Курс, 1968-1969 гг

Всю ночь напролет, трясясь в общем вагоне поезда Москва-Ленинград, я бегала в туалет, в начале пути редко, потом всё чаще, и вскоре я практически не вылезала оттуда, спасибо, весь вагон дружно храпел и никто не мешался.

Уже нечем было ходить, а меня всё гоняло. От поноса, вызванного непомерным потреблением арбузов и дынь, чувствовалась слабость, кружилась голова. Закрепляющего у меня не было никакого, и, добравшись кое-как до общаги, я пошла в ближайшую аптеку. Аптека была закрыта по случаю воскресения, но было открыто дежурное окошечко, в котором мне выдали синтомицин в порошках, за неимением таблеток.

Я глотала с отвращением эти порошки, и после приема, сколько я ни запивала водой, вкус жуткой горечи держался в течение часа, и попытки заесть не приводили ни к чему, на час у меня полностью атрофировались все вкусовые ощущения.

Кроме дресни, меня ждал еще неприятный сюрприз - оказалось, что только я записана в нашу комнату - Галя ушла, и с ней ушли Люба и Люда.

Я осталась одна и задумалась, как быть дальше. После того, как я пережила разрыв с Ефимом, это новое разочарование не слишком сильно меня подкосило. Я давно чувствовала, что мы с Галкой внутренне расходимся - то, что выглядело в ней естественным и милым, когда нам было по 18 лет, казалось мне уже ханжеством в 21 год, но было грустно, что она так мало ценила нашу дружбу, несмотря на те мелкие (но возможно совершенно непростительные с ее точки зрения) неприятности, которые я ей причиняла за последний год нашего совместного пребывания в одной комнате. Я тоже слегка устала и тоже была на нее обижена, но не смогла бы поступить с ней так, как она со мной, по воровски, ничего не сказав и не объяснившись - удрать. Остальные в счет не шли. С Любочкой у нас не было задушевных отношений, не было близости и быть не могло, слишком разной у нас была жизнь до института, разное детство - моё, любимой дочки и внучки, и Любино, жесткое, в рабочей среде, ну а Людмила, та всегда шла по пути наименьшего сопротивления, и дружить с ней было невозможно, так как она всегда выбирала тот вариант, который ей был в данный момент удобен. Мы все были в ее жизни абсолютно случайными попутчиками, и она тратила на нас ровно столько жизненных эмоций, сколько было необходимо для приятельского общения и ни на йоту больше. Жизнь ее заключалась в ее успехах в учебе и Славке, и то и другое как обеспечение в дальнейшем ее, Толстопятовой благополучной и сытой жизни. Людочка так и высказала свое жизненное кредо в разговоре со мной на общие темы:

"Сталкивать другого локтем может быть и не хорошо, но другие могут и подвинуться, и освободить место и для меня (подразумевалось, такой умной и трудолюбивой)". К слову сказать, ума и трудолюбия ей было не занимать, она была девочка талантливая и упорная, но подруга никакая.

В общем, Галка ушла, увела наших сожительниц с собой и оставила меня одну, но у меня не было эмоциональных сил возмутиться, да, в общем-то, и прав. Получалось, что я как та лиса, пригрелась у зайчиков, да их и выгнала.

Я решила ничего не предпринимать, ну поселят меня вместе с первокурсницами, которых селят в основном, как попало, они ведь не знакомы ещё друг с другом, и выбирать им не из чего, ну буду я, как Нинка когда-то нас, учить их свысока уму разуму, ну не так это и страшно.

Всё это я и рассказала Наташке Зуйковой, встретившись возле общежития, пожаловалась на свои обиды:

- Ушли, не предупредив, так что я переиграть и подыскать кого-нибудь с нашего курса уже не успела.

Наташка возмутилась не тем, конечно, что они не захотели со мной жить, - это случалось часто и было обычным делом, мало кто прожил в одной комнате все 6 лет учебы, - но тем, что всё было сделано тайком.

Весной всё было хорошо, всё нормально, а потом на тебе - полный развод.

- Галине тяжело было решиться на объяснения со мной, -пыталась я обелить Сидоренко.

Но Зуйкова не согласилась со мной.

- Свинство, и больше ничего, - неожиданно для нее резко охарактеризовала она ситуацию, поднимаясь вверх по лестнице.

Я сидела одна в тишине комнаты и думала, вспоминала, как три года назад я впервые увидела Галку в опустевшем после вступительных экзаменов коридоре общежития, как она мне понравилась, и как мы прилепились друг к другу, больше я к ней, чем она ко мне, проводя много времени вместе. У Галки, как и у Люси Никитиной, всё разложено по полочкам, всё лежат там, где положено лежать, только между Галкой и Люсей было одно очень большое различие - Люська сама была всего лишь частью окружающего мира и не очень-то лестно оценивала себя со стороны, часто была недовольна собой и любила копаться в себе и других, выискивая всякую дрянь, чтобы иметь повод для переживаний, и надоедала мне этим. У Галки, безусловно, центром правильного мира была она сама - не то, чтобы она никогда не ошибалась или не признавала свои ошибки, нет, такого в ней не было, иначе она была бы вообще невозможна для общения, нет, в мелочах пожалуйста, но внутри - нет, внутри был стержень раз и навсегда усвоенных правил приличия и порядочности, и ни на шаг никаких отступлений от него, серый такой монолит несокрушимой железобетонности.

Кроме того, у Галины и окружающий ее предметный мир был на местах, всё сложено, уложено, ничего не валяется, и конспекты буковка к буковке, в общем, никакой безалаберности, одна унылая безнадежность.

У Сидоренко был порок сердца, и думаю, к обидам на меня еще примешивалась усталость от болезней, не только своих, но и моих, то скорую вызывай, то я желудок промываю, то у меня зубы болят. А когда мне лучше, играю до часу ночи в преферанс и беспокою их, когда они уже спят, в общем, были у Галки причины не пощадить нашей дружбы, и она ушла, вся такая правильная, не сбившаяся с пути, аккуратная до тошнотиков.

Думала я и о нас с Натальей. Мы столько лет с Зуйковой в хороших отношениях, но не дружим, а почему? Что-то есть в нас такое, что разнит, иногда для совместной жизни это хорошо, а иногда и нет, не угадаешь. Поселимся вместе, не притремся, и испортятся такие многолетние приятельские отношения, не с кем будет поболтать и посмеяться в тяжелую минуту.

Я уже этого боялась.

В раздумьях я пошла в институт, переписала расписание занятий, купила себе сухарей по случаю поноса и вернулась.

По дороге обратно встретила кого-то с Электроники с нашего курса и мне, как обычно, тут же донесли последние сплетни про Хазанова.

Оказывается, Сашка Бугаев всё же уговорил Ефима на туристическую вылазку, и они пошли довольно большой группой в тайгу куда-то, то ли в Сибири, то ли на нашем Европейском севере. Поход был трудный, очень заедала мошка, и Хазанов разводил пять костров вокруг себя, когда садился испражняться, чтобы ему не закусывали комары голую задницу, а потом всё-таки не выдержал и удрал, уплыл на встречном пароходе, бросив товарищей и наплевав на романтику.

-Да, такие трудности быта не для Ефима, -засмеялась я, прослушав эту историю, и довольная, что он и тут спасовал, пошла в общагу немного развеселившись.

А вечером пришла энергичная Наталья, сказала, что обсудила всё со своими, они не возражают, и, видя мои колебания, схватила мою полосатую сумку, ручку у которой еще год назад починил Алик Кобылянский, и потащила наверх, Они втроем - Наташка, Милка Хачатурова, которую я знала только в лицо, и Ленка Левчук, шестикурсница, которую я видела в первый раз в жизни, как и она меня, жили в 121 комнате на четвертом этаже возле небольшого холла, мы его называли аппендиксом - небольшое пространство посреди коридора с окном на улицу, на месте которого могло бы быть еще 2 комнаты, но их почему-то не было.

Я взяла чемодан, покидала туда вещички и, покорившись судьбе, тоже пошла наверх. Мы прожили в этой комнате вчетвером довольно интересный, сумбурный год, после чего все разбежались - Наталья вышла замуж, Лена поступила в аспирантуру и переехала в аспирантское общежитие, Милка поселилась с какой-то своей подругой, а я тоже вышла замуж, о чем и не подозревала в сентябре, и мы поселились опять с Люсей, но это через год, а пока я присматриваюсь к новым сожительницам - разговорчивой Милке (Алексей позднее скажет - у тебя бывают паузы в разговоре, а у нее нет), увлеченной наукой Ленке Левчук, старше нас на два года, уже делающей диплом строгой голубоглазой девушке, и привыкаю к постоянному, иногда довольно утомительному присутствию Тольки Бернштейна, по-прежнему постоянного друга Наташки. В отличие от Толстопятовой, которая всегда уводила Славку из комнаты, и он заглядывал к нам лишь на несколько минут перед тем, как они куда-нибудь шли, Толик торчал у нас постоянно - впрочем это было почти во всех комнатах, когда у какой-нибудь девчонки из общаги появлялся постоянный кавалер, часто это длилось годами.

Но у Динки и Жени роман развивался довольно стремительно, и в сентябре, встретившись после 2-х месячного перерыва, они решили подать заявление в загс.

В это время родители Дины уехали на бархатный сезон, и я в очередной раз поселилась у нее.

Динка была по натуре жаворонок, а я сова и вообще сплюшка.

Рано утром Динка быстренько вскакивала и мчалась на первую пару в Курчатовкий институт, где у нас была общая база, мы с Дианкой обе были на кафедре "Биофизики".

А я просыпалась, не спеша, завтракала, радуясь тишине и покою, и шла ко второй паре. Подходя к институту, я встречала Фролову, которая уже мчалась обратно.

-Ничего интересного нет, нечего и ходить, - говорила она мне.

Но я, притащившись такую даль, всё же шла на занятия. А куда улетала Дина, я и не знала.

Возвращаясь с занятий, я не находила ее дома и варила суп - суп был постный и Динка на него фыркала. Но вечером приходил Женя, ел мой суп, Динкину селедку, картошку, молча съедал всё, что подавали, не нанося нам никаких обид и одинаково добросовестно уничтожая всякую еду вне зависимости от личности повара. Один раз он остался у нас ночевать в проходной комнате, а мы с Диной спали в спальне родителей. Динка, как всегда, утром умчалась на занятия. А я дрыхла, потом встала, приготовила завтрак и стала думать, как разбудить Женю. Зайти к нему в комнату я стеснялась.

А вдруг он уже встал и одевается, ширинку застегивает, а я влезу в неподходящий момент?

Походив по коридору, я придумала: взяла будильник, завела его на текущее время и поднесла к приоткрытой двери. Будильник шумно прозвенел и поднял Женю, который потом утверждал, что его разбудил будильник, стоящий в комнате на столе.

Дина возражала:

-Этого не может быть. Этот будильник уже 5 лет не только не звонит, но и вообще не ходит.

Не могли они никак понять, в чем дело.

Как-то раз утром, кажется, в субботу, Динка накрасила глаза, ресницы, аккуратно причесалась и надела свой выходной красный костюм.

Я сидела на постели и с интересом наблюдала за ней. Диана красилась далеко не каждый день.

-И куда это ты так собираешься? - поинтересовалась я.

-В зоопарк - Диана странно хихикнула. За ней зашел Женя, и они ушли.

Надо же, думала я, оставшись одна, и берясь за учебник. В институт она ездит, не красится. А тут перед тиграми ей макияж понадобился.

Вечером была вечеринка. Пришли девчонки, Ирка, Динкины одноклассники.

-Ну, как зоопарк? - спросила я, танцуя с Женей.

-Так ты всё знаешь, нам назначили на 30 ноября во дворце.

Я провернула информацию в голове довольно быстро, поняла, что зоопарк - это загс, и поздравила его и скрытную Фролову.

Когда родители вернулись, Диана им сообщила о своем решении.

- Папа, он ничего, он Женю уже знал, догадывался. Но для мамы это был удар. Она никак не могла поверить.

Ирка расстроилась, что теряет близкую подругу, которая, очевидно, уже не будет столько времени проводить с нами, ну, а я нисколько не расстроилась - Женя мне нравился, он был уже взрослый, на 8 лет старше нас, и чего тут было тянуть? Я считала, что всё получается, как получается, мне казалось, что они будут стабильной парой, и так и вышло. Да и времени у энергичной Динки на дружбу тоже хватало.

Наташкин день рождения отмечали, кажется мне, в этом году, девичником. Во всяком случае, я помню наш сбор у Натальи на квартире, мы приготовили сациви и плов, наелись, напились, и даже есть фотография - сидит разомлевшая Любочка Тютнева, а на коленях у нее валяется хохучущая Фролова, но может быть, фотография сделана раньше, у Динки на квартире, у Динки часто собирались наши девчонки и Динкин класс, особенно, когда родители были в отъезде.

Уже начиная с конца второго курса, вплоть до Динкиного замужества мы собирали девичники, видимо, сказывалось утомление от постоянного преобладания мужского народонаселения. Григорьев как-то автоматически положил этому конец, сначала они с Дианой были молодожены, и собирались у них, а он приглашал своих товарищей, позднее и я уже была замужем, и женским коллективом мы будем собираться снова, спустя несколько лет, и уже сокращенным, Ирка, Динка, я и Ленка Жулина.

В сентябре нашу группу вызвал на ковер проректор Кузмичев для проработки из-за плохой успеваемости - Заславского отчислили, и вообще в группе было много двоек в весеннюю сессию.

Кузмичев слыл бабником, и Пашка перед походом к нему печально оглядывал ударные резервы группы в лице Ирки и меня.

-Ну, и кто сейчас такие юбки носит, - сомнительно произнес Лебедев, глядя на наши подолы.

-Сейчас такие юбки, носят, посмотришь, зажмуриться хочется, а тут прямо чуть не до колен. Ладно, сядете на стул в первом ряду, юбочки чуть-чуть наверх, ножку на ножку закинете и не сводите с него глаз.

-Ирочка, ты, пожалуйста, сними очки, так лучше.

-И где ваш макияж! Нет, ну, что творится, не могли ради товарищей постараться. В других группах и глянуть не на что, а наведут марафет, и хоть куда, одним нам такая невезуха, - распалялся Лебедев.

Ирка смеялась, но я огрызнулась:

-Не хотим отвлекать товарищей от учебы.

В общем, мы сели, как Пашка повелел, в центре комнаты, и Кузмичев, который от природы еле-еле ворочал языком и был, возможно, с похмелья (дело было в понедельник), медленно говорил и, переводя взгляд с моих гипнотизирующих его черных глаз на Иркины округлые колени, надолго замолкал, с видимым усилием собирая клочки мыслей в кучку.

О чем он говорил, я так и не поняла. Это было совершенно неинформационная речь, как съезды партии, - читаю материалы, а воспроизвести не могу, нельзя это пересказать простыми человеческими словами.

Так и тут, были призывы учиться лучше и помогать друг другу в этом нелегком деле. Обыкновенное мероприятие для галочки, и чего Лебедев шебаршился, я не поняла, так, Ваньку валял по привычке.

В сентябре же была какая-то гулянка в группе, не помню, что-то отмечали. Помню дым коромыслом, распеваем свой любимый "Шарабан", правда в этот раз, когда Иринка стала заказывать его Ральфу, Ральф вдруг сказал задумчиво, настраивая гитару:

-Девочки, а ведь эта песенка не того... не все слова в ней приличные, вы не очень-то увлекайтесь.

-Да-а, - протянула я растеряно, -а я и не заметила.

-Это потому, что ты таких слов и не знаешь, Ральф засмеялся, и на этом дело и кончилось. По-прежнему на всех наших сборищах, которые с какого-то момента стали называться "профсоюзными собраниями" - наверное, надо было провести мероприятие для галочки, народ собрался, напился, и отметил как профсоюзное собрание, а с той поры и пошло, как группа гуляет, так профсоюзное собрание, а как профсоюзное собрание, так и песенку про девку и шарабан поют.

И я, глядя, как моя скромная Иринка, которая и не целовалась-то толком ни с кем, радостно выпевает:

"Продам я юбку и панталоны, куплю тройного одеколону", думала про себя:

-Ну, и чем нас с Иркой привлекает эта песня? Непотопляемостью героини, наверное, нет у нее ни кола ни двора, не знает она, что будет завтра, но не унывает, катится ее шарабан, катится, и нас несет поток жизни и учебы незнамо куда, и не знаешь, доплывешь до диплома или застрянешь, и мы не уверены, что будет завтра, но сдаваться не собираемся, вот сидим тут и бесшабашно поем.

Тут меня отвлек от моих мыслей Юрка Ермолаев, который сидел рядом со мной и вдруг ударился в философские рассуждения, он начитался Ницше и теперь пересказывал мне его.

Я Ницше не читала и слушала с интересом, сразу отметив про себя, что с помощью Ницше Юрка пытается возвеличиться в собственных глазах, так как в глазах окружающих он не очень лестно оценивался. А самоутвердиться, оказывается, очень хотелось, и философия Ницше ему в этом помогала.

В середине беседы, слегка поднакачавшись, Юрка вдруг положил мне на плечо руку, снисходительно так, по-товарищески положил, но я поняла, что он с начала нашей беседы напряженно думал, как это сделать, но никак не решался. Мне стало весело, я как дура, уши развесила, а он всего лишь рвется со мной пообниматься.

Руку я не скинула, я уже была не такая недотрога, как раньше, и решила подождать разворота событий, а уж потом сразу осадить. Зато мои обычные приятели, Пашка и Сашка Маценко почему-то прямо-таки оскорбились, увидев Ермолаева в обнимку со мной, хотя мои отношения с ними никак не давали им повода быть недовольными тем, что я с кем-то обнимаюсь. Я вспомнила, как любила Виолетта подобные ситуации, и решила поинтриговать, то есть я продолжала делать вид, что внимательно слушаю Ермолаева, сидя с ним в обнимку, а на самом деле просто забавлялась, потом, когда мне это надоело, сказала, что пойду домой.

Юрка пошел меня провожать и так и не убрал руку с моего плеча, будто она там приклеилась. Роста он был небольшого, и идти ему было неудобно в обнимку, но он не хотел легко сдавать неожиданно завоеванных позиций.

Мы ушли, а эти гаврики, Лебедев и Маценко, поперлись за нами, уже прилично тепленькие, пьяный Пашка, уходя, сообщил оставшемуся обществу:

-Пойду, пригляжу за ними, а то еще и целоваться начнут.

Сашка же прихватил с собой гитару и тихонько перебирал струны, идя за нами в обнимку с Павлом. Так и плелись - Юрка в обнимку со мной впереди, Маценко с гитарой и Пашкой сзади, буквально наступая нам на пятки.

Когда Юрка и я сели на лавочку под окнами общежития, Лебедев и Маценко шлепнулись рядом с нами, один справа, другой слева, дабы не пропустить чего интересного. Ничего интересного не происходило, время шло, Сашка потихоньку стал наигрывать и напевать Высоцкого, Лебедев ему подтягивал, я с удовольствием слушала, забыв про Юрку и сердясь на Павла, он подтягивал фальшиво. Пришла знакомая девчонка Ирка Фомина, попросилась посидеть, послушать песни, мы сидели уже впятером и пели под окнами, потом Пашка замолчал, я, наконец, скинула лапу Ермолаева с плеча, сказала ребятам, что я устала, замерзала и ухожу.

Юрка тоже ушел, а Сашка, Павлик и Ирка сидели до двух ночи и все пели, и я, лежа в постели, слушала Сашку сквозь сон, так и заснула с мыслью, что у Юрки глупости в голове, а Павлик и Сашка отличные ребята.

Как-то позднее вдруг девчонки скажут, что к ним приходил парень с выпивкой из моей группы, искал меня, очень даже настойчиво требовал, но я была у мамы, в Воскресенске.

Я с трудом высчитала, кто это мог быть, и по описанию поняла, что видимо, Юрка Ермолаев.

Четвертый курс нам обещали полегче. Фактически все, попавшие на четвертый курс физтеха без хвостов, считались окончившими институт.

Хотя были и исключения.

На нашем курсе училась девочка из Астрахани, звали ее Валя. Симпатичная такая девочка, только мало общительная. У нее был приятель, парень года на два постарше - еврей, но совершенно белобрысый, будто обсыпанный мукой, юноша, Марк. Валю из-за него прозвали - девушка с белой тенью - они были из одного города, и он ее опекал, буквально ходил по пятам, будучи очень способным, помогал учиться. Первые два года учебы они были неразлучны. А потом он попал в диссиденты, его отчислили, отчислили уже с пятого курса, и позднее он работал в Астрахани лодочником, а в свободное время преподавал математику. Физтеха он не окончил. А Валя еще до его отчисления стала его сторониться и благополучно окончила институт вместе с нами.

На четвертом курсе Наташка Анохина жила в одной комнате в корпусе "Д" с Валей и Наташкой Милешкиной, прехорошенькой москвичкой, чья яркая, фарфорово-розовая, прямо-таки вызывающая красота контрастировала с ее ядовитым змеиным язычком.

Такое сочетание мне очень нравилась, хотя я общалась с Милешкиной мало, но концентрация яда у Наташки всегда была такой высокой, что это замечалось и при не близком общении.

Как-то раз, когда она была в нашей комнате, еще в 65-ой, разговор шел о моей худобе. Милешкина, бывшая гимнастка, была тоненькой девушкой, и я бросила ей:

-А ты-то чего выступаешь. На себя погляди, такая же почти.

-Я, - закричала Милешкина. - Я такая же?! Да у меня руки толще, чем у тебя ноги.

Ручки и ножки у Наташки были, действительно, чуть покруглее моих. Ее отпор так мне понравился, что я еще долго хихикала после того, как Милешкина ушла.

Девчонки жили в корпусе "Д", так как места в нашем общежитии стало не хватать, и студенток, в основном москвичек, переселили в корпусе "Д". Жить стало легче - в корпусе "Д" сделали два душа - мужской и женский, и появилась возможность мыться каждый день, а до этого у нас был душ в подвальчике - все дни мужские, и только один - четверг женский, так что приходилось неделю хрюкать.

В комнате у них, как и во всем корпусе был ужасный холод, еще холоднее, чем у нас, топили совсем плохо, а панельные стены были тонкие, и вот, как-то ранним вечером они с Наташкой Милешкиной лежали на кроватях под одеялами в одежде - грелись.

Пришел Марк, Валю не застал и стал звать девочек пройтись - мол, прогуляетесь, подвигаетесь, и теплее вам будет. Девчонкам лень было вылезать из-под одеял и они продолжали валяться, ожидая, что Марк сейчас уйдет, но он не ушел, а завалился в одежде на свободную кровать, тоже укрылся одеялом и стал читать какую-то книгу, которую взял с тумбочки.

Всё бы ничего, но тут случайно, перепутав дверь, в комнату зашли родители девочки-первокурсницы, которая жила рядом.

Представляете, как они изумились, увидев двух девушек и одного парня, уютно лежащих, как ни в чем не бывало, в постелях. Для усиления впечатления совместной жизни, мгновенно реагирующий на ситуацию Марк открыл дверцу тумбочки и, достав оттуда кусок хлеба, начал жевать, в то время как Наташки объясняли остолбеневшим предкам, где живет их дитятя.

Родители удалились с круглыми от изумления и ужаса глазами.

-Наверное, захотят забрать дочку из этого вертепа, - хохотали мистификаторы.

Вот с этим Марком и обошлась потом так круто судьба, вернее, Советская власть.

А вообще, как нас предупреждали, только на физхиме еще читали тяжелые курсы, и надо было бы учиться, но кругом шло полное расслабление и сплошные свадьбы.

Начал Алик Кобылянкий, как я уже говорила, их с Валей свадьба была в конце третьего курса, потом Люся вышла за Сашку Юноша. Они еще весной договорились, что осенью поженятся, и поженились.

На ее свадьбе Люсина мама, проходя мимо меня, узнала сразу, обрадовалась знакомому лицу, она помнила меня еще со второго курса, когда я у них гостила, обняла и сказала:

-Красавица ты моя, вот бы и тебе под венец.

Но мое время еще не пришло.

Свадьбы играли комсомольские, собирали по 10 рублей и отдавали молодым, окупая таким образом свадебные расходы, причем собирали заранее, так как иначе не было денег на свадьбу.

Я собирала деньги на Люсину свадьбу от тех девчонок, что были приглашены, и Виолетта, с неохотой сунув мне в ладонь 10 рублей, буркнула как бы про себя:

-Студенты тоже люди. Где напастись таких денег на все свадьбы.

-Я предпочла не расслышать. Виолетта не была скупой, и не денег ей было жалко, а обидно: Люся выходит замуж, а она сама, такая клевая девица, еще не пристроена.

На Люсиной свадьбе, попозднее, когда все уже напились, я заметила знакомого студента с нашего факультета, с физхима, который ну никак не мог быть приглашен. Он сидел в конце стола, спокойно ел и пил, и я вдруг вспомнила, мне ребята говорили, что есть такой способ разживиться на халяву - пройти на чужую свадьбу, когда все уже перепьются и плохо узнают друг друга, и, пожалуйста, ешь и пей сколько душе угодно.

Не могу сказать, как меня огорчил самодовольный вид этого парня, спокойно зашедшего, собственно говоря, в гости непрошенным, не приглашенным, даже незнакомым жениху и невесте, и вот теперь лопающим и пьющим за их счет.

Парень этот, кстати, очень прилично учился, и тем хуже было полное отсутствие у него даже понятий о морали и нормах поведения, и я подумала:

"Окончит физтех, защитит диссертацию, пробьется в начальники, и будут у него, непорядочного и недоразвитого в плане этики человека, в подчинении люди, которым он и в подметки не годится, и ведь безразлично будет ему их мнение о нем, а они будут думать: И откуда такая скотина взялась? С физтеха, там все такие".

Люся и Саша сняли в Долгопрудном комнату за 30 рублей в месяц.

Жили они дружно между собой, Сашка был довольно вспыльчив, но Люся умела гасить его всплески. В квартире, где они поселились, комнаты были не изолированные, а проходные, Люся с Сашей жили в запроходной комнате, я бывала у них, но не часто, стеснялась хозяйки, да и боялась быть в тягость молодоженам.

Как-то я позвала Светку Светозарову в гости к Юношам.

-Пойдем пройдемся до Люси, посидим, чаю попьем,

-Нет, сказала Света решительно. Не пойду я к молодоженам, я просто стесняюсь их общества. У них всегда такие расслабленные удовлетворенные лица, не могу на них смотреть.

Я задумалась и тоже не пошла.

Люся как-то сказала, что жить в смежных комнатах с хозяйкой очень неудобно.

-А как же живут со взрослыми детьми в одной комнате? - напомнила я Люсе жизнь наших отцов и матерей - одна комнатка в коммуналке, вот и вся жизнь.

-Ну, когда дети большие, они уже наживутся, и быстро - раз, два и готово, - как-то легко ответила Люся.

Как я услышала это ее "раз, два и готово", то краска бросилась мне в лицо, хотя мы были наедине, Сашки с нами не было.

-Господи, - сказала Люся, - ну, извини. Я никак не дождусь, когда же ты замуж выйдешь, и с тобой можно будет нормально разговаривать.

Люся была права, пора, наверное, и мне было замуж, да только никто меня не интересовал.

Люська привыкает к семейной жизни, а я потихоньку приспосабливаюсь к жизни в новой комнате на четвертом этаже и сдружаюсь с девочками.

Милада Хачатурова, небольшого роста, с пушистыми темными волосами, светло-карими глазами, аккуратная, тщательно-старательная и наивная в своих серьезных рассуждениях о жизни. Милка, наполовину армянка, а по маме чешка, из Алма-Аты, имеет интересную смесь национальных черт в своем характере: мир вещей у Милки в полной гармонии, все вещички аккуратно сложены, учебнички на полке, тетрадки, ручки, вещи в гардеробе все уложены, никакого беспорядка.

И при этом мир людей в полном хаосе, никаких полочек, никаких наклеек. Каждый имеет, по понятиям Милки, право на свою индивидуальность, и это трактуется очень широко, странности и чудачества у Милки тоже норма. Ну, посмеяться над чужими недостатками можно, а осуждать нет, осуждению подлежат только явные пороки, преступные, а всё остальное - уж как природа создала человека, так он и живет, выше головы не прыгнешь.

Саму Милку природа создала болтушкой. Говорит Милада безумолку, молчит, только когда спит, учится или ест. Нет, когда ест и учится, тоже говорит. Слова ее, легко выпрыгивающие с мягких губ, заполняют пространство как-то легко и быстро, и горошинами, горошинами, набивается ими комната. Они шуршат, закатываются под кровати, попадают под ноги. Можно ходить, думать, есть, пить, чистить зубы под непрерывное их катание по комнате. Так Милка выплескивает эмоции, слушать ее необязательно, она не очень ждет ответов, это скорее монолог, чем диалог, но мы, трое других, иногда всё же вставляем слово. Мила обычно или соглашается, или начинает спорить, можно продолжить полемику, а можно замолчать, и поток, побурлив еще на месте, где его слегка преградили, потечет себе дальше с равномерным журчанием.

Так вот, Милка стала встречаться с парнем из ее группы - невысоким умненьким мальчиком, которому она явно нравилась и которого одновременно пугала.

Юрка хоть и появлялся у нас часто, был очень молчалив, стеснителен, я лично не сказала с ним и двух слов, не сравнить с Берштейном, с которым я когда не цапалась, то беседовала на всякие темы, правда, темы выбирал сам Толька и таким образом давал Наташке повод гордиться эрудицией своего избранника, а Юрка молчал и проигрывал на фоне Тольки, как позднее и Алешка.

Юрка приходил, здоровался и сидел, молча ждал Миладу. Она одевалась за шкафом, и они уходили гулять.

На октябрь я взяла путевку в профилакторий и переселилась туда. В течение учебы на физтехе я делала это не менее двух раз в год. В профилактории меня подкармливали, накачивали витаминами, глюкозой с аскорбинкой, и таким образом я немного подзаряжалась для дальнейшей сумасшедшей учебы. В профилактории комнатки были на двоих, и я жила вместе с Валей, курочкой рябой с аэромеха, желтоглазой миловидной девушкой, усыпанной светло-коричневыми веснушками и светло-коричневыми же волосами, закрученными на плечах. Валюша была тихоней, ни с кем еще не замеченной, а тут подцепила себе кавалера - мальчика с первого курса, чем вызвала молчаливое осуждение своих ровесниц.

Объяснила она мне свой неожиданный и нелепый с точки зрения окружающих девиц роман так:

-Понимаешь, Зоя, мы познакомились в походе, а там не имело значения, какого возраста парень, просто преимущество мужчин в таких условиях очень велико, он мне помогал, поддерживал, и я не чувствовала, что он много младше.

Ее голубоглазый мужичок нисколько не был озабочен тем, что нашел себе девушку постарше - он держался свободно и на равных как с ней, так и со мной.

Если он приходил и Валя училась, он не только не проявлял трепетного уважения к занятиям четверокусницы, а тотчас интересовался, не нужно ли ей стимулирующее. Валя стеснялась, краснела, но не возражала.

Всё бы ничего, но раздражали они меня тем, что не удалялись для стимуляции куда-нибудь в укромное местечко, а садились напротив меня на Валину кровать и непрерывно целовались, правда, Валя, скосив глаза на меня, делала вид, что отстраняет его. Я вынуждено уходила и сидела у своих, в 121 комнате.

-А чего ты здесь? - интересовалась Милка. - А, наверное, тебе этот детский сад надоел.

-Да, - сознаюсь я. - Достали. Просто жуть, все целуются и целуются. Надеялась отдохнуть месяц, и так не повезло.

-Ты только скажи, я с Юркой приду, сяду напротив, и тоже буду целоваться, и кто кого пересидит, а то нам с ним и деваться некуда, а они хорошо устроились.

-Да, еще целуются перед девушкой, которой, может и поцеловаться не с кем, - дорисовываю я грустную картину.

Но предложенным Милкой методом выживания соседей так и не пришлось воспользоваться, потихоньку прошел октябрь, и я снова переселилась в 121 комнату.

Я куда-то бреду мимо корпуса наших ребят, и мне навстречу попадаются Лебедев и Боря Каплан.

-Вон Зоя идет, - вдруг радостно говорит Боря, поднимая тонкие женские брови над круглыми детскими глазами

-Зоя, пойдем, у меня что-то есть для тебя.

Заинтригованная, я секунду колеблюсь, и Лебедев тут же комментирует:

-Ее товарищ приглашает от чистого сердца, а она еще думает.

Боря ведет меня по коридору до своей комнаты, заглядывает в нее и, вздохнув, останавливает меня.

-Подожди здесь, - говорит он, и я понимаю, что в комнате такой бардак, что запустить туда даже хорошо знакомую девушку, даже закаленную физтешку всё-таки нельзя.

Минут через пять (ищет, комментирует его отсутствие Пашка, а что ищет, я не знаю) на пороге комнаты появляется Боренька с небольшой коробочкой в руках, открывает ее и протягивает мне.

Шоколадные конфеты, набор.

Я хватаю конфету, и мгновенно надкусываю.

-Осторожно, не разлей, -хором кричат мне мальчишки, но уже поздно, я пролила находящийся в конфете ром.

Пашка мне выговаривает:

-Ну, вот хоть бы поломалась немного, сказала бы, что, мол, нет, спасибо, я шоколадных конфет не ем, нет, только увидела, сразу цап-царап и в рот, даже предупредить ее не успели, даже полсловечка сказать.

Я обескуражено молчу, мне жалко, что по усам текло, да в рот не попало, но тут Каплан, которому из Риги родители прислали посылку, а в посылке коробочку этой экзотики, мучительно поколебавшись, принимает мужественное решение.

-Всем по одной, - говорит он, - но Зоя-девушка. Ей можно две, тут есть лишние.

И я, несмотря на вопли Лебедева, что это дискриминация мужчин, осторожно беру вторую конфету, аккуратно скусываю шоколадный верх, выпиваю ром и закусываю нижней половинкой.

-Вкусно, - я облизываюсь, а Боря и Павлик внимательно смотрят мне в рот, заново сопереживая со мной вкус рома и конфеты.

Потом мы втроем идем куда-то в институт, в общем, каждый идет туда, куда он шел до нашей встречи на углу.

Утро. Пасмурный осенний день. Я не пошла на занятия, вернее, не поехала на базу, проснулась и валяюсь в постели, лень вставать.

Ленка уже умчалась в свой научно-исследовательский, оставив на столе, как обычно всю свою косметику, ватки с остатками пудры, кисточки румяна и прочую дрянь. Девчонки на лекциях, и я одна не надолго.

Я встаю, подхожу к окну, смотрю на унылую погоду, дождит, слякотно. Но деревья еще не облетели и радуют глаз разноцветием. Смотрю на корпуса общежития, и вдруг - я с начала года ни разу не вспомнила про существование Ефима!

И понимаю, всё, я совсем свободна.

Я снова залезаю в постель и думаю о своей жизни, как бы оглядываюсь.

Я на четвертом курсе физтеха, худющая, бледная, с кучей хронических желудочных болезней. А учиться еще три года. У меня после перегрузок третьего курса плохо с памятью, и навряд ли я буду учиться хорошо, но институт, наверное, закончу. Люська замужем за своим Сашкой, Динка тоже скоро выйдет за Женьку, Виолетта с Сережкой Пинчуком, но Ирка еще со мной.

Я растеряла старых друзей, живу с новыми, жить в общаге надоело, зато мама близко, под Москвой, и всё еще наладится, впереди еще много встреч и долгая жизнь, я еще совсем молодая.

Ефима я положила в один из ящичков памяти, наклеила этикетку и задвинула ящичек, и мне уже совершенно всё равно, как сложится его жизнь - отныне у него свою дорога, ну, а у меня своя, и не будет больше пересечений наших судеб.

Я познаю, что настоящий, полный разрыв - это не ненависть, не горечь утраты, это безразличие.

Много, много лет спустя, я расскажу Зойке, когда она приедет ко мне из Ленинграда:

-Я знала про жизнь Ефима всё. Все наши общие знакомые с Электроники, когда я их встречала, первым долгом рассказывали мне про Ефима без всяких просьб с моей стороны. Он женился на пятом курсе, на москвичке, как и собирался, Кажется, она была студентка пединститута, во всяком случае, Наташка Анохина, которая ее видела, сказала:

-Типичная учительница, ничего особенного, - хотя навряд ли Наташка стала бы нахваливать жену Ефима при мне, даже если она бы ей понравилась.

Ефим заработал на кооператив поездками в стройотряды, купил 3- комнатную квартиру, а потом развелся, долго жил один, второй раз женился поздно.

-Тебе не жалко было его, когда ты узнала, что он развелся? - задала Зойка неожиданный вопрос.

-Его? Нет, ни на одну секунду. Даже ее, и то мне не было жалко. Я почувствовала удовлетворение, что его семейная жизнь не удалась.

С этого разговора с Зойкой прошел еще год, мы сидели с Люськой у меня на балконе и курили, обсуждая написанное мною, вернее, сидела и курила одна Люся. Я к тому времени уже даже и не баловалась сигаретами и просто стояла рядом.

-Мать твоя не совсем верно оценила Ефима, всё же он ведь женился, жил семьей некоторое время, -так спустя много лет не согласилась Люся с маминой оценкой Хазанова.

-Так не долго же. А потом бросил ее, жил один лет 10-12, лучшие зрелые годы.

-А ты, что не знаешь, почему он развелся? - удивленно спросила Люся.

-Не знаю, но и так понятно, кто с ним уживется.

-Ему жена изменяла.

От удивления я даже села на порог балкона.

-Надо же, ты, оказывается, не знала. А мы с Веткой как-то сплетничали по этому поводу и решили, что бог всё-таки есть, и ты, можно сказать, отомщена, - продолжала Люся.

-А как же его взгляды на свободные взаимоотношения мужчины и женщины? - засмеялась я.- Представляю, как он внушал ей это, трепался, имея в виду свободу лично для себя, а быть рогатым слабо ему оказалось.

Но вернемся в 1968 год.

В конце октября или в начале ноября приехала Зойка на несколько дней навестить меня, потратив на билет в Москву последние деньги.

Она рассказала мне, что Виктор женился, скоро у него должен был быть ребенок, но он часто приходил в Зойкину комнату и подолгу сидел там, как когда-то в дни их дружбы.

-Раз пришел, второй, третий, и всё сидит, а через неделю я его прогнала.

- Сказала, иди домой, там тебя ждут, а здесь ты никому не нужен.

Я вздохнула.

-Ну, значит, и у тебя всё.

-И как легко мне стало, свободно, радостно.

Мы с Зоей погуляли по Москве, посетили Кремль, царь-пушку, царь колокол, погуляли по набережной, набегались, купили сбивной торт, теперь я ем только такие, а сливочные нет, и усталые, еле волочим ноги. Торт я положила набок в сумку и так носила.

Выйдя на Новослободской, я вдруг чего-то забеспокоилась и решила проверить состояние торта.

-Да ладно тебе, -уговаривала меня Зоя, вези уж до общежития.

-А вдруг крем помялся?

-Так уже помялся.

-А вдруг только начал мяться, тогда я повезу его правильно, - и я открыла коробку.

То, что я там увидела, очень впечатляло - крема не было совсем!

Когда мы его покупали, это было красивое, бело-розовое воздушное сооружение, а сейчас я увидела коричневую облезлую поверхность бисквита и где-то внизу со столовую ложку какой-то липкой невзрачной массы.

Мои утомленные ходьбой по Москве нервы не выдержали этого варварского зрелища. Я опустили руки с тортом и начала хохотать, как безумная. Зойка, заглянув через мое плечо внутрь коробки на происшедшие там разрушения, начала мне вторить, и мы смеялись, шокируя текущую мимо нас суетливую московскую публику, как всегда спешащую неизвестно куда.

Усталость нашу как рукой сняло.

Я, наконец, закрыла крышку коробки, бросила ее в том же положении, что и раньше, и сказала наше с Зойкой любимое, когда мы много смеялись:

-Пять минут здорового смеха прибавляют год жизни, а полчаса нездорового хохота что делают, интересно?

На другой день, окончательно протратившись, мы поехали в Воскресенск, к маме и бабушке, в надежде, что нас там подкормят и предложат деньги, Зойке надо было пять рублей на обратную дорогу в Ленинград.

-Обычно мне предлагают денежку, и я или беру или нет, а сейчас возьму, - рассуждала я в электричке.

Зойка давно не виделась с моими, и они все трое обрадовались встрече.

Мама напекла пирожков, накормила нас обедом, мы переночевали и на утро, нагруженные остатками пирогов тронулись в трехчасовой путь от Воскресенска до Долгопрудного.

Денег, тем не менее, мне не предложили, а я сама постеснялась просить. Дело в том, что мама ежемесячно давала мне 20 рублей, и за этот месяц я уже взяла, а вперед просить не захотела.

-Займу у Ленки до стипендии, -успокоила я Арутюнян, -у нее всегда есть деньги.

Долог путь из Воскресенска, который к югу от Москвы, до Долгопрудного, который на севере. Погода была прохладная, мы замерзли, пока добрались до электрички и почувствовали, что не прочь поесть, достали пирожки, съели по одному, потом по второму, потом решили, что хватит, а то девчонок нечем будет угостить, и спрятали кулек с пирожками, но не надолго.

В электричке, уже с Савеловского вокзала у нас вновь прорезался аппетит. Достали кулек и съели еще по пирожку.

-Ну, а такое количество уже неприлично и везти, - сказала Зоя, разглядывая остатки.

-Придется уже съесть всё, - сказала я, - чтобы девчонки и не узнали, что у нас были пирожки. К тому же они все трое мечтают похудеть, - успокаивала я свою совесть, вспоминая, какие поклажи еды привозила с собой Елена из Воронежа.

И мы всё слопали.

Вечером Зоя пошла в туалет и вернулась оттуда какая-то растерянная.

-Знаешь, - сказала она и раскрыла ладонь, на которой лежала пять рублей, знаешь, - я на полу в туалете нашла пять рублей.

Я задумалась:

-Ну, вернуть пять рублей просто невозможно, если бы кошелек был, то тогда да, можно было бы, спрашивая какой кошелек, установить владельца, а так всякий может сказать, что это его пять рублей, очередь выстроится.

-Так что, наверное, я и куплю билет до Ленинграда на эти деньги, - вопросительно-утвердительно сказала Зоя, и мы, переглянувшись, снова, уже в который раз за этот ее приезд, начали неудержимо смеяться, как это часто бывало с нами раньше, в детстве, в Батуми.

В этот же день вечером я проводила ее на поезд в Ленинград, билетов в кассе не было, и мы бежали вдоль состава и просились в вагон без билета. Только на третьем или четвертом вагоне проводница едва заметно кивнула нам и посторонилась, пропуская Зою в вагон за те самые, найденные на полу в туалете пять рублей, Зойка поскакала радостно по ступенькам вагона, волоча за собой сумку, я махнула ей рукой на прощание и помчалась обратно в метро - было 10 часов вечера, а путь в Долгопрудный с Ленинградского вокзала не ближний.

На обратно пути я купила кекс к чаю и долго ждала автобуса. Мне было грустно и холодно, я всегда очень утомляюсь стоянием на одном месте.

Подходит троллейбус, народ садится, а я стою и смотрю на них; на остановке осталась я одна, и мне обидно, что всем уже привалило счастье в виде транспорта, а мне нет.

Вдруг какой-то молодой мужчина, который садился в троллейбус, спрыгнул в последний момент со ступеньки и подошел ко мне:

-Девушка, у вас такие необыкновенные глаза, из-за ваших глаз я спрыгнул с троллейбуса.

Я улыбнулась, но и только.

-Вас, наверное, дома какой-нибудь молодой симпатичный ждет? - с надеждой, что я опровергну его слова, спросил он.

Но я согласно покивала головой:

Да, мол, ждет, конечно, ждет. Разве девушка с такими глазами может быть одна?

Он вздохнул, тут подошел его троллейбус и мой автобус, он махнул мне рукой. Я тоже помахала в ответ, и мы расстались.

Приехав в общагу, я достала кекс и закричала:

-Ну, молодые, симпатичные, которые меня ждут, будем чай пить!

Лежащий народ вяло зашевелился, но всё же Наташка взяла чайник и потопала на кухню, которая была рядом.

На четвертом курсе студенты с кафедры биофизики, в том числе и я, которые выбрали своей базой Пущино, должны были ездить туда уже три дня в неделю, а во втором полугодие, кажется, четыре.

У нас была большая группа - со мной 8 человек.

Все мы ездили из Долгопрудного вместе, одной кучкой, за исключением Чехлова, странный был тип, полное соответствие своей фамилии.

Мы выбрали базу Пущино, так как не были москвичами, а хотелось иметь такую базу, на которой потом останешься.

Это был Академгородок, построенный в очень живописном месте, над Окой, только как-то на горе. Город был открыт всем возможным ветрам. Всегда дуло в лоб. В институт идешь - тебе дует в лоб, обратно - тоже дует, и дует не в спину, а опять в лоб. Такая была загадочная аэродинамика.

Внизу, ближе к реке была деревня, там явно дуло не так сильно.

Я спросила как-то Люду Фиалковскую, с которой жила в одной комнате в общежитии в Пущино:

- Ну почему бы там не построить, где раньше люди селились.

-Пришли три академика. Посмотрели - город на горе хорошо будет смотреться, и решили строить здесь, так гласила легенда, и так мне ее изложила Люда.

Город действительно смотрелся хорошо, возникал издалека в солнечной дымке на горке, когда подъезжаешь к нему на автобусе, и из аспирантского общежития вид на Оку был впечатляющий, кругом такие дали, внизу Ока, кусты ив на противоположном, низком берегу. Но жить там всё-таки было неуютно, очень дуло.

Кроме того, население городка было небольшое, жизнь была замкнутая, все друг про дружку всё знали, как в деревне. В общем, развлечений мало, кинотеатр был один, все туда ходили, и как-то раз произошел комичный случай.

Студенты покупали билеты подешевле (тогда еще цена зависела от места, первый ряд тридцать копеек, лучшие - пятьдесят), а садились, где придется. Зал редко бывал наполнен. И вот Аркадий Ровинский, студент физтеха, наш, один из 8, купил билет, пришел в кино и уселся, где ему вздумается. А под самое начало приперся академик Франк, директор института "Биофизика", которого Аркашка в лицо не знал. Академик стал требовать освободить его личное место, а студент сопротивлялся и предлагал въедливому старикашке сесть на любое свободное место рядом - зал был пустой, и, в общем-то, совершенно не нахальному по характеру Ровинскому просто лень было вставать, уступая странным устремлениям незнакомого человека сесть именно туда, где занято.

Франк долго возмущался наглости студентов - мало того, что приходят и сидят, где попало, так еще и требуют, чтобы академики поступали так же. Больше всего Франку было обидно, что студент не узнал его, академика.

В кинотеатре была демократия, зато в столовой была субординация - кандидаты наук, профессора, директора и прочие начальники обедали в одном зале, а мы - в другом. На физтехе тоже был профессорско-преподавательский зал в столовой, где и игрались вечерами студенческие свадьбы, но там это было как-то естественнее - студенты вместе, и преподаватели вместе. А тут выглядело всё дико, просто до неприличия, люди вместе работают над одной и той же темой, просто, один уже защитился, а другой еще нет, или он просто по инженерной части - и один идет в один зал, а другой туда не может.

Но кормили в столовой в обоих залах очень хорошо. Еда была чистая, жиры не перегоревшие, в общем, даже семейные пары с детьми иногда ленились готовить и ходили в столовую по выходным - цены низкие, еда нормальная.

Сметана была просто исключительная - ложка стоит. Причем по обычной цене и буквально во всех магазинах, кроме буфета в общежитии. Там, нимало не смущаясь тем, что во всем городе сметана густая, продавали обыкновенную жидкую сметану, так откровенно разбавленную кефиром, что мне было стыдно за продавщиц.

Я не помню ни одного тяжелого желудочного приступа в Пущино, нормальная еда и свежий воздух делали свое дело. Люда говорила, что, попав сюда, она прямо воскресла, так хорошо себя чувствовала. Но она уже окончила физтех, а нам было не так комфортно. Мы мотались взад-вперед, Долгопрудный -Пущино первые три дня недели там, потом Пущино -Долгопрудный на конец недели.

Я собиралась на электричку в Серпухов и дальше, в Пущино, когда Ленка небрежно бросила мне на кровать два номера журнала "Москва":

-Почитай там Булгакова.

Я мечтала попасть на "Дни Турбиных" во МХАТе, уже купила билеты, но что-то помешало мне пойти. Журналы я спрятала, решив начать читать в электричке - от Савеловской до Серпухова больше двух с половиной часов езды, вот, думаю, и будет мне интересное занятие. Хотя шел уже 1968 год и с момента издания романа прошло больше двух лет, я ничего о романе не слышала и просто, без всякого душевного трепета открыла журнал, и стала читать. Нужно ли говорить, что чтение захватило меня сразу, с первых же строк. Я читала в электричке, полностью отключившись от окружающего мира, читала в автобусе, стоя в толпе, читала на ходу, когда мы вышли из автобуса и пошли в институт. В лабораторию я зашла тоже с журналом, не поздоровалась, не разделась, просто села на стул в углу и продолжала читать, не отвечая на вопросы, просто меня здесь не было, я была то в Иерусалиме до нашей эры, где всё было так ярко, красочно, белый плащ с красным подбоем, золотые купола, фиолетовая мгла, то гуляла по довоенной Москве, где цвет сразу исчезал, и всё становилось тусклым, серым, пыльным.

В первом чтении не высокий философский смысл, не любовные перипетии главных героев, меня поразили сам слог и жалящая, ядовитая, ни с чем не сравнимая ирония, ирония над всем и вся. Я сидела в лаборатории, читала и изредка взрывалась смехом вслух, хохотала над проделками Бегемота и Коровьева, а фраза "я знаю, кто утащил милиционера и жильца, но близко к ночи говорить не буду" вызвала у меня спазмы смеха.

Часа через два, очнувшись, я посмотрела по сторонам, встала со стула, извинилась, попрощалась и ушла в общагу, продолжая читать на ходу и отрываясь только при переходе улицы. Добравшись до комнаты, я легла на свою кровать, не раздеваясь, и продолжала чтение.

На вопрос Фиалковской, моей соседки по комнате, аспирантки физтеха, что со мной, я на секунду оторвалась и сказала:

-Читаю "Мастер и Маргариту".

-В первый раз? - спросила Люда. Я кивнула головой, не отрывая взгляда от страницы.

-Тогда понятно.

И больше меня никто не трогал. Я остановилась только, когда дочитала, была уже ночь, Люда тоже что-то листала, я извинилась, что мешаю ей спать.

-Ничего, я с удовольствием читаю сама.

Закончив роман столь быстро, я захотела прочитать его второй раз, но не сразу, а через неделю, но во второй раз этот роман попал ко мне, спустя 10 лет.

Зато Люда, глядя на мою реакцию на Булгакова, принесла мне "Собачье сердце", а весной "Зойкину квартиру". Однако "Собачье сердце" показалась мне направленной не против Шариковых, а вообще человеконенавистнической - получалось, что собака лучше человека, и я роман как бы не приняла, в особенности его фантастичность, хотя нереальности романа я приняла сразу и целиком, ну, а Зойкина квартира - хорошо, но мало, мало мне было.

На другой день кто-то из ребят сказал, что мой шеф, Львов, был шокирован моим поведением, но я совершенно равнодушно пропустила это мимо ушей.

На четвертом курсе появилось свободное время, и можно было, наконец, заняться теми неотложными делами, которые из-за нагрузок третьего курса всё откладывались. Мне нужно было, как всегда, срочно заняться своим гардеробом.

Из-за моего отвращения к посещению магазинов у меня не получалось легко и незаметно приобретать что-то нужное, и покупка одежды всегда превращалась для меня в тяжкое мероприятие, причем срочное, так как я ухитрялась оборваться до невозможности.

За лето, сидя у мамы в Воскресенске, я сшила себе новое полотняное платье и синенький байковый халат, отделанный прошвой. Очень хорошенький получился халатик, на третьем курсе я носила ситцевый халат, а он попался неудачный, быстро слинял и приобрел такой вид, что даже Любочка Волковская, довольно равнодушная к одежде, ко всяким там нарядам, не выдержала моего внешнего вида и сказала мне:

-Скоро ты выбросишь свою портянку?

А Вовка, как увидел меня в нем, сразу вспомнил первый день нашего знакомства и изрек:

-Ну, Зоя в своем амплуа.

Но я не поддалась на провокации и выбросила свой халат только через полгода после этого разговора с Любочкой, не могла же я, не поносив, выбросить халат только потому, что он подло слинял!

А в институт я таскала темное буклированное платье, ходила в нем весь третий курс, изредка переодеваясь в старую юбку или выходной светло-серый костюмчик с перешитой из-за масляных пятен юбкой. Но переделывать юбку всё равно пришлось бы - юбка, пошитая еще в сытые школьные годы, на мне болталась.

И я решила купить себе трикотажное платье или костюм.

Сергеева долго вопила, ну зачем мне именно трикотажное, но я уперлась.

-Надоело всё, я никогда не имела трикотажного платья, и мне хочется.

-Ты ничего не понимаешь в трикотаже. Купишь какую-нибудь дрянь, - выговаривала мне моя занудная практичная подруга, - и где вообще ты собираешься это покупать?

Трикотаж был роскошью, купить его было трудно, нужно было доставать.

-В комиссионке, ну где еще можно что-то купить.

-Еще того лучше, купишь старую вещь, тебя обманут. Нет, -решила Ирка, тяжело вздохнув. - Одну тебя я на такое дело пустить не могу, выбросишь деньги на ветер, так что будем ходить вместе.

И мы начали поход по московским комиссионкам.

Ирина выбирала. Я или сразу браковала, или, если мне нравилось, мерила, но тогда уже браковала Ирка. К концу второго дня нашей беготни по магазинам, когда я уже сильно стала сомневаться, что я хочу какое-то там платье, мне уже думалось, что я ничего не хочу и не захочу в ближайшем будущем, да и Иринин пыл заметно поостыл, к нам, рассматривающим скудный товар, висящий на вешалках в комиссионке где-то на "Сретенке", подошла молодая женщина и тихо сказала:

-У меня есть трикотажный бельгийский голубой костюм. Он Вам будет в самый раз, а мне он мал, юбка узка. Я его два раза всего и надела, пополнела. Он стоил 120 рублей. А я отдам за 90.

Мы пошли с ней в какую-то подворотню мерить бледно-голубой костюм, цвет, как я считала до этого, ну совершенно не мой.

Но Ирина не имела никаких цветовых предубеждений, глянула, он ей понравился и видом и качеством, я надела верхний пиджачок, под уверения хозяйки, что он из химчистки, Ирка меня покрутила, одобрила, и мы дали за него 80 рублей, а потом стали обе шарить по карманам, выискивая еще 10 рублей, наскребли восемь, стали складывать мелочь, ну не хватало нам. А женщине уже надоело ждать, и она, всё время беспокойно озираясь в страхе, что нас засечет милиционер и расстроит нашу сделку, сказала:

-Да ладно, девчонки, спасибо, хватит, - и ушла, а я осталась с костюмом, и эта покупка была одна из наиболее удачных покупок одежды в моей жизни.

Он был теплый, элегантный, светло-голубой, бельгийский, с тоненькой синей отделкой по вороту и карманчикам, и очень мне шел, не сравнить с какой-то бордовой блузкой из тафты, перешитой из старого платья, которой я перебивалась последний год.

Ирка стала получать денежки на своей базе, полставки лаборанта, тоже приоделась, сшила симпатичное зимнее пальто с черным каракулем, купила австрийские замшевые сапоги на натуральной цигейке, затем, оглядевшись, решила улучшить быт, отремонтировать комнатку, купила обои, подобрала под тон красивые голубоватые шторы и наняла двух мужиков, которые за небольшую плату взялись побелить ей потолки и оклеить стены. Ремонтники, как водится, были большие любители выпить, и это как бы негласно входило в оплату. Вот как-то обедали они у Ирки и послали ее за водкой, не хватило им. Ирка пошла в ближайший магазин на углу, что-то там купила в гастрономии и, отстояв большую очередь в винном отделе, уже подходя к прилавку, вдруг обнаружила, что ей не хватает на чекушку пяти копеек.

Кто помнит продавщиц винных отделов тех лет, тот прекрасно понимает, что просить продать бутылку и пообещать принести позже целых пять копеек было абсолютно безнадежно, продавщица только отлаяла бы на весь магазин последними словами пропитым сиплым голосом, охрипшим в словесных баталиях со страждущими алкоголиками, просить женщин додать на водку тоже бесполезно - никто не даст, еще и обругают - оставалось только одно: просить о помощи любителей выпить мужского пола. Жаждущий должен понять жаждущего.

Ирина отошла от прилавка и, повернувшись лицом к очереди, состоящей, в основном, из сомнительного вида мужиков с редким вкраплением женщин, сказала честно:

-Граждане! Не хватает пяти копеек на чекушку. Выручите, пожалуйста.

Народ возле прилавка оживился - не каждый день молодая девушка просит подать на шкалик.

Из толпы вылезла большая красная морда, подошла к Ирке и насмешливо спросила:

-А Вам крупной купюрой или мелочью?

И морда стала медленно отсчитывать в протянутую ладошку Сергеевой, пять копеек по копеечке, сопровождая отсчет веселым хихиканьем, которому вторила вся очередь.

Ирка, тоже подхихикивая, мужественно выдержала всю процедуру и купила чекушку своим ремонтникам.

В конце концов, комнатка у нее получилась очень хорошенькая, голубоватая, и шторы в цвет.

Как-то раз мы рано утром ехали в электричке - была электричка в семь часов на Савеловской, которая шла прямо до Серпухова, мы ее и ловили, а от Серпухова 40 минут в битком набитом автобусе. Едем, дремлем, Потом Пашка Корчагин, тоже из нашей группы, достает папиросную коробку, а в ней смонтирован маленький самодельный приемник, портативные приемники стоило дорого, и студенты сами паяли себе такие игрушки.

-Надо сесть поближе к окну, - говорит он и подвигается.

-Что, экранирует? - интересуюсь я, с любопытством разглядывая его коробок с антенной.

-Да, - тянет Пашка, - хорошо всё же общаться со своими, другой я бы сейчас полчаса объяснял, почему надо сесть к окну.

-Ну, да, и у нас, физтешек, есть свои небольшие преимущества, -смеюсь я.

Вернувшись из Пущино, я стою у окна в конце коридора, смотрю всё на ту же железную дорогу, на те же кусты и курю в компании с Люсей Протазановой. Люсю Протазанову я запомнила еще с первого курса, она была своего рода достопримечательностью нашего курса. Тогда, на первом, еще по осени мы бегали по утрам в лес на зарядку - Волковская и я, иногда с нами бегала Люся Протазанова. Этот березовый лесок за железной дорогой, в котором мы паслись, так и назывался, физтеховская роща. Люся бегала с мальчиком, Леней Трахтенбергом и очень старательно делала упражнения утренней зарядки, которые при ее женственной комплекции и плавных движениях выглядели эротично, настоящая аэробика, тогда еще неизвестная. Люся была дочерью то ли первого, то ли второго секретаря Тюменской области и, хотя глупой она не была, но, безусловно, институт она окончила благодаря высокому положению папы. Правда, я не уверена, что она это сознавала.

Люсины высказывания о жизни быстро превращались в маленькие местные анекдоты, которые мы, посмеиваясь, передавали друг другу.

Протозанова совсем плохо понимала разницу между своим уровнем жизни и нашим, обыкновенную разницу между богатством и бедностью.

Первую свою сентенцию Люся выдала еще в конце первого курса Гале Чуй, с которой жила в одной комнате.

- Конечно, -сказала Люся, вернувшись с прогулки с Лёней, способным мальчиком, в последствии краснодипломником, а еще позднее доктором наук, -конечно, из нас не получится ученых. Но зато мы будем хорошими женами великих мужей.

Я, когда мне передали это высказывание, долго смеялась, свалившись в постель и вытирая слезы с глаз. - Ну, где даже на малое количество физтешек напастись великих мужей?

Вторую фразу я помню, она выдала, куря со мной в коридоре перед Госом, - Всё это пепел, - сказала Люся про учебу, стряхивая сигарету.

Комизм заключался в том, что эту банальность она выговорила так театрально, так трагически, что я сразу развеселилась, растрезвонила по всей женской общаге, и по любому поводу в нашей компании, а заодно и в других стала произноситься эта фраза:

- Всё это пепел, - говорили девчонки, не сдав задания, поссорившись с парнем или не получив зачет.

- Всё это пепел, - звучало в ответ на жалобы на усталость, лень или просто придирки преподавателя.

Сейчас Люсенька делится со мной своим планами на будущее, она выходит замуж за своего шефа на базе.

-Представляешь, - сказала она мне, девочке, жизнь которой проходила то в коммуналках, то на частной квартире, - представляешь, какой ужас, у моего будущего мужа розовая "Волга", а я всегда думала, что выйду замуж за человека, у которого будет белая "Волга".

Тяжело вздохнув, Люся затушила сигарету

Можно было это вынести и не растрезвонить по всей общаге?

Я, конечно, не только тут же передала ее слова девчонкам в комнате, но и всё обыграла в лицах, трагически закатывая глаза наверх при словах:

- Какой ужас! Розовая "Волга"!

Такая уж была моя натура, а ты думай, с кем и о чем говоришь. Но именно на это Люсенька способна не была.

Долгопрудный, вечер, Ленка пришла рано, тоже с нами дома. Нам всем четверым вдруг захотелось блинов. Мы часто пекли маленькие блинчики-оладьи из блинной муки, но вдруг захотели настоящих. Раздразнила нас Левчук, как всегда навезла из дому всякой домашней снеди, вкуснятинки бабушкиного приготовления, а когда она закончилась, нам захотелось еще.

Лена часто навещала родных в Воронеже, а мы всегда с нетерпением ждали ее возвращения. Поезд прибывал рано утром, и мы еще валялись в постелях, когда Ленка ногой стучала в дверь, руки у нее были заняты сумками с едой. Блины, пирожки, варенья домашние, чего только там не было, напеченное любовными руками Лениной мамы и бабушки. Мы садились за стол и предавались разврату - пили чай с вишневым вареньем и лимоном - это мы-то, у которых иногда чай был без сахара.

Вот слопали мы все пирожки и блины и заскучали, всё-то нам было мало.

- Я приблизительно знаю, как печь блины, - неуверенно сказала Лена, -давайте попробуем. Мы купили муку, яйца и молоко, вбили яйца, налили молока, а потом насыпали муку и стали всё перемешивать, масса получилась жидкая и вся в комках, мы стали комки перемешивать, и через полчаса труда, не давшего результата, Лена сказала:

-Это делается как-то не так, состав такой, но технология другая. Не помню, чтобы бабушка столько мучилась.

Мы еще час разбивали эти комки, а потом всё-таки напекли блинов, и комки в них не очень чувствовались.

Спустя лет шесть готовить блины меня научила свекровь, когда моему второму ребенку, сыну, было года три, и он обожал блины.

На нашем курсе ввели новую напасть - обязательный второй язык по выбору, и я выбрала французский, а Мила и Наталья - немецкий. Кто же не учил английский в школе, занимались английским 4 года, и потом год учили тот язык, который был у них в школе.

Вечер, завтра занятия по инязу. К нам пришла Светка Светозарова, и девчонки втроем Наташка, Милка и Светка учат немецкие числительные. А мы с Ленкой вынужденно слушаем их.

-Аин, цвай, драй, фиер, фюнф, секс, - хором в три голоса они читают по учебнику.

-Не секс, а зекс, - поправляет их Лена, стряхивая пепел с сигареты. Иногда, устав после работы, Ленка позволяла себе выкурить сигарету в комнате.

Начинают с начала:

-Аин, цвай, - доходят до шести, Светкин голос перекрывает всех, - секс, - выпевает она.

-Зекс, дура, - сердится Елена, выкидывая сигарету в форточку.

Светозарова так увлечена, что не реагирует и не обижается.

И снова они читают:

-Аин, цвай, драй...секс, -выкрикивает Света.

Левчук подскакивает на кровати, как будто ей за шиворот брызнули кипяток:

-Не секс, а зекс, ты, сексуальная маньячка, - уже кричит Лена.

Мне надоело ждать, когда они угомонятся, и я начинаю тоже вслух учить спряжение французских глаголов:

Же пё, ту пё, - я стараюсь изо всех сил изобразить носовой звук, даже зажимаю пальцами нос.

-Ну, всё, этого я уже не переживу, иди пердеть в аппендикс, - выпроваживает меня Лена, которая приехала с базы и мечтает отдохнуть. Я хихикаю и удаляюсь, всё равно эти немки не дадут мне возможности учиться.

Утром, собираясь в институт, мы либо ходили завтракать в столовую, либо ели дома, девчонки обычно обходились кефиром с булочкой, а я - чаем с булочкой, или молоком с булочкой. Кефир я упорно не пила. Не нравился он мне.

В обеденный перерыв топали в столовую или в буфет в новом корпусе - там давали вкусные сосиски, винегрет, бутерброды с колбасой, всё довольно съедобно. А вот вечером...

Осень, идет дождь, холодно, грязно, противно. Валяемся, каждая в своей постели, голодные, ничего не припасли, а лопать хочется.

Ленка еще в институте, и мы втроем.

-Надо идти в столовую, покушать чего-нибудь, - тянет неопределенно Милада.

-Ну, кто первая вскочит? - подначивает себя и нас Наташка.

Никто не шевелится.

Проходит минут пять. Тишина.

-Фу, какие противные, толстые, ленивые, -это уже я, тут же отделяю себя от общества, потому что они лежат, а я уже решительно села на кровати.

-Что она вопит? Вст