Страсть жизни мужской: libertas

Имя Гай было для римлян, как для русских имя Иван, Ваня. Берущий в жены римскую девушку задавал ей вопрос:

— Хочешь ли ты быть для меня матерью семейства?

Ответ ubi tu Gaius, ibi ego Gaia, где ты Гай, там я Гайа, превращал невесту в жену. Личное римское имя Гай, Кай, Gajus/Cajus, Γαιος, вероятно, имеет этрусское происхождение. Значение его не ясно. Это имя царапали легионеры, чтобы оставить о себе память. Это имя носил Гай Фурин. Лагерники сопровождали это имя должностью: Rex, то есть словом, которого столь избегал Август-Фурин. Похожее имя видим в русском былинном: «Гой ты, отецкий сын!»

Во времени вновь открывается ослепительное колесо смыслов. Вижу связь с между Каем и распространенным грубым русским словом хуй, которое любят царапать подростки.[4165] Кый[4166] это древнерусское название молота (омлат, млат), оно сохранилось в названии деревянной киянки. Очевидно, это слово служило для обозначения того, чем куют, наносят однообразные удары по заготовке.[4167] Основателя города Киева звали Кий.[4168] По другому предположению летописца, название произошло от имени рабочих (кияне, кияны), которые обслуживали переправу через Днепр: деревянный настил на киях (столбах) вбитых в дно (VI век).[4169]

Сходное с преданием о Киеве есть и об основании Москвы в землях вятичей. «Легенда акцентировала внимание на любовной драме главных противников социально-политической борьбы местного масштаба — прелюбодейство великого князя Георгия с женой Стефана Кучки и убийство последнего, — создав свои версии более изощренного и запутанного свойства, в ходе которых погибают реальные и вымышленные персонажи, преступники и невинные жертвы. По преданию, овладев землями Кучки на Смородине князь Георгий велел ее замостить и построить город: от мостков, будто и стала река именоваться Москвою».[4170]

Прославившийся в XX веке уроженец слободы Кукарка Яранского уезда Вятской губернии В. М. Скрябин взял себе псевдоним Молотов.[4171]

С. В. Жарникова: «В северорусском гаять — убирать, хорошо обрабатывать, а в санскрите гайя — дом, хозяйство, семья».[4172]

Быть женой потомка Энея было тяжело, ведь Эней вел род от Венеры.

«Есть еще одна скрытая причина силы римского народа, о которой надо сказать особо. В основе ее, позвольте заметить, лежит не что иное, как фаллос, точнее не сам фаллос, а философия мужественности нации и все, что с этим было связано. Показательно, что государственную власть олицетворяли ликторы с фасциями. Римлян с детства приучали к вере, что подобно тому, как мужчина властвует над женщиной, он должен править над всеми народами. Кстати, не столько богиня Ника (Виктория — у римлян), а фаллос являлся для римлянина символом победы. С самых ранних лет римскому мальчику вручали буллу — медальон, который он дожен был носить на шее. Внутри буллы находилось не изображение бога, не образ родителей, и даже не горсть родной земли, а изображение фаллоса — фасцинум. Это были так называемые обереги талисманы, которые должны были оберечь его и от сексуальных посягательств. В отличие от греков, у которых любовь к мальчикам считалась вполне законной и общепринятой, Рим сей обычай решительно отверг. Тех же, кто вел себя подобным образом, называли греческим словом кинед (по-русски — бабой мужеского пола). Это было страшным позором для мужчин».[4173]

Похожее отношение к гомосексуалистам сохранилось в тюремно-лагерной среде и ныне.[4174] «Но то сущая клевета, якобы в Сечи обыкновением дозволены были гнусные преступления мужеложества и скотоложества; напротив, таковые буде случались, наказывались жестче воров, привязыванием к столбу на площади для нещадных побоев от мимо ходящих до тех пор, пока прекращали там жизнь свою».[4175]

Первоначально римляне не знали юридического зaпретa нa иные, помимо брaчных, половые связи, хотя, соглaсно Тaциту, эдилы вели официaльный список проституток, «в соответствии с принятым у нaших предков обыкновением». Актрисы, флейтистки и танцовщицы, предававшиеся свободной любви, не заносились в этот список и не считались проститутками. Разница между проституткой и женщиной свободного образа жизни, которая не любила за деньги, была очень зыбкой. Это видно из указа начала I века н.э., времен Тиберия: указ запрещал женщинам, чьи деды, отцы или мужья были римскими всадниками, продаваться любовникам зa деньги.[4176]

За сто лет до Тацита Октавиан написал эпиграмму, которую полностью воспроизвел Марциал:

То, что с Глафирою спал Антоний, то ставит в вину мне

Фульвия, [4177] мне говоря, чтобы я с ней переспал.

С Фульвией мне переспать? Ну а ежели Маний попросит,

Чтобы поспал я и с ним? Нет, не такой я дурак!

«Спи или бейся со мной!» — говорит она. Да неужели

Жизнь мне дороже всего? Ну-ка, трубите поход! [4178]

Заявление Октавиана революционно. И. Блох: «Свободные, необузданные половые отношения не безнравственны и не заслуживают наказания, с точки зрения божества, а, напротив, в высшей степени моральны и похвальны. В противоположность современным взглядам, девушка, предающаяся свободной половой жизни, не только не подвергается за это презрению, а пользуется даже особым уважением, как существо, посвященное первобытным богам. Неограниченное проявление полового инстинкта в честь богов считается даже особой привилегией, которая у некоторых народов принадлежит высшей аристократии, например, старшей дочери короля у дравидийского племени бунтар в Ост-Индии, женщинам царской крови у племени тишты на Золотом Берегу Африки, женщинам господствующих фамилий в Западной Африке, знатным девушкам на Маршалловых островах. Удовлетворение полового инстинкта является здесь обязанностью по отношению к божеству, заповедью божьей. Так, в древнеиндийском эпосе Махабхарата король Иаиати говорит по этому поводу: «Мужчину, к которому обращается с просьбой зрелая женщина, если он не исполняет ее просьбы, знатоки Веды называют убийцей зарождающегося существа. Кто не пойдет к вожделеющей зрелой женщине, обратившейся к нему тайно с просьбой, тот теряет добродетель и называется у белых убийцей зарождающегося существа». Еще и теперь в низших классах Индии девушка должна в известном возрасте выбирать между браком и свободной любовью, и если она выбрала последнюю, ее венчают фиктивным браком с изображением божества. Свободная половая любовь посвящается здесь, следовательно, богу как защитнику древних обычаев».[4179]

Сулла за сто лет до Октавиана такого себе не позволял:

«Пожертвовав Геркулесу[4180] десятую часть своего имущества, Сулла с большой расточительностью стал задавать игры для народа. Излишек заготовленных припасов был так велик, что каждый день много еды вываливали в реку, а вино пили сорокалетнее и еще более старое. В разгар этого затянувшегося на много дней пиршества заболела и умерла Метелла. Сулла, которому жрецы не разрешали ни подходить к умирающей, ни осквернять свой дом похоронами,[4181] написал Метелле разводное письмо и велел, пока она еще жива, перенести ее в другой дом. Так из суеверного страха Сулла неукоснительно исполнил все предусмотренное обычаями, но, не поскупившись в затратах на похороны, он преступил закон об ограничении расходов на погребение, внесенный им самим. Преступал он и собственные постановления об умеренности в еде, стремясь рассеять свою печаль в попойках и пирушках, лакомясь изысканными кушаньями и слушая болтовню шутов. Несколько месяцев спустя на гладиаторских играх — в ту пору места в театре еще не были разделены и женщины сидели вперемешку с мужчинами — случайно поблизости от Суллы села женщина по имени Валерия, красивая и знатная родом (она приходилась дочерью Мессале и сестрою оратору Гортензию),[4182] недавно разведенная с мужем. Проходя мимо Суллы, за его спиною, она, протянув руку, вытащила шерстинку из его тоги и проследовала на свое место. На удивленный взгляд Суллы Валерия ответила: «Да ничего особенного, император, просто и я хочу для себя малой доли твоего счастья». Сулле приятно было это слышать, и он явно не остался равнодушен, потому что через подосланных людей разузнал об имени этой женщины, выведал, кто она родом и как живет. После этого пошли у них перемигивания, переглядывания, улыбки, и все кончилось сговором и браком. Валерии все это, быть может, и не в укор, но Суллу к этому браку — пусть с безупречно целомудренной и благородною женщиной — привели чувства отнюдь не прекрасные и не безупречные; как юнец, он был покорен смелыми взглядами и заигрываниями — тем, что обычно порождает самые позорные и разнузданные страсти.

Впрочем, и поселив Валерию в своем доме, он не отказался от общества актрис, актеров и кифаристок. С самого утра он пьянствовал с ними, валяясь на ложах. Ведь кто в те дни имел над ним власть? Прежде всего комический актер Росций, первый мим Сорик и изображавший на сцене женщин Метробий, которого Сулла, не скрываясь, любил до конца своих дней, хотя тот и постарел.

Все это питало болезнь Суллы, которая долгое время не давала о себе знать, — он вначале и не подозревал, что внутренности его поражены язвами. От этого вся его плоть сгнила, превратившись во вшей, и хотя их обирали день и ночь (чем были заняты многие прислужники), все-таки удалить удавалось лишь ничтожную часть вновь появлявшихся. Вся одежда Суллы, ванна, в которой он купался, вода, которой он умывал руки, вся его еда оказывались запакощены этой пагубой, этим неиссякаемым потоком — вот до чего дошло. По многу раз на дню погружался он в воду, обмывая и очищая свое тело. Но ничто не помогало. Справиться с перерождением из-за быстроты его было невозможно, и тьма насекомых делала тщетными все средства и старания.

Говорят, что в далекой древности вшивая болезнь[4183] погубила Акаста, сына Пелия, а позднее поэта и певца Алкмана, богослова Ферекида, Каллисфена Олинфского, брошенного в темницу, а также юриста Муция. Если же сюда добавить и тех, кто не прославился ничем полезным, но все же приобрел известность, то упомянем и беглого раба по имени Эвн, который начал рабскую войну в Сицилии; пойманный и привезенный в Рим, он умер от вшивой болезни».[4184]

Революционность заявления Октавиана осознается еще яснее, если вспомнить о том, кто была эта Фульвия.[4185] Ее поминает историк христианской церкви Орозий:

«Тем временем Фульвия, супруга Антония и теща Цезаря, правила в Риме как женщина. В этом переходе от консульского достоинства к царскому неясно, следует ли считать ее последней представительницей уходящей власти или же первой носительницей возникающей. Ясно же то, что была она высокомерна даже в отношении тех, благодаря кому возвысилась. И в самом деле, Цезаря, вернувшегося в Брундисий, она покрыла оскорблениями, встретила его возмущениями и чинила ему козни.[4186] Изгнанная им, она удалилась в Грецию к Антонию».[4187]

«Или ты имеешь меня, или война, — гласит надпись. — Но член дороже жизни: война. Трубите сбор».[4188]

Макробий[4189] в Сатурналиях дает живую зарисовку о жизни дочки Августа, которую он навязал в жены Агриппе:

«Не раз отец предупреждал [ее], однако придерживаясь в разговоре [середины] между снисходительностью и суровостью, [чтобы] она соблюдала меру в роскошных нарядах и [в числе] глазеющих [по сторонам] провожатых. Когда же он пригляделся к куче внуков и [их] сходству, как [только] представил [себе] Агриппу, покраснел [от стыда], что сомневался в пристойности [своей] дочери. Поэтому Август тешил себя [тем], что у [его] дочери веселый, с виду дерзкий нрав (animus), но не отягощенный пороком, и хотел верить, что такой [же] в старшем [поколении] была Клавдия. Ввиду этого он сказал среди друзей, что у него две избалованные дочери, которых он вынужден переносить, — республика и Юлия.

Она пришла к нему в очень неподобающем одеянии и натолкнулась на хмурый взгляд отца. На следующий день она изменила покрой своего наряда и обняла повеселевшего отца, так как [ее одежда] обрела строгость. И он, который накануне сдерживал свою печаль, [теперь] [уже] не смог сдержать радость и сказал: “Насколько более достоин одобрения этот наряд на дочери Августа!” [И все же] Юлия не упустила [случая] сказать в свою защиту: “Сегодня-то я оделась для отца, а вчера одевалась для мужа”. Известно [о ней] и другое. На представлениях гладиаторов Ливия и Юлия обратили на себя [внимание] народа [из-за] несходства [их] свиты: тогда как Ливию окружали основательные мужчины, ту обступила толпа юношей, и притом развязных. Отец указал [ей] [на это] в записке, чтобы она поняла, насколько [велика] разница [в свите] у двух первых женщин [государства]. [В ответ] она изящно написала: “Вместе со мной и они состарятся”.

Соответственно, по достижении зрелого возраста у Юлии начали появляться седые [волосы], которые она убирала по обыкновению тайно. Как-то внезапный приход отца застал врасплох парикмахерш (ornatries) [Юлии]. Август не подал вида, что заметил на их одежде седые [волосы], и, потянув время в разных разговорах, перевел беседу на возраст и спросил дочь, какой бы она предпочла быть по прошествии нескольких лет: седой или лысой. И так как она ответила: “Я предпочитаю, отец, быть седой”, — он так упрекнул ее за обман: “Почему же тогда эти [твои парикмахерши] столь поспешно делают тебя лысой?”

Также когда Юлия выслушала [одного] откровенного (gravem) друга, убеждающего [ее], что она сделает очень хорошо, если возьмет себе за образец отцовскую бережливость, сказала: “Он забывает, что он — Цезарь, [а] я помню, что я — дочь Цезаря”. И так как наперсники [ее] безобразий удивлялись, каким [это] образом она, сплошь и рядом допускавшая обладание собой, рожала детей, похожих на Агриппу, сказала: “Ведь я никогда не беру пассажира, если корабль не загружен”. Близкое [по теме] высказывание [принадлежит] Популии, дочери Марка. Кому-то удивляющемуся, почему иные звери — [самки] никогда не пожелали бы самца, кроме [как тогда], когда они хотели бы стать оплодотворенными, она ответила: “Потому что они — звери”».[4190]

Слово проституция (позднелат. prostitutio, от prostituo — выставляю для разврата, бесчещу) полюбилось христианским авторам. Античную проституцию никак нельзя путать с современной. Так называемые ритуальная и патриархальная (гостеприимная) проституции, проституцией не являлись. При многих индийских храмах жили девушки-танцовщицы, вступавшие в половой контакт с прихожанами из высших каст. Индийский термин девадаси традиционно передаётся на русском словом баядерка.[4191] Обычай вызывал протесты неких борцов за права человека и был официально объявлен вне закона в 1988 году.

На Руси для таких танцовщиц имеются слова гулящие и свободные. Римскую поговорку sine cerere et libero friget venus можно перевести и на русский XX века: кто девушку обедает, тот ее и танцует.

Естествлению и танцам придаётся большое значение не только в индуизме, но и в тантрическом буддизме.[4192] На стенах многих храмов божества изображены в процессе любовного соития (яб-юм). Совокупление мужчины и женщины воспринимается как формирование пары, воплощающей определённые божественные сущности (майтхуна). Подобно тому, как греки превратили драку в бой, в поединок, в местах укоренения римлян, удовлетворение мужчины собой превращается в сложнейшие женские искусства. Проституция у будущих христиан совсем иное:[4193]

«Зухеры разыскивают своих жертв (по техническому выражению — товар) самыми разнообразными способами; они высматривают девушек на бульварах и улицах, посещают больницы и намечают тех девушек, которые по выздоровлении будут находиться в затруднительном положении, стараются приобрести возможно более широкое знакомство в семейных домах, тщательно скрывая свое ремесло, и обращаются к намеченным ими жертвам с предложением доставить прекрасное место и хороший заработок в другом городе. Нередко также путем объявления в газетах и обращения в справочные конторы они вызывают девушек и женщин, желающих получить места буфетчиц, экономок, горничных, бонн и т.п., или просто публикуют, что ищут девушку на честное, хорошо оплачиваемое место. В некоторых заводско-фабричных центрах, где работают много женщин, зухеры (под Москвою они известны под именем маккавеев) имеют своих постоянных агентов (обыкновенно — трактирных половых или более развратных работниц), которые намечают наиболее подходящих девушек и по приезде зухера приводят их к нему якобы для найма на хорошее место. Иногда зухер является в семейство в качестве приезжего купца, начинает ухаживать за девушкой, женится по фальшивому паспорту и после свадьбы уезжает с нею в соседнее государство или же уговаривает девушку ехать с ним для венчания за границу, а затем сдает свою «жену» в дом терпимости; в Одессе, напр., были зухеры, которые женились под ложными именами по 6 раз, после чего жены их оказывались в константинопольских гаремах и домах терпимости. Нередко один зухер открывает модную мастерскую, а другой — дом терпимости; девушки, поступающие в мастерскую, развращаются там и продаются в дом терпимости. Наконец, бывали случаи, когда зухеры похищали девушек силою».[4194]

Для кочевниц совокупление означало брак, римские мужчины же так не считали. Понимание брака римлянами было сложным и росло из необходимости разлук по причине военных походов. Оно дошло в любовных песнях древней Индии, где жена уподобляется городу.[4195] Оно дошло в китайских текстах о добродетельности жен: «долг женщины состоит в том, чтобы один раз выйти замуж и больше замуж не выходить».[4196]

Это понимание описано у Тита Ливия в рассказе о добродетельной Лукреции:

«Царские сыновья меж тем проводили праздное время в своем кругу, в пирах и попойках. Случайно, когда они пили у Секста Тарквиния, где обедал и Тарквиний Коллатин, сын Эгерия, разговор заходит о женах и каждый хвалит свою сверх меры. Тогда в пылу спора Коллатин и говорит: к чему, мол, слова — всего ведь несколько часов, и можно убедиться, сколь выше прочих его Лукреция. «Отчего ж, если мы молоды и бодры, не вскочить нам тотчас на коней и не посмотреть своими глазами, каковы наши жены? Неожиданный приезд мужа покажет это любому из нас лучше всего». Подогретые вином, все в ответ: «Едем!» И во весь опор унеслись в Рим. Прискакав туда в сгущавшихся сумерках, они двинулись дальше в Коллацию, где поздней ночью застали Лукрецию за прядением шерсти. Совсем не похожая на царских невесток, которых нашли проводящими время на пышном пиру среди сверстниц, сидела она посреди покоя в кругу прислужниц, работавших при огне. В состязании жен первенство осталось за Лукрецией. Приехавшие муж и Тарквинии находят радушный прием: победивший в споре супруг дружески приглашает к себе царских сыновей».[4197]

Кочевницы, выросшие в семьях многоженцев, где борьба за внимание мужчины развивала навыки мима, понимали понятие измены так же как римляне: изменить может только женщина.

«На двойственность положения женщины в традиционном бурятском социуме указывает и то, что ее статус претерпевал в течение жизненного цикла ряд трансформаций; бурятка обладала относительно меньшей правовой обеспеченностью в сравнении с женщиной русского народа и отдельных народов Кавказа, хотя в то же время она была более независима в отличие от женщин некоторых других азиатских народов (Передней и Средней Азии, Китая, Кореи, Индии и др.). Следовательно, амбивалентность статуса бурятской женщины является прямым указанием на то, что преобладавший во многих исследованиях прошлых лет стереотип, согласно которому положение бурятки в семье и обществе в дореволюционное время характеризовалось только как «крайне тяжелое и рабски приниженное», не отражает всей полноты исторического положения женщины и ее роли в традиционном бурятском обществе. Кроме того, такие обычаи, бытовавшие в прошлом у бурят, как левират, многоженство и обычаи избегания не могут выступать свидетельством бесправия бурятки в дореволюционное время. Левират являлся прежде всего гуманной необходимостью бурятского социума по отношению к осиротевшей семье. Причиной существования многоженства у бурят в большинстве случаев было бесплодие или тяжелая болезнь жены. Обычаи избегания, предъявляемые к женщине, определяли в большей степени уважительное отношение к старшим членам семьи, служили устранению конфликтов, которые могли произойти благодаря недозволенным половым связям, при этом их должны были придерживаться не только невестки, но и все остальные члены семьи и всего родственного коллектива».[4198]

Иначе обстояло дело в Индии, где люди жили скученно. Там римские виды брака нашли причудливое укоренение у кшатриев.[4199] Так, по обряду гандхарвов — одной из восьми укоренившихся форм брака в Индии, жених и невеста просто обменивались цветочными гирляндами, выражая этим свое согласие быть мужем и женой.[4200] Смуглые тамилки табунами ходили за своими светлокожими, крупными мужьями.

Взрыв рождаемости был неизбежен.

Проституция существует только у человека, о чем повествует Овидий:

Шлюха [4201] готова с любым спознаться за сходные деньги,

Тело неволит она ради злосчастных богатств.

Все ж ненавистна и ей хозяина жадного воля —

Что вы творите добром, по принужденью творит.

Лучше в пример для себя неразумных возьмите животных.

Стыдно, что нравы у них выше, чем нравы людей.

Платы не ждет ни корова с быка, ни с коня кобылица,

И не за плату берет ярку влюбленный баран.

Рада лишь женщина взять боевую с мужчины добычу,

За ночь платят лишь ей, можно ее лишь купить.

Торг ведет состояньем двоих, для обоих желанным, —

Вознагражденье ж она все забирает себе.

Значит, любовь, что обоим мила, от обоих исходит,

Может один продавать, должен другой покупать?

И почему же восторг, мужчине и женщине общий.

Стал бы в убыток ему, в обогащение ей? [4202]

Коротко, но вполне исчерпывающе определяет характер проститутки одна надпись на стене в Помпеях: «Люцилла извлекала выгоду из своего тела».

Понимание этой простой вещи, ныне ставшей тонкостью, можно показать на вятской истории 1800 года:

«В городе Вятка, который тогда по крайней мере похож был больше на богатое село нежели на губернский город, обычай у поселянских девок торговать калачами, булками, пряниками и всякой мелочью. Они сидят все рядом в лубочных своих лавочках, которые называются там балаганами, и их несколько десятков, может быть и под сотню. В пеших своих прогулках часто я покупал у них калачи или булки, давая им всегда по нескольку копеек лишних. Однажды, покупая у одной из них, девки лет восемнадцати, не красавицы, однако лица приятного, и приметив из разговора с нею, что она отменно не глупа, подарил я ей на расторжку пятирублевую бумажку. Девка очень обрадовалась. Пять рублей калашнице капитал.

На другой день поутру сказывают мне, что пришел мужик, имеющий нужду говорить со мною. Я его к себе позвал. Мужик в слезах мне в ноги: «Помилуй батюшка, спаси дочь мою; ты погубил ее — она хочет удавиться или в Вятку (реку) броситься. Вчера ты ей пожаловал пять рублей, так все девки товарки ея, целый день ей житья не давали; «ты была у Сенатора, да и только, за чтож бы ему пожаловать пять рублей?» Дочь моя воет, в удавку лезет, не можем уговорить ее, мать от нея не отходит».

Смешно правда мне было подозрение меня в таком молодечестве, однако тревога мужика с его семейством, была для меня еще чувствительнее. «Неужели ты этому веришь?» — говорил я ему. Да еслиб дочь твоя была у меня, так я бы ей пять рублей или больше дал у себя, а не в балаганах при всех!» «Родимый, говорит мне мужик, да кто этому поверит! Мы знаем, что неправда — да проклятые-то завистницы ее с ума сводят, а она девченка молодая, глупая; помилуй, батюшка, кричал мой мужик, валяясь в ногах».

Даю ему деньги — не берет. Давал ему уже столько, что по состоянию его дочери, могло бы составить изрядную часть ей приданного: мужик все не берет, а только кричит: «Помилуй, спаси дочь мою; не быть ей живой: она удавится, не век сидеть над ней; а хоть и сидеть, то все она сойдет с ума от печали».

«Чтож мне делать? — я говорю ему: не жениться же на ней. Я ей подарил от доброй души — а уж это несчастье, что с ней случилось. Дай мне подумать, авось как-нибудь поправим: приди ко мне завтра». И насилу уговорил я его отойти от меня до завтра.

Между тем, видя такое безпритворное огочение, и находя себя, хотя невинного, однако причиною ему, был я очень неравнодушен. Думал и не знал чем поправить. Денег не пожалел бы я, и много; да целомудренной калашнице с отцом ея, ничего было не надобно. Вдруг пришла мне мысль, которой исполнение все дело исправило.

Послал я в Казенную Палату несколько сот рублей разменять на пятирублевыя ассигнации, и пришед прогуливаться, всякой девке торговке подарил по пятирублевой бумажке на расторжку же. Отец отчаянной калашницы пришел ко мне на другой день — не с тем уже, чтоб толковать как уладить наши хлопоты, а благодарить меня, что успокоил я дочь его. «Бог тебя надоумил родимый, говорил он мне, однако со слезами радости. Теперь уже ее не дразнят; все девки веселы и с нею ватажатся; и никто уже на нее ничего не думает, а всяк говорит, что это ты жалуешь только из милости».

Признаться, что и мне весело стало. Хотел я однако отдать мужику то, что прежде давал я ему на приданое дочери его, такой честной девушке, но он никак не согласился принять, клянясь и говоря очень искренним голосом: «Помилуй, батюшка, уволь: ведь опять же баить (говорить) станут».[4203]

Глагол баить слависты связывают со словом баба. М. Р. Фасмер: «балаган, зрелищное сооружение на ярмарках, мелочная лавка, также спальный шатер, тобольск. Заимств. из тур. (перс.) balaχanä, верхняя комната, комната над главным входом. Слово, заимств. иным путем, также во франц. barbacane, англ. barbican; возм., сюда же местн. н. Балахна́».

Латинское слово balatron-, балагур, пустослов, видим у Горация и Витрувия.[4204] Такими были мимы с точки зрения лагерников.

Первый организатор проституции, Солон,[4205] покупал женщин и предлагал их «в общее пользование, готовых к услугам за внесение одного обола». Да и самое слово проститутка, приписываемое обыкновенно римлянам, встречается уже в упомянутом сообщении о первом организованном Солоном публичном доме, причем проститутки обозначаются в этом отчете как существующие в борделе для продажи (prostasai). Латинское слово prostate — продаваться публично, проституироваться — так же, как и существительное prostibulum — образовалось, следовательно, из слов продажная девка, проститутка. Грамматик Ионий Марцелл (IV в. н.э.) определяет разницу между meretrix, или menetrix, и prostibulum: первая занимается своим ремеслом в более приличных местах и в более приличной форме — она остается дома и отдается только в темноте ночной, между тем как prostibulum день и ночь стоит перед борделем. Meretrices смотрели с презрением на prostibula и prosedae, клиенты которых рекрутировались из низших слоев народа и из рабов:[4206]

«Это старейшее определение проституции уже отмечает ее главнейшие признаки: отдача себя многим, часто меняющимся лицам (в общее пользование), полное равнодушие к личности желающего того мужчины (готовых к услугам) и отдача себя за вознаграждение (за один обол). Но если законодательство Солона дало, таким образом, первую и самую ценную основу для точного определения проституции и проститутки, то у римлян мы находим для этого гораздо более богатый материал. Здесь продажная женщина получила различные весьма характерные названия. Это можно видеть уже в комедиях Плавта,[4207] написанных еще по греческим образцам. Он упоминает guaes-tuosa: одна из тех, которые охотно зарабатывают (guaestuosa), тело свое питают при помощи тела. Кроме guaestuosa, Плавт употребляет еще для проституток названия meretrix (от merere — зарабатывать, именно непотребством), prostibulum (от prostare — стоять перед публичным домом), proseda (от prosedere — сидеть перед публичным домом)».

То же самое было совсем недавно в России:

«Возвратившись к себе, я нашел Заиру грустной, но спокойной, и это огорчило меня еще больше, чем ее обычный гнев: я любил эту девочку, но надо было готовиться к разлуке и ко всем тяготам, с нею связанным. Архитектору Ринальди, шестидесятилетнему, но еще очень бодрому и чувствительному к женскому полу старику, давно приглянулась Заира. Много раз говорил он, что я окажу ему величайшее благодеяние, если, отъезжая из России, оставлю девушку на его попечение. Мои издержки он был готов оплатить вдвойне. Всякий раз я ему отвечал, что оставлю Заиру лишь тому, с кем она пойдет по доброй воле, а сумма, потраченная мною на нее, останется ей в подарок. Этот ответ не радовал Ринальди, так как он не думал, что Заира его полюбит, но все же надежды на успех он окончательно не терял.

Случай привел его ко мне как раз в то утро, когда я намеревался приступить к завершению этого дела. Он хорошо говорил по-русски и потому сам изъяснил Заире все о тех чувствах, которые к ней испытывал. Она отвечала ему по-итальянски, что может принадлежать лишь тому, кому я вручу ее паспорт, и все, следовательно, зависит от меня: у нее нет своей собственной воли и ни к кому она не чувствует ни склонности, ни отвращения. Не получив более положительного ответа, почтенный старик, отобедав с нами, откланялся, весьма мало обнадеженный, но продолжая, однако, уповать на меня.

Распростившись с ним, я попросил Заиру ответить без всякой утайки, согласится ли она перейти к этому достойному человеку, который будет обходиться с нею, как с родной дочерью... Заира, будучи после обеда в хорошем настроении, спросила меня, вернет ли господин Ринальди мне те сто рублей, которые я за нее заплатил. Получив утвердительный ответ, она сказала:

— Но теперь, мне сдается, я стою гораздо больше, ведь ты оставишь мне все, что я от тебя получила, да еще я и по-итальянски выучилась говорить.

— Дитя мое, ты совершенно права, но я не хочу, чтобы обо мне говорили, что я нажился на тебе, да и те сто рублей, которые он мне заплатит, я хочу тебе подарить.

— Коли ты хочешь сделать мне такой подарок, почему бы тебе не дать эти сто рублей моему батюшке? Раз господин Ринальди меня любит, скажи ему прийти и обо всем договориться с моим отцом, он говорит по-русски не хуже батюшки, они условятся о цене, а я противиться не стану. Ты не рассердишься, если за меня заплатят настоящую цену?

— Конечно нет, напротив, я буду рад как-то помочь твоему семейству, тем более, что господин Ринальди богат.

— Вот и славно, а я тебя буду всегда поминать добром. Отвези меня завтра в Екатерингоф, а теперь пошли спать.

Такова была история моего расставания с этой девушкой, благодаря которой мое пребывание в Петербурге было весьма благоразумным. Зиновьев говорил мне, что, заплатив довольно умеренную пошлину, я мог увезти Заиру с собой, а разрешение он брался мне легко доставить. Я, однако, глядел далее, и у меня хватило ума отказаться от этого предложения: я любил Заиру, а она с ее красотой и умом должна была распуститься в такой цветок, что я сделался бы ее рабом.

Все утро, то плача, то смеясь, Заира укладывала свои пожитки. Сколько раз, завидев у меня на глазах слезы, она кидалась ко мне, чтобы меня утешить! Когда я ввел ее к ее отцу и передал ему паспорт, все семейство окружило меня, встав на колени.

Я еще раз был смущен тем, до какой степени рабство искажает человеческую природу. Бедная Заира, она выглядела так плохо в отчей лачуге, где широкое соломенное ложе составляло общую постель для всех!

Но Ринальди мог быть доволен. Он рассказал мне: что уже на следующий день отправился к отцу Заиры и все было улажено, кроме того, что она согласилась перейти к нему только после моего отъезда из Петербурга. Она оставалась с Ринальди до его смерти, и он обошелся с нею как нельзя лучше».[4208]

«Римские юристы получение платы за половой акт не рассматривали как проституцию. Они придерживались того мнения, что денежное вознаграждение не составляет сущность проституции, что оно не столь позорно, как эта последняя, а зависит лишь от отношений между мужчиной и женщиной. Проститутка, по римскому праву, есть женщина, которая неограниченно удовлетворяет общий публичный спрос на половые наслаждения. И все женщины, вступающие в половые сношения со многими мужчинами публично или тайно, в борделе или в другом месте, за вознаграждение или без него, со сладострастием или холодно, без разбора — все они проститутки».[4209]

«Римское право строго отличает проститутку, mulier guaesturia, от других представительниц свободных половых сношений: от concubina, pellex, amica или delicata. Последним двум Овидий посвятил свое произведение Наука любви.

Как объясняет поэт, оно не относится к проституткам. Последних он строго отличает от женщин, половая жизнь которых, по его мнению, носит безусловную печать личных отношений и выбора, хотя они и отдаются почти исключительно за вознаграждение.

Concubina — сожительница. Pellex, paelex (от греческого — наложница) — возлюбленная женатого человека и в качестве таковой пользуется гораздо меньшим уважением, чем конкубинатка. Женщину называли pellex, если она жила в интимной связи с мужчиной, в собственной власти которого уже находится, для правомерного брачного союза, другая женщина. От проститутки отличали также галантную женщину, amica (подруга) или delicata (возлюбленная), которая имела половые сношения лишь с немногими мужчинами по выбору и потому исключалась из определения Ульпиана. Это то же, что наш полусвет.

«Он взял жену скорее хорошего родa, чем богaтую, полaгaя, прaвдa, что и родовитости и богaтству одинaково свойственны достоинство и некоторaя гордыня, но нaдеясь, что женщинa знaтного происхождения, стрaшaсь всего низкого и позорного, окaжется особенно чуткой к добрым прaвилaм, которые внушaет ей муж. Тот, кто бьет жену или ребенкa, говорил он, поднимaет руку нa сaмую великую святыню. Он считaл более почетной слaву хорошего мужa, чем великого сенaторa, и в Сокрaте, знaменитом мудреце древности, его восхищaло лишь то, кaк неизменно снисходителен и лaсков был он со своей свaрливой женой и тупыми детьми».[4210]

«Я приписал слова Марка Катона из речи под названием О приданом, где сказано также о том, что мужья имели право убивать жен, застигнутых в прелюбодеянии: «Муж, — говорит он, — когда совершил развод, судья жене вместо цензора, имеет фактически полную власть [над ней]; если женщина совершает что-либо непристойное и позорное; наказывает (multatur), если выпила вина; если совершила что-либо недостойное с другим мужчиной, осуждает (condemnatur)». А о праве убивать [жену] написано так: «Если застанешь свою жену в прелюбодеянии, можешь без суда безнаказанно убить ее. Она же тебя, прелюбодействуешь ли ты или позволяешь себя обольщать (adulterarere), пальцем пусть не смеет тронуть, и не имеет права».[4211]

И все же, если муж изменял жене с рaбыней, решительнaя женщинa знaлa, кaк поступить. Об этом говорится у Плaвтa[4212] и Ювенaлa. Ювенaл говорит о «любовнице грязной», которaя «сидит нa жaлком чурбaне» и трудится под присмотром жены.[4213]

В Риме сношение женщины стали знать себе цену и играть на ее повышение.

Когдa же ты весь рaзгорелся и если

Есть под рукою рaбыня иль отрок, нa коих тотчaс же

Можешь нaпaсть, ужель предпочтешь ты от похоти лопнуть?

Я не тaков: я люблю, что недорого лишь и доступно. [4214]

В Центральной Азии женщины познали цену мужчинам. В соревновании за мужа у кочевниц имели преимущество женщины из богатых и важных родов и семей. Свою предпочтительность перед товарками женщины обычно выставляют напоказ одеждой. Тохаристан и Согд стали мировыми законодателями моды на женские наряды, подобно Франции недавнего времени:

«Вхождение Средней Азии в состав огромной Кушанской империи, приход новых этнических групп и последующее влияние тюрков — всё это отразилось на формировании раннесредневековой среднеазиатской одежды. Особенно важную роль в распространении культурных достижений народов Средней Азии, Восточного Туркестана, Китая и Византии сыграла деятельность купцов на Великом шёлковом пути. По свидетельству китайских источников, «мода на иностранные одеяния... в особенности преобладала в VIII в., но и остальные периоды танской эпохи не были от неё свободны». Об интересе в танском Китае ко всему хускому (среднеазиатскому) свидетельствует известный поэт и новеллист Юань Чжэнь (77?–783) в стихах о жителях Чаньани:

Женщины учатся хуской моде у хуских женщин,

музыканты изучают хуские звуки, чтобы исполнять хускую музыку.

«Китайская одежда и головные уборы начиная со времени правления династии Северная Ци представляют собой варварский костюм», — писал учёный XI в. Шэнь Ко.

Наиболее распространённой женской одеждой, изображённой на росписях Тохаристана и Согда, являлись накидки двух типов: халаты и плащи. Халаты-накидки шили из орнаментированных и однотонных тканей, на подкладке. Борта оторачивали другой тканью. В Тохаристане халаты-накидки имели правосторонний отворот, левосторонний выем ворота. Наряду с ними в Дильберджине, Балалыктепе бытовали накидки без отворотов, иногда обшитые мехом (возможно, и целиком меховые). Длина накидок Северного Тохаристана, очевидно, была до щиколоток (Калаи-Кафирниган), а в южном Тохаристане (Дильберджине) — чуть ниже колен. В качестве декоративной отделки использовались ленты-завязки на уровне талии и бусы по кайме обшивки бортов (Балалыктепе), кайма из декоративных тканей. В Согде выделяются халаты-накидки двух типов: с двусторонними отворотами и без них, с глубоким выемом на груди. Для Пенджикента и Калаи-Кахкаха характерны накидки с двусторонними отворотами из другой ткани. Верх отворота украшали бусы. Для Самарканда и Варахши традиционны накидки без отворотов. Халаты Тохаристана и Согда имеют те же особенности, что и накидки — небольшую длину, правосторонние отвороты у тохаристанок и двусторонние (или же без них) — у согдийских женщин, но в южном Согде встречаются халаты и с левосторонними отворотами. Ворот, длинные облегающие рукава с манжетами и борта халатов обшивались декоративной тканью. Тохаристанские халаты носили с поясами и без них. Пенджикентские облегающие халаты с прямым воротом на застёжке-пуговице, с сужающимися к запястью высокими прямыми или косыми манжетами носили с пояском. Расстегнутый ворот образовывал двухсторонние отвороты. Длина халатов, скорее всего, была до середины икр. Женщины-воительницы носили халаты-казакины чуть ниже бёдер, с короткими рукавами, украшенными воланами и круглыми бляшками с драгоценными камнями. Ими же обрамлялся и низ одежды. Носили они и казакины со сложным пояском. О характере ворота судить трудно, возможно, он был аналогичен воротам воинских халатов, имевшим глубокий выем на груди и отороченным декоративной тканью. Эти халаты с короткими рукавами надевались поверх кольчуги(?). Южносогдийские широкие халаты танцовщиц имели левосторонние отвороты с глубоким правосторонним выемом, длину до щиколоток и носились с узеньким пояском. Судя по многочисленным драпирующимся складкам, сужающиеся рукава скорее всего закрывали кисти рук. Прямые свободные самаркандские халаты из плотной однотонной ткани, с глубоким выемом на груди и длинными, закрывающими кисти рук рукавами, сходны с современными. Носили их нараспашку, без поясов. В Самарканде, вероятно, халаты были сходны по покрою с накидками без отворотов Бамиана и Дильберджина, отличаясь наличием длинных широких рукавов. Судя по материалам коропластики, в Варахше тоже бытовали традиционные для Согда халаты.

Накидки, возможно, надевали во время выполнения определённых ритуалов, а в повседневной жизни носили халаты. Этот вид одежды, очевидно, был традиционен для всех социальных категорий общества Тохаристана наряду с накидками. Верхние нераспашные туникообразные одежды типа рубахи в Тохаристане носили поверх платья. Имелось множество местных вариантов. Прямые рубахи длиной до середины бёдер с длинными широкими рукавами, с прямым воротом носили с пояском. В облегающие рубахи из плотной ткани без поясков одеты чаганианки на росписях Афрасиаба и Калаи-Кафирнигана. Чаганианские рубахи были длиной до колен, имели длинные широкие рукава, сужающиеся к запястью, а калаикафирниганские — длиной чуть ниже бёдер и без рукавов. Женские рубахи в живописи Балалыктепе имеют длинные раструбообразные рукава и прямой ворот. В отличие от тохаристанской, согдийская верхняя нераспашная туникообразная одежда выполняла функции платья или кофты. На росписях Афрасиаба самаркандские женщины одеты в широкие однотонные платья с прямым воротом. Ворот и основание кокетки обшивались золотистой тканью. Платье непосредственно под воротом или же под кокеткой украшалось вертикальными разноцветными вставками или лентами (не исключено, что сама ткань орнаментирована разноцветными полосками).

Туникообразные рубахи эти носили без поясков. В живописи Пенджикента женщины изображены одетыми в облегающие платья с длинными рукавами. Платья имеют высокие манжеты из декоративной ткани. Той же тканью обшиты ворот и подол. Разнообразны вырезы ворота — прямые, У-образные, глубокие круглые, прямые с выемкой. Пенджикентские рубахи носили с узеньким пояском. Кроме того, в Согде бытовали коротенькие кофты из тонкой ткани с длинными и укороченными рукавами. Длина кофт чуть ниже бёдер. Рукава, прямой ворот с выемкой и подол декорировались бусами, лентами. Подобные кофты носили музыкантши.

Плащи-накидки Тохаристана и Согда состояли из цельного куска ткани. Края их обшивались другой тканью. Закруглённые углы тохаристанских плащей закреплялись на груди фибулами или пуговицами. В Согде (Пенджикент) их свободно набрасывали на плечи. Верхние их концы закругляли, к ним прикрепляли массивные бубенчики(?) или кисти, вероятно, для того, чтобы плащи не сползали с плеч. В живописи Пенджикента имеются изображения женщин в четырёхлопастных накидках, надеваемых через голову и украшенных драгоценными камнями(?). Подобные накидки в Тохаристане встречены только на изображениях буддийских персонажей Бамиана.

Платья, присборенные под грудью, бытовали и в Северном Тохаристане, и в Согде. Имелось множество местных вариантов.

Прямые облегающие платья со шлейфами изображены на росписях Дильберджина. Они имели длинные рукава с манжетами, сужающимися к запястью, иногда снабжались поясками. Платья Бамиана — однотонные, отрезные по талии, с широкой присборенной юбкой, прямым обшитым воротом и плотно облегающими рукавами длиной до запястья.

Женщины Чаганиана на росписях Афрасиаба одеты в платья из тонкой ткани со складками под грудью, с широкими, присборенными у запястья рукавами.

Платья на кокетке или отрезные под грудью, с поперечной золотистой планкой под кокеткой и грудью, с разноцветными лентами или вставками, иногда с воланами, характерны для Самарканда. Платья имели длинные рукава с высокими узкими манжетами и прямой вырез, иногда с декоративной кокеткой-шемизеткой из прозрачной ткани, украшенной золотыми бляшками(?). У пенджикентского варианта платья этого типа встречаются вороты двух видов: У-образный, украшенный вышивкой или бусами, и прямой, декорированный другой тканью. В Согде носили широкие платья из тонкой ткани, подпоясанные на талии, с пышным напуском или же без пояса, свободно ниспадающие до щиколоток, с прямым воротом, украшенным бисером или металлическими пластинками, с манжетами, сужающимися к запястью, или без манжет, с широкими прямыми рукавами. Подобные платья в живописи Калаи-Кахкаха отличаются декоративными элементами ворота и рукавов. Согдийские платья украшались защипами на подоле.

О набедренной одежде (штанах) Тохаристана трудно что-либо сказать, так как в изобразительных источниках они пока не засвидетельствованы. Учитывая то, что в комплексах одежды Тохаристана и Согда много общего, можно предположить, что этот вид одежды бытовал здесь с незначительными изменениями в декоре. Согдийские штаны наблюдаются двух типов. Одни состоят из двух частей — верхней и широких прямых штанин, украшенных снизу декоративной тканью (аналогичны современным узбекским и таджикским), другие — из тонкой ткани, плотно облегают ноги до щиколоток и имеют впереди разрез и продольную декоративную полоску, вышитую бисером».[4215]

Древнерусская городская и деревенская одежда девушек и женщин имеет много схожего с одеждой их прапрапрабабушек кушанского времени.

Согласно Ведам, половое сношение является священнодействием, совершаемым во время жертвоприношения сомы, в закрытом месте. Вавилонский обычай отдаваться в храме или устройство «хижины невесты» в храме господствовали также в долинах Ганга, в Пондишери и Гоа. Во время чествования весной известных богов плотские сношения без различия между всеми необходимая часть богослужения.[4216]

И буддистские, и христианские монахи расплачивались за материальную поддержку открытой публичной проповедью. Однако законы Августа дали христианским проповедникам из евреев и греков еще два вида заработка: сводничество и доносительство. Будда не был таким щедрым как Август.

Вступление женщин в сангху (общину, секту) было обставлено несколькими дополнительными условиями. Они известны под названием Восьми правил (garu-dhamma) и состоят в следующем:[4217]

1. Монахиня, даже если она провела в монашестве сто лет, должна оказывать знаки уважения монаху, даже если он только что принял посвящение.

2. Монахини не должны проводить «летнее отрешение» сезона дождей в месте, в котором нет монахов.

3. Каждые две недели монахини должны посещать общину монахов для проведения церемонии упосатхи (общего собрания монахов) и получения поучений от монахов.

4. После окончания «летнего отрешения» сезона дождей монахини должны участвовать в специальном собрании обеих общин для обсуждения поведения монахов и монахинь.

5. Монахиня, совершившая нарушение разряда сангхадисеса (тяжёлых проступков) должна подвергнуться наказанию в течении двух недель в обеих общинах — мужской и женской. (Для монаха срок наказания составлял шесть дней и проходил только в мужской общине).

6. До посвящения в монахини кандидатка должна пройти двухлетний испытательный срок, и затем посвящение должно быть проведено в обеих сангхах — мужской и женской. Для монахов подобный испытательный срок не предусматривался и посвящение проводилось только в мужской сангхе.

7. Монахиня не должна оскорблять или порицать монаха никаким образом, даже косвенно.

8. Монах может поучать монахиню, но монахиня никогда не должна поучать монаха или давать ему какие-либо советы».[4218]

Половые страсти монахинь оганичивались очень строго. Прикосновение к лицу другого пола, которые для монахов включались в раздел Сангхадисеса — тяжёлых нарушений, которые могут быть исправлены, для монахинь относились к разряду Параджика — тяжёлых нарушений, которые требовали безоговорочного исключения из сангхи.

Э

А. Ю. Гунский: весьма показательно стихотворение монахини Мутты (вольный перевод с английского):[4219]

Так свободна!

Так совершенно свободна я стала!

Свободна от трёх изогнутых вещей:

от ступки, пестика,

горбатого старого мужа.

Вырвав с корнем жажду,

что ведёт к становлению,

я свободна от старости и смерти.

Пестик, заплесневший старый горшок и бесстыдный муж упоминаются и в других стихах.[4220]

Гунский: «Будда прямо признавал, что для достижения Просветления — конечной цели учения — не существует никакой разницы между мужчинами и женщинами, при условии, что и те и другие станут монахами-общинниками. Женщины не только вступали в буддийскую общину в качестве монахинь, но и активно поддерживали сангху как мирские последовательницы учения Будды (упасики). Буддийская община в широком смысле состояла из четырёх частей: монахи, монахини, миряне-буддисты и мирянки-буддистки. Функционирование монашеских общин полностью зависело от материальной поддержки мирян, и женщины-мирянки играли здесь не последнюю роль.[4221]

В монахини женщины шли не от хорошей жизни. Одной из самых распространённых причин ухода была смерть детей.[4222] Смерть сына, как показывает история монахини Кисагатами, была особенно чувствительна, так как положение женщины в семье зависело от наличия мужского потомства. Согласно традиционному комментарию к Тхеригатхе, в женской общине существовала большая группа монахинь, вступивших в сангху под впечатлением от потери своих детей. Руководила этой группой монахиня Патачара, сама пережившая смерть мужа и двух маленьких детей.

Богатая куртизанка Амбапали причиной своего обращения в буддизм называет старение и увядание своего прекрасного тела.[4223] Среди авторов Тхеригатхи были и другие куртизанки — Аддхакаси, Вимала. Положение таких женщин в индийском обществе отличалось особенной неустойчивостью, несмотря на их видимое богатство.

История Соны, матери десяти детей, в какой-то степени напоминает историю короля Лира. Её муж уже в достаточно пожилом возрасте ушёл в буддийские монахи, оставив Соне всё своё богатство. Она же решила разделить имущество между детьми, достаточно взрослыми в то время, с тем условием, что они будут содержать её, а она посвятит себя религиозной жизни. Однако очень скоро дети стали считать престарелую мать обузой и начали всячески третировать её. (По поводу Соны Будда заметил, что благодарные люди появляются в этом мире так же редко, как и Полностью Просветлённые).

В конце концов, Сона сама вступила в буддийскую сангху, и, хотя её пребывание там проходило небесконфликтно, достигла просветления.

Монахиня Чанда, чьи стихи также сохранились,[4224] потеряв мужа и всех родственников, семь лет побиралась по домам, страдая от холода, жары и голода. Однажды она увидела монахиню, которой все с радостью подавали пищу и питьё, и упросила её взять к себе в ученицы. После этого, избавленная от безысходной нужды, она приложила все силы для постижения буддийского учения.[4225] Будда не возражал против вступления в сангху такого рода людей. Монахиня Чанда благодаря постоянным усилиям достигла Просветления и стала одной из самых уважаемых монахинь».[4226]

Жизнь женщин в сангхе не была сплошным праздником. Наряду с бытовыми лишениями, необходимостью постоянно жить в общине, находить общий язык с другими женщинами, монахинь часто не покидали и внутренние сомнения в правильности избранного пути.[4227] Жили они отдельно от мужчин.

В одном лишь Дуньхуане IX-го века было не менее пяти женских монастырей, где находили приют больные и престарелые монахини.[4228]

«Это был первый женский монастырь, встреченный нами в Тибете. В нем считается пятьдесят монахинь желтого толка;[4229] основан он не особенно давно, лет около семидесяти тому назад, одной старухой, выстроившей себе вначале на этом месте небольшую хижину и часовню. Вскоре образовалась община, постепенно разросшаяся до размеров нынешнего монастыря. Сюда принимаются молодые женщины и девушки, изъявившие желание подстричься; равно не отказывают в допуске в монастырские стены всевозможным несчастным: калекам, уродам и вообще неспособным к труду. Несколько монахинь в роли учительниц занимаются обучением вновь поступивших грамоте и чтению священных книг.

Правила в этом монастыре, по словам тибетцев, несравненно строже, нежели в мужских монастырях. Молодые монахини могут отлучаться из монастыря только днем, на ночь же обязаны возвращаться в его стены. Мужчины допускаются в Аниг-гомба тоже только днем и на время, достаточное лишь для того, чтобы успеть помолиться богам и сдать свои приношения. Эти правила распространяются и на лам, которые вообще редко заглядывают в женский монастырь. Вечером же ни один мужчина не смеет подняться к монастырю по двум узким, крутым дорожкам: монахини неминуемо побьют его камнями сверху.

Буддийские монахини бреют голову и одеваются почти так же, как и ламы-мужчины, но они несравненно чистоплотнее последних. Бадмажапов, дважды проезжая вблизи Аниг-гомба, видел молодых монахинь, моющихся в реке. Здоровье их не оставляло желать лучшего; они выглядели округлыми, румяными и несравненно белее своих сестер-мирянок. Нрава они были, по-видимому, довольно веселаго, так как встречали и провожали моего спутника улыбками и звонким смехом».[4230]

У калашей, породу[4231] и уклад которых относят к одним из самых древних из сохранившихся в Центральной Азии, бросается в глаза четкое и незыблемое разделение обязанностей: мужчины первые в труде и охоте, женщины им только помогают в наименее трудоемких операциях (прополка, дойка, домашнее хозяйство). В доме мужчины садятся во главе стола и принимают все значимые в семье (в общине) решения.[4232] Для женщин в каждом поселении строят башлени — отдельный дом, где женщины общины рожают детей и проводят время в месячные. Родить ребенка женщина калаши обязана только в роддоме-башлени, а потому беременные дамы поселяются там загодя.[4233]

Образец взаимодействия монаха и верующей мирянки представляют отношения Будды с царицей Малликой, супругой царя Пасенади, правителем государства Кошала.[4234]

Маллика обрела веру в Будду ещё до замужества, после первой же встречи с ним, и оставалась ревностной буддисткой-мирянкой до конца своих дней. Она регулярно раздавала подаяние буддийским монахам и построила большой зал для сангхи, в котором проводились религиозные дискуссии.[4235]

Своего мужа она также обратила в буддийскую веру.

Отношение раннего буддизма к женщинам предоставляло женщинам гораздо большие возможности для духовного роста, чем какое-либо другое современное ему учение.

Те женщины, которые были способны полностью оставить мирскую жизнь, могли стать монахинями и посвятить себя поиску освобождения уже в этой жизни. Тем же, кто был ещё не готов к таким решениям, буддизм предлагал обширное поле религиозной деятельности и нравственного совершенствования, в надежде обрести благоприятное следующее рождение и добиться освобождение позднее.[4236]

Женщины в Риме не имели совершенно никаких политических прав. Невозвращенцам пришлось привыкать к иному раскладу: кочевницы были переводчиками и советчиками в переговорах со своей родней, они объясняли римлянам устройство открывшегося им нового мира. Их толкование определяло поведение мужей.

Хорошо показана разница в римском и кочевом половых укладах в советском кинофильме Белое солнце пустыни 1970 г. режиссёра В. Мотыля о приключениях красноармейца Ф. И. Сухова, спасающего от бандита Абдуллы его женщин в годы гражданской войны. Фильм основан на рассказе ветерана Гражданской войны: как басмач бросил в пустыне во время бегства свой гарем. Перед каждым стартом советские и русские космонавты обязательно пересматривают этот фильм.[4237]

«В эпоху, прославившуюся своей очевидной нравственной деградацией, римляне придумали для себя идеальное прошлое. Доныне школьников заставляют читать отрывки из римских поэтов и прозаиков, которые изображают благородный, простой народ. Можно разрешить педагогам использовaть эти отрывки, если не зaбывaть, что реaльность имелa совсем иной aспект».[4238]

В Риме женщина, имевшая половую связь с мужчиной вне брака, была либо рабыней (которая не боялась лишиться своего положения) или вольноотпущенницей (тоже самое), либо свободно живущей представительницей высших классов, не лишившейся уважения к ее личности и к ее положению. Все эти и другие римские статусы должны были пройти в сознании лагерников кочевницы, связавшиеся с ними, чтобы выжив, доказав свою любовь к свободе мужа, свободу и любовь для мужа, воплотить libertas мужа и быть увековеченными в семейных изображениях. Буть женой римлянина это тяжкие женские труд и доля:

«Я наслаждаюсь сценой между Рамой, героем эпопей Рамаяны, и его супругой Ситой. Рама сомневается в том, что Сита соблюдала в его отсутствие супружескую верность. Она с возмущением отвергает все обвинения, но он ей не верит. Напротив, подозрения его еще больше увеличиваются. Домашняя ссора разгорается, дело доходит до рукоприкладства. И все передается без единого слова, только языком жестов и мимики!»[4239]

В Тибете Сказание о Раме известно с первых веков распространения буддизма. Известно было Сказание в Китае, а также в Хотане, где были найдены фрагменты рукописей на восточноиранском наречии, содержащие отрывки Сказания. «Поэма Шанг-шунг-пы описывает уход Рамы и Ситы в дремучий лес Дандака, чудеса дремучего леса, неудачную охоту царевича Рамы на призрачных оленей (ri-dwags), во время которой Сита похищается царем ракшасов, который является среди грозных знамений природы. Владыка демонов насылает чары, Раму охватывает сон, и он засыпает, обняв свой лук. Его младший брат Ла-гху-ма-на (Лакшмана) идет искать его и находит его спящим. Но вот чары кончаются, Рама просыпается и одновременно исчезает горе Лакшмана. Оба брата идут в глубь дремучего леса (dka'-thub nags, tapovana) в поисках Ситы. Тем временем царь ракшасов при помощи своей магической силы уносит Ситу на Ланку. Братьям в поисках помогает царь обезьян Ха-лу-ман-тха (Hanumant). Он отправляется на поиски Ситы и достигает места заключения Ситы, которая признает его за посланца Рамы после предъявления Ха-лу-ман-тхой кольца Рамы. В поэме дается описание битвы, наведения громадного моста. Рама со своими союзниками переходит океан, «покрасневший от крови» (khrag-gis dmar-ba'i rgya-mtsho), подобно быку, и одновременно обретает и свое царство, и славу, и жену».[4240]

В древнеиндийской литературе есть стих, который рассказывает о судьбе невозвращенцев после их разделения на два отряда и особо отмечает пользу от половой сдержанности (disciplina):

«Затем и пураны два стиха приводят:

Те восемьдесят восемь тысяч

Провидцев,

Что потомства восхотели,

Путем Арьямана

На юг

Достигли кладбищ.

Но те восемьдесят восемь тысяч

Провидцев,

Что не желали потомства,

Путем Арьямана

На север

Бессмертия достигли.

Такова слава удерживающих семя». [4241]

«В бурятском народном эпосе, улигере, повествовательный «код» таков, что прежде чем стать женой богатыря, суженая должна вначале оживить его, вернуть ему богатырский облик. Так, преодолев все преграды и препятствия, сестра добывает воскресительницу и жену для Аламжи Мэргэна — Булад Хурай. Сама тенденция развития улигера ведет к этому. В образе суженной-воскресительницы соединены черты мифической женщины (оживляющей мертвых) и собственно невесты — девушки редкой красоты». Аламжи Мэргэн очень близок монголо-тибетскому Гэсэру (Цезарю. — Д. Н.)».[4242]

«Среди населения н’голоков, да и во всем Тибете вообще, существует легенда о том, откуда берется и держится в н’голоках воинственный дух и чем обусловливается их успех в грабежах и воинах. Говорят, что Лин-Гэсур, проходя через земли н’голоков, в урочище Арчун, потерял свой чудодейственный нож и не нашел его. Этому то ножу, который так и остался ненайденным с тех пор, как пропал, и приписывают воинственный дух и успехи н’голоков».[4243]

Исследователи искусств любят называть меч фаллическим символом. В Риме половой член, елдак, также сравнивали с мечом, который влагают в ножны (vagina). Меч в ножнах означает мир. Когда Вергилий ставит знак равенства между миром и тогой, он имеет в виду именно это: тога служила подстилкой, ковром для миротворцев.

Кочевница, имевшая половую связь с мужчиной, считала себя в браке с ним, а далее лишь от нее зависело: терпеть странные выходки своего хозяина или приобрести славу отвергнутой мужем, брошенки, среди своих и рассказывать романтические истории ребенку. Многоженство у кочевников приучало с детства относиться спокойно к половым связям мужчины не с ней, думать и делать выводы.

Удачливые чаровницы, пробудившие в пленном мечты или привычку, должны были ощутить на себе всю силу римской мужской привязанности. Любовь лагерника имеет свои особенности, которые нравятся женщинам:

«Заговор счастья видела Н. Столярова на лице своей подруги, московской артистки, и её неграмотного напарника по сеновозке Османа. Актриса открыла, что никто никогда не любил её так — ни муж-кинорежиссер, ни все бывшие поклонники. И только из-за этого не уходила с сеновозки, с общих работ».[4244] Это чувство, доступное немногим женщинам.

Саки-сэ-юэчжи были первым из племен, девицы которого связались с будущими невозвращенцами. Эти девицы были европеоидками. Предполагается, что хунну по физическому типу были монголоиды, а юэчжи — смешанные европеоиды с примесью монголоидного элемента.[4245] Именно этот тип застыл в изображениях будд.

Б. Лауфер восстановил китайское юэчжи, как sgwied-di, и сопоставил его с хорошо известным названием Sogdoi, то есть Согд.[4246]

М. И. Ростовцев считал юэчжей иранцами или тюрками, но хорошо знакомыми с иранской цивилизацией. В том, что юэчжи говорили на одном из диалектов североиранского языка, нет разногласий.[4247] Творческая переработка детьми невозвращенцев этого языка породила пракриты, пали и санскрит.

Неблагозвучное по-русски слово европеоид (англ. Europoid, нем. Europide) образовано при помощи суффикса –оид, означающего похожесть. Слово придумали для описания европейских народов различных стран мира. Образ, стоящий за словом, характеризуется, прежде всего, ортогнатным (от греч. orthos, прямой и gnathos, челюсть) лицом, заметно выступающим вперёд в горизонтальной плоскости.[4248] Волосы европеоидов прямые или волнистые, обычно мягкие (особенно у северных групп). Надбровные дуги часто большие, разрез глаз всегда широкий, хотя глазная щель может быть небольшой, нос обычно крупный, резко выступает, переносье высокое, толщина губ небольшая или средняя, рост бороды и усов сильный. Кисть и стопа широкие. Цвет кожи, волос и глаз варьирует от очень светлых оттенков у северных групп до очень тёмных у южных и восточных популяций.[4249]

Считается, что у европеоидов более развит ум, более высокий IQ.[4250] Что такое IQ единого понимания нет; игры умов, пытающихся вычислить ум, не прекращаются, неся смерть переводимым на бумагу деревьям и порождая узкоспециализированные фени:

«Генетические процессы, посредством которых развился более высокий IQ европейцев,[4251] должны были состоять в изменениях частот аллелей в сторону увеличения пропорции аллелей высокого интеллекта и, вероятно, также в появлении новых мутаций, повышающих интеллект, и их быстрого распространения в популяции. Вероятность появления новых мутаций более высокого интеллекта у европейцев должна была быть увеличена стрессом, вызванным чрезвычайным холодом, действию которого подвергались европейцы… Различия в IQ между расами объясняют различия в успехах в осуществлении неолитического перехода от стадии охотников-собирателей к осёдлому сельскому хозяйству, в построении ранних цивилизаций и в развитии зрелых цивилизаций в течение последних двух тысяч лет. Точка зрения сторонников средовой теории, заключающаяся в том, что в течение около 100000 лет народы в разных частях света, разделённые географическими барьерами, эволюционировавшие в десять различных рас с явными генетическими различиями в морфологии, группах крови и частотах генетических болезней, все же имеют идентичные генотипы по интеллекту, является настолько невероятной, что те, кто защищают её, должны или быть полностью невежественны в основах эволюционной биологии или же руководствоваться политическим предписанием отрицать важность расы. Либо и то, и другое».[4252]

Иначе говоря, ум подобен беременности, либо есть, либо его нет.

Грек понимал имя Ἀφροδίτη как производное от ἀφρός — пена. Пенодарка — вряд ли это слово воспринималось иначе чем нынешнее шампунь или непродолжительное наваждение.

Римлянин в Венере, Venus, видел иное. Собственно тоже пену, но не из воды, а из венозной крови, густой, темной. Понимание осталось в русском причитании: кровиночка моя: сыночек-доченька, внучок-внученька.

В понимании евреев и арабов иначе, для них женщина = скотина.

В этом разнопонимании кроется простота брака у евреев и греков, но сложность его у римлян (и египтян?), а ныне русских. Еврей и грек выбирал себе жену за породу и доход. Римлянину этого мало, для него Venus еще не жена. Он искал в женщине — Libertas (Любовь + Свобода — два в одном) — отцовство.

И для пленных, и для сакских девиц встреча была подарком судьбы.[4253] Сыновья тогатых и сачек унаследовали прозвища отцов: тохары, кушаны, арии, серы-серые, красные, русские.

Libertas ушла из Рима на восток. Избалованные отцами римлянки проиграли своих мужчин за восточ