Стихотворство Петровского времени

I

В поэзии Петровского времени можно выделить две струи — устную, народную, отражающую ощущения широких народных масс, и виршевую, создававшуюся «образованной» верхушкой общества. Необходимо подчеркнуть, что поэтические произведения фольклорного типа в отдельных случаях создавались и представителями привилегированных слоев общества. Например недавно доказано, что в конце XVII в. был поэт, который писал прекрасные песни, ничем не отличающиеся от народных песен, — это стольник Петр Квашнин. Интересно, что он уже пробует писать и силлабические вирши, которые у него выходят гораздо хуже.

Другой пример — известная песня — «То не пал туман на сине-море» — о воине, который умирает на чужбине и своему коню завещает вернуться к родным и рассказать жене, что он умирает: «Ты скажи моей молодой жене, что женился я на другой жене ...» и т. д. Эта прекрасная песня стала народной. По словам Н. А. Львова — составителя песенника Прача, эта песня сочинена его дедом, когда он возвращался из Персидского похода 1722 г. Это указание можно подвергнуть сомнению, потому что само содержание песни очень популярно и знакомо. На ту же тему существует близкая монгольская песня времен Чингиз-хана. Это несомненно — странствующий сюжет. Деду Львова, вероятно, принадлежит лишь одна из обработок этой песни.

Совсем иной характер — сугубо книжный — носило виршетворчество Петровской эпохи. Характерно, что существенную роль в этом жанре играло начертание, зрительное впечатление. Таковы, например, азбуковники, идущие из Византии и у нас популярные уже в XI в. У нас существовали переводные и оригинальные азбучные молитвы, прославления, приветствия, акафисты. Но самая интересная форма азбуковников, которая характерна для Петровского времени, — это бытовые повести в стихах, относящиеся ко второй половине XVII и началу XVIII в. Мы знаем три таких повести в стихах: «О прекрасной девице», затем автобиография подьячего Семена Левицкого, наконец, появившаяся несколько позже замечательная повесть, от которой до нас сохранился отрывок, только конец, — повесть, условно названная исследователями «Роман в стихах».

Такая форма повестей-азбуковников продолжалась и несколько позднее, но серьезное значение она уже перестала иметь.

Составление таких азбуковников требовало известного мастерства. Ничего, конечно, не стоило начать стих с буквы а, б и т. д., но когда дело доходило до последних букв славянских, то здесь вставали большие затруднения. Так, например, было невозможно или очень трудно начать стих с ер или с ять или с кси и пси.

Относительно пси был определенный выход из положения: обычно начинали стих со слов псы, псовый и т. д. В отношении кси можно было проявить больше творчества. Здесь встречаются такие слова, как, например, в «Романе в стихах» имя Ксения, или в биографии подьячего стих начинается со слов к сей. Но как быть с ять? Иногда просто писали слова, начинающиеся с этой буквы, например едет, а иногда брали само произношение, например яти, т. е. взять. Что касается до ер, то мы встречаем, например, такие слова, как ерзнул (дерзнул), или встречаем вместо еры — яры, например ярость, ярыжник и т. д.

Еще более, чем азбуковники, рассчитаны были на зрительное восприятие акростихи. Акростих — также характерное явление для ранней Петровской эпохи (как и для до-Петровской), и не только акростих, но и мизостих, где нужные буквы помещались в середине строчки. Иногда это было очень трудно и для автора и для читателя. Особенно любили акростихи ученые монахи-писатели. Есть акростихи, например, у Димитрия Ростовского, у Федора Поликарпова и Кариона Истомина. Они не чуждаются при этом разных ухищрений. Например Карион Истомин, желая вместить в акростих двадцать букв, составляющих вместе сочетание трех слов «худ Карион Истомин», — девять букв, составляющих два первых слова «худ Карион», размещает как начальные буквы в девяти первых стихах, а фамилию свою вмещает в один десятый стих, состоящий у него из четырех слов, начальные звуки которых и составляют его фамилию Ист-о-ми-н. «ИСТину Оным МИлости Наздати».

Ясно, что здесь начертания играли самую существенную роль в работе над стихом.

Также и Федор Поликарпов в своем «Букваре» затейливо полускрывает в акростихе свое авторство. Он предоставляет читателю догадаться об имени автора, совсем не открывая фамилии. Начальные буквы акростиха составляют слова «Богодара труд»; Федор в переводе с греческого значит «дар божий», или «богодар».

У Истомина больше авторского тщеславия. В стихотворное вступление к «Букварю» он вставляет строчку и о себе: «Иеромонах сочини ее Карион». Есть у него и длинные акростихи на сочетание «Царевич Алексей вечно живи», «Иеромонах Карион Истомин».

Другой вид стихотворства, тоже связанный с зрительным впечатлением, — многочисленные вирши на гербы; это такой род творчества, который был потом совершенно утрачен. От первого виршеписца Андрея Рымша дошли до нас такого рода стихи на гербы знатных господ. В таких стихах обычно были и описание герба и его толкование. Сюда же относятся надписи на заглавных листах, гравюрах, которые находятся в начале книг, обычно также писавшиеся в стихах.

Надо сказать, что виршемания доходила до того, что старались рифмовать даже типографские данные и вообще весь заглавный лист. Например у Кариона

Истомина мы находим следующее:

Седьм тысяч двухсот третьего лета,
Сия служба пета,
Июлия Луны
В типографии царствующего города Москвы.

Еще нужно указать на зрительную выразительность, которую культивировали в школьной лирике, в школьных упражнениях. Таковы стихотворения «пифагорические», «рачьи», «грифические» и т. д. Такие вирши можно воспринимать только глазами.

Максимович, например, написал похвалу царевичу Алексею, которую

можно читать спереди назад, сзади наперед, снизу вверх, сверху вниз и т. д.

Петровская эпоха внесла в технику схоластического стихотворства довольно много нового. Постепенно уменьшается роль начертания в виршах и усиливается внимание к звуковой их стороне.

В предыдущие эпохи, можно сказать, установились уже некоторые стандарты относительно рифмовки. Собственно говоря, обычный, самый употребительный стих — стих, завещанный Симеоном Полоцким; его верный ученик, слепо за ним следовавший, — Сильвестр Медведев, а уже позднее Буслаев, которого очень хвалил Тредиаковский. Вот три автора, которых можно считать классиками-виршеписцами. У них мы видим преобладание 13- и 11-сложных размеров. При этом они придерживаются парных рифм — женской рифмы. Мужская и дактилическая считались неприемлемыми. Таков был стандарт до-Петровской эпохи.

В Петровскую эпоху мы наблюдаем желание уйти от этого стандарта, и целый ряд поэтов прибегает к разным формам строфического построения. Из них простейшее — когда каждая 4-я строчка является полустрокой, т. е. имеет вдвое меньше слогов, чем остальные.

Или другой прием: к четырем строкам присоединяются слова, не рифмующиеся ни с чем, если можно так назвать, нечто вроде возгласа, как это встречается в песнях. Очень заметно стремление от многосложных строчек перейти к более коротким, дробя длинные строки, что особенно важно для пения — в кантах и ариях. Появляются внутренние рифмы. Таким образом, если первые и третьи строки имеют внутренние рифмы, то четверостишье обращается в шестистишье, чем значительно облегчается произношение. В связи с этим появляется все больше тонических строк среди силлабических и в течение стиха вносится разнообразие.

Поэзия Петровской эпохи чаще всего имела прикладной характер. В первую очередь это относится к дидактической поэзии, которая преследовала цели образовательно-воспитательные, а также к панегирической лирике, которая была призвана прославлять деяния Петра, пропагандировать их значение. Наоборот, сатирические вирши и любовная лирика обслуживали интересы частного быта.

Дидактическая поэзия оказалась самой нужной и самой актуальной в конце XVII и начале XVIII в. Для целей преобразования России и укрепления ее могущества понадобилась западная наука и, прежде всего, знание языков и наук математических. В целях пропаганды и разъяснения нужных знаний и расцветает дидактическое стихотворство. Его прикладной характер подчеркивается тем, что дидактические вирши входят в состав учебных и образовательных книг, чтобы облегчить запоминание или повысить интерес к изучаемому. Например большинство русских людей тогда еще не подозревало о существовании Америки. В книге Кариона Истомина находим такие вирши:

Америка часть четверта.
Ново земля в знань отперта.
Вольнохищна Америка
Людьми, в нравах, в царствах дика.
Тысящьми лет бысть незнанна,
Морем зело отлиянна.

Веры разны в бальвохвальстве,1
Наги люди там в недбальстве.2

Во всей книге Федора Поликарпова «Букварь треязычный» найдется не более двух-трех удачных образов в виршах составителя книги, но богаты образностью помещенные в той же книге стихи Григория Богослова, приведенные и в греческом подлиннике и в латинском и славянском переводах. Здесь читатель находил такие афоризмы, как «без крыл не летай и птица без крыл не летает», или такое сравнение:

Шуми морстии мужа безумного словеса,
Тяготящие бреги, не тучнят лугов.3

Из исторических сведений, пропагандируемых стихами, по традиции самыми важными считались сведения из библейской истории, например в «Месяцеслове» на 1713 г. к каждому месяцу прилагались стихи, где указывались важнейшие события из библейской истории, происходившие в этом месяце, например:

В марте Израиль прийде в Черное море
И от египетского освобожден был горя.

Традиции церковной литературы были еще очень сильны. Характерный факт: в московской типографии в 1724 г., т. е. в конце царствования Петра, было 14 станков, из них только 2 печатали светские книги, а все остальные церковные. Но дух эпохи сказывался и в этих немногих светских книгах. Важнейшими представителями дидактической поэзии Петровской эпохи являются три составителя ценных для того времени учебных книг: Карион Истомин (1650—1722), Федор Поликарпов (1731) и Леонтий Магницкий (1669—1739).

В 1692 г. выходит стихотворный «Букварь» Кариона Истомина, в 1701 г. «Букварь славянскими, греческими и римскими письмены» Федора Поликарпова, в 1704 г. его же «Словарь треязычный», годом раньше, в 1703 г. знаменитая «Арифметика» Магницкого, также насыщенная виршами.

Кроме стихотворных объяснений гербов и гравюр, помещенных в книге, в стихах объясняется также и план книги. Затем — стихи, объясняющие, что такое деление, сложение и т. д. При сложении больших чисел рекомендуется особенное внимание:

Ибо коль многи слагаешь,
Большу в мозг память влагаешь.

И так после каждого раздела. Эти примитивные еще дидактические стихи явились предшественниками позднейшей дидактической поэзии XVIII и XIX вв. — дидактических поэм Хераскова, Воейкова, Норова и др. и в первую очередь ломоносовского письма-рассуждения «О пользе стекла».

Высокая лирика Петровского времени может быть разделена на два основных вида: духовный и светский. Промежуточный вид — вирши философского содержания, сводившиеся к размышлениям о тщете всего

земного, о смерти, — близок к духовной лирике. Между тем для нас наименьший интерес представляет именно лирика духовная. В основном, она отражала потерпевшее значительные удары в Петровскую эпоху рутинное, церковное мировоззрение.

В этой связи можно указать, как на необычайно плодовитого виршеписца — на Максимовича. У него есть книга, в которой больше 10 000 виршей. Об его стихах неблагоприятно отзывались и Димитрий Ростовский и Кантемир, который сказал, что эти стихи «жестки и ушам досадны».

Вирши на смерть, о тщете всего земного, продолжающие традицию церковного мировоззрения, были очень частым явлением в поэзии того времени; почти все они писались учеными монахами.

Светская высокая лирика находилась также почти всецело в руках духовенства. Авторы ее — в большинстве случаев воспитанники Киево-Могилянской коллегии или Московской славяно-греко-латинской академии. Виршетворчество на польском, церковно-славянском и украинском языках, процветавшее на Украине, перекинулось и в Московскую Русь с переездом в Москву украинских ученых монахов. В связи с этим и язык русских панегирических виршей Петровской эпохи насыщен украинизмами и, в несколько меньшей степени, полонизмами. Наиболее интересными представителями панегирической лирики явились три крупнейших духовных деятеля Петровской эпохи: Феофан Прокопович (1681—1736), Стефан Яворский (1658—1722) и Димитрий Ростовский (1651—1709), все трое выходцы из Украины. Стихотворения являются только незначительною частью оставшегося от них рукописного литературного наследства. Как люди одаренные и начитанные, они умели иногда отходить от шаблонов школьной пиитики того времени и в какой-то степени быть своеобразными. Их произведения трудно смешать, даже когда они берутся за одну и ту же тему. Когда обнаружилась измена Мазепы, им, украинцам, важно было отмежеваться от него. И Стефан Яворский и Феофан Прокопович проклинают в стихах Мазепу, но делают это различно, и тут сказывается несходство их идеологий и их стиля: Стефан Яворский — религиозный фанатик, добившийся у Петра казни придворного поэта царевны Софьи и своего антагониста, проповедника и астролога Сильвестра Медведева, инквизиторски относившийся к раскольникам и к лицам, подозреваемым в протестантизме, обрушивается в своих виршах 1708 г. и на Мазепу, как религиозный фанатик.

В длинном стихотворении в 88 строк он рассматривает измену Мазепы не как государственное преступление, а как страшный грех перед богом, как нарушение крестного целования, как козни неблагодарного и коварного сына против нежно любившей его матери — России. Весь арсенал образов взят из Библии: Мазепа второй Ирод, который убивает чад России, он — Иуда, он — второй Каин. Россия терпит от него обиду, как Давид от неблагодарного сына — Авессалома; Мазепа — «бес», Мазепа — «сатанин сын» и т. д. Только один раз встречается образ не библейского происхождения в жалобе на то, что «божии храмы» стали «вертепы» от «шведского льва и волка Мазепы», и далее «друг твой Лев, ты волк». Это уподобление Карла XII льву возникло с начала войны со Швецией и идет от изображения льва на гербе Швеции. Язык произведения богат украинизмами: ѣ произносится как и, что сказывается на рифмовке.

Ах! тяжку горесть терпит мати бидна.
Утробу мою снедает ехидна!
Кто мне даст слезы, якоже Рахиле?
Восплачу горько в моем смутном диле.

Кончается стихотворение молитвой России к богу с просьбой наказать изменника и угрозами Мазепе:

Известен буди, яко тебя, вора,
Ад ожидает и погибель скора.

Иначе строит обвинения Мазепы Феофан Прокопович в своем стихотворении «Епиникион», где он воспевает Полтавскую победу. Он осуждает Мазепу не с религиозной точки зрения, или, лучше сказать, она у него на втором плане. Он называет Мазепу мерзким извергом, стыдом нашего века, упрекает его за то, что он, забыв любовь отчую, на отца отечества, т. е. на Петра, «мечет меч дерзкий»; этим он преступил «закон естества». Поэт упрекает Мазепу в трусости. Мазепа оказывается двойным изменником: царю и Марсу; он «трепетен во брани».

Библейские образы здесь, как и в соответствующих театральных «действах», заменены античными, мифологическими. По этим стихам нельзя догадаться, что автор их — духовное лицо. В этом отношении, как и во многих других, Феофан Прокопович является противоположностью Стефану Яворскому: он совершенно чужд религиозного фанатизма, свойственного Яворскому. В истории русской виршевой поэзии Стефан Яворский и по содержанию и по форме является шагом назад по сравнению с Симеоном Полоцким или Сильвестром Медведевым. Наоборот, Феофан Прокопович тот интерес к светским темам, который обнаруживался уже в виршах ученых монахов, его предшественников, сделал преобладающим и тем обозначил решительный сдвиг в сторону светской литературы, характерный для Петровской эпохи.

Вот почему среди виршеписцев Петровского времени первое место безусловно следует отвести Феофану Прокоповичу. У него мы находим действительно искренние чувства, у него мы находим необычайную гибкость и разнообразие в смысле жанров. О чем только он ни писал! Писал и похвалы Петру, писал о лихорадке, писал о том, как трудно составлять словари и т. д. и т. д. К разнообразию тематики присоединяется и разнообразие внешней формы. В этом отношении он занимает также безусловно первое место. У него мы видим строфу, состоящую из трех строк на одну рифму в виршах о поражении при Пруте. У него мы встречаем первые силлабические октавы, причем вполне понятно их происхождение: Феофан полтора года жил в Риме, а октава — итальянская форма.

Лучшее его произведение — «Эпиникион», что по-гречески означает «победная песнь». В этой оде дано описание Полтавского боя, первое в русской поэзии, первое в том ряду, который приведет впоследствии к пушкинскому описанию в «Полтаве» (см. у Феофана — те же скрежет, стоны и т. д.).

В высокопатетическом тоне говорит Прокопович о том, как будут вспоминать Петра впоследствии — как будут им гордиться внуки его современников и с уважением относиться к тем людям, которые видели Петра, знали его.

Язык виршей Прокоповича, простой и понятный в шуточных стихах, в высокой лирике бывает местами труден для понимания, главным образом из-за необычайной расстановки слов, которая явилась результатом подражания латинским стихам. Но тогда это несомненно нравилось, как признак высокой культуры. Что касается до обилия украинизмов, то оно присуще большинству представителей громкой лирики и даже лирики любовной того времени.

Гораздо слабее в области стихотворства было влияние немцев. Из многочисленных од, написанных Петру, три оды написаны немцем Паусом

тоническим стихосложением. У Пауса есть и образность и чувство строфы, но язык у него невозможный; он коверкает русские слова, сокращает их, не договаривает и т. д. По-немецки же он, как и пастор Глюк — представитель духовной поэзии, — писал вполне грамотные стихи.

Торжественная лирика особенно культивировалась в Московской славяно-греко-латинской академии. Там щеголяли своей ученостью и сравнительно высоким уровнем стихотворной техники. Особенно показательны в этом отношении две анонимных приветственных песни Петру I по случаю посещения им Москвы в 1721 г., после Нишгадтского мира, и в 1722 г., по возвращении из Персидского похода. Обе были тогда же напечатаны. Первая из них, как это нередко водилось в практике, между прочим — и московской академии, написана на двух языках: латинском и русском, и, как всегда бывало, на латинском лучше, чем на русском.

Так было даже и у наиболее одаренных авторов, как Стефан Яворский, Феофан Прокопович, Димитрий Ростовский. Писать по-латыни или по-польски, где и поэтический язык и стихотворная техника были уже давно выработаны, было им несравненно легче, чем, будучи украинцами, создавать русские стихи. Еще труднее была задача немцев, пастора Глюка и магистра Пауса; без труда сочиняя на своем родном языке, они не только наводняли свои русские стихи германизмами, но и коверкали русские слова. Существенным недостатком торжественной лирики Петровской эпохи является ее язык, пестревший всякого рода варваризмами. Например:

Градом, езерам, народам подбитым,
Островам многим, синусам разлитым.

В этих двух строках два полонизма — езеро и подбитый в смысле «покоренный» и латинское слово синус, т. е. «залив».

В области стихотворной техники петровская торжественная лирика интересна первыми опытами строфики. Парная рифмовка не является более обязательной: появляются тройные созвучия, рифмы перекрестные, рифмы опоясные, строфы в 5, 6, 7 и 8 стихов и т. д.

Еще больше заметно стремление отойти от старых канонов стиха в одах, носивших название «кантов», т. е. предназначавшихся для пения.

Наибольший интерес представляет кант, написанный Димитрием Ростовским, до сих пор не опубликованный. Он носит латинское название «Cantum in victoriam serenissimi Imperatoris», т. е. «Кант на победу светлейшего [или „яснейшего“] императора». Какая победа воспета в канте, не указано, но из текста можно предполагать, что это — взятие Нарвы в 1703 г., так как в нем есть такое место: «крепкие стены Нарвы, аки Трои, падоша от российской державы».

Основная мысль канта — противопоставление шведского короля Петру. Шведский король — это немейский лев, побежденный Геркулесом (Петр — по-гречески

«камень»).

Льва немейска сила изменися,
О камень твердый Петра сокрушися.

Да се дело
Всяк пой смело
Беспрестанно
Всеизбранно
«Днесь виват!»

Шведский король — мрак, Петр — свет; вот вторая пара контрастирующих символов:

Кто может сие от века сказати,
Может ли свету мрак одолевати;

Мрак — швед темный,
Свет — царь денный
Побеждает
Всяк вещает:
«Днесь виват!»

Библейских образов в этом произведении нет, но очень много выражений и понятий, чуждых старой Руси: муси парнасски, рыцарский, триумф, Троя, виват. Короткие строки приближаются к тоническому стиху, правильному двухстопному хорею.

Нужно сказать, что исходным пунктом образов льва и орла служили гербы: российский — орла, и шведский — льва. Внимание к геральдике отразилось и на образах поэзии того времени.

Очень любопытен один кант, где намекается на то, что Карл XII был ранен в ногу во время Полтавского боя — он назван безногим львом, бегущим от орла, т. е. Петра. Карл понял, что нечего надеяться на Мазепу. Язык этого канта очень ярок при всей невыдержанности стиля.

На ряду с возвышенным слогом в нем — черты живой народной речи, в том месте, где Карл начинает бранить Мазепу.

Кант начинается с высокого стиля:

Орле парящи
Шведа страшащи.
На льва безнога
Ты двоеглавный
В мире преславный
Найде трезвого.

А потом читаем:

Мазепа дурак,
С деревни казак
Сюда мя призвав,
Видя же гибель,

Свою погибель,
От меня сбежав.

Кант на смерть Петра интересен как чисто светский кант. Здесь автор грустит не о том, что жизнь человеческая ничтожна, а выражает скорбь о том, как же Россия будет теперь жить без Петра. Вся надежда возлагается на Екатерину. Как и в других кантах, мы наблюдаем здесь приближение к тонизму: короткие строки написаны как бы правильным дактилем. Кант имеет строфическое построение и состоит из двух восьмистиший. Вот первое из них:

В слезах Россия вся погружалась,
По Петре в сиротстве как осталась

Свет помрачись,
Столь сокрушись ...
Венец твой увиде при гробе
Только стенать,
Только рыдать ... и т. д.

Новые формы общежития, конец теремной жизни, появление женщин на ассамблеях и т. д., те сдвиги, которые произошли в придворном быту, отразились на любовной лирике, которая начинает приобретать все более и более книжный характер и все более приближается к западной любовной поэзии. До сих пор любовная лирика существовала только в форме народной песни. Если и высокая панегирическая лирика, обслуживавшая общегосударственные интересы, сравнительно редко прибегала к печатному станку, то произведения любовной лирики Петровского времени, обслуживавшие интересы частных лиц, вполне понятно, совсем не существовали в печатном виде и опубликованы были значительно позднее, в конце XIX или в XX в.

Любовные вирши писали не только мужчины, но и женщины. Новизна некоторых образов, заимствованных с Запада, некоторая изысканность и галантность стиля, а подчас и более легкая и разнообразная строфика — всем этим дорожили люди Петровского времени как признаком новой европеизированной культуры, в их глазах более высокой, чем прежняя, создавшая формы народной песни. Эта неофициальная поэзия — любовные вирши — становится скоро более модным жанром, чем поэзия официальная — панегирическая лирика. Она имела несравненно больший круг потребителей. Обращает на себя внимание и совершенно другой состав авторов. В то время как дидактическая поэзия и панегирическая лирика были почти всецело в руках ученых монахов, любовные вирши — творчество мирян (в большинстве случаев анонимное). Вирши или песни, арии, принадлежавшие или только приписываемые определенным авторам, все наперечет. Среди этих авторов любовных виршей один — Савка Карцов — слуга, сочинивший по заказу своего барина любовное послание к его возлюбленной. Другие авторы, сохранившие свои имена, так или иначе принадлежали к придворной среде. Тут следует назвать Петра Андреевича Квашнина, бывшего в конце XVII в. стольником царицы Прасковьи Федоровны; Виллима Монса, выходца из Немецкой слободы, брата любовницы Петра, адъютанта Петра во время Полтавского боя. Впоследствии он был казнен Петром за любовную связь с Екатериной. Из предполагаемых авторов можно указать Столетова, секретаря Монса. Типичный авантюрист и взяточник, он также был казнен после смерти Петра. Наконец, сочинение некоторых песен приписывается дочери Петра, Елизавете, впоследствии ставшей императрицей. По дошедшим до нас образчикам любовных стихов трех авторов — Квашнина, Карцова и Монса — можно проследить эволюцию любовного жанра. От Петра Квашнина дошло до нас несколько песен на русском языке и несколько виршей на украинском. Первые, где он строго придерживается поэтики устной народной песни, местами очень хороши; вторые, являющиеся попыткой писать по-новому и не на родном языке, большею частью неудачны.

В русских песнях, где язык и художественные приемы (параллелизм, отрицательные сравнения, тавтологии, постоянные эпитеты и т. д.) были давно выработаны, Петр Квашнин дает образцы прекрасной русской речи:

Кабы знала, кабы ведала
Нелюбовь друга милого,
Неприятство друга сердечнова,
Ой, не обыкла бы, не тужила бы,
По милом друге не плакала,
Не надрывала б своего ретива сердца.

Здесь нет ни одного слова, которое было бы неуместно в народной песне.

Или, например, такое обращение к «буйным ветрам».

Занесите мою тоску-кручину во темные во леса,
Потопите мою кручину водами глубокими,
Загрузите мою кручину песками желтыми.

Встречаются и оригинальные отрицательные сравнения, не повторяющие образцы народной поэзии, хотя и взятые из жизни природы.

Не легкий зайчик протекает,
Красная девица из терема поглядывает,
Своего мила друга посматривает.
Не зелена трава зеленеется,
Душа-девица усмехается,
Не тихий дождь опускается,
Красна девица слово молвила.

Песни Квашнина богаты и конкретностью описания н эмоциональностью.

Много-то гулено, много-то видено,
Такова же друга не наживано ...
Краше был красного золота,
Дороже был чистого жемчуга,
Нрава был послушного,
Слова был утешного,
Очами был, как ясен сокол,
Лицом он был, как белый снег,
Черны кудри шапкою.

По сравнению с песнями Петра Квашнина, дошедшее до нас любовное послание Савки Карцова, датируемое 1698 г., отличается отходом от устной народной поэзии в сторону церковности и книжности. Тема та же, что и в большинстве любовных песен Квашнина — переживания любящего сердца в разлуке, но трактовка и оформление этой темы совсем иные. Как показывают некоторые выражения («лазоревый мой цветочек» и др.), Савка Карцов хорошо был знаком с народной поэзией, но он предпочитал писать стихи по-новому, по-ученому, вставляя славянизмы и украинизмы, стараясь быть галантным («наимилейший мой животочек») и благонравным, ничего не делающим без благословения церкви и родителей. Упоминаются и обещания, данные богу, и просьба не забывать в своих молитвах и т. д. Отказавшись от художественных средств народной поэтики, Савка Карцов очень дорожит, как это было принято в виршах, рифмой, хотя бы и плохой: «полетел — прилетел», «тебе — себе».

Еще один шаг дальше от русской народной поэзии, но с ориентировкой не на церковно-славянскую речь, а на модные образцы западной любовной лирики, сделал русский немец Виллим Монс. Коверкая русскую речь, он вводит в свои стихи такие образы, как «Купидо, вор проклятый», который радуется, что «пробил стрелою сердце», «сердце все пробитая» (у Монса оно женского рода) «рудою [т. е. кровью] запеклось».

Этот образ очень привился κ русской любовной лирике XVIII в., так же как и другой: любовь — пламя, которое нельзя самому потушить. И в том и другом случае влюбленному грозит смерть. Только ответная любовь может залечить раны и предотвратить опасности пожара.

Так же, как стихи Монса, малоценны в поэтическом отношении, но

показательны в историческом и анонимные любовные песни Петровского времени, в том числе многочисленные «арии», вставленные в прозаические повести.

Рядом с народными выражениями «светик мой», «матушка» могли стоять «Купида», «виват», «фортуна»; некоторые из этих выражений хорошо осваивались, например «фортунища злая». Эти нескладные любовные вирши имели большой успех и, значит, отвечали какой-то насущной потребности. Повидимому, нравилось и изображение любви как страсти, ведущей к гибели. Популярна была тема самоубийства от неудачной любви («Пробью на мечи свои бедные перси»). Повидимому, нравилась своей новизной и строфика:

Я не в своей мочи огнь утушить.
Сердцем я болею, да чем пособить?

Что всегда разлучно,
И без тебя скучно
Легче б тя не знати,
Нежель так страдати
Всегда по тебе.

Как характерный для Петровской эпохи факт, надо отметить также усиление в виршевом стихотворчестве сатирической струи, направленной преимущественно против духовенства.

Сатирические вирши всегда были ближе к реальной действительности, чем высокая лирика, проще по языку и обыденнее по образности. Например в одной сатире на духовных пастырей, относящейся к концу XVII в., осмеиваются те, кто проповедуют на словах строгую аскетическую жизнь, но только для других, а сами так жить не считают нужным.

Самим же таковая содевати,
Аки сапоги с гвоздями обувати.

К Петровскому же времени относится сатира на архиепископа Феодоса, который изображается лихоимцем.

На собранные вещи выписал из-за моря, купил сервиз,
За который в России немного и сам не повис ...

Характерно, что некоторые популярные сатиры, существовавшие дотоле в прозаической форме, в Петровскую эпоху облекаются стихами, как, например, знаменитая сатира об Ерше Ершовиче, осмеивавшая судопроизводство.

Панегирическая лирика отражала события с официальной точки зрения; историческая песня с точки зрения народных масс; любовная лирика культивировала галантность обхождения, но изображения человека Петровской эпохи мы нигде в этих жанрах не видим. Этот пробел до некоторой степени восполняют бытовые повести в стихах. Как и сатирические вирши, они отличаются бытовым натурализмом и отходом от церковной морали. В традиционную форму азбуковников вливается новое содержание. Разрабатывается тема борьбы за личное счастье или благополучие. Изображаемые характеры и их судьба подчеркивают значение, которое начинают приобретать в данную эпоху личная инициатива, ум и образование.

Приблизительно 1710—1720 годами датируется замечательная автобиографическая повесть подьячего Семена Петровича Левицкого, интересная и по форме и особенно по содержанию. Повесть написана строфами по пяти стихов в каждой, причем четыре неравносложных стиха с

традиционными в виршевой поэзии парными женскими рифмами, а пятый стих непременно трехсложный, ни с чем не рифмующий. Строфы расположены по порядку азбуки, т. е. первое слово каждой строфы непременно начинается с соответствующей буквы. Кроме того, в начале есть подробное стихотворное же заглавие в 7 строк, а в конце заключение или «совещание» в 12 строк.

В языке много славянских слов (аще, зело и т. д.), неологизмов (вертопрах) и слов западного происхождения (фортуна, банкет, элексир, ренское). По содержанию это своего рода «Повесть о горе-злочастии», но совсем без благочестия или религиозной морали. Как и в знаменитом произведении XVII в., сын не захотел послушаться наказов родительских, захотел жить по-своему и за это пострадал. Но на этом сходство с «Повестью о горе-злочастии» и кончается. Причиной несчастий Семена Левицкого являются не отход от заветов старины, не непослушание старшим, а недостаток природного ума, — эта мысль является лейт-мотивом всей повести. Отец, «пастырь словесных овец», т. е. поп, готовил сына в приказные и, «присмотря» его глупость, нередко «плетью наказывал», а пуще всего заклинал его не знаться с «вертопрахами», а сын как раз подружился с «вертопрахами» и, получив по смерти отца немалое наследство, все его прокутил. Далее рассказывается, как герой повести пробовал «славным быть в приказном деле», как переходил от подьячего к подьячему, как давал обеды нужным людям, как сидел в приказе на высоком месте «третьим товарищем» и как, неудовлетворенный этим, стал размышлять о перемене профессии.

Ц.

Царедворцем мне быти, чаю, не гожуся.
А в церковниках жить — от людей стыжуся.
Затесаться в посад — торговать не умею,
Подрядчиком быть, — отнюдь того не разумею

Ни мало.

Ч.

Чорт дал мне и к ремеслу всякому леность
А дьявол напустил в глупости моей смелость,
И оттого, в какой чин ни мышлю, добра не чаю,
Разве как начал жить и вовсе кончаю

До смерти.

Ни одного мгновенья не было у героя мысли о спасении в монастыре, как в «Повести о горе-злочастии». Герой повести обсуждает вопрос о возможности поездки за границу и об обучении во вновь заведенных школах, где учат «семи свободным наукам и партесу». То и другое отвергается. За границу ехать, как оставить жену одну? Что о ней будут говорить? (Героя мало интересует, как жена будет себя вести, а только, что про нее говорить будут). Учиться же во вновь заведенных школах хорошо бы для карьеры, да нет склонности к наукам. Самолюбие и тщеславие руководят его поступками. На этой почве он поссорился с тестем, подрался с ним, «проломил голову» ему и за это был взят в приказ для наказания. Но, несмотря на все злоключения, герой не теряет самообладания: «лучше бы мне, — думает он, — на свете не жити, нежели за глупость в поругании быти». Кончается повесть тем, что герой после смерти одного из родственников решается оттягать от других наследников богатое наследство и начать жить снова в полное свое удовольствие.

Еще более любопытна по своему бытовому материалу другая повесть в стихах, написанная также в форме азбуковника, где рассказ ведется от лица женщины. Произведение это не датировано, и возможно, что написано оно не при Петре, а при его преемниках, но тем не менее оно в высшей степени характерно для нравов начала века. Композиция этого произведения не так стройно выдержана, как в исповеди подьячего: отдельные главы или главки, обозначаемые буквами алфавита, очень неравномерны по числу строк. Но язык лучше, чем в автобиографии подьячего: встречаются импровизированные пословицы, например «милому сметанка, а немилому творог» и т. д. Героиня повести — натура активная. Дочь зажиточных родителей, воспитанная в домостроевской семье, она не только не хочет жить по домостроевским идеалам, по родительской указке, но даже вступает в упорную борьбу с отцом-самодуром. Она решила сама устроить свое счастье, она отдалась тому, кто ей полюбился, но не был по вкусу ее родителю. Между ее отцом и милым явная вражда. В этой борьбе дочь всецело против отца и даже «смерти ему желала». Она тайно от отца выучилась читать и переписывается с милым. Отец, когда узнал это, прежде всего избил мать за то, что не досмотрела, потом дочь. Отец заставляет ее выйти замуж за другого, за немилого. Подробно описывается девичник и свадьба. В первую брачную ночь она перехитрила мужа, скрыв, что она не девушка. В этом месте повесть сбивается на фабльо. И после свадьбы героине удается продолжать свои встречи с милым. Все это испортила «псовка-соседка». Ее одаряли подарками за молчание, а она нашла для себя выгоднее выдать тайну влюбленных. Героиню разлучили с милым. В заключительной фразе традиционное пояснение, что несчастье это является наказанием за грехи. Но концовка эта никак органически не связана с остальным текстом повести, чуждым церковной морали, и кажется насильственно пристегнутой.

В области поэзии, — если не считать устного народного творчества, о котором речь будет итти особо, — Петровской эпохой были сделаны только первые робкие шаги. Подлинной художественной высоты порожденные петровской реформой идеи достигли впоследствии в творчестве Кантемира и особенно Ломоносова, а не в наивных и тяжеловесных виршах непосредственных современников Петра. Но как бы ни были наивны первые попытки создания новой поэзии с точки зрения позднейших достижений, все же в целом они имели положительное значение, ибо по-своему отражали основной факт культурной жизни эпохи — пробуждение личности к действию, к борьбе со старозаветным церковно-феодальным укладом мысли и морали. В этом смысле стихотворство Петровской эпохи было этапом, прокладывавшим дорогу дальнейшим путям русской поэзии.