу: он поднимал тарелки вверх, пред­лагая их богам, словно они могли видеть это. Ели молча, Сайхун заметил, что его учитель по обыкновению съел очень мало. В конце тихой трапезы учитель кивнул головой, показывая, чтобы Сайхун ел побольше.

— Тот, кто живет во внешнем мире, не может питаться наравне с мона­хами, — пояснил он. — Ты должен делать все, что в твоих силах, чтобы поддержать себя. Светское общество — это не монастырь. Там нет убежища от всяческого давления и требований, постоянно возникающих у тебя на пути. В тебе должны быть огонь и сила. Быть даосом — это не значит быть пассивным. Это значит, что ты должен напрямую сталкиваться с жизнью на каждом уровне, где бы ты ни находился.

—Что вы посоветуете? — спросил Сайхун. Он пытался сохранять тактичность, но после столь долгого времени он уже не нуждался, чтобы его дополнительно убеждали хорошенько поесть, вернувшись домой.

—В даосской системе питания существуют два правила: умеренность и разнообразие, — Великий Мастер наблюдал за Сайхуном, аппетит которого, судя по всему, все еще не уменьшался. — Первое — умеренность. Не перее­дай, но избегай недоедания. Не нужно пускаться в крайности голодания, как впрочем и излишне налегать на определенную пищу. Каждый прием пищи должен состоять из умеренных количеств мяса, овощей, крахмала и жид­кости. Избегай свинины, уток, всякой дичи и моллюсков: мы считаем, что в их мясе содержатся токсины.

Разнообразие обозначает, что питаться следует в соответствии с време­нами года. Зимой ешь пищу, укрепляющую почки и кровь: такую, как моло­дая баранина и телятина. Летом употребляй прохладительные фрукты, ово­щи и арбузы — они должны составлять основу твоего летнего рациона. Что бы тебе ни приходилось есть, постарайся, чтобы каждый раз на столе было не менее трех овощей: один красный, один зеленый, один желтый. Не употреб­ляй в больших количествах какой-то один продукт, старайся, чтобы питание было как можно более разнообразным. Если ты решил следовать по пути древних, тебе понадобится сила, чтобы преодолевать препятствия.

Еда служит основным источником энергии. Поэтому глупо ограничи­вать себя в этом. Но тем не менее приемами пищи необходимо управлять; для этого нужна мудрость, поскольку еда может стать важным фактором в выра­ботке энергии. Да, наша самая основная жизненная сила тела и души, обра­зуется из соков, которые мы впитываем из пищи. Можно даже сказать, что пища, которую мы употребляем, вполне пригодна для управления сознани­ем.

Сайхун дивился тому, как его старый учитель умудряется сочетать наи­более сложные понятия метафизики с самой что ни на есть конкретикой диетических рекомендаций. Для Великого Мастера же все это было частью одной и той же темы.

Служки начали собирать опустевшие тарелки, и собеседники замолчали. Сайхун настоял на своем желании помочь им убрать за столом. Старый учи­тель остался сидеть в трапезной. Когда Сайхун вновь вошел в комнату, он взглянул на человека, который долгие десятилетия был его наставником: Ве­ликий Мастер сидел к нему спиной, прямо и ровно. Учитель был неподвижен — нет, он не медитировал, просто тихо сидел. Густые белые, как снег, волосы были собраны в пучок и аккуратно заколоты булавкой. Темные одежды де­лали фигуру практически бесформенной.

Предполагалось, что если Сайхун действительно понимает смысл непос­тоянства, значит, сейчас он должен быть свободен от любых эмоций. Если же его нынешние чувства означали, что он все еще не достиг того самого наивы­сшего уровня, — значит, на время он согласился с этим. Кусая губы, Сайхун видел, что даже его учитель живет без всяких уз дружбы — как и то, что оба они ощущали взаимную поддержку от тех частично близких отношений, ко­торые их связывали. Судьбе было угодно, чтобы его учитель и весь его род стали для Сайхуна своего рода гарантией возможности обрести свободу от внутренних переживаний. Ведь мастера чем-то напоминали те самые цепи, по которым он когда-то карабкался, поднимаясь по отвесным склонам Хуашань: звено за звеном они направляли его, помогая миновать жизненные опасности, пока наконец ученик не достиг свободы. Сайхун не сомневался, что без такой цепи он, безусловно, не смог бы выжить.

Появились служки. Сайхун смотрел, как они молча ухаживают за масте­ром. И вновь он не удержался и сравнил себя с ними. Они были такими, каким мог бы стать и он, если бы не это совершенно сумасшедшее сочетание сострадания и жестокости, чувств и насмешки, веры и цинизма в его душе. Он глядел на Журчание Чистой Воды, этого прямого и честного плотника, понимая, что вполне мог бы стать таким же, как он. Журчание Чистой Воды был человеком чистосердечным. Если бы Сайхун остался в горах и стал таким же монахом, может быть, ему удалось бы найти умиротворение и спокой­ствие. Но Сайхун понимал: не с его характером, слишком сложным и полным амбиций.

Потом Сайхун сравнил себя с Туманом В Ущелье. Умный стратег, глубо­ко интеллигентный человек и замечательный музыкант, этот даос воплощал в себе все лучшие качества, которые Сайхун мог бы найти и в себе, если бы он не был столь амбициозен. Если бы жизнь сложилась иначе, Сайхун, пожалуй, стал бы художником или поэтом.

Потом он начал размышлять над тем, можно ли найти какую-нибудь аналогию с его собственными политическими манипуляциями, — и тут с изумлением обнаружил, что его взгляд инстинктивно устремился на учителя! Сайхун хладнокровно признался себе, что храмы всегда были склонны к по­литике, к манипуляциям властью и положением — точно так же, как самые худшие правительственные кабинеты, в которых ему довелось бывать. В свое время даже старшие ученики самого Великого Мастера пытались завладеть его высоким саном. Сайхун знал, что и сам учитель вполне способен на ин­триги.

Вот так он стоял и разглядывал троих людей, которые опекали его с самого детства. Внезапно он почувствовал себя немного лучше: он увидел, что его личность, вполне возможно, просто иначе уравновешена. Вспомнил он также о политике и об интригах, о стремлении к положению и власти, с кото­рыми ему, возможно, довелось бы столкнуться, останься он членом даосской иерархии. Но так или иначе, волею рока или из-за своего собственного уп­рямства ему довелось пройти иной путь.

Сайхун отказался рассматривать это как нечто недостойное того пути, который прошли его учитель и товарищи по учебе. Он чувствовал, что про­шел через многие сходные стадии жизни, овладел такими же навыками, попа­дался в те же самые ловушки. Различалось лишь содержание событий — вот и все. Если бы ему не пришлось драться на улицах Питтсбурга — что ж, значит, этому суждено было бы случиться еще где-нибудь, может, даже сра­жаться с солдатами, наводнившими Хуашань. Если бы он не связался с интри­гами в правительстве, не исключено, что его поглотила бы борьба между храмами за главенство. Если бы он не собрался искать удивительное и прек­расное повсюду, где он только путешествовал, может быть, он бы нашел то же самое в родных горах.

Его учитель отослал его прочь, чтобы Сайхун разобрался с теми же во­просами, которые мучили бы его и в монастыре. Единственное различие состояло в том, что он оказался среди большего количества ловушек, среди более умопомрачительных возможностей выбора. Может быть, ему не стоило но­сить имя Кван Сайхун — «Врата в Широкий Мир», может, это имя обрекло его на то, чтобы оставаться вечным скитальцем в поисках своей судьбы.

В тот вечер Сайхун уехал и вернулся через несколько дней, захватав с собой еды. Он мог оставаться на острове лишь ненадолго: даосы знали, что агенты коммунистов постоянно следили за ними, поэтому не желали возбуж­дать никакою подозрения.

—Учитель, позвольте мне остаться с вами, — порывисто настаивал Сай­хун в очередную встречу. Уезжая с острова на ночь, Сайхун понимал, что старый учитель нуждается в его помощи, да и сам Сайхун нуждался в его мудрых советах. Однако Великий Мастер снова ответил отказом.

—Ты не можешь остаться, — мягко произнес Великий Мастер. — Пра­вительство никогда не позволит такому молодому человеку, как ты, остаться здесь. Служки и я — люди старые; мы не представляем угрозы никому. Но ты молод, а значит — ты потенциальный смутьян.

—Но ведь я хочу просто вернуться обратно.

—Они узнают об этом, — ответил Великий Мастер. — Соглядатаи пра­вительства действуют повсюду.

—Как это мерзко!

—Ты все еще крайний индивидуалист — и ко всему прочему, ты еще не растратил свою злость, — заметил учитель. — Китай — неподходящее место для тебя.

— Как, впрочем, и Америка, — ответил Сайхун. Он вспомнил о своей жизни в Питтсбурге. Угрюмые окрестности не казались ему ни поэтичес­кими, ни способными обогатить человека духовно. Он всей душой стремился на остров.

Великий Мастер направился ко входу в храм; Сайхун отправился за ним. Природа не обделила Сайхуна физическими данными, но все же седобородый мудрец был на голову выше его. Одежда учителя развевалась у него за спиной, так что казалось, что он плывет по воздуху. Сайхун же в своей повседневной одежде просто твердо шагал по земле. Он вспомнил далекое детство, когда он семенил за стариком, посасывая сладости и без всякого интереса разглядывая мудрецов, давно уже исчезнувших с земли.

Солнечные лучи начали мягко пробиваться через запыленные, местами поломанные решетчатые окна. На оконной бумаге виднелись многие запла­ты. Вот и недавно в углу один из служек наклеил несколько свежих заплат, откровенно пытаясь улучшить хоть как-то внешний вид помещения.

Учитель распахнул двери, и свежий воздух вместе с солнечными лучами ворвался в комнату. Подхваченные легким бризом лепестки цветущей ошвы невесомыми водоворотами закружились по серому залу. Сайхун и Великий Мастер вышли прогуляться по берегу. Гравий сухо похрустывал под ногами.

— Ты — человек больших амбиций и не меньшей энергии, — произнес учитель. — Ты должен упражнять эти свои качества; ты должен узнать, куда они заведут тебя. Ты пока что не в состоянии заниматься погружением в абсолютную пустоту. Ты пока что не в состоянии заниматься изучением не­постоянства — ведь ты еще не справился со всем, что может предложить тебе жизнь. Итак, стремись вперед, пробивайся изо всех сил. Когда ты осознаешь тщету своих поступков, ты обнаружишь ключ к собственной судьбе. Когда ты исполнишь свою судьбу, ты почувствуешь удовлетворение. Когда ты почув­ствуешь удовлетворение, твоя душа успокоится. Только успокоившись, ты познаешь неподвижность. В неподвижности кроется возвращение. Только в возвращении можно найти пустоту.

—Учитель, но мне еще столько предстоит изучить, — Сайхун зашел вперед и развернулся лицом к мастеру, стараясь говорить как можно более искренне. — Моего понимания недостаточно. Пожалуйста, научите меня.

—Нет времени, — ответил Великий Мастер. Потом он посмотрел вдаль, где почто у самой линии горизонта водную поверхность бороздили дизель­ные катера. — Твое место не здесь; твоя судьба за пределами Китая.

—Но ведь даосизм создан в Китае. Как же я могу следовать пути Дао где-либо еще?

—Ты должен сам разрешить эту трудную дилемму. Я же могу тебе дать единственный совет. — Он развернулся к Сайхуну и на мгновение умолк, а потом сказал одно-единственное слово: — Стремись.

Сайхун взглянул на учителя: его глаза были ясными, они смотрели куда-то в неведомую даль. Яркий день превратил седые волосы и бороду Великого Мастера в пряди солнечного света. Сайхун задумался: как может учитель от­вергать его? Безусловно, десяти лет, проведенных на Западе, вполне достаточ­но. Ему совсем не понравился услышанный совет: стремиться также подразу­мевало и «выносить все трудности». Перед глазами Сайхуна возникла жуткая картина: долгие десятилетия он работает официантом — и все потому, что повинуется этому ужасному слову.

—Но учитель...

—Больше ни слова, — бросил мастер, пристально глядя на далекий катер. — Ты был далеко отсюда, но так и не определился со своей судьбой. А я давно говорил тебе, что ожидаю твоего ответа.

—Но мне едва-едва удалось там выжить.

—Ответ! — вдруг резко приказал ему Великий Мастер.

—Я — я не знаю, что ответить.

Великий Мастер отвернулся. Ею лицо стало жестким, почти холодным:

—В таком случае, ты должен стремиться.

Потом Великий Мастер взглянул вверх.

— Здесь неподалеку моторная лодка, — словно между делом, сообщил
он. — Полагаю, что за нами наблюдают. Тебе лучше уезжать.

Сайхун колебался. Из всего, что было ему не по душе, больше всего он ненавидел говорить «прощай». В прошлом различные учителя обманом вы­нуждали его уходить, когда заканчивался его период обучения у них. Один из Мастеров даже благословил Сайхуна, когда тот спал, поскольку юноша обязался уйти, как только услышит благословение на дальнюю дорогу. Сайхун взглянул на Великого Мастера, чувствуя в душе знакомую тоску разлуки.

—Учитель, — с чувством произнес он. — Отправляйтесь вместе со мной. Я буду работать, чтобы помогать вам.

—В первую очередь, ты должен помогать себе, — ответил учитель. — Я не могу покинуть Китай. Эти пять священных гор — мои самые важные внутренние органы. Эти реки — моя кровь, а воздух — мое дыхание. Я не смог бы восстановить себя на чужбине. Что бы ни таила в дальнейшем моя судьба, я должен встретиться с ней на родной земле. У тебя же все иначе: ты
обречен на скитания. Я буду ждать тебя здесь, на этом острове. Теперь иди.

—Учитель, — Сайхун опустился на колени. Теперь он видел, что ни­какие мольбы не помогут.

—Пожалуйста, берегите себя.

На это Великий Мастер ничего не ответил. Он лишь помахал Сайхуну, благословляя его в путь. Еще пару мгновений посмотрев на ученика, Великий Мастер развернулся и зашагал к храму.

У

даляясь от жилища учителя, Сайхун повсюду видел сотни примет новой цивилизации. Некоторые из них были интересными: новые автомобили, лица, манеры; другие скорее огорчали, как необходимость проходить через таможню. Были и пугающие впечатления, — как тогда, когда Сайхун впервые летел в самолете. Когда он снова летел в Соединенные Штаты, учитель и служки начали казаться ему почти выдуманными персонажами. Никто не имел ни малейшего представления о том, что некий великий мудрец живет на никому не известном острове. Вскоре правительство перестанет даже вспо­минать о них, ведь даосы никогда не станут сотрудничать с миром политиков. Потом их начнут избегать и даже считать несуществующими. Даже любо­пытные никогда не отыщут их. Безусловно, Сайхун никому не собирался ука­зывать дорогу на этот остров; впрочем, и сами даосы не будут стремиться к известности. Безвестность им нравилась. Они не любили современность и заботились лишь о самосовершенствовании, а демонстрация себя могла лишь навредить им, уменьшив шансы на успех в деле духовности.

Глава тридцать шестая

Золотые перчатки

Б

Соединенные Штаты Сайхун возвращался с чувством одиночества. Он очутился в мире, где все, что он ценил, считалось незначащим. Может быть, ему нужны какие-нибудь перемены? Как бы хорошо ему ни было жить Питтсбурге, Сайхун понимал, что здесь он лишен будущего. Что ж, он попро­бует где-нибудь еще. Он чувствовал, что понемногу стареет; это вызывало у него в душе необходимость принять какие-нибудь более солидные жизнен­ные решения. Полностью расплатившись с долгами дядюшке Уильяму и те­тушке Мейбл, Сайхун почувствовал желание добиться финансовой незави­симости. Он решил скопить достаточную сумму, чтобы вернуться к ежеднев­ному графику тренировок, а может, даже основать школу. Правда, это потре­бует многих лет тяжелого труда, когда придется отказывать себе во многом, но он был готов сделать это.

И Сайхун направился в Нью-Йорк, чтобы поработать с братом дядюшки Уильяма. Дядя Ленни оказался лысеющим мужчиной, чья склонность к клет­чатым рубашкам и поношенным, невпопад застегнутым вязаным жакетам была настоящим актом самоистязания. Дядя Ленни любил курить большие сигары, кричать во всю мочь, болтать о своих деньгах и о недвижимости. Кожа у него была густо усыпана темными пятнами, да и брился он неаккурат­но. Несмотря на все это, дядя Ленни сохранил немало очарования, чтобы содержать весьма привлекательную рыженькую любовницу.

В отличие от питтсбургских родственников, дядя Ленни не испытывал никакой инстинктивной тяги к Сайхуну; он обращался со своим дальним родственником так же, как и с остальными служащими. Это означало, что рабочий день Сайхуна длился десять часов, причем за это время он получал пятнадцать долларов минус налоги, социальное страхование и стол; впрочем, столовался Сайхун на крышке крохотного столика в кладовой, а душем назы­валось обливание холодной водой из шланга в гараже. За это время Сайхун прочел множество книг (он полюбил киши еще и потому, что они отлично заменяли подушку).

Потом он решил, что первое, чем надлежит заняться, — улучшением своего английского. Чтение для него не было проблемой — это он освоил довольно быстро, — но вот с разговорной речью возникали трудности.

В итоге Сайхун решил каждый вечер ходить в кинотеатр, вознаграждая себя за усилия стаканом холодного молочного коктейля. В некоторых нью-йоркских кинотеатрах за доллар крутили целых шесть фильмов. Сайхун си­дел в темном зрительном зале среди давно храпящих пьяниц и обнимающих­ся парочек, прилежно повторяя экранные диалоги:

—Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд.

—Ну-ка, доставай свои пушки, ковбой!

—Вот и все, ребята!

Следующим направлением была попытка определить, какова структура; американского общества. В Китае конфуцианские порядки жестко обусловливали определенное место для каждого члена общества — отца и сына, мужа и жены, детей и стариков. Старые люди одевались в черную или темно-си­нюю одежду. Молодые носили что-нибудь яркое. Старикам предписывалось ходить особым образом, тогда как молодым позволяли быть довольно безза­ботными и энергичными. Однако, после долгих изучений, Сайхун с изум­лением обнаружил, что в Америке не существует никакой разницы между старшим и младшим поколениями.

Не найдя способа слиться с этим обществом, Сайхун решил найти для себя отдушину в более знакомой для него сфере: он начал заниматься тяже­лой атлетикой и спаррингом в гимнастическом зале на Кэмэл-стрит. Само здание гимнастического зала, расположенное на северной стороне улицы, на­ходилось как раз на границе между кварталом «Маленькая Италия» и Чайна-тауном. В те времена считалось вполне понятным, что две этнические груп­пировки не жалуют чужаков на своей территории. Но Сайхун был китайцем с Севера. Черты его лица отличались от внешности выходцев из Кантона, которых в Нью-Йорке было большинство. Так что невозможность сразу оп­ределить его расовую принадлежность оказалась изрядным преимуществом.

Гимнастический зал располагался на верхнем этаже. В жаркие знойные летние дни окна в зале открывали настежь, и тогда весь зал заполнялся зву­ками уличного движения, гудками автомобильных клаксонов и шумом тол­пы. Под высоким, куполообразным потолком зала были установлены два небольших боксерских ринга. Многие канаты и стоны их были плотно обмо­таны черной изоляционной лентой. Эти многочисленные следы починок бы­ли вполне обычным явлением на свисавших с потолка боксерских грушах. Куски вездесущей ленты использовались здесь даже для того, чтобы наклеи­вать на стены плакаты любимых боксеров. Лица и кулаки Джо Луиса, Джека Демпси, Роки Грациано и других знаменитостей, словно иконы с изобра­жениями святых, благосклонно взирали на потных, молчаливых боксеров в зале.

Сайхун приходил сюда уже неделю; каждый раз он увлеченно наносил тычки кожаным грушам, весьма отличавшимся от приспособлений, кото­рыми он пользовался в Китае. Никто не тренировал его. Сайхун просто ими­тировал некоторые движения, подсмотренные у других занимающихся. Од­нажды к нему подошел внушительный гигант-тяжеловес с липом, напоминавшим бесформенную лепешку из теста.

—Ты что это тут делаешь? — спортивные трусы здоровяка украшало вышитое имя «Барри».

—Так, дурака валяю, — ответил Сайхун.

—Ну да, оно и видно. — Барри презрительно посмотрел на него сверху вниз. Он значительно превосходил Сайхуна по весу — по крайней мере, на двадцать пять фунтов, — да и в росте был дюймов на шесть повыше. Сайхун почувствовал раздражение.

—А тебе чего? — грубо спросил он.

—Не нравишься ты мне.

—Ну и что? Нас двое, гак что мы, естественно, отличаемся друг от друга.

—Слушай, почему бы тебе не перестать трепаться и не пойти на ринг, подраться с настоящим мужиком?

Сайхун без колебаний согласился. Кто-то надел ему на руки большие шестнадцатиунцевые боксерские перчатки и шлем. Барри проделал то же самое. Противники забрались на ринг, а остальные занимающиеся сгруди­лись вокруг.

Барри яростно бросился в атаку. Ему несколько раз подряд удалось попасть Сайхуну по лицу. Сайхун растерялся: он не знал, что ему делать. С этими огромными перчатками на руках он не мог использовать ни одних из извест­ных ему технических приемов, да и навыков движения ногами в этом новом виде единоборства он не имел.

В отчаянии он пытался любой ценой отбивать направленные в него уда­ры.

—Господи, какой же ты неуклюжий! — рыкнул Барри и тут же провел успешную серию ударов в корпус, завершив ее эффектным и мощным апперкотом. Сайхун попятился назад, и Барри тут же прижал его к канатам.

Сайхун попытался было дать сдачи, но эти странные подушки на руках, судя по всему, ничем не могли навредить сопернику. Барри только посмеялся — а потом сильным хуком отправил Сайхуна на пол.

—Слушай, ты! Я не знаю, узкоглазый, кто ты такой, — бросил ему Барри, горой возвышаясь над оглушенным Сайхуном, — но в любом случае ка­тись из этого зала ко всем чертям. Ты ни на что не годный мешок с дерьмом!

Сайхун глядел на Барри: распухшее лицо, изуродованный квадратный нос, жиденький пучок темных волос и сузившиеся голубенькие глазки. Он чувствовал, как в нем растет волна первобытной ярости, но ничего не мог поделать с этим монстром. Оставалось только беспомощно наблюдать, как его мучитель спускается из-под канатов вниз.

Зрители тут же вернулись к своим тренировочным занятиям, словно ничего и не произошло. Никто даже не помог Сайхуну подняться. Наконец ему удалось сесть. Сквозь заливавший глаза пот он разглядел группку седых мужчин. Весь день напролет эти старики, словно аксакалы в отставке, сидели в гимнастическом зале. Они действительно были старейшинами бокса, но уже прекратили выходить на ринг. Эти ломаные-переломанные, покрытые шрамами мастера кулачного боя жили миром бокса. Они приходили сюда, в зал, чтобы разделить дружеские чувства и давнюю страсть. Компания стари­ков с перебитыми переносицами и рваными, словно капустные листы, ушами выглядела гротескно. У них не осталось никаких притязаний и устремлений, ибо каждый из этого братства уже доспи- заслуженного положения. Эти ве­тераны от пятидесяти до шестидесяти лет никогда не отказывались выйти на ринг, чтобы поразмяться с каким-нибудь молодым нахалом, годившимся им во внуки. Может, именно из-за этой разницы в годах и опыте они часто весьма жестоко обходились с молодняком, пользуясь преимуществом в виде более развитых инстинктов и огромных кулачищ.

На следующий день Сайхун отправился к ветеранам, намереваясь обу­читься у них боксу. Когда дело дошло до ринга, старые боксеры проявляли мудрую осторожность. Они не обращали внимания на то, какие именно слова вылетают изо рта ученика, — им было важно, как он двигается по рингу, насколько крепкое у него тело и насколько начинающий умен в искусстве атаковать и защищаться. Старых боксеров Сайхун щедро подкупил обильной пищей и спиртным.

Новое обучение понравилось Сайхуну. Теперь он мог полностью пог­рузиться в тренировки: отработка движений ногами, ростовая груша, боксер­ская груша, развитие общей координации с помощью медицинских мячей, спарринги, повторение движений соперника, растяжка... Из этих на первый взгляд простых элементов перед ним возник целый мир. Ведь бокс зарождал­ся у самых истоков жизни человека, независимо от того, чем человек зани­мался: дрался, прицеливался, смотрел или охотился,

В боксе не было никакой предубежденности в отношении физического насилия: значение имело лишь умение передвигаться, атаковать, отвечать на действия противника. Гот факт, что в поединке может быть лишь один побе­дитель, нисколько не преуменьшал заслуг проигравшего. Боль здесь воспри­нималась иначе, чем у обыкновенных людей, — для боксера боль была при­емлемой и естественной частью жизни. Он был вполне способен продолжать поединок даже в состоянии сильнейшей, агонизирующей боли; случалось, что боксеры уже почти в бессознательном состоянии продолжали держаться на ногах и наносить противнику удары. Боксер вызывал физическое насилие на себя, то же самое проделывал и противник. И все. Больше никакого до­полнительного смысла. Больше никаких метафор и всяких там интеллекту­альных рассуждений. Только простое взаимодействие мозга и тела — больше ничего.

Занятия боксом довели Сайхуна до предела его физических и эмоцио­нальных возможностей. Помимо учебы, помимо ежедневных тренировок, помимо необходимости овладеть умением одним ударом сложить пополам восьмидесятифунтовую кожаную грушу, оставался еще священный трепет состязания. Никто не смог бы с достаточной долей уверенности заявить Сай­хуну, что он победит или проиграет, — даже сам он, будучи совершенно откровенным с самим собой, не мог сказать этого. Определиться можно было только в бою, испытав свое умение, ответив на брошенный вызов всеми свои­ми навыками, которые возникли из алхимической реакции между талантом и наукой. Каждый пропущенный удар в голову или корпус заставлял его «я» пристыженно умолкать.

Только вера Сайхуна в себя, только уверенность в силе своих знаний, только его мощное, целеустремленное желание справиться с тем, кто посто­янно нападает на него, безжалостно наказывая за любую невнимательность, могли что-то значить для выживания на ринге, для чувства увлеченности боем. Воля — это было единственное, что удерживало его от готовности признать свое поражение, от инстинктивного стремления избежать боли.

Никогда — ни на боксерском ринге, ни в гимнастическом зале — Сайхун не позволял себе усомниться в собственной воле. Но оказываясь вне этого — вне крови, пота, отчаянных воплей, опухающих губ и саднящей боли в реб­рах, — он иногда задумывался о той мощной силе, которая заставляла его сражаться раунд за раундом. Ведь именно его воля закрыла ему дорогу к духовной самореализации. До тех пор пока он будет зависеть от своей сущ­ности, ему не удастся осознать смысл высшей пустоты. В то же время он знал, что нельзя осознать пустоту, не заполнив все глубины своей сущности. В обычных обстоятельствах это было бы совершенно недостижимо. Тогда он решил — необходимо драться. Ему не удастся ничего преодолеть, пока он не достигнет пределов. А бокс, пусть жестоко, грубо и неумолимо, приведет его к этим пределам.

У него было два тренера: старый итальянец по имени Гас и немецкий боксер, которого звали Алекс. Вскоре наставники решили, что Сайхун вполне готов для выступлений на ринге; так Сайхун начал сражаться в турнире «Зо­лотые Перчатки». Сами состязания представляли собой три обыкновенных раунда, которые следовало проводить перед толпами зрителей, поддержи­вающих того или иного боксера или соотечественника. Никто не приходил поболеть за Сайхуна. Он всегда был одиноким бойцом, неизвестным, чье имя срывало лишь случайные аплодисменты или несколько восторженных во­плей пьяниц. Даже его боксерское имя было вымышленным. «Никто не пой­дет смотреть на бои китайца, — однажды откровенно заявил Гас. — Давай-ка мы назовем тебя Фрэнком Кааном: может, хотя бы ирландцы поприветству­ют тебя».

Для Сайхуна это не имело никакого значения. Теперь он стоял в углу ринга, почти обнаженный, с плотно перемотанными лентой руками, с кула­ками, затянутыми в кожу. Нетерпеливо жуя каппу, Сайхун не сводил глаз со своего противника — рослого здорового итальянца. Вот объявили Фрэнка Каана. Сайхун развернулся к зрителям, но, судя по всему, ирландцев среди публики было мало. Затем объявили имя противника. Тут уже послышались подбадривающие вопли и свист. Боксеры подошли выслушать последние на­ставления судьи, коснулись перчатками и разошлись по углам. Прозвучал гонг.

Сайхун двинулся вперед и тут же получил несколько довольно чувствительных ударов слева, а потом осторожный правый апперкот. Он рас­строился: здесь, на ринге, он не мог применять ни своих излюбленных ударов, ни воспользоваться акробатическими навыками. Здесь был лишь он сам да его кулаки, причем стоять нужно было на прямых ногах. Он постарался кон­тратаковать, несколько раз меняя тактику. Через перчатки он чувствовал соприкосновение с мышцами противника, до него доносилось жаркое дыха­ние итальянца и грязная брань, которой он поливал Сайхуна.

...Сильный удар сотряс его тело, и Сайхун ощутил, что на какую-то се­кунду дыхание прекратилось. Толпа приветственно взревела. Сайхун почув­ствовав боль. Ярость мутной волной закипела в нем. Не было никакой необ­ходимости сдерживаться; не было никакой возможности планировать ве­дение боя. Осталось лишь осознание поединка.

Сайхун боксировал в левосторонней стойке. Он направил в итальянца два удара правой, а потом провел мощный удар слева. Итальянец закрылся. Сайхун сократил дистанцию и нанес хук по почкам. Услышав стон соперника, он хрюкнул от удовлетворения и с новой силой бросился в атаку. Но последу­ющие несколько ударов наткнулись на перчатки боксера — и вдруг италь­янец набросился на него, произведя серию быстрых тычков.

Сайхун отступил в сторону и нанес противнику прямой удар. Рой капе­лек пота слетел с лица итальянца, Этого было явно недостаточно. Последовал разворот, и противник вновь с яростью набросился на него. Толпа ревела. Отовсюду неслась брань, требовательные выкрики, адресованные обоим бок­серам. Два тренера тоже что-то кричали Сайхуну, приказывая ему перейти к активным атакам, объясняя ему, какие именно удары он должен применять. Сайхун же старался всего этого не слышать. Ему нужно было сконцентриро­ваться. В момент, когда он полностью осознал указания, трансформировав их в конкретное движение рук, его противник успел уже нанести добрый деся­ток мощных ударов. Сайхун контратаковал, отбивал удары, стараясь вырабо­тать какую-нибудь стратегию боя. Его дыхание участилось. Раз за разом он обрушивал кулаки на итальянца, но тот упрямо двигался вперед с угрюмым выражением отчаяния на лице.

Раунд закончился, и Сайхун отправился в свой угол. Наставники вы­терли ему лицо, дали глотнуть воды. Алекс склонился над ним и со своим жутким акцентом обрушил на Сайхуна длинный поток грязной брани, сме­шанной с наставлениями. Сайхун лишь кивнул: он решил использовать все знания, имеющиеся у него.

Гонг зазвучал снова. Сайхун вышел на середину ринга, высоко подняв руки, чтобы прикрыть голову. Боксеры любят доставать противника именно в голову — обычно считается, что если довольно долго поражать противника в эту часть тела, он в конце концов упадет. Сайхун же решил, что на этот раз его подход будет иным — более систематичным.

Он сделал обманное движение вверх, и руки итальянца тут же взмет­нулись навстречу. Тогда Сайхун в мгновение ока приблизился к противнику, нанеся ему ошеломительный прямой удар в низ живота. Он научился скла­дывать пополам тяжелую ростовую грушу. Теперь ему удалось заставить про­тивника согнуться вдвое. Он тут же нанес еще несколько ударов, заметив, как каждый раз пятки итальянца отрываются от помоста. Он услышал знакомый хрип, который свидетельствовал о том, что противник отчаянно пытается вдохнуть, видел, как лицо итальянца наливается кровью. Теперь соперник изо всех сил старался сохранить контроль над своим телом. Он чувствовал боль, но это было ничто, — неспособность ответить, невозможность провести ответную контратаку — вот что заставляло глаза итальянца светиться отчаянием.

Сайхун вновь подскочил к противнику с новой серией неотразимых уда­ров. Он заставил итальянца развести руки в стороны, открыв сердце, а потом зашел слева. Для Сайхуна ребра были всего лишь хрупкой клеткой — и он изо всех сил ударил по ним, метя в сердце. Лицо соперника побагровело еще больше; налившиеся кровью глаза выкатились из орбит. Тогда Сайхун провел ощутимый левый удар, целясь немного выше соска. В этот момент итальянец как раз пытался вдохнуть. Мощный удар Сайхуна прервал и эту попытку. Далее последовал мягкий, скользящий удар правой в голову — и вот уже соперник едва держится на ногах, развернувшись для финального нокаута. Сайхун смотрел, как его жертва тяжело валится на помост ринга.

— Не знаю, что это ты там вытворял, — прокомментировал Гас, — но, судя по всему, это подействовало.

В ответ Сайхун лишь вымученно кивнул, перебираясь через канаты. Тре­неры сняли с него перчатки, разрезали ленты на запястьях.

— Отлично сработано, парень! — слышал он откуда-то сбоку, направля­ясь в душевую.

— Из-за тебя, засранец, я потерял свои деньги, — послышалось снова.
Но ему было все равно. В другой раз он бы мог достойно наказать наглеца за подобные замечания; теперь же он слишком устал.

Он стоял под обжигающими струями душа, надеясь, что хотя бы смоет с себя запах другого человека. Разворачивая лицо к воде, он с наслаждением слушал, как струйки бегут по его покрасневшим глазам, стекают по шее. По­том он взял кусок мыла и хорошо потер те места, где, как он понимал, завтра появятся кровоподтеки.

В душевой Сайхун почувствовал глубокое удовлетворение: как-никак это была его первая победа. В боксе были свои преимущества и недостатки. В нем не хватало разнообразия, свойственного китайским боевым искусствам, он не был настолько объединен с культурой. Зато неоспоримым преимущес­твом была тренировка чисто ударной силы — ведь бокс, в конце концов, строился именно на умении бить сильно и быстро. В этом смысле говорить о преимуществе какой-нибудь системы было неразумно. Самым главным здесь было то, насколько преданным, дисциплинированным и талантливым явля­ется боец.

Сайхун не уставал изумляться различиям между западным боксерским поединком и единоборствами. Здесь сражения происходили открыто, на пуб­лике. Дуэли же знатоков боевых искусств всегда проводились тайно. Среди нью-йоркской публики встречались подростки и немного напуганные мо­щью спортсменов взрослые; и Китае же зрителями могли быть лишь сами бойцы. Гам, на родине, поединки происходили на простых помостах, без всяких канатов. Наставники сидели внизу, а мастера-руководители школ рас­полагались в особой первой ложе. Выше всех восседали великие мастера. В судьи выбирали лучших представителей мира боевых искусств. То были зрелые воины лет под пятьдесят, которые завоевали это право своим умением сражаться, а не получили его по демократическим законам. Именно они на­блюдали за ходом поединка и принимали решение, кто победитель.

Рефери в боксе всегда присутствовал на ринге; он имел право в любой момент вмешаться в ход поединка. Как правило, благодаря своей опытности, он мог заранее предусмотреть возможную ошибку боксера. Сайхун не раз видел, как рефери зрелого возраста останавливает боксера буквально на лету. В какую-то долю секунды железная хватка пальцев рефери оставляла шрам на теле провинившегося там, где это не удавалось сделать противнику.

Победа присуждалась в случае, если один из боксеров, будь то мужчина или женщина, явно уступал сопернику или падал на помост (в мире боевых искусств мужчины и женщины сражались друг с другом полностью на рав­ных). Там, в Китае, не было никаких раундов — лишь непрерывный бой до конца. В отличие от поединков в США, там не было ни приветственных во­плей зрителей, ни кровожадного кружения по рингу. Почтенные мастера на­блюдали происходящее в абсолютном спокойствии и тишине. Точно так же молча воспринимался и исход поединка. Победитель никогда не срывал ап­лодисментов, как впрочем не слышал ни похвалы, ни оскорблений.

Но и в Китае, и в Америке бокс оставался фундаментальной, первобыт­ной реальностью — ритуалом примитивного сознания перед алтарем из кос­тей и связок.

Ч

ем более воинственным становился Сайхун, тем более беспокойной была его повседневная жизнь. К лету 1964 года он уже не мог терпеть прожи­вания в крохотной каморке, скудный рацион в основном из риса и небольшо­го количества овощей. Ему надоело с отвращением отказываться от объедков с тарелки дяди Лемми. Сайхун отправился в бюро по трудоустройству и по­лучил работу повара в ресторане в Квинсе; в то же время он вместе со своим двоюродным братом переехал в район улиц Элдридж и Брум в Боуэри.

Они поселились в пятиэтажном кирпичном сооружении. На улицу вы­ходило странное крыльцо со ступенями и небольшой аркой в греко-римском стиле. В видавшей виды стальной двери виднелось крохотное оконце. Узкие лестничные пролеты, петляя и извиваясь, тянулись до самой крыши. Стены были окрашены в отвратительный багровый цвет. Двери были темно-корич­невыми. Все они были изготовлены из прочного металла. Независимо от вре­мени суток, ни одна дверь в доме не оставалась открыта и ни один человек не мелькал в полумраке коридоров. Повсюду виднелась лишь отслаивающаяся краска да мародерствующие тараканы. Но при этом здание было живым: отовсюду слышались крики, говор, шум и вопли. Где-то кричали дети, неда­леко громко бормотала латиноамериканская музыка, рядом за стеной зани­мались любовью.

Жилище оказалось крохотной четырехугольной комнатушкой с низким потолком, двумя окнами и вытертым линолеумом, рисунок на котором на­поминал абстрактные узоры на мужском нижнем белье. Коричневые с желтым обои местами были ободраны, из-под них проступала растрескавшаяся штукатурка. Ванная, безусловно, видала лучшие времена еще задолго до рож­дения Сайхуна. Плитка в ванной встречалась гораздо реже, чем заплаты за­мазки; изношенные донельзя краны давно утратили свой хромированный наряд и теперь тускло желтели медью. Кухня оказалась просто открытым пятачком прямо напротив стены: там стояла мойка, небольшая плитка и хо­лодильник. Единственная лампочка без абажура свисала с потолка по центру комнаты.

Жара внутри стояла просто одуряющая. Сайхун попытался открыть ок­но. Оно не поддавалось.

—Не открывай, — серьезно произнес его двоюродный брат, молодой человек по имени Вин. В переводе его имя означало «Вечная Красота», но на самом деле Вин выглядел словно щепка.

—Почему это?

—Потому что иначе в комнату заберутся пуэрториканцы и кубинцы.

Сайхун выглянул на улицу. Внизу он увидел небольшую аллею, где до­мовладельцы соседних доходных домов держали свои контейнеры для мусо­ра. Железные пожарные лестницы на фасадах были покрыты многолетними слоями краски и ржавчины. Окна, смотревшие на Сайхуна с противополож­ной стороны улицы, еще хранили декоративную лепнину, которая намекала на те времена, когда владельцы этой недвижимости, очевидно, гораздо боль­ше гордились своей собственностью, чем сейчас. Стекла были в основном грязными и пыльными, так что разглядеть внутреннее убранство за ними было нелегко. Кое-где на подоконниках стояли вазоны с цветами; в некото­рых окнах на веревках сушилось белье. Свет заходящего солнца пробивался вниз оранжевым потоком через частокол домовых труб и телевизионных антенн. Неумолкающий уличный говор иногда прерывался визгом, воплями, бранью и выстрелами.

Сайхун обернулся и осмотрел комнату. На двери было пять замков и специальная стальная цепочка. Мебели почти не было: стол, пара деревянных стульев да несколько корабельных сундуков, накрытых чистыми, но совсем изношенными полотенцами. Вин указал на кучу сложенной армейской одеж­ды:

—Вот все, на чем нам придется спать. На день мы складываем их сюда.

—Потом он подошел к батарее и вынул из-за нее стальной прут длиной немногим более фута. «Куда бы ты ни шел, бери его с собой. Предварительно заверни в газету. Тебе он понадобится».

Сайхун кивнул и взял в руки холодный, голубоватый кусок металла. Он уже видел, как уличная шпана на углу косится на него; он слышал, как шум­ные компании грохочут костяшками домино во дворике дома. Безусловно, звуки выстрела внушали гораздо большее беспокойство. Он повертел пруток в руках: да, нужно было заботиться о том, чтобы выжить.

—Сейчас я ухожу на работу, — сообщил двоюродный брат. — Другой жилец из нашей комнаты не вернется до утра.

Сайхун смотрел, как брат собирает себе тормозок, заворачивает в газету стальной прут. Потом брат вышел, напомнив Сайхуну, чтоб тот тут же за­крыл за ним дверь. Сайхун беспрекословно выполнил распоряжение, акку­ратно надев цепочку в проушину.

Потом он снял рубашку и переоделся в шорты и майку. Пот так и лил с него градом. От страшной жары одежда моментально прилипала к телу. В таких условиях дыхание превращалось в весьма неприятную обязанность. Он вышел в кухоньку, помыл стакан и налил из чайника кипяченой воды.

Потом он присел на стул. Пол в кухне был удивительно неровным, так что под ножками обеденного стола высились целые стопки спичечных короб­ков. По углам стояло несколько пыльных мышеловок со взведенными пру­жинами. Он направил себе в лицо струю от небольшого электрического вен­тилятора, но поток горячего воздуха все равно не приносил облегчения. Сай­хун воспитывался в горном храме, так что к нищенскому житью ему было не привыкать, но здесь, в этой трущобе, все было совершенно иначе.

Долгие часы он сидел неподвижно, просто размышляя над своим бу­дущим. Он посмотрел на свои ладони: когда-то он складывал их особым жес­том, занимаясь созерцанием неподалеку от горных ручьев. Эти пальцы, изящные и тонкие, некогда прикасались к струнам лютни; теперь же они огрубели от горячего масла, капли которого то и дело попадали на них, пока Сайхун готовил пищу в ресторане. Невыносимая жара в кухне, необходи­мость одновременно управляться с четырьмя огромными конфорками изу­родовали его руки. Когда-то его учили держать кисточку для письма — а теперь он всегда держал лишь металл, будь то лопаточка на кухне или поруч­ни метро.

На покрытом пластиком столе стоял одинокий хромированный термос. В его пузатых боках Сайхун увидел свое отражение: когда он разглядывал себя на Хуашань, его лицо выглядело свежим, юным, полным надежд. Теперь он смотрел на свое отражение в серебристой зеркальной поверхности и видел лицо человека, которому за тридцать, с уставшими, резкими, немного цинич­ными чертами. Хотя незнакомый человек вряд ли дал бы ему больше поло­вины этого возраста, Сайхун чувствовал, каково ему на самом дате. Теперь он разглядывал каждый шрам на себе, замечая практически невидимые со сто­роны морщины от неудач и огорчений.

Он решил пройтись немного. Какой смысл сидеть в этом душном бараке, где пахнет разведенным гипсом и горячей асфальтовой смолой. Сайхун подо­шел к своему сундуку, чтобы вынуть свежую одежду. Открыв сундук, он уви­дел письмо от тети Джин. Она переехала из Питтсбурга в Сан-Франциско. С восхищением описывая дружелюбный город, тетя писала о том, что среда! жителей существует довольно обширная китайская община и что они с ра­достью примут его к себе. Сайхун немного поразмышлял над ее предложе­ниями, но вдруг обнаружил в себе какую-то новую осторожность. Он не мог позволить себе даже выйти на улицу, чтобы поглядеть на город. Лучше было сохранять терпение, тяжело трудиться, копить деньги и строить собственную жизнь гак, чтобы можно было затем вернуться к своим духовным устрем­лениям. В этом состояла вся его цель.

Сайхун передвинул несколько книг и обнаружил большой сверток одеж­ды. Он достал оттуда два длинных ножа в ножнах из специальной кожи, приспособленные для ношения на запястьях. Слегка изогнутые лезвия фор­мой напоминали, клыки саблезубого тигра. Металл клинка был безупречно изготовлен из особого стального сплава, канавки для стока крови, глубокие, сверкающие полировкой тянулись вдоль всей длины лезвия. Глубоко тиснен­ные идеограммы сверкали на свету изящными штрихами. Давно же он не носил эти кинжалы! Что ж, судя по словам двоюродного брата, жизнь оказа­лась настолько жестокой, что волей-неволей необходимо защищаться.

Откинув дверную цепочку, Сайхун спустился по узкой лестнице. Потом он вышел на улицу. Снаружи было немного прохладнее — солнце уже успело опуститься за горизонт. Сайхун оказался единственным прохожим, который был одет в куртку-ветровку и нес в руках свернутую газету. Галдевшие на ступенях крыльца молодые латиноамериканцы были одеты либо в тельняш­ки, либо вообще раздеты по пояс. Они тараторили на испанском, так что Сайхун не мог разобрать ни слова. Несколько юнцов смерили его каменными взглядами, презрительно наклонив головы и скривив губы в издевательской ухмылке. Звучала их музыка: громкая, оглушающая тарахтеньем трещоток и пронзительными криками труб. Сайхун быстро оглянулся — не хватало еще, чтобы кто-то подкрался к нему сзади. Он оглядел окружающие дома. Старые кирпичные здания викторианской эпохи тесно ютились друг подле друга. Их фасады покрывала вековечная кожа из сажи, осадков и автомобильных вы­хлопов. Фасадные украшения и арки казались удивительно нетронутыми, ес­ли учитывать безусловно почтенный возраст домов. Окна смотрелись мут­ными прямоугольниками. Он посмотрел на линию крыш и увидел лес домо­вых груб, баков для воды, вентиляционных вытяжек и юры проржавевшей проволоки. Улица была сплошным сочетанием черного и охряно-желтого цвета; красноватый кирпич в сумерках постепенно превращался в темный грим; грязные желтые уличные фонари высвечивали одинокие пятачки на перекрестье кварталов. Сайхун зашагал к северу. Офис корпорации «Крайс­лер» узкой башней стремился вверх, к ониксовому небу; вверху сооружение венчали треугольные пирамиды, мерцавшие крохотными точками.

Через квартал от его нового жилища располагался кинотеатр. За один доллар там можно было посмотреть до трех фильмов. Сайхун не смог сопро­тивляться искушению: может быть, ему удастся забыть о своих тревогах хотя бы на время, заодно и английский подучит. Он решительно вошел внутрь.

В зрительном зале ему пришлось пробираться почти наощупь под голу­бым мерцанием экрана. Половина зрителей уже спала. Некоторые из них были глубокими стариками, которых одолел собственный возраст, а может, и алкоголь. Другие были давно опустившимися бродягами, которые просто искали себе темную и уютную нору. Были там и семьи. Дети с визгом и во­плями носились по проходам, то и дело натыкаясь на Сайхуна. Наконец он нашел свободное место в боковом ряду и примостился на кресле, которое все время норовило завалиться назад.

В этот вечер показывали только фильмы ужасов. Вернувшись домой после почти семи часов, проведенных в кинотеатре, он мог вспомнить только чудовищ, которые разрушают Токио, перед глазами мелькали ужасные тва­ри, возникающие из болотной трясины, и пришельцы, которые, стоя на кры­шах небоскребов, безжалостно уничтожали людей. В этот раз он практически не пополнил свой запас английского, потому что с экрана неслись лишь во­пли и оглушительные звуки разрывов. Было уже поздно, почта полночь. За­втра ему с самого утра предстояло целый день работать. Сайхун вышел в ночь, и снова толпы болтающих юнцов посмеивались и подозрительно смот­рели на Сайхуна.

И на следующий день он вышел на улицу, когда уже было темно. Он вышел на работу еще до восхода солнца, а в катакомбы станции метро в Квинсе он спустился уже глубокой ночью. Подземный туннель весь провонял табачным дымом. Воздух здесь казался густым от влажности. Сайхун оказал­ся единственным пассажиром. Прохаживаясь по платформе, он неуверенно поджидал, когда же подъедет следующий поезд. Минуты тянулись бесконеч­но долго. Сайхун неотрывно смотрел в узкий темный туннель, пытаясь со­считать лампы в убегавшем под землю ряду фонарей и надеясь услышать металлический перестук приближающегося поезда.

Вдруг он услышал громкий смех и какие-то вопли. Судя по всему, ком­пания перемахивала через турникеты. Вскоре рядом с Сайхуном появилась группа молодых кубинских эмигрантов.

Вначале Сайхун решил, что они потребуют у него денег. Несомненно, юнцы собирались доставить себе удовольствие избиением. Пятеро хулиганов с угрожающим видом окружили Сайхуна, а один помахал рукой у него перед лицом, надеясь вызвать агрессию. Кубинцы быстро переговаривались между собой на своем родном языке, не собираясь обращаться к своей предполага­емой жертве.

Сайхун быстро оценил ситуацию. Юнцы показались ему удивительно невысокими, хотя среди них он заметил пару ребят с торсами тяжеловесов. Послышался сухой щелчок раскрывающегося ножа. В ответ Сайхун развер­нул газету.

Один из кубинцев схватил его за руку, но Сайхун своевременно рванул металлический прут вниз, перебив нападавшему запястье. Потом он резко развернулся, и второй юнец получил хороший удар чуть пониже уха. Совсем рядом с Сайхуном просвистело лезвие. Он успел отбить нападение одного из плотных парней, который попытался было напасть на Сайхуна сзади. Быстро избавившись от опасного и невыгодного положения, Сайхун с яростью рва­нулся в контратаку. Всей рукой он схватил одного из нападавших за лицо и сжал его, пока не почувствовал на пальцах кровь. Он потя1гул хулигана вперед и, несмотря на сопротивление, столкнул его вниз, на рельсы. Потом он поп­рочнее уперся ногой в бетонный пол и с силой воткнул стальной прут в горло хулигану, орудовавшему ножом. Кубинец зашатался и наклонился вперед. В это время Сайхун перехватил его запястье и быстрым перекрутом изменил траекторию движения ножа.

Самый здоровый из нападавших попытался было охватить Сайхуна за пояс, но Сайхун не поддался рывку. Он так и не отпустил запястье негодяя с ножом — вместо этого он резко опустил лезвие прямо на голову нападавше­го. Кровь брызнула на руку.

Остался лишь один хулиган. Схватив его за запястье и резко вывернув руку кубинца, Сайхун потянул ее вверх. Хулиган громко завопил от боли. Потом Сайхун приставил стальной прут к плечу и резко швырнул негодяя на пол. Сильный удар о бетонные плиты сломал ему челюсть.

Постепенно искалеченные кубинцы убрались со станции. Приблизи­тельно через двадцать минут послышался нарастающий перестук колес — и вот уже к перрону подкатили черные, словно из вороненой стали, вагоны поезда. Сайхун с радостью вошел вовнутрь и устроился на сиденье громко тарахтящего вагона.

Выходя из подземки уже рядом с домом, Сайхун увидел, что за ним по пятам идет высокий мужчина. Не исключено, что драка в метро была не последней за сегодня. Сайхун быстро пересек улицу, поспешно переступая через нескольких обеспамятевших пьяниц, неподвижно валявшихся у него на пути. В нем все еще не перегорела ярость от недавнего побоища. Но все-таки он не хотел драться снова. Он боялся, что на этот раз ему не удастся сдержаться. Ведь на него нападали не отчаявшиеся и несчастные, которым нечего было есть, — это были негодяи, которые получали удовольствие, изде­ваясь над людьми.

Он повернул за угол на Элдридж-стрит — и остановился. Прямо перед ним возвышался невероятного роста негр. На незнакомце была голубая тен­ниска, расписанная яркими цветами. Черная, словно эбеновое дерево, кожа блестела от мельчайших капелек пота; кривые зубы были покрыты темным налетом. Сайхун обернулся: тень, которую он заметил в вестибюле подземной станции, была на месте. Сайхун заметил, как один из бандитов вынул руку из кармана. В его зажатом кулаке что-то металлически блеснуло. Теперь Сайхун не слышал даже уже знакомого испанского диалекта. Он оказался в ловушке, и ему без обиняков угрожали.

Сайхун выхватил было металлический прут, но стоявшая сзади тень пе­рехватила его. Бандит бросился к Сайхуну. Он резко выбросил вперед руку, целясь Сайхуну в челюсть. Сайхун перехватил руку нападавшего, взялся за палец и с силой отклонил его назад. Выворачивая руку в неестественное поло­жение, он с силой ударил негра в переднюю часть выворачиваемого плеча, так что вывихнул его.

Услышав звук, Сайхун вовремя пригнул голову, избежав летящего кула­ка. Но несмотря на это, он тут же почувствовал спиной звенья стальной цепи. Сайхун развернулся, попытавшись перехватить цепь, которую нападавший уже тянул обратно к себе. Потом он подобрался поближе и изо всех сил двинул негра так сильно, что гот сплюнул кровь и несколько зубов на тротуа