Билет 18 «Кладбищенская элегия» в поэзии Жуковского и Баратынского («Сельское кл-е» и «Череп»)

Человек на кладбище вспоминает своих близких, задумывается о них и естественно сожалеет об их кончине. Вместе с тем он вспоминает и о том, как ему жилось рядом с этими людьми. Следовательно, грусть и печаль рождаются в воспоминании, а воспоминание удерживает не только горечь разлуки, но и радость общения. Религиозный человек к тому же верит, что когда-нибудь, когда он умрет, снова встретится с теми, кого он оплакивает. И эта будущая встреча дает ему надежду на радость и счастье. Такими сложными бывают чувства человека, когда он предается раздумьям об ушедших в иной мир дорогих ему людях.

Особенно остро все это человек переживает на кладбище. Когда умирает обыкновенный человек, а рассуждает об этом тоже обычный человек - поэт, то из земной жизни уходит неповторимый личный мир, который никогда не появится вновь. А вдруг умерший не сумел или не успел раскрыть себя в полной мере, вдруг он все свои силы растратил не на то, к чему был призван и что, может быть, было ему предназначено. Но жалость, горечь и печаль никогда не исчезают. Их достоин любой человек. Поэтому тон элегии не похож на тон оды: в нем нет ораторской декламации, торжественности, а есть глубокое, в себя и к себе обращенное раздумье. Оно с самого начала окрашено личным чувством, в нем присутствует личность поэта. Вместо одического пафоса в элегии господствуют мысли, неотделимые от личности, от ее души, от ее эмоций. Речь в элегии спокойная, приглушенная, ритм плавный. Кладбищенская элегия полна негромких раздумий.

Размышление изначально присуще всякой элегии, не только кладбищенской. Внутренняя сосредоточенность на предмете размышления требует напряженного внимания к каждому выражению, слову и его смысловым оттенкам. Поскольку автор-поэт ведет речь о человеке-личности, то он сохраняет интонацию личной или даже интимной близости. Все эти свойства элегии не только соблюдены Жуковским, но введены им в русскую элегию, а через нее – в русскую лирику.
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой

В первой строфе элегии “Сельское кладбище” поэт избирает особое время перехода, перетекания дня в ночь – сумерки: день уподоблен жизни, сумерки – ее завершению. Смерть еще не наступила, но она уже близка. Наконец, в строфе есть еще один смысловой оттенок: закончился трудовой день, усталый селянин возвращается в “шалаш спокойный свой”. За этим днем наступает другой, подобный первому и т.д. – этот же пейзаж символизирует круговорот в природе, повторение трудового и жизненного цикла. После его смерти другой крестьянин станет совершать тот же жизненный путь. Все подвластно вечному повторению, вечному круговороту, включая жизнь и смерть. Человек умрет, но непременно возвратится в мир живых как воспоминание.

Всю сложность этих мыслей и чувств Жуковский дает ощутить уже в первой строфе. В ней же он намечает интонацию раздумья над жизнью и смертью. Он сразу дает ключевое слово, которое определяет тональность элегии, – задумавшись. Но не только это слово создает настрой стихотворения. Жуковский не описывает ни селянина, ни одежду на нем. Он ослабляет изобразительность картины, но зато усиливает настроение, впечатление. Он старается передать душевное состояние. И не только селянина, но и свое, потому что подбор Жуковским эпитетов, характеризующих чувства крестьянина, помогает ощутить свойственные ему переживания.

Например, слово бледнеет прежде всего связано с цветом. Бледнеет значит белеет, светлеет. Но разве поэт пишет о том, что день белеет или светлеет. Скорее, он блекнет, т. е. из яркого, светлого превращается в тусклый, становится темнее. Следовательно, Жуковскому не нужно в данном случае прямое, предметное значение слова бледнеет, а нужны его другие, непредметные и второстепенные признаки. В русском языке есть выражение бледен, как смерть, побледнел, как смерть. Вот и у Жуковского предполагается, что румяный, розовый, наполненный солнечным светом день побледнел, поблек, угас, как будто его коснулось дыхание смерти.

Жуковский, выдвинув в слове на первый план эмоциональные признаки, вторичные значения, необычайно расширил возможности поэзии прежде всего в передаче чувств, психологического состояния, душевного настроения и внутреннего мира человека. До Жуковского жизнь сердца в русской поэзии не поддавалась убедительному художественному выражению и освещению. Он первым открыл сферу внутренней жизни.

Уже в первой строфе намечена тема смерти. Последующие строфы усиливают приближение смерти и делают настроение все более тревожным. Постепенно “туманный сумрак” охватывает всю природу. Уже глаз не способен различить предметы, и тогда на помощь приходит звук. “Мертвый сон”, “тишина” становятся приметами смерти, которая связана как с наступающей тьмой, так и с безмолвием. И отдельные звуки – жужжание жука, унылый звон рогов, “сетования” совы – выразительнее передают общее и полное беззвучие. Выражение “унылый звон” тоже говорит о том, что поэт переходит к теме смерти: унылый означает подавленный унынием, не имеющий никакой надежды, живущий в печали. И вот, наконец, когда все потонуло в сумраке и все кругом замерло, поэт переходит к размышлению о кладбище и его поселенцах. Здесь, “навеки затворясь, сном непробудным спят” “праотцы села”, граждане сельской округи. Для них, “затворников гробов”, уже кончена земная жизнь, они никогда не проснутся и ничто – ни восход солнца, ни “дня юного дыханье”, ни крики петуха – их не разбудит и никто их не развеселит – даже резвые дети. Вывод поэта безнадежен и жесток:

Ничто не вызовет почивших из гробов.

А между тем и они когда-то были живы, обрабатывали землю. Как воины в бою, “воевали” с полями и лесами. Приравнивая мирный труд к воинским подвигам, поэт возвеличивает его и удивляется недальновидности и безжалостности тех, кто в суете своей жизни унижает жребий земледельцев, их полезные труды и с презрением взирает на поселян. Перед лицом беспощадной смерти все люди оказываются равными:

На всех ярится смерть – царя, любимца славы,
Всех ищет грозная… и некогда найдет…

Смешно кичиться титулами, чинами, богатством, если конец всех без исключения одинаков, независимо от его социального положения в мире. Жуковский ставит человека перед зеркалом вечности. Перед смертью все равны. В этом виден Жуковский-гуманист, который сожалеет обо всех почивших, обо всех страдающих, обо всех угнетенных. Человек, даже умерший, сохраняет для Жуковского величие и непререкаемую ценность. Особенно грустно сознавать, что, может быть, под “могилой… таится Прах сердца нежного, способного любить”, что, может быть, “пылью… покрыт” смелый гражданин.

В начале элегии Жуковский писал о вечном, беспробудном сне, о горечи невозвращенья, о том, что мертвые никогда не воскреснут. Он видел глубокую несправедливость и роптал на беспощадные законы мироустройства. Теперь, сожалея об уходящих из земной жизни, он примиряется с неизбежностью смерти. И в элегии начинают звучать мотивы памяти, воспоминания и надежды. Они исходят от тех, кто уходит, но не свойственны тем, кто провожает. В стихотворении совершается встречное движение: оставляющие земную жизнь помнят о живых, а живые одушевляют мертвых: они слышат их голос, они ощущают их дыхание, и пламень любви в них не угас. Души мертвых стремятся к душам живых, а в душах живых оживают души мертвых. Так неожиданно разрыв между теми, кто жив и кто мертв, благодаря памяти, устранен. А если между мертвыми и живыми установлена связь, то сон не беспробуден, то безнадежность уступает место вере, и тогда можно успокоиться, не роптать, а принять это как необходимую неизбежность.
Безнадежность, казалось бы, приносимая смертью, преодолима: умерев, человек все-таки не умирает. О нем помнят.

Прохожий, помолись над этою могилой;
Он в ней нашел приют от всех земных тревог…

Так первый русский романтик Жуковский подчеркнул преемственность своей элегии: она наследовала традицию сентиментализма. Жуковский смягчал сердца, успокаивал души, просвещал и исцелял, сеял добро, пробуждал чувствительность, сочувствие, сострадание. Он видел задачу искусства не в том, чтобы тревожить сердца и доводить накал страстей до взрыва, а в том, чтобы разрешить противостояние умиротворением.

Еще один автор лирических стихотворений, проникнутых грустными настроениями – Е.А. Баратынский. Его элегии хороши не только традиционными для этого жанра излияниями чувств автора. В этих стихах, относящихся к раннему периоду его творчества, уже можно усмотреть «раздробительный», по выражению П.Вяземского, близкого друга поэта, ум, склонность к философским обобщениям, которые порою принимают форму поэтических афоризмов. Подобное читаем в стихотворении «Череп», написанное в 1825 г.:

Пусть радости живущим жизнь дарит, А смерть сама их умереть научит.

Читая строки этого стихотворения невольно соглашаешься с комментариями писателя Н.А.Мельгунова, который утверждал, что Баратынский «возвел личную грусть до общего философского значения». В стихах Баратынского особый поэтический язык, характерными чертами которого являются емкость фраз, глубина и свежесть метафор, лаконичность и одновременно подспудная, живительная музыка стиха. Герой Баратынского не просто выражает свои эмоции, но и анализирует, размышляет, делает выводы. В своем творчестве Баратынский прежде всего ориентируется на смысловую выразительность слова, его содержательность.

Оба анализируемых произведения «Сельское кладбище» В.А. Жуковского и «Череп» Е.А.Баратынского, относящиеся к жанру элегии, наполнены не только чувствами и переживаниями героя, но и размышлениями, анализом этих переживаний. Так достигается синтез философичности и лиризма. И это их объединяет