Именно там мое место

(Дилан)

«О, черт», - подумал я, когда полиция повела меня из квартиры. Я оглянулся через плечо, чтобы увидеть ее, все еще стоящую у стены с полицейским рядом. Она плакала и встретилась глазами со мной, в них тоска смешивалась со страхом. Я сделал бы все, чтобы стереть этот страх. Но в них не было отвращения. Она видела, на что я был способен. Я видел, на что был способен.

Над Рэнди или как, черт возьми, его звали, уже работали парамедики, когда меня арестовали. Но я не мог очистить голову от его образа, прижимающего Алекс к стене, одна рука на ее рту, другая под ее юбкой, пока она боролась изо всех сил.

Мне было все равно, если я попаду в тюрьму. Я надеялся, что этот сукин сын был мертв.

Когда они подталкивали меня в патрульную машину, на меня нахлынула волна тошноты и усталости. На самом деле ли прошло три часа спустя того момента, когда она прошептала мне на ухо слова: «Я потеряю сегодня свою девственность»? Боже, мне хотелось плакать. Мне хотелось кричать. Я хотел пробить себе выход из машины, побежать к ней и обнять, защищать, любить ее, всегда заботиться о ней.

Но я сломлен.

И вместо того, чтобы делать любую из этих вещей, из этих захватывающих, драматичных вещей, которые мне хотелось делать, я сижу на заднем сиденье машины, казалось бы, целую вечность, в то время, как полиция продолжает делать все то, что она должна делать. Проходили зеваки, глядя на заднее сиденье, где я был выставлен как «парень, в которого бы вы не хотели, чтобы влюбилась ваша дочь».

Черт. Черт. Черт.

Я был там, возможно, тридцать минут до того, как полицейская машина отъехала. Внутри были два полицейских – мужчина и женщина, и ни одни из них не сказал мне ни слова, пока мы не застряли в пробке. Наконец, мужчина, сидящий за рулем, говорит:

– Если тебя интересует, диспетчер сказал, что парень, которого ты избил, будет жить.

Мои руки все еще за спиной и чертовски болят, особенно та, что забинтована. Я подозреваю, что нанес еще больше вреда своей руке. Это того стоило.

Я пожимаю плечами в ответ на комментарий офицера.

– Почему ты сделал это?

Я посмотрел на него. Думаю, здравый смысл говорит, что я должен сидеть тихо, пока не увижу своего адвоката.

Но на самом деле, какая разница?

Я не собирался никому лгать. Да, я зашел слишком далеко. Но дело в том, что я защищал ее. Если мне придется сесть из-за этого в тюрьму, пусть будет так.

Наконец, я отвечаю:

– Он насиловал мою девушку. Я вмешался.

Женщина-полицейский морщится.

– Это фигня, – говорит мужчина. – Я думаю, она пошла налево, и ты разозлился.

Мне приходится проигнорировать всплеск ярости, которую я почувствовал. Не отвечай. Не делай этого. Наконец, я говорю:

– Не думаю, что хочу говорить с тобой.

Офицер хохочет и хлопает по рулю.

– Ты слышала это, Перез? Он не хочет со мной больше говорить. Чертов сопляк из колледжа. Скажу тебе следующее, ему следовало бы служить в чертовом Морском флоте и учиться дисциплине, а не тусить на модных вечеринках в Верхнем Вест Сайде. Слышишь? – кричал он на меня. – Я ненавижу богатых детей. Всех вас. Думаешь, можешь делать что угодно, уйти безнаказанно. Бьюсь об заклад, адвокат твоего отца будет колотить в дверь полицейского участка еще до того, как мы туда доберемся.

Перез, женщина-офицер, наклоняется и что-то быстро ему шепчет. Не важно, я качаю головой, поворачиваюсь и смотрю в окно. Он может думать что хочет, для меня это не имеет никакого значения.

Оскорбления какое-то время продолжаются, но я отключаюсь от них, сосредоточившись вместо этого на растущей боли в моей правой руке.

Проблема была проста.

Я не был хорош для Алекс. Я не был полезен для себя.

Будем надеяться, что после сегодняшнего вечера она признала это. Но что если нет? Что делать, если она ошибочно полагает, что может как-то исцелить меня? Исцеления не было. То, что произошло в Афганистане, было частью того, кем я теперь стал, и если бы я честно думал об этом, что-то наподобие сегодняшнего должно было снова случиться.

Я бы убил себя, если бы приложил к ней руку. Но я видел, что случалось с долго встречающимися парами. Уверен, мои родители когда-то давно жили счастливо и в любви. Но слишком много алкоголя, слишком большой стресс, ярость и ненависть, наконец, превратили их в идеальный шарж негуманной пары. Так было, пока мама не поняла все… и не вышвырнула его... прежде чем она, наконец, не получила свою жизнь.

Ни за что на свете я не протащу Алекс через это. И это случится. Это случится точно так же, как солнце встает по утрам.

Я сморгнул слезы. Потому что я собирался понять, как легко ее отпустить, попрощаться и исчезнуть в своем собственном мире, на этот раз навсегда. Как я должен был поступить еще в феврале, когда бомба, предназначенная мне, убила моего лучшего друга.

В тюрьме они проводят регистрацию, как всегда. Отпечатки пальцев. Обыск. Это унизительно.

Был момент, когда мой сопровождающий, полицейский из машины, наконец, пробормотал что-то, заметив беспорядок с моей ногой.

– Какого черта с тобой случилось?

– Подорвали в Афганистане, – отвечаю я.

Он хмыкает. Думаю, это все извинения, которые я получу.

Мой бумажник и все остальное забрали и завели в камеру. Возможно, именно тут мое место.

Камеры были переполнены, и несколько, около десяти парней, размещались в маленьком пространстве. Я взял станцию возле двери и присел. Никто не смотрел на меня и ничего не говорил, и это было хорошо для меня. Камера сама по себе была небольшой, может быть, десяти футов в длину, с длинными скамьями по бокам, которые, возможно, когда-то служили своего рода кроватями. Но теперь на каждой сидело четверо или пятеро парней, большинство из них сидело, ссутулившись, пытаясь хоть немного поспать. Ближайшим ко мне был один, выделяющийся среди остальных: мужчина в костюме и пальто, хотя его галстук и шнурки отсутствовали. Он больше походил на банкира, чем на матерого преступника. Он выглядел напуганным и ютился на другом конце скамьи, как будто его жизнь зависела от этого. Было темно, свет поступал только сквозь узкую решетку в двери, а пол был влажным. На противоположном от двери конце камеры был туалет без сидушки.

Эта дыра была бы неуместна в Афганистане. На самом деле, некоторые помещения мы предоставили заключенным, там они выглядели гораздо более человечнее, чем здесь.

Где Алекс? Я задавался вопросом: забрали ли ее в больницу на осмотр, или ее допрашивала полиция? Я не хотел, чтобы она проходила через дополнительные испытания больше, чем ей пришлось пройти сегодня вечером.

За исключением того, что я думал, буду последним, кто нанесет удар.

На мгновение я впал в раздумья. Мы любим друга. Вне всяких сомнений. Сможет ли любовь пройти через это? Сможем ли мы преодолеть все проблемы, которые у нас были? Сможет ли любовь исцелить мое израненное сердце, разум и душу?

Да, правильно. Вряд ли.

Надеюсь, я не задержусь тут надолго. Как бы безумно это не звучало, у меня было в банке около тридцати тысяч долларов. Год опасных беспошлинных выплат, плюс пехотный бонус. Все мои зарплаты за год, оставленные в банке, практически нетронутые. Мне ничего не нужно было в Афганистане, ничего не нужно было в больнице. Когда я вернулся домой, мама настояла, чтобы я оставил деньги, не тратил их ни на что, хотя у меня было желание купить машину. Так или иначе, я не могу использовать ее здесь. Так что, деньги лежали и накапливались, теперь, в конечном итоге, я собирался использовать их, чтобы выбраться из тюрьмы. Если они позволят мне внести залог. Если будет способ добраться до денег.

Печальное то, что если бы мне дали сделать телефонный звонок, который по слухам был моим правом, мне некому было звонить. Шерману, возможно, но я не знал, как ему дозвониться. И если я позвоню ему, он, вероятно, будет с Кэрри и Алекс. А я не хотел впутывать их в это. Не больше, чем уже впутал.

Мои глаза наполняются слезами, и я отворачиваюсь от других мужчин в камере.

Слезы из-за того, что я буду скучать по ней. Слезы из-за того, что, хотя я знал, что поступаю правильно, это снова разобьет мне сердце. И я знал, что то же самое произойдет с ней.

Было бы лучше, если бы Робертс жил. Это должен был быть я.

Я закрываю глаза и представляю ее длинные, пышные каштановые волосы, ее насыщенные зеленые глаза, изгиб ее губ, щек и шеи, ее вкусные духи и громкий, настоящий смех. И я подумал, что если бы мне пришлось жить без нее, не думаю, что вообще хотел бы жить.