Книга третья

О

К

Н

О Ш

И

Р

В О

К

И

Й

М

И

Р

Глава двадцать восьмая

За пределами бессмертия

П

оздней весной Сайхун взбирался по обрывистому, лесистому горному склону. Легкая снежная поземка подгоняла его. Темная зелень старых сосен была надежно укутана большими шапками снега. Голые ветви еще не зазеленевших деревьев казались струйками дыма, поднимающимися над ущельем. Он задрал голову, вглядываясь в мутную пелену тумана: покрытые тысячелетними ледниками скалы вздымались почти отвесно. Взгляд не до­ставал до вершин, окутанных темными и мрачными облаками.

Добравшись до скалы, Сайхун начал подъем. Немного позже ему при­шлось прибегнуть к помощи тяжелых, вбитых в гранит металлических цепей. В качестве страховки он использовал канат с завязанными на нем узлами, настолько обледеневший, что он скорее напоминал гладкую палку. Перчатки прилипали к холодным металлическим кольцам. Пальцы ломило от холода. Иногда резкий порыв ветра прижимал Сайхуна к камням, и тогда он начинал нащупывать крохотные уступы, осторожно поднимаясь по выбитым в скале захватам для рук.

Иногда на пути попадались небольшие углубления в скале. Предание гласило, что эти плотно забитые снегом выбоины с несколькими наглухо вмерзшими в лед кленовыми листьями — следы подков коня, на котором Лао-цзы отправился на запад, когда решил покинуть светский мир. Взбираясь по каменным пикам высотой в семь тысяч футов, Сайхун действительно ощутил пропасть, отделявшую его от обычной жизни.

После первой тысячи уступов он остановился передохнуть. Грудь отча­янно вздымалась: на большой высоте легким не хватало кислорода. Сайхун посмотрел вниз сквозь начинавшуюся пургу, и ему удалось разглядеть слабые очертания крестьянских наделов провинции Шаньси. По мере того как он поднимался все выше, зубчатые вершины горных пиков превратились в огра­ду, которая скрыла от глаз то, что еще можно было разглядеть через бес­крайний океан тумана. Высотная горная цитадель делала оставшуюся внизу жизнь мелкой и незначительной. Здесь же царило чистое спокойствие древ­них скал, необыкновенная тишина. Все заботы и волнения остались там, вни­зу; никакие отзвуки мира не могли достигнуть горного массива.

Холодный воздух был прозрачным и вкусным; казалось, его можно по­щупать. Сайхун дышал с какой-то голодной жадностью, не обращая вни­мания на мороз, от которого трескались губы и горело все внутри. С каждым выдохом его дыхание изменялось, освобождаясь от застоявшегося дыма пе­реполненных поселений. Как приятно было вернуться! Теперь его тело было расслаблено, а душа открылась, словно цветок. Он почувствовал себя счаст­ливым и спокойным. Горы подарили ему долгожданное ощущение безопас­ности.

Облачившись в одежду из плотного хлопка, спрятав голову в матерчатой шапке,с почти изношенными соломенными сандалиями на ногах, он пытал­ся не обращать внимание на ледяную стужу, пробиравшую его до костей. Необыкновенное удовольствие от возвращения в горы оказалось гораздо сильнее других ощущений. По дороге ему попадались источники, настолько чистые, что лишь пузырьки и журчание воды указывали на их присутствие. Сосульки изящными хрустальными сережками обсыпали качающиеся ветки деревьев. Он заметил несколько кленовых листков: истонченные и коричне­вые после долгой зимы, они медленно соскользнули с круглого валуна и плав­но заскользили вниз, где их ждала ровная поверхность голубого озерца. Гор­ный поток яростно набрасывался на серые зубья скал, и зеленые, словно нефрит, струи тысячью сверкающих мечей разлетались вокруг. Сайхун представил свое тело таким же чистым, прозрачным и мягким, словно вода. Он позволил своему разуму совсем успокоиться, погрузив его в пенистый аква­марин горного озера. Там, в человеческом мире, Сайхун был неутомимым и готовым сражаться. Зато здесь, в лесной тишине, рядом с шумным водопадиком, его душа могла быть свободной и радостной.

Пять лет назад он жил здесь горным отшельником. Теперь он возвра­щался домой почти тридцатилетним странником. Какой бы безумной ни бы­ла траектория его жизни, конечной точкой маршрута оставался Хуашань.

Все это время Сайхун скитался, чтобы заглушить тяжелое чувство поте­ри, охватившее его после смерти двух даосов. Сопровождая своего дядю, который был преуспевающим торговцем мехами, или просто оседлав велоси­пед, он проехал Германию, Францию и Восточную Европу несмотря на то, что Вторая мировая война была в самом разгаре. Куда бы ни забрасывала его судьба, он находил красоту и очарование, сохранив в своей душе сентимен­тальные картины Чернолесья и мостов через Дунай, проникновенную музы­ку Шопена. Ему понравились альпийские селения и то гостеприимство, с ко­торым местные жители встречали гостей. Даже несмотря на очевидные приз­наки упадка и разрушения, он унес с собой восхитительные воспоминания о чужой природе, замешанные на энтузиазме юности. В какой-то момент он даже захотел переехать в Европу, но там его единственными друзьями были представители погибающего класса аристократии. Надеяться на то, что они дадут ему утешение, не стоило.

Тогда Сайхун вернулся в Китай. В 1949 году образовалась Китайская Народная Республика. В это время Сайхун как раз учился в Енцзинском уни­верситете. Одна из его университетских работ попала на глаза тогдашнему премьеру Чжоу Эньлаю, который по привычке вербовал себе помощников ^среди выпускников высшей школы. Чжоу вызвал к себе Сайхуна. Они обсудили волновавшие премьера идеи, а потом Чжоу пригласил его в путешествие. Чжоу постепенно начал давать Сайхуну различные небольшие поручения, внимательно приглядываясь к тому, как их выполняет молодой помощник. Лишь полностью убедившись в больших возможностях Сайхуна, Чжоу Пригласил его на должность одного из личных секретарей. Церемония вступления на эту должность была обставлена в классическом китайском стиле; Сайхуну устроили настоящий ритуал посвящения, во время которого он торжественно преклонил колени в знак верности своему новому учителю –– Чжоу.

Сайхун доказал, что может быть великолепным и безжалостным поли­тиком. Вскоре он уже заседал в Народном Собрании — один из многих, оде­тых в одинаковую серую форму «как у Мао», с бледными лицами и расчетли­вым блеском в глазах, — где изучал результаты своих же собственных стра­тегических направлений. Чжоу учил его, что членство в правительстве подра­зумевает абсолютную власть. Необходимо приобретать союзников, а врагов сдерживать — или уничтожать. Для того, кто с детства занимался боевыми искусствами, жестокость на политическом поприще казалась простым за­нятием. Сайхуну нравилось предугадывать действия соперников: он умело использовал обстоятельства, чтобы опередить их, а потом с удовольствием наблюдал за их поражением.

Изворотливость и грубое манипулирование были давно известными ме­тодами в тогдашней политике. Удивить кого-нибудь этим было трудно. И все было бы хорошо, не имей Сайхун своего взгляда на происходящее. Чем бы это ни объяснялось — врожденными качествами или монастырским воспи­танием, — но он обладал сознанием и чувствительностью. Эти две черты были также неотделимы от характера Сайхуна, как и его способность дер­жаться за власть. Для политика такое сочетание личных качеств было не луч­шим вариантом. Он мрачно размышлял над своими действиями, а иногда даже в тайне сочувствовал своим же жертвам.

В 1951 году Сайхун оставил работу в правительстве. Самые очевидные причины ухода заключались в опасности политических интриг, соперничес­тве между учениками Чжоу и разочаровании несовершенством политичес­ких реформ в стране. Однако более глубокие, истинные доводы заключались во внутренних распрях между двумя половинами души: половиной воина-наемника и другой, чувствительной и тонкой. Сайхуну так никогда и не уда­лось совершить высший акт силы, заключавшийся в искоренении состра­дания.

Так он и продолжал свою одинокую жизнь, мутясь внутренними про­тиворечиями и чувством неопределенности по поводу своей судьбы. Ему хо­телось заполучить если не мир в душе, то хотя бы ответы на волнующие вопросы. Но только тогда, когда бесполезность этой кочевой жизни совер­шенно истощила его, а опасная двойственность в отношении общественной жизни стала слишком очевидной, Сайхун вспомнил о монахе-отшельнике, который воспитал его. Он немедленно загорелся желанием вернуться, чтобы изучить высшие ступени даосизма. Даосы говорили, что углубленное изуче­ние техники медитации может научить человека чему-то необычному, даже сверхъестественному. И Сайхуну хотелось взмыть в небо, погрузиться в са­мую пучину ада, познать все, что только можно. Еще он хотел поправить свое здоровье и достигнуть высшей стадии долголетия.

Жизнь даосов не отличалась шиком: домотканое полотно, заплатанные одежды, старая, потрескавшаяся деревянная утварь, пыльные кирпичные стены, грубая пища. Правительства никогда не симпатизировали даосам —во всяком случае, высокие чиновники редко когда помогали тем, кто стре­мился к святости. Горные вершины покровителям казались недоступными, а даосские доктрины — не менее непонятными. Даосские боги не приносили монахам никакого богатства, так что сама традиция отшельничества держа­лась лишь на взаимных усилиях тех, кого она еще привлекала. Редко кто испытывал какие-либо чувства по отношению к жителям Хуашань, но и тог­да это был в основном суеверный страх, снисхождение и насмешки. Несмотря па это, нищенская почва давала обильный урожай духовного богатства.

На перевале, который назывался Врата Южного Неба, он увидел первых монахов: всем своим видом они воплощали идею привыкших к трудностям, дисциплинированных отшельников, которые черпали жизненную силу в трудных условиях горной жизни. Хуашань можно было сравнить с неболь­шим университетом с той лишь разницей, что люди здесь передвигались тихо и неслышно, с серьезным выражением на лице. Монахи помоложе одевались в голубое и серое; старейшины обычно ходили в черном. Сайхун проходил мимо целых групп отшельников, которые либо трудились на склонах, либо торопились на занятия. Каждый горный аскет должен был уметь приспо­собиться к изменению палитры неба, к неподвижности гор, к токам состра­дания, которые исходили из земли, к жестокости урагана и медитирующему спокойствию высокогорных озер.

Вскоре Сайхун пересек деревянный подвесной мост над шумным гор­ным потоком и начал свое последнее восхождение, которое должно было окончиться на Южном Пике. Он чувствовал, что с каждым шагом приближа­ется к обители своего Учителя, и от этого волновался все больше. Обогнув огромный гранитный выступ, Сайхун увидел, как из-за вершин высоких со­сен замелькали крыши знакомого храма. Черная черепичная крыша была покрыта корочкой льда и, словно сон, парила среди падающих снежинок. Потом он заметил монахов: они стояли на самом гребне горы. Сайхун помнил эти лица с самого своего детства. Когда он подошел поближе, не было ни объятий, ни криков радости и приветствий — он вернулся в свой родной храм в простой торжественной тишине. Он мог только в знак приветствия приложить левую ладонь к груди так, чтобы большой палец прижимался к телу, а остальные пальцы были направлены вверх.

Сайхун миновал каменные ступеньки и прошел сквозь потемневшие ворота храма. Там он встретился с Туманом В Ущелье и Журчанием Чистой воды. Служкам теперь было под сорок. Завидев гостя, они отвесили ему глу­бокий поклон, потом выпрямились и проделали целую серию движений ру­ками: тайный знак принадлежности к определенной секте. Сайхун ответил им тем же, но служки почему-то рассмеялись. Даже совладав со смехом, они все равно нет-нет да поперхивались редким хихиканьем.

Сайхун огорчился: стоило взбираться на высоту в семь тысяч футов, предвкушая свидание с родными стенами, чтобы в самый трогательный мо­мент над тобой смеялись!

— Не стоит смеяться в храме, — прошептал он служкам.

Но его укор произвел на них лишь обратное действие. Два его старших брата с удовольствием разглядывали его потрепанную фигуру: шляпа сидит на голове как-то боком, брюки мокрые от дождя и брызг горных ручьев,

— Не стоит появляться в храме в таком виде, — снова расхохотался Журчание Чистой Воды.

Сайхун со злостью сдернул шляпу. Посмотрев на его голову, служки во­все зашлись от смеха, ибо каждая прядь коротко обрезанных волос нелепо торчала куда-то в бок.

—Ты бы лучше привел себя в порядок прежде, чем встретиться с Вели­ким Мастером, — наставительно произнес Туман В Ущелье. Сайхун тут же зарделся. Неужели для старших учеников он навсегда останется мальчуганом?

—Я сейчас же вымоюсь, — сообщил он, стараясь сохранить остатки достоинства.

—Не получится, — сказал Журчание Чистой Воды, — все души до вече­ра закрыты.

Сайхун уже был готов разрыдаться от беспомощного разочарования, но тут он услышал знакомый голос.

— Ничего страшного, — сказал Великий Мастер.

Сайхун повернулся и увидел своего учителя в обществе двух старших монахов. Судя по всему, они только что завершили какую-то дискуссию. Служки почтительно отступили на два шага назад. Сайхун тут же опустился на колени и поклонился учителю, несколько раз коснувшись лбом каменных плит. Его нисколько не заботило, что капли воды и пота образовали на полу небольшую лужицу.

Задумчиво потрепав себя за бороду, Великий Мастер официально по­приветствовал Сайхуна. Если не считать этих слов, старый учитель вел себя так, словно Сайхун никуда и не уходил все эти годы. Потом Великий Мастер приказал ему подняться с колен и на мгновение глубоко заглянул в глаза своего ученика. Сайхун встретился со взглядом учителя и туг же почувство­вал, как все его мысли куда-то исчезли. Онемев от изумления, он мог только не сводить глаз с Великого Мастера.

На фоне строгих черных одежд учителя пучок волос на макушке и густая белая борода казались тонкими пучками серебряной проволоки. За долгие годы жизни на уединенной, открытой всем ветрам горной вершине кожа Великого Мастера обрела коричневый оттенок. Спокойные глаза были окружены тонкой паутинкой морщин — след от выполнения каких-то утомитель­ных обязанностей. Глубоко внутри Сайхун заметил едва уловимый оттенок грусти, знак отречения, и задумался: было ли это сожаление о прошлом или безропотное согласие принять пока еще неизвестное будущее.

Великий Мастер протянул вперед руку для благословения. Он начал пе­речислять храмовые обязанности, а также рассказал о весьма строгом распо­рядке созерцания, словно Сайхун никуда и не уходил.

— Начиная с этого дня, ты должен будешь заниматься разгадыванием тайны человеческой сущности, — сообщил Великий Мастер. — Ты найдешь Журчание Чистой Воды и попросишь его внести тебя в список посещающих хижину для медитации. В конце ты должен будешь ответить мне на вопрос: Существуешь ли ты?

Сайхун взглянул на учителя: что за странный вопрос, подумал он про себя. Но в тот момент времени особо размышлять об этом не было, и моло­дой даос решил не вдаваться в подробности. Легкая улыбка скользнула по губам Великого Мастера; потом он жестом приказал служкам следовать за ним. Сайхун остался в зале один.

В сумраке он обернулся и увидел Царицу-Мать Запада, одну из богинь-покровительниц Хуашань. Сайхун подошел к алтарю и зажег благовонную палочку. Все-таки хорошо вернуться домой!

В

последующие дни Сайхун возвратился к своим занятиям и начал работу по починке Храма Северного Пика. Там под весом выпавшего снега про­валились несколько плиток черепичной крыши; естественно, что до весны ремонт ждать не мог. И вот, решив воспользоваться ясным и безоблачным деньком, Сайхун и несколько монахов осторожно балансируют на лестницах, укрепляя прохудившуюся крышу. Задачу они себе взяли умопомрачительную, ибо стоило кому-нибудь из них оступиться — и пришлось бы лететь вниз по склону.

Зато высокая точка обзора открывала взору замечательный пейзаж. Вни­мательно вглядевшись в раскинувшуюся внизу долину, Сайхун вдруг заметил странный металлический отблеск. Любопытство пересилило обязанности. Он сообщил монаху-надсмотрщику, что ему необходимо сходить облегчить­ся, прошел через кирпичные своды храма и начал осторожно спускаться по склону. Недавняя буря очистила горный хребет от деревьев, поэтому Сайхун несказанно обрадовался, когда после пронизывающего ветра наконец очу­тился под защитой леса.

Вскоре он добрался до покрытого сосняком пригорка. Послышался раз­говор двух мужчин. С места, где он стоял, было невозможно разобрать, кто именно там беседовал. Осторожно пробираясь по снегу, чтобы его не замети­ли, Сайхун подкрался поближе — и с изумлением узнал в одном говорившем Великого Мастера.

—Я — отшельник, который утратил всякое стремление к славе, — про­изнес старый учитель.

—Я тоже монах, — ответил ему чей-то глубокий голос. — Но даже притом, что мир Дао стоит особняком от мира смертных, различия между выс­шим и низшим все же должны существовать.

—Поистине трагично, что ты придерживаешься подобной точки зрения, — ответил Великий Мастер. — Настоящие последователи Пути не забо­тятся о своем месте в какой-либо иерархии.

—Ты говоришь, как настоятель Хуашань. Разве в твоих словах нет противоречия?

—Мой сан — не более чем обязанность. Если потребуется, я сложу его с себя.

—Но личность остается такой, какой она уже есть.

—Настолько, насколько продлится моя судьба.

—В конце концов, я ищу личность, а не пустую оболочку. И я собираюсь проверить свое умение именно на тебе.

Будучи не в состоянии сдержать любопытство, Сайхун подобрался по­ближе, чтобы лучше разглядеть собеседников. Там, на заснеженной поляне, он увидел только своего учителя. Собеседника Великого Мастера видно не было. Вокруг острыми пирамидками возвышались ели, черные валуны прог­лядывали сквозь снег.

Великий Мастер слегка развернулся, и Сайхун увидел, что в руке он дер­жит сверкающий меч. С рукоятки меча свисал длинный темляк из белого конского волоса.

— Я человек простой и прямой, — произнес Великий Мастер. — Какой
прок тебе драться со мной? Возможность одолеть человека моего возраста
вряд ли прибавит тебе славы.

Собеседник рассмеялся:

—Я — даос. Меня не волнует слава. Я интересуюсь лишь самосовершен­ствованием. Твоя скромность внушает столько же уважения, сколько и сом­
нений. Ведь ты — один из немногих оставшихся мастеров боя на мечах.

—Почему бы тогда не сказать всю правду? — возразил Великий Мастер. — Ты хочешь опозорить Хуашань и узурпировать власть.

Воцарилась напряженная пауза. Очевидно, Великий Мастер знает ис­тинные намерения своего противника, подумал Сайхун. Он осторожно при­близился.

Наконец-то Сайхун с изумлением обнаружил, что его учитель разгова­ривает с карликом. Тот был одет в серые одежды даосского монаха. С белой пышной бородой и завязанными в узел волосами, карлик казался таким же старым, как и Великий Мастер. Голова у него была непропорционально боль­шая, глаза немного косили, но их острый клиновидный разрез выдавал в карлике человека незаурядного ума. Ростом он едва доставал до пояса Вели­кого Мастера; но руки у карлика выглядели на удивление длинными и мощными. В одной из них карлик сжимал невероятно длинный меч. Клинок был почти четырехфутовой длины, с лезвием из пурпурной стали. В мире боевых искусств такое оружие особо ценилось за очень большую гибкость и упругость лезвия. Темляк на мече был черно-красным. Судя по всему, укоры Великого Мастера не произвели на карлика никакого впечатления. Коротышка лишь выставил меч вперед, молчаливо подтверждая брошенный вызов.

–– В сущности любой бой, будь то между бойцами, колдунами или самими богами, не более чем проявление эгоизма, — провозгласил Великий Мастер.

—Ты обрел свою мудрость в испытаниях, — ответил карлик. — И я страшно желаю обрести новый опыт, испытав на тебе свое умение.

—Разве тебе это так необходимо? — спросил Великий Мастер. — Действия силы — это действия жадности.

—Читать проповеди о вреде жадности может лишь тот, кто обладает силой, — парировал карлик. — Я еще не получил того, что мне причитается. И ты загораживаешь мне путь.

—Печально... Действительно печально, что тебе приходится так огор­чаться из-за этого.

—Печаль — это чувства, а настоящий воин с мечом лишен чувств.

—Неужели ты веришь, что ты такой уж настоящий воин?

—Есть только один способ ответить на этот вопрос — ответил карлик и с силой вытолкнул меч вперед. Острие клинка завибрировало от энергии, которую сконцентрировал там противник Великого Мастера.

—Видно, проблемы настигают даже того, кто решился отречься от мира, — вздохнул Великий Мастер, наблюдая этот агрессивный выпад. — Действи­тельно ли ты решился пройти через это?

—Да, — отрезал карлик. — На карту поставлена моя честь.

—Возможно, что когда-нибудь ты поймешь, какая бесполезная штука честь, — произнес Великий Мастер. — Но если ты упорствуешь, мне придется ответить. Поскольку твоя слава намного опережает тебя, я не стану умерять силу удара.

—Я тоже.

Противники находились почти в двадцати футах друг от друга. В начале поединка каждый мог проделать несколько приветственных движений, де­монстрируя этим стиль, который он избрал. Выставив меч вперед, карлик описал свободной рукой широкую дугу, а потом изобразил несколько ру­бящих и парирующих движений. Открытая рука продолжала движение меча, пальцы закрытой были сжаты, за исключением указательного и безымянно­го. Карлик завершил свое приветствие, указав пальцами на Великого Масте­ра, а затем направив острие клинка в сердце старого учителя.

Подошел черед Великого Мастера. Он на мгновение приложил меч к груди, потом высоко поднял его, присев в низкую стойку; затем он припод­нялся на одной ноге и наконец перешел в позицию готовности к бою. При этом Великий Мастер также направил острие своего оружия в сердце противника. Острие клинка, как и у карлика, завибрировало от внутренней силы, которую Великий Мастер передал острой, как лезвие, стали. Карлик презри­тельно ухмыльнулся.

—Стиль Зеленого Дракона, — бросил он, распознав движения Великого
Мастера. — Вполне заурядный стиль!

Великий Мастер хранил молчание. Наступил момент абсолютной тиши­ны, когда каждый из бойцов ожидает, пока другой начнет поединок. Снежин­ки кружили вокруг соперников, хлопьями оседая на блестящей поверхности клинков.

Наконец, карлик с громким воплем бросился в атаку. Ноги у него были крепкие, так что он в высоком прыжке обрушился на Великого Мастера, Нисколько не изменив стойки, Великий Мастер отклонился назад, чтобы увернуться от рубящего удара. В поясе он был настолько гибок, что безо всяких усилий отскочил назад, а потом резко развернулся к противнику. Удар Великого Мастера пришелся мимо, но этого было достаточно, чтобы удер­жать карлика от контратаки.

Сайхун знал: главным отличительным признаком мастеров боя на мечах было то, что они никогда не скрещивали свое оружие. Простое блокирование удара мечом было свидетельством слабого умения драться. Лучшие бойцы всегда умели уклониться от удара противника вне зависимости от того, на­сколько быстрым был темп сражения.

Потом Великий Мастер провел удар книзу, но карлик легко увернулся в сторону и нацелился на вытянутое вперед запястье врага. Тогда Великий Мас­тер легко развернулся, выполнив круговое парирующее движение, а затем вновь нанес рубящий нижний удар. Карлик увернулся и проделал колющее движение, намереваясь поразить соперника в подбородок. Каждый из них умело принимал различные, почти балетные позы: на какой-то момент, когда карлик, словно ураган, подпрыгнул в воздух, Великий Мастер резко опус­тился практически в полный шпагат. Оба стремились обнаружить открытое место в защите друг друга, хотя найти слабину было нелегко. Сайхун заметил, что из-за своего роста и быстроты карлик обладал определенным преимущес­твом. Стараясь избежать ответных ударов, Великий Мастер был вынужден совершать повороты с большей амплитудой.

Карлик вновь подпрыгнул, быстро вращаясь вокруг своей оси. В прыжке он напоминал вертящуюся комету. Его меч двинулся вперед настолько мол­ниеносно, что Сайхун даже не смог проследить за движением, услышав толь­ко пронзительный свист рассекающего воздух клинка. Звук напоминал нечто среднее между треском рвущегося листа бумаги и пронзительным визгом. Великий Мастер крутнулся на месте и резко замер как раз перед нападающим. Его движения были полны ярости и так же явно выходили за пределы видимости. Великий Мастер с ускорением развернул меч наружу.

Карлик вновь парировал удар, на мгновение открыв брешь в защите Великого Мастера, но не успел вовремя развернуть свой клинок; тогда он рукоятью своего меча ударил учителя Сайхуна прямо в сердце. Великий Мас­тер отскочил в сторону, ответив таким рубящим финтом, что карлику при­шлось спасаться немыслимым разворотом всего тела на лету.

Казалось, будто на поляне буйствует центробежная сила, рассыпая во­круг быстрые вспышки соприкасающейся стали. Сайхун понимал, что их бы­стрые вращения, столь характерные для воинов высокого класса, не были результатом мышечной силы или акробатических способностей. Каждый из соперников задействовал ту силу, которую он приобрел за долгие годы ме­дитативного совершенствования. Это была внутренняя энергия: именно она сворачивалась в быстрые спирали и освещала тела изнутри, способствуя этим сногсшибательным скачкам и прыжкам среди летящего снега.

Собственно, в этом и заключался истинный смысл их противоборства. Все эти удары и блоки имели лишь второстепенное значение, а стратегия поединка и опыт боевых искусств вообще имели отдаленное влияние на про­исходящее. Сейчас испытанию подвергались две целостные, мужские нату­ры, а также их способность к концентрации внутренней энергии. Всего в искусстве боя на мечах существовало тринадцать уровней, причем уже пер­вый уровень не оставлял никаких надежд противнику из числа обыкновен­ных рыцарей. Эти же двое бойцов принадлежали к высшим, элитным уров­ням мастерства. Для них мечи были лишь продолжением их собственного тела, да и сами тела оказывались простыми инструментами. Душа боролась с душой, используя всю силу своего внутреннего огня.

В конце концов карлик сделал низкий выпад и поразил Великого Масте­ра в бедро. Великий Мастер опустился на землю, изображая страдания от тяжелой раны. Выждав, пока карлик приблизится, чтобы добить его, Великий Мастер в развороте отрубил узел из волос, завязанный на голове у карлика. В принципе, ему ничего не стоило ударить мечом чуточку пониже. На какое-то мгновение карлик замер, и Великий Мастер ударил его по запястью. Меч карлика упал на камни с таким звуком, словно это была железная болванка, свалившаяся на пол литейного стана, и неподвижной и темной массой остал­ся лежать на снегу, словно погребальная статуэтка своего владельца. Великий Мастер вскочил и поднял меч к небу, но испуганный карлик поспешил ретироваться. Учитель Сайхуна даже не пытался преследовать его.

Сайхун был неправ, решив подсматривать за поединком. Любые дуэли были сугубо личным делом участников, а не зрелищем для зевак. Он тихонь­ко удалился оттуда, предчувствуя, что его учитель явно заметил его присут­ствие, и заранее опасаясь возможного наказания за дерзость. Сайхун решил ничего не говорить об этом, если Великий Мастер станет молчать. После этого Сайхун поспешил вернуться к своим обязанностям в Храме Северного Пика.

—Как это можно — уходить так далеко, чтобы отправить естественные надобности?! — требовательным тоном возмутился монах-надсмотрщик, священник среднего возраста с привычками военного.

—Все дело в том, что меня одолела «большая нужда», — Сайхун изобразил преувеличенное волнение.

—Не стоит использовать в присутствии богов такие простонародные выражения, — поспешно отрезал монах — теперь Сайхун еще более усугубил свою вину.

—Презренный, что находится перед тобой, признает свой грех, — извинился Сайхун. — Пожалуйста, простите меня, хотя я действительно за­служиваю наказания.

—Это не повлечет за собой последствий, — ответил монах. — Возвращайся к исполнению твоих обязанностей.

И Сайхун вновь принялся таскать черепицу. Но покачиваясь на высоте под порывами ветра, он продолжал вспоминать поединок своего учителя.

Д

ва дня спустя Великий Мастер призвал к себе Сайхуна. Он нисколько не хромал после ранения и вовсе не упоминал о состоявшейся дуэли —. только кивнул Сайхуну и жестом указал на монастырские ворота. Молча, но остро ощущая присутствие друг друга, они зашагали по направлению к вер­шине Южного Пика.

— Аскетизм доступен только вдали от людей, — сообщил Великий Мас­тер, когда они добрались до самого края высокой скалы. — Разве ты не ощущаешь этого?

Сайхун кивнул, всем телом ощущая жалящие языки ледяного ветра. Ку­да ни падал взгляд, не было ни следа присутствия человека, лишь чистое царство природы тянулось до самого горизонта. Он почувствовал себя от­страненным от всего, что в обычной жизни считалось важным. После многих лет обучения он пришел к выводу, что восприятие главнее как доктрины, так и самой техники.

—Только здесь, вдалеке от притяжения разума других людей, можно обрести успокоение, — между тем продолжал Великий Мастер. — Успоко­ение ведет к неподвижности. В неподвижности открывается возможность мудрости.

—Вы говорили, что ключ ко всему кроется в медитации, — вставил
Сайхун, предвкушая, что учитель клюнет на свою излюбленную тему.

—Но не в обыкновенной медитации. Жизнь не для простаков. Дао изме­няется, поэтому наши методы познания его также должны быть разнообраз­ными. Дисциплинируй свою жизнь и неустанно стремись узнать новое. Не ограничивай себя, даже в медитации.

—Тогда почему вы выступаете за суровые жизненные ограничения?

—Это укрепляет дисциплину. Снисхождение к самому себе — тяжкая обязанность. Дао познают те, кто свободен. Только дисциплинированные могут свободно следовать вместе с потоком. Вселенной управляет вечное те­чение. Познавай Дао через не-делание — этот способ позволяет понять его секреты. Продолжай действовать — это позволит познать его результат.

—Чтобы познать сущность Дао, освободись от желаний. Имей желание познать его проявления, — сказал Сайхун, цитируя священные тексты.

—Да, — откликнулся Великий Мастер, — но ты должен говорить на основе своего собственного опыта. Просто цитировать священные слова бессмысленно. Священные тексты лишь указывают человеку на самого себя. Вce они говорят: «Загляни внутрь себя». Единственная настоящая ценность держится в непосредственном впечатлении.

Да, мой учитель силен, восхищенно подумал про себя Сайхун. Великий Мастер имел вкус к суровости и дисциплине. Долгожительство для него было лишь способом продлить процесс упрощения личности через покаяние и самопожертвование. Это было невероятно тяжело, ибо наполненная ограни­чениями жизнь была направлена на то, чтобы через неприкрытое давление вызвать взрыв человеческого потенциала. Они прошли еще дальше, немного постояли на следующем горном хребте. Среди вековечных валунов там и сям тянулись кверху небольшие деревца, изогнутые от суровостей горного кли­мата. Некоторым из них удалось вырасти и оформиться в могучие, высокие деревья; редкие счастливчики резко выделялись на фоне бескрайнего неба.

— Смотри! Смотри! — требовательно воскликнул Великий Мастер. —
Зачем тебе книги? Смотри! Чувствуй. Дао окружает тебя!

Перед ними открылась широкая панорама тысячелетних гор, которые, несмотря ни на что, гордыми и острыми клыками тянулись к небу до самого горизонта. Горы напоминали множество драконов, взлетающих из восходя­щей пелены тумана, которая казалась бурным прибоем, В местах, где воздуш­ный прилив разбивался о неприступный камень, горы были покрыты снеж­ной изморозью. Тучи, словно орды кочевников, гневно бросались на вер­шины. Резкие порывы ветра терзали и без того измученных часовых-сосен. Здесь повелевала природа во всей ее чистоте. Она постоянно изменялась, и двое монахов были окружены бесконечной чередой изменений.

Величественный Хуашань превратил эти два презренных человеческих существа в едва заметных карликов, разрешив им осторожно погостить на горных кручах. Здесь человек чувствовал свое ничтожество. Здесь все побуж­дения двух даосов казались лишь слабыми вспышками, а тела — до жути тщедушными. Их жизненный путь с перспективы горной вершины казался лишь кратким мигом в бесконечности. Они стояли, словно воплощение всего преходящего; учитель и ученик выглядели лишь малозаметным примечани­ем внизу эпического фолианта неба и земли.

— Познание Дао совершенно необходимо, — произнес Великий Мастер.
Потом он обернулся к Сайхуну и ободряюще улыбнулся: — Путь к познанию
Дао лежит через медитацию. Расскажи-ка мне, пожалуйста, о твоих успехах на этом поприще.

— Я не уверен... На вопрос, который вы мне задали, не так просто от­ветить.

— И в чем же трудность? — мягко укорил его Великий Мастер. — Вопрос состоял всего лишь из трех слов.

— Ваша правда. Я медитировал над ним со времени моего возвращения; нo тем не менее...

—Я повторю свой вопрос, — прервал его учитель. — Я просто спросил тебя: существуешь ли ты?

Сайхун молчал. Где-то внутри он чувствовал, что любой его ответ ока­жется неправильным.

Великий Мастер не унимался:

—Ты что, язык проглотил? Ты, которому так нравятся всякие дебаты, споры и рассуждения! Ты, который учился в университете и вдоволь поездил по миру! Отвечай, отвечай же!

—Да! — взорвался Сайхун. — Я существую!

—Ужели? Тогда где находится твоя сущность? Покажи ее мне.

—Ну, вот я весь стою перед вами.

—Да ну? Ты настолько уверен, что я существую?

—Учитель! — воскликнул Сайхун. — Конечно, вы существуете!

—Но у меня нет сущности, которую я мог бы показать тебе.

—Но я вижу вас, — возразил Сайхун и задумался: может, его учитель совсем одряхлел разумом?

—Ты видишь лишь тело, позаимствованный сосуд.

Сайхун воззрился на Великого Мастера, стараясь разобраться в услы­шанном. Жизнь его учителя, целиком посвященная самому глубокому совер­шенствованию, поработала над его лицом, сделав его поразительно краси­вым. Там проступали черты и воина, и ученого, а напряженность между эти­ми двумя полярными крайностями находила свое разрешение в облике от­шельника. Существовал ли этот человек? Для Сайхуна — безусловно, да. Сайхун был уверен в этой своей позиции. Он не собирался быть настолько глупым, чтобы принимать за сущность материальное и физическое. И он снова бросился в спор.

—Конечно, кроме тела есть еще нечто невидимое.

—Что это такое? — спросил Великий Мастер.

—Разум. Бессмертная душа. Они существуют. Священные тексты гово­рят, что внутри нас есть три оболочки: душа, разум и тело.

—Ты хорошо усвоил школьные уроки, — насмешливо бросил Великий Мастер. — Но я не слышу, чтобы в этих словах говорил твой собственный опыт.

—Учитель, — терпеливо начал Сайхун, — я годами занимался медита­цией. Я познал разум.

—Если бы ты действительно познал разум, то не говорил бы так уверен­но. Те, кто действительно понимают разум, знают, что он одновременно друг и враг. Неужели ты не понимаешь, что именно разум предает тебя?

—Разум реален, — заявил Сайхун.

—Нет, разум нереален, — с не меньшей уверенностью ответил Великий Мастер.

—Я наблюдал слишком много проявлений силы разума, чтобы согла­ситься с тем, что он не существует.

—Силы?! — прервал его Великий Мастер. — Ну и что она сделала, эта сила, кроме того, что замутила твою истинную природу?

Сайхун почувствовал, как внутри растет раздражение. Он ощутил, что учитель намеренно занял жесткую, даже лицемерную позицию. Этот человек обладал в десять раз большими способностями, чем Сайхун, и навыки его граничили с чудесами. Для учителя предположение о том, что силы — всего лишь уловка, звучало смешно. Сайхун давно бы уже набросился с кулаками на другого человека, если бы он посмел так откровенно перечить.

Но сейчас с Сайхуном спорил его учитель, так что о драке и речи быть не могло. Молодому даосу пришлось задуматься над словами Великого Мастера. Учитель обратился к истинной природе Сайхуна, и ученик в поисках подс­казки решил взглянуть на себя со стороны.

—Разум обладает силой, — снова начал Сайхун. — Я знаю, что вот это тело — не мое. Несмотря на то что я занимался боевыми искусствами, я также путешествовал вне моего тела. Я взмывал к другим местам, придерживаясь за ваш рукав, — разве вы не помните, Учитель?

—Как прозаично! — воскликнул Великий Мастер. — Нескольких не­значительных полетов для тебя уже достаточно, чтобы решить, что существование сущности установлено? Не вижу ничего замечательного в завитке дыма, летящем то туда, то сюда.

—Моя истинная природа — это мой разум, — упрямо гнул свое Сайхун.

—И как только ты разучил несколько цирковых трюков с разумом, ты сразу высказываешь предположение, что в состоянии объяснить твою сущ­ность?

—Ну... да.

—Это лишь ловушка твоего разума, в которую ты попался. А стрем­ление к развитию силы и интеллекта, астральные путешествия и ясновидение лишь плотнее захлопывают дверцу этой ловушки.

—Тогда зачем я все это изучал?

—Потому что ты жадно стремишься к силе. Ты должен был изучить их, чтобы воочию убедиться в их бесполезности. Знай магию, избегай магии.

Но Сайхун не мог согласиться с тем, что его переспорят. Он решил поп­робовать зайти с другого конца.

— А как же насчет богов, перед которыми мы преклоняемся? Уж они-то точно существуют, — заявил он, зная, что его мастер искренне преклонялся перед даосскими божествами.

—Еще хуже! — Великий Мастер отказался клюнуть на приманку. —Возможно, это звучит святотатством, но боги тоже попались в ловушки их собственного разума. Они живут вечно, держась за свою индивидуальность и полученную роль. Нефритовый Император всемогущ, всезнающ и вездесущ –– но не более того.

—Не более того? — перебил Сайхун. — Но разве не может существовать ничего другого?

—Да, кое-что другое существует. Мы, даосы, верим в то, что за богами существует нечто. Нефритовый Император — всего лишь одно из существ. С этой точки зрения, в своем упоении властью боги такие же жалкие создания, как и люди. В этом и состоит их ограниченность: они до сих пор верят в свою сущность.

—Ладно. Но если священных текстов недостаточно, моего разума недо­статочно, даже богов недостаточно — значит, Дао не существует.

—Ты ошибаешься, — сказал Великий Мастер и наконец внимательно
уставился на Сайхуна немигающим взглядом. — Когда нет ни священных
текстов, ни разума, ни богов, остается Дао.

На некоторое время воцарилось молчание. Великий Мастер смежил ве­ки, а Сайхун неуклюже стоял перед ним на пронизывающем до костей ледя­ном ветру. Привычка учителя прикрывать глаза посередине разговора всегда смущала Сайхуна: он не знал, должен ли он остаться или уйти. Как всегда, он решил подождать. Повезло — решил он про себя, ибо Великий Мастер вновь заговорил всего лишь через час.

—Ты понимаешь, что такое смерть?

—Думаю, что да, — ответил Сайхун, стараясь не стучать зубами. Ему не раз случалось видеть, как умирали люди во время войны, от голода или в поединках.

—Смерть — это конец всему или обычная трансформация?

—Сущность инстинктов разлагается вместе с телом. Сущность разума и души претерпевает перевоплощение, — заученно ответил Сайхун. — Если человек совершенствует духовность, он тем самым создает потенциал для преодоления смерти, сохраняя в неприкосновенности индивидуальное осоз­нание.

—Ты хочешь именно этого?

Безусловно, он хотел этого. Но Сайхун решил проявить осторожность, признаваясь в этом.

— Меня учили, что это самое лучшее.

—Ты прав, но далек от истины. Твоей единственной заботой должно
стать освобождение.

—Да, это так.

—Но освобождение не только от жизни или смерти, перемещения души, от собственных желаний, но и освобождение от собственного разума. Сам по себе разум в состоянии превозмочь смерть: мы считаем, что в момент смерти человек по желанию может отправиться туда, куда он хочет. Те, кого это смущает, уйдут в забвение или медленно поплывут в загробный мир, иногда даже не осознавая факта собственной смерти. Другие, постоянно совершая божественные поступки и содержа себя в строгости, станут богами. Но большинство окажется где-то посередине: все еще одержимые желанием жить или чувствуя, что они не закончили свои земные дела, они будут возвращаться снова и снова — как Бабочки-Любовники, которым пришлось прой­ти через шестьдесят циклов перевоплощения прежде, чем они смогли за­вершить свою любовь и обрести освобождение. Так же и обычный человек должен будет раз за разом переживать перевоплощение, дабы исполнить свою судьбу.

Великий Мастер взглянул на Сайхуна.

— У всех этих людей есть нечто общее: они остаются пленниками разума. Кем бы они ни были — тупыми простолюдинами, которые слишком глупы, чтобы понимать смерть, или мудрецами, вознесшимися наравне с богом, — все они стремятся удержать свою индивидуальность. Но есть нечто, которое гораздо выше всего этого.

Глаза Сайхуна загорелись. Великий Мастер хорошо знал своего ученика: Сайхун всегда будет стремиться к лучшему.

—Лучше всего пустота, — сказал Великий Мастер, — ты должен стре­миться быть пустым. Учиться долголетию — хорошо. Но не пытайся дос­тигнуть бессмертия. Даже боги умирают. Живи столько, сколько необходи­мо, чтобы исполнить предначертания судьбы.

—Но как это сделать?

—Ты должен иметь цель в жизни. Имей цель — и жизнь твоя будет целеустремленной. Имей смысл — и твоя жизнь станет осмысленной. Прими решение и твердо придерживайся его, избегая догматизма и жесткости. На­стойчиво иди к цели, но будь гибок. Как только цель избрана, ничего не должно мешать. Отметай решительно все, что в обычном мире считается
необходимым для отыскания смысла жизни. Если у человека есть сильное стремление жить, значит, его выбор вполне определен. Благодаря дисциплине во имя высшей цели приносятся жертвы, и человек поступает с уверен­ностью и прямотой в своих действиях. Тогда ты войдешь в источник всего с чувством удовлетворенности от того, что исполнил свое предназначение в земной жизни. Ничто не сможет затянуть тебя обратно. Ты свободен.

—Учитель, но что это за источник?

—Пока что я не скажу тебе — ты должен сам отыскать это и рассказать
мне. Тогда я буду знать, что ты действительно нашел его.

И они направились обратно к храму. Послышался вечерний колоколь­ный перезвон. Сайхун шел и продолжал размышлять над словами своего учителя.

Глава двадцать девятая

С

Созерцая пустоту

айхун брел в холодную ночь, и только бумажный фонарик освещал ему путь. Вечерние послушания были уже закончены, и Сайхун собирался воспользоваться оставшимся до полуночи часом, когда энергия инь была самой сильной, для того, чтобы провести четвертую задень медитацию. Под­ходя к келье, он заметил золотистый луч света и вспомнил старую поговорку: «Умный человек, который ищет путь, держит перед собой свечу». Эта свеча символизировала знания, но она лишь освещала путь. Пройти же его все равно следовало самому, шаг за шагом.

Его нынешний распорядок медитаций был составлен так, что приходи­лось жить одному в небольшой хижине. Сайхуну отвели комнату, достаточно большую, чтобы там могли поместиться кровать, столик и полка для книг, Посещать Сайхуна мог только его учитель; в остальном же прием пищи, обучение и медитация должны были проходить в крохотном домике, одино­ко примостившемся под выступом скалы.

Это небольшое строение, созданное в типичном даосском стиле из кир­пича, дерева и черепицы, стояло на таком маленьком пятачке, что его сложно было даже назвать уступом. Но в этой утлой лачуге достигли самореализации многие поколения монахов; говорилось даже, что долгие годы медитирования въелись в сами стены. Открывая свое существо для медитации, Сайхун улавливал отголоски просветления тех монахов прошлого, которые в свое время пережили такие же состояния сознания.

Внутри хижина была отделана гипсовой штукатуркой и окрашена извес­ткой. Никакого убранства, если не считая нескольких свитков с пейзажами на стенах, не было. Деревянные стропила оставались неприкрытыми, так, что виднелась посеревшая, грубая древесина, местами не очищенная от коры. Снаружи Сайхун укрепил табличку с надписью «медитация», чтобы его не беспокоили. Затем он плотно прикрыл сосновую дверь, спасаясь от пронизы­вающего ветра. Взяв пучок соломы и сучьев, он вновь развел костерок под кирпичным основанием кровати: от замерзания ночью его будут спасать лишь толстые куски хлопчатобумажного пледа да теплая лежанка. Он решил» что слишком холодно, чтобы раздеваться. Пожалуй, он ляжет тать во всей своей одежде, плотно повязав шапку и обмотав нос шарфом.

Просунув руку под шапку, он пощупал волосы: они уже выросли до плеч. Скоро он сможет заколоть иx в даосский узел. Сайхун подошел к дубовой колоде и вынул из кармана серебряную вещицу. Булавка для волос была сделана в форме прямого клинка шириной около четверти дюйма. Конец шес­тидюймовой булавки был затуплен. С противоположной стороны она окан­чивалась изящно сделанной головой дракона.

Он посмотрел на булавку, которая в свете фонарика сверкала, словно топаз. Эту булавку мастер вручил ему на обряде инициации. Никто не имел права касаться ее. Булавки для волос освящались и торжественно переда­лись лишь из рук в руки, подобно тому, как его духовность в свое время загорелась от искры личной передачи от учителя. Во время занятий аскетиз­мом Сайхун носил эту булавку; когда же настали годы странствий, он береж­но хранил ее как символ отречения от мира и знак силы даосизма. Сайхун _Отложил булавку в сторону, предвкушая тот день, когда он сможет восполь­зоваться ею.

Чтобы избежать скучной процедуры размалывания чернил и подготов­ки бумаги, Сайхун достал книгу и чернильную ручку. Потом он записал все, о нем они говорили с мастером в тот полдень. Заново прокручивая в голове весь разговор, он чувствовал волнение. Сайхун не вполне понимал то, чему его учил Великий Мастер. В него даже закралось боязливое сомнение, что, с точки зрения концепции пустоты, Великий Мастер мог предложить лишь нечто такое, что не имеет реальной ценности.

Закончив со своими записями и не пытаясь разобраться в своих внут­ренних ощущения, Сайхун приготовился к медитации. Он уже устроился на помосте, но вдруг на мгновение ощутил легкий укол сожаления. В горах, безусловно, было хорошо, но вместе с тем немного одиноко. Иногда ему хотелось, чтобы его отношения со старыми мастерами были бы не такими официальными, чтобы можно было немного расслабиться, пошутить. Сай­хун улыбнулся: делать подобное в храме не разрешалось. Но это было именно тем, ради чего он вернулся сюда, несмотря на всевозможные трудности.

Он сел. Появилось ощущение физической неподвижности. Он немного поправил позу, скрестив ноги и положив руки на колени. Через секунду он превратился в гору.

В полной тишине он позволил словам своего учителя вернуться к нему. Среди вселенской пустоты и одиночества, которые существовали лишь в его сердце, он слышал наставление Великого Мастера: медитировать над прехо­дящим. Он должен был исследовать с помощью столь разрекламированного разума факт того, что в жизни нет ничего продолжительного.

Подчинившись распоряжению и следуя давно заученной методике, Сай­хун вначале исследовал свои взаимоотношения с другими людьми, стараясь понять, что все на земле временно. Это был один из способов, с помощью которых он мог отбросить привязанности, соединявшие каждого человека с земным миром вещей и событий; благодаря этому он мог избегнуть опреде­ления смысла жизни как связи с другими людьми. Задача оказалась нелегкой: Сайхун был сентиментален.

Он подумал о дедушке и бабушке, которых считал своими кумирами. Вот появился образ бабушки. При своем шестифутовом росте она была безжалостной воительницей. Ее стиль в боевых искусствах назывался «Буддий­ская Бабочка», хотя ее изящество скрывалось лишь во внешности и в имени. Когда-то Сайхун вздумал посмеяться над ее женскими «штучками», и бабуш­ка одним ударом разорвала на нем пояс и рубашку, оставив длинный багровый след через всю грудь. При этом в руке у нее не было никакого оружия, да и действовала она не в полную силу. Несмотря на долгие годы тренировок Сайхун даже сейчас не осмелился бы бросить вызов бабушке.

Как-то Сайхун видел, как дедушка с женой сражались против убийц ц₃ соседнего клана У. Наемники проникли во двор дома патриарха, переодевшись в добрых прорицателей, которые обычно появляются на праздновании дней рождений. Бабушка Сайхуна сидела в павильоне и играла на арфе. Едва завидев блеск кинжала, она тут же пригвоздила руку убийцы дротиком, кото­рый носила под видом заколки для волос. Дед немедленно набросился на нападающего, нанеся ему такой сильный удар ладонью, что сломал бандиту челюсть.

Другой вытащил было саблю, но старик без труда разоружил и убил противника. Парочка уцелевших разбойников поспешно скрылась через са­довые ворота. А дедушка Сайхуна снова сел за стол к гостям. Он был в добром расположении духа — ведь был день рождения. Поэтому дедушка не видел повода убивать бандитов.

— Нет! — воскликнула его супруга. — Если уж вырывать сорняки, то с корнем!

С этими словами бабушка отправилась в погоню, догнала нападавших и убила их.

В нем текла кровь дедов; он вырос из их жизни. Но деды ушли, подчин­ившись изменяющимся обстоятельствам, которым даже они, с их геройской мощью, были не способны сопротивляться. Внимательно созерцая кратков­ременность существования двух дорогих сердцу людей, впитывая в себя зна­чение их ухода, меняя свою ориентацию до тех пор, пока в ней не осталось места сентиментальности, Сайхун увидел всю тиранию привязанности и ил­люзорности. Ничто в жизни не было постоянным. Ничто в жизни не могло зависеть от чьего-либо существования.

Зато Дао изменялось постоянно, никогда не пребывая в определенном состоянии. Не было никакого смысла в попытках держаться за любимых и дорогих, за взлелеянные определения — возможно, даже за собственное тело. Сайхун слегка изменил фокус медитации. Теперь он смотрел внутрь своего тела. Как он ни старался довести его до высшего атлетического совершенства, он понимал, что все это не вечно. Он стремился к долголетию; но даже если бы ему довелось жить многие тысячи лет, упадок все равно был неотвратим: пальцы станут негнущимися, ноги окажутся ненадежной опорой, органы постепенно будут усыхать. Его тело было лишь временным явлением, прояв­лением пяти элементов, объединившихся вместе на каком-то фундаменталь­ном, невидимом уровне. Неисчислимое скопище мельчайших частиц, удерживаемое одним только сознанием, немедленно разлетится, как только разум отпустит их. Независимо от того, существует рай и ад или нет, никому еще не удавалось пройти через порог смерти, сохранив свое тело. Испытывать при­вязанность к телу было бесполезно. Оно даже не смогло бы перенести его в иной мир; так зачем держаться за него в этом мире?

Сайхун подумал о своем учителе, который казался старше любого старика, готовящегося покинуть этот мир. Он будет лишь крохотной искоркой, которая растворится в ночи. Правда, его учитель утверждал, что смерть — всего лишь изменение.

Смерть. Да, он видел смерть. Он хотел одной лишь жизни; хотел бес­смертия. Но глядя на всех тех, кто навсегда ушел из его, Сайхуна, жизни, он вдумывался: действительно ли вечны разум и душа? И может ли разум дей­ствительно преодолеть смерть и обрести бессмертие?

Он услышал, как учитель снова задает ему вопрос: где находится разум?

Сайхун искал бесконечно, но каждая возможность растворялась в пус­тоте. Может, разум существует на каком-то очень тонком, атомарном уров­не? Или прячется в какой-нибудь частице? А может наоборот, он большой, как вселенная?

Все его сопротивление происходило из простой неуверенности относи­тельно непознанного. Он увидел новую перспективу — потрясающую, ши­роко открытую возможность: любая борьба, любые идеалы, на которых он строил свою жизнь, должны быть отброшены. Необходимо отпустить на сво­боду каждую частицу себя, как созданную другими, так и созданную самосто­ятельно с помощью инстинктов и амбиций. Разум, который яростно лепил из тела и души плотный комок того, что называлось Кваном Сайхуном, может просто расслабиться, и тогда все, чем он является, — начиная с физического и заканчивая воображением — ослепительно взорвется, словно новая звезда.

Очутившись на вершине нового понимания, Сайхун немного задержал­ся. Еще виднелись слабые отблески разума, еще ощущалось едва заметное дыхание человеческого существа, оставленного созерцать присущую ему не­реальность. Сколько раз его учителя твердили: «Мир — это иллюзия»! Не желая вывести его из равновесия, они ждали так долго лишь затем, чтобы теперь он мог осознать: «Иллюзия — это мое я».

Именно я было придумано. Я было побочным продуктом связывания воедино сознания и материи. Я было микроскопическим осколком некоей космической мысли, которая сама по себе была лишь временным возмуще­нием, случайным феноменом — обыкновенной рябью среди бесконечного количества непознаваемых вселенных.

Глава тридцатая

Булавка

К

огда немного потеплело, Сайхуну добавили еще две обязанности ухажи­вать за огородом и присматривать за рыбой, которую выращивали в пруду. К новым поручениям он отнесся с радостью — ему нравилось общать­ся с живыми существами, а наблюдение за тем, как они растут, вообще было одним из самых больших удовольствий.

Рано поутру, закончив послушания и медитации, Сайхун вышел из своей кельи, чтобы вскопать жирную землю и повыдергать сорняки. Он проверил теплицы, в которых в тепле была надежно укрыта буйная молодая поросль. Пересадив некоторые растения стройными рядами, Сайхун ласково полил ростки.

Для более выносливых овощей предназначались грядки на открытом грунте; их делали в местах с природными укрытиями, чтобы защитить посад­ки от резких порывов ветра. Даосы размещали свои огородики между скаль­ными гребнями везде, где было достаточно света. Благодаря своей искренней решимости и тяжелому труду даосам удавалось разбивать крохотные поля, выращивая урожай, которым кормились многие монахи.

Несколько часов поработав с растениями, Сайхун отправился посмот­реть на рыбу. В небольших горных гротах с естественным освещением даосы устраивали деревянные садки, в которых содержали карпов и щук в разных стадиях развития, начиная от мальков и заканчивая взрослыми особями. Он обнаружил, что, как часто случается зимой, поверхность воды покрылась тонкой корочкой льда. Разбив ледок, Сайхун выловил форелей из садка, очис­тил его от грязи и водорослей, а заодно отрегулировал подачу воды через систему из бамбуковых труб. Потом он проверил, свободно ли втекает вода из источника в трубы. Возвратившись к своим мыслям, он принялся кормить рыб смесью из насекомых, зерна и мелко нарезанных грибов.

Карабкаясь по склону к храму, Сайхун вспомнил о машинах, которые начали понемногу появляться в крестьянских хозяйствах. Потом память под­сказала ему статьи о коллективизации и механизации в сельском хозяйстве, которые он писал, будучи членом правительства. Однако даже если бы мо­нахи и отнеслись благосклонно к подобному новшеству, они все равно не смогли бы позволить себе покупку техники. Для них мера труда оставалась сугубо человеческим понятием.

Работа давала потенциальное время для духовного роста. Даосы рабо­тали вместе с природой, но не против нее. Они брали у земли и отдавали ей, не допуская бессовестной эксплуатации кормилицы. Урожай, который они собирали, был не просто собиранием овощей и ловлей рыбы — это был урожай Дао. Погружая пальцы в мягкую землю, Сайхун погружался в Дао; каса­ясь водяных струй, он соприкасался с Дао; следуя временам года, он следовал пути Дао. Каждый момент таил в себе неожиданное просветление. Самореализация возникала не на молитвенном коврике, в алтаре или из священных текстов — это была часть жизни, дар жизни. Считать самореализацию чем-то отдельным от жизни было ошибкой. И монах мог заботиться о садках с ры­бой так же, как он заботился о преклонении перед богами.

В чистоте горного воздуха, честности тяжелого труда и спокойствии ме­дитации Сайхун нашел убежище, в котором можно было очиститься от земных помыслов. Может быть, на этот раз его беспокойство уже не вернется, и он сможет провести остаток своих дней в созерцании и послушании, разделяя обязанности других монахов.

Он вошел в Храм Трех Чистых. Там он выкупался в каменном бассейне л переоделся в чистое. Ледяная вода сделала пальцы совершенно нечувстви­тельными, но Сайхун слишком сосредоточился на своей священной обязан­ности, чтобы думать об этом. Он вошел в темное нутро храма. Ни с кем не здороваясь и не вступая в беседы, он встал в ряд, где уже выстроились десятки его собратьев. Дым от курившихся сандаловых благовоний мягко плыл по залу, тусклые огоньки свечей лишь подчеркивали мрак, окружавший позоло­ченную резьбу. За расшитыми шелковыми занавесями возвышались сидя­щие фигуры трех высших богов даосизма в натуральную величину. Каждый из богов восседал в собственном храме, который выглядел как отдельное здание внутри храмового зала. Сайхун все вспоминал, как ребенком он всегда боялся войти в храм. Божества казались живыми; они могли заговорить с ним, или пошевельнуться, или даже наказать за прегрешения. Он вспомнил это, потому что первобытный страх перед богами все еще жил в нем.

Он начал пение. Туман В Ущелье, одетый в яркий шелк, запевал, а Сай­хун и остальные монахи хором исполняли рефрен. Их молитва звучала почти как опера в музыкальном сопровождении колокольчиков, цимбал, тарелок и барабанов. Монашеский речитатив заставлял богов спускаться на землю, уравновешивал силы и, что важнее всего, — приводил человечество в равно­весие с силами природы и неба. Даосы утверждали, что без идущей от сердца преданности нельзя уравновесить зло и бороться с энтропией.

Сайхун пел от души: для него поклонение и преданность богам были крайне важны. Через форму священных текстов, через церемонию, когда было нужно стоять в освященном здании, он извлекал для подношения богам все лучшее, что было в нем. Он отдавал им не свои самые совершенные таланты, не искусность речи, но простую и честную сущность своей души.

Церемония продолжалась почти два часа. В конце Сайхун подошел к алтарю, опустился на колени в поклоне, затем поднялся, вновь преклонил колени. Так он проделал девять раз, простираясь перед божествами. Покончив с этим, он медленно попятился назад и развернулся, чтобы покинуть храм

Снаружи он почувствовал приближение вечерней прохлады. Он посмотрел на темнеющее небо, которое у горизонта полыхало закатным огнем, а над головой превращалось в перевернутую яму с чернильным мраком. Появились первые звезды. Выглянула луна. Она напоминала предводителя, за которым на горные вершины и глубокие каньоны ринулись полчища ледяного холода. Сайхун почувствовал озноб: пора было снова одеваться во все теплое

Осень была не за горами. Клены покрылись багрянцем, на высоких пиках появились пока маленькие снежные шапки. Он видел, как на окружающих Хуашань горах первый снег зазолотился в закатных лучах. Он знал, что вскоре ему предстоит подготовиться — когда горы покроются снегом, спуститься вниз будет невозможно. Стоит слегка поскользнуться — и он будет кувыркаться вниз не одну тысячу футов.

Он направился к кухне главного храма. Большая, тесно забитая всякой всячиной комната со свисающими с потолка пучками трав и горшками была едва ли не единственным теплым местом. Повара, обернув свои длинные волосы кусками ткани, спешили приготовить вечернюю трапезу. Некоторые из них стояли подле громадных котлов: взобравшись на кирпичную приступ­ку печи, они помешивали тушившиеся овощи. Другие быстро жарили клей­ковину и остальные овощи. Наконец, остальные присматривали за духовыми печами — в горах основной пищей считался хлеб, а не рис. Самые молодые помощники поддерживали огонь, подбрасывая дрова.

В одну руку Сайхун взял плошку с лапшой и овощами, держа в другой фонарь. Сегодня был религиозный праздник, и монахи не ели рыбу. Вечно голодному Сайхуну иногда казалось, что этих празднеств уж слишком много. В этот вечер он хотел вернуться в свою хижину и поесть в одиночестве. Он надеялся возобновить свои попытки через спокойствие и уединение. Почти ежедневно ему казалось, что ответ на вопрос учителя готов; но каждый раз наградой ему были либо мягкая насмешка, либо укоризна.

В лачуге стоял отчаянный холод. Он зажег масляный светильник и сло­жил дрова в бронзовую жаровню. Уже собравшись заняться едой, он почти с испугом заметил в дверях фигуру Великого Мастера. Сайхун поспешно опус­тился на колени. Великий Мастер, как всегда облаченный в безупречные чер­ные одежды, легко шагнул внутрь.

Какое-то время старый учитель стоял, не говоря ни слова. Долгие мгно­вения Сайхун чувствовал, что во всем мире нет вообще никого, кроме него самого. Он вдруг остро пожалел о том, что умер дед. Он так хотел, чтобы Великий Мастер более походил на его дедушку! Тогда в их отношениях было бы больше теплоты и нежности! Однако в храме роли учителя и ученика были строго определены.

Он даже не подозревал, насколько задумался; из забвения его вывел Ве­ликий Мастер, который наконец заговорил, прервав долгое молчание.

— Твоя судьба еще не завершилась, — объявил он, — Ты не должен искать ее здесь, в Китае. Отправляйся за океан.

Сайхуна изумила резкость в голосе учителя,

—Но Учитель, все, чего я хочу, — это служить вам, — произнес он.

—Пока что это невозможно. Ты должен выполнить свое предназначение.

Тогда я выполню его и быстро вернусь обратно, — тут же перебил Сайхун.

— Нет. Назад не возвращайся.
Сайхун молчал.

—Может быть, когда ты вернешься, меня здесь уже не будет, — добавил Великий Мастер.

—Что вы такое говорите? Почему это вас здесь не будет?

—Не спрашивай! Отправляйся выполнять свое предназначение.

—Но Учитель! В чем состоит мое задание? — в голосе молодого даоса послышалось отчаяние.

—Вот это ты и должен выяснить, — твердо заявил учитель. — Я знаю и вопрос, и ответ на него. Не возвращайся, пока не сможешь ответить мне.

С этими словами Великий Мастер развернулся и вышел.

Прошло несколько секунд, прежде чем Сайхун понял, что он так и сидит с раскрытым от изумления ртом. Ощутив внезапный порыв ярости, он под­хватил плошку с ужином и швырнул ее о стену. Потом гневно вскочил на ноги и принялся мерить хижину из угла в угол. Сайхун вынул из узла волос серебряную заколку и начал рассматривать ее.

Потом он одним ударом распахнул окно и швырнул серебряную булавку на склон горы.